Автор: Юрий Хохлов
http://www.proza.ru/2012/04/19/1270
Елену за глаза, как одноименный персонаж «Илиады», называли Троянской, так как, несмотря на весьма юные годы, она была воплощением женственности и сложена почти как богиня. Да что там, она просто до жути была хороша! Ее можно было сравнить с греческой амфорой, у которой было в отдельности все чересчур, а в целом – от завитков волос на изящной головке до перламутровых ноготков на точеной ножке – гармонично прекрасно.
Легким, чуть заметным движением проводя по высокой груди и округлым бедрам, она смотрела на свое отражение в зеркале, не замечая никого вокруг, а вокруг, то есть в фойе, было много народу. Женщины, глядя на нее, многозначительно поджимали губы, мужчины обменивались красноречивыми взглядами, а Виталий откровенно ей любовался, не предполагая даже возможности хоть какой-либо сопричастности.
Яркой помадой подведя карминово-красные губы, которые были бы чересчур капризны и чувственны, не будь столь строго очерчены, она повернулась и прошествовала мимо него, как прекрасное, но смертоносное божество, спешащее на роковое свидание.
– Послушай, ты Валерку не видела? – не найдя, что сказать, спросил он.
Она взглянула на него так, будто увидела впервые. Уголки ее полных, чувственных губ дрогнули и слегка приподнялись, обнажив безупречные зубы, однако глубокие, как омут, изумрудно-зеленые глаза не изменили выражения.
– Кажется, его будут сейчас бить, – улыбнулась она, сделав вид, что только сейчас его и узнала.
Виталий пулей вылетел из фойе и неподалеку узрел своего приятеля. Тот стоял перед тремя мужиками и привычным жестом задирал штанину на правой ноге: – «Сссщас по лицу дам!» – должно было вот-вот прозвучать, а ситуация, как говорится, выйти из-под контроля. (Что ж, дать-то он вполне мог, ведь не зря его звали Мастером, если бы не был вдрызг пьян.)
Подлетев к мужикам, он извинился, оторвал от них Валерку и буквально силой увлек обратно в фойе.
– Напрасно. Напрасно, – пробормотал тот. – С тобой мы бы их всех положили.
– Что случилось? – попытался разобраться Виталий.
– Козлы, – отозвался Мастер, – они к ней приставать стали, а кто-то из них ее шлюхой назвал!
– Ты сам слышал?
– Мне показалось...
– Показалось, показалось… – передразнил его Виталий. – Да, может быть, они просто познакомиться хотели!
Мастер даже протрезвел сразу. (К ее воздыхателям он себя не причислял, но считал себя ее покровителем, против чего сама Елена вроде бы не возражала.)
– Познакомиться? – переспросил он. – Все хотят с ней «познакомиться», так как она почти никому не отказывает!
– В самом деле? Такая красивая деваха, и… гм, такая свободная!
– Да, такая… роковая… – проворчал Мастер и с укоризной какой-то добавил: – Она, говорят, с половиной района переспала, а со второй еще переспит, дай срок!
– Ты это наверняка знаешь? – осведомился Виталий.
– А почему ты об этом спрашиваешь? – Валерка насторожился. – Нет, я лично, конечно, не знаю, – со скрытой обидой ответствовал он, – но знаю кое-кого, кто на сей счет врать не станет, – и, внезапно разглядев что-то в глазах приятеля, предупредил: – Держись-ка ты от нее подальше. Лучше будет. Я было тоже попробовал… и вот – даже пить начал. Несчастье она приносит, вот что…
Виталий только плечами пожал…
Елена вернулась в зал в компании разодетых в пух и прах молодых людей, которые вели себя, как хозяева жизни. Они вошли, непристойно разговаривая и громко смеясь, однако она, видно, ощущала себя среди них, как рыба в воде.
Кто-то рядом, увидев ее, воскликнул:
– Вот это да! Умереть – не встать!
Подошел Геннадий, еще один их приятель, и спросил, кивая на Мастера:
– Что, уже «набрался»?
– Изучает стиль «пьяного», – хохотнул кто-то, иронизируя на тему его увлечения карате.
Валера, чуть пошатываясь, подвел к ним Елену.
– Вот, я украл ее у них из-под носа... – с видом победителя провозгласил он, кивнув в сторону незадачливых ее спутников.
– Good evening! – красиво так сказала она. (Она работала стюардессой на международных линиях и английским владела всерьез.)
– Привет, Троянская, – ответил Геннадий и с нарочитым удивлением осведомился: – Ты сегодня не пьяная?
– Мне завтра в рейс, а голова и так раскалывается после вчерашнего, – ответила та и спросила: – Итак, чем займемся? – Она держала стакан в руке, и взгляд ее выражал требовательное ожидание.
В течение последовавшей вслед за этим томительной паузы мозг Виталия решал непростую задачу: чем заняться? С нею-то! Любое тривиальное времяпрепровождения в ее обществе казалось ему святотатством, а предложить что-то иное, личное он не мог.
– Слушай, Прекрасная, – решил, наконец, грубо пошутить он, – давай, что ли, виски «нарежемся»!
Сказал… и пожалел. Воцарилась напряженная пауза. Ленка вперила в него долгий, как сама вечность, взгляд и медленно, словно нехотя, улыбнулась.
– Ну, давай, что ли.
Парни выдохнули. Подруги ее захихикали…
Потом все происходило как во сне…
До виски дело, разумеется, не дошло, а на рейс ей пришлось подмениться – Виталий, как любитель древнерусской истории, отвез ее в Боголюбово, а после на Нерль…
Он рассчитал верно – Храм Покрова, безусловно, произвел на нее нужное впечатление. Поэты сравнивали его с парусом, уносящимся вдаль по безбрежным волнам времени, а иногда уподобляли лучистой безмолвной звезде, уплывающей в бесконечность мироздания. Но ей он показался неким воздушным столпом с убегающими ввысь пучками вертикалей, почти неосязаемым, нереальным, фантастическим в косых солнечных лучах, пробивавшихся сквозь дырявый покров низких серых туч, стелившихся над неоглядным простором. И даже его холодные своды показались ей полными жизни и чувств.
Виталий увлеченно рассказывал ей что-то там о резьбе, украшавшей фриз, о богатых орнаментах и удивительных рельефах девичьих ликов, что опоясывали все три фасада. Говорил о самых загадочных мотивах в скульптурном декоре церквей, присущих зодчеству Северо-Восточной Руси, то и дело обращая внимание в том числе на удачный выбор места для постройки. Говорил, что Покров на Нерли надо увидеть во время дождя, когда воды окрестных рек делаются мутно-зелеными, а строение приобретает задумчивость, словно ожидая кого-то… Однако Ленка слушала рассеянно, а голос ее визави звучал, как глас свыше – смысл слов почти не доходил до нее, ибо все громче звучала в ушах поступь всех этих веков и столетий, пронесшихся над белыми стенами храма, как перелетные птицы, непрерывной чередой…
И они-таки дождались дождя и промокли до нитки. Подул ветер. Стало довольно прохладно, и Алена попросила набросить ей куртку на плечи. Пахучие пряди волос прильнули к разгоряченной Виталькиной щеке. Он как бы нечаянно коснулся ее волос губами, и холодок пробежал по его коже…
Никогда в жизни он не испытывал такого магнетизма. Ему казалось, что с ее стороны – это просто каприз, что она просто играет с ним, как кошка с мышкой. Он не добивался с ней близости, нет, даже попытки не делал, потому что уже считал себя в фаворе, ибо сам создал и нес ее образ в себе, как икону, а она молчала, подспудно понимая, что любое произнесенное слово может только испортить впечатление. И этот образ, как оказалось, к несчастью, начинал жить своей собственной, независимой ни от него самого, ни от нее жизнью. Но что это был за образ?
Образ роковой красавицы, гетеры? Женщины, близости с которой добиваются все и которая удостаивает ее, как богиня, оставаясь при этом сама собой, то есть недоступной, непродажной и непостижимо чистой?
Ох уж эта порочная, гордая красота!..
А начало следующей, предпасхальной ночи показалась ему вообще какой-то волшебной феерией, сулящей неземное блаженство…
– Ты разглядываешь меня? – ничуть не смутившись, но лишь неторопливо передернув плечами, так что платье само стекло на пол, спросила она.
Оставаясь совсем нагой, она долго разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые. Распустив свои роскошные волосы, каждый завиток которых, небрежно зачесанных до той поры, располагался с рассчитанным эффектом, она потянулась всем своим стройным телом – отражение всколыхнулось, столь же притягательное и обжигающее, как пламя.
Виталий даже не пытался сказать ничего – у него просто слов не было, а во рту пересохло. Он созерцал ее бездыханно. А она, положившись на волю внезапно обуявших ее чувств, уже носилась по их бушующим волнам, подобно кораблю без кормчего…
Неуловимым, звериным каким-то движением он внезапно поймал ее за руку и, смеясь, уложил рядом. А потом пришло Неожиданное…
– Я буду хорошей женой, – тихо сказала она. – И буду любить, как ты хочешь и когда хочешь. Я никогда никому не принадлежала до сих пор…
Сердце Виталия замерло. Такого просто быть не могло. Это было подобно… смерти. Мир разваливался, как карточный домик.
Он всмотрелся в ее красивое, склоненное над ним лицо, в большие непроницаемые в полумраке глаза с мерцавшими в глубине багряными сполохами, и ясное понимание, что любить ее он не сможет, внезапным холодом заползло в душу…
– Уже ночь, – пробормотал он, – завтра мне рано вставать. Давай спать… – И даже не вспомнил, что завтра был светлый праздник Пасхи.
Едва рассвело, Виталий быстро собрался. Алена, почувствовав, что произошло что-то не так, притворилась спящей, а он, пересилив себя, поцеловал ее в щеку и, не сказав ни слова, вышел вон. Ни на следующий день, ни потом он, конечно, не встретился с ней, а через месяц надолго, на несколько лет, уехал из Москвы.
Едва сойдя с самолета, Елена арендовала машину и прямо из аэропорта, на свой страх и риск, отправилась в Пафос…
Кипр, пока она мчалась по горному серпантину, представал перед ней от края до края, во всей красе. От живописных долин до вершин Троодоса, от моря до облаков, с сонными деревушками и руинами храмов на крутых горных склонах, изумрудными лесами и кварталами небольших, будто игрушечных, городков, спускавшихся террасами к маленьким бухточкам, и, наконец, самим воздухом, проникнутым густым ароматом цветущих цикламентов, гиацинтов, гвоздик и миндаля… он представал перед ней тем самым местом, где только и могла родиться самая замечательная сказка всех времен и народов – легенда об Афродите, богине Любви и Красоты, которая чудесным образом именно здесь явила себя миру. В самом деле, сложно придумать что-либо более вдохновенное – быть рожденной из пены, оплодотворенной светом звезд…
Морское побережье близ Пафоса с его пляжами из мелкой гальки и причудливой формы скалами, словно взявшимися ниоткуда, действительно, было вполне подходящим местом, где могло развернуться действие столь прекрасного мифа. И неудивительно поэтому, что именно здесь находилось множество дорогих отелей и… одно из самых почитаемых святилищ, связанных с ее культом, которое, впрочем, было до основания разрушено еще в древности.
В тот же день она посетила эти развалины, но… ожидания не оправдались, и богиня не ответила на горячий призыв ее сердца. Казалось, исчезла последняя надежда, и оставалось лишь одно средство – явиться к заветному камню, поднимавшемуся из воды неподалеку от берега, где богиня вышла из моря и где, по слухам, до сих пор можно было встретить ее, купающуюся или терпеливо собирающую разноцветные камешки, чтобы проплыть вокруг него семь раз подряд, чтобы исполнилось заветное желание…
Ночь Алена почти не спала, и едва розоперстая Эос раскрасила дорийские колонны пятизвездочного отеля нежным багрянцем, она поднялась и, ориентируясь на шум прибоя, прошла мимо Царских гробниц, зарослей столетних олив и миртовых деревьев, кроны которых сплетались над ее головой, образуя тенистый полог, и, сделав еще несколько десятков шагов, приблизилась к песчаной бухте с очень-очень прозрачной изумрудной водой, которая с косогора просматривалась, как на ладони.
Огромная скала из серого песчаника с островками стелящегося зеленовато-коричневого мха была, казалось, насквозь проникнута розовым светом, берег сплошь покрывала идеально гладкая разноцветная галька, среди которой попадались даже кусочки янтаря, а бесконечные волны, накатываясь на отмель, обдавали ее мириадами брызг и белоснежной морской пеной.
– «Жив Аттис, жив! Радуйся, Жених, Свет Новый, радуйся!» – нашептывали, казалось, они.
– Нет, он умер! Он умер! – возражал ее разум, отражая состояние души…
Ступив в воду, Алена некоторое время оставалась неподвижной, будто в молитве. Только в эти минуты, вдали от чужих глаз и ушей, она позволила себе расслабиться и… разрыдаться…
Оставив на песке свое легкое платье, она, как сомнамбула, вошла дальше, по пояс. Дно было ровное, ласковое – без каких-либо кораллов или обломков скал. Но далее, за пенной полосой прибоя море быстро темнело, становясь густо-синим, а в сотне стадиев – уже почти черным. Ветер гнал оттуда волну, и никто не купался: в конце сентября на побережье Кипра было тепло, но избалованные киприоты предпочитали не рисковать и дожидались летней жары и штилей. Алене же после осеннего российского ненастья погода казалась по-летнему жаркой, а ветер – дыханием младенца.
Море, теплое, прозрачное, подхватило ее, и, поддерживаемая его могучим плечом, она внезапно ощутила себя легко и свободно, будто тяготение в одночасье утратило власть над ней, будто море забрало ее боль и печаль… Преодолев полосу прибоя, она перевернулась на спину и долго смотрела на синее-синее небо и на вершины Троодоса, на которых уже лежал снег, а течение само тихо несло ее. Нежась на волнах, она впервые за несколько месяцев думала о пустяках, вроде таких: – «С чем рифмуется море? Mare – amore, что может быть прекрасней?»…
Она не задумывалась, сколько прошло времени, а когда оглянулась и повернула назад, до берега было, как ей показалось, недалеко. Так что поначалу причин для волнения не было; и она плыла и плыла… однако берег почему-то не приближался, и она поняла, что течение относит ее в открытое море. Несмотря на предпринимаемые ею усилия, море пенилось и отбрасывало ее с шумом и грохотом, не подпуская к берегу ближе, чем метров на двадцать…
Еще попытка, еще и… еще – все напрасно; и тогда пришел страх – внезапный, непостижимый, как сама смерть!
Она начала уставать, но продолжала держаться, пока не хлебнула воды – и тогда все исчезло, а ее самой будто не стало – не стало ни моря, ни неба… А когда пришла в себя под грохот прибоя, под прежним нежно-голубым, с быстрыми облаками небом, то не сразу и поняла, что произошло. По правую руку по-прежнему возвышался уступами крутой зеленый берег, а по левую простиралась бухта. Она была цела и невредима и лежала за камнем, через который ее, наверное, перебросило волной. Только воздух кругом был каким-то зеленоватым…
Она попыталась осторожно привстать на колени и наконец поднялась, ощущая легкую тошноту и слабость.
Сквозь рокот прибоя ей послышался короткий смешок. Она повернула голову и увидела, что подле камня, нежась в ласковых лучах кипрского солнца, женщина какая-то сидит. Спиной к ней, но если по косам судить – молодая. Косы эти были иссиня-черные, а в них ленты разноцветные заплетены, как у незамужних таджичек. Ленты красные и лиловые. Одеяние же ее, успела заметить Алена, было странное, какое теперь на земле не сыскать. Это был пеплос из тончайшего египетского виссона. Его правые боковые срезы оставались несшитыми и были украшены каймой из затейливого орнамента; был он обильно драпирован, а на плечах скреплен драгоценными фибулами и подпоясан с напуском – колпосом, так что казалось, что ткань струится, облегая скульптурные формы, так, что даже хотелось руками погладить.
Ростом незнакомка была невысокая, но вся из себя ладная такая, крутобокая, с кожей золотисто-бронзового оттенка, и слышно было – говорит что-то, но только не разобрать, что. И похохатывает вроде.
Ленку внезапно так и осенило: – «Господи, да ведь это сама Афродита! Как я сразу не догадалась?» И лишь подумала об этом, как та оглянулась. Весело так на нее посмотрела, хотя в глазах бушевало багряное пламя, и спросила, словно шутя:
– Что ты на меня так глядишь, или не признала? Может, попросить о чем хочешь? Подойди-ка поближе. Поговорим по душам…
Ей бы впору испугаться, но Алена взирала на богиню без страха. Все-таки как-то небожественно она выглядела – женщина как женщина, одним словом.
– Ты зачем, – спрашивает, – в мою бухту явилась? Чего тебе? Жениха что ли хочешь? Могу подыскать подходящего…
– Не надо мне твоих женихов, – отвечала она, – верни мне того, кого я люблю!
Смело так, конечно, сказала, даже безрассудно – это Богине-то! – а та… ничего так себе, даже не рассердилась:
– Еще что скажешь?
– А то и скажу, что все вы, боги, завистливы!
Афродита расхохоталась да и говорит:
– Да знаешь ли ты, кто я?
– Не слепая, – говорит Ленка, – вижу. Только мне все равно. Могущественна ты, конечно, но не всесильна. Все равно, я знаю, он вернется ко мне. Потому что я люблю его…
Первым делом богиня, как женщина женщину, придирчиво ее осмотрела, временами касаясь своими тонкими, изящными пальцами, унизанными перстнями. По-видимому, оставшись довольной, улыбнулась.
– Ты очень недурна собой, милочка, – ласково так сказала она, – прямо как Елена Прекрасная, и, наверное, образована…
– Я умею танцевать и свободно владею тремя языками, – прикинувшись простушкой, сказала Алена. – А еще знаю толк в истории искусства…
– Да ты просто находка! – продолжая смеяться, воскликнула Афродита. А после, внезапно прервав смех свой, спросила: – Полагаешь, если недурна собой, так это заменит все прочее? Полагаешь, этого достаточно, чтобы быть любимой? – и принялась объяснять: – Дело в том, что такой вещи как ЛЮБОВЬ нет в природе. Но есть процесс, продуктивная деятельность, суть которых – «обновляться, расти, изливаться… испытывать глубокий интерес… отдавать»… Иного смысла в любви нет.
– Я готова была отдать всю себя, – как на духу призналась Елена. – Но, видно, нашлась иная, которой удалось меня превзойти. – Впрочем, поведала это не очень уверенно, так как, привыкшая к безусловному успеху у мужчин, не могла допустить самой возможности существования соперницы.
– Это не так, – спокойно возразила богиня, – и ты это знаешь. Между тем, все очень просто, – объяснила она. – Возомнив себя неотразимой, ты преподнесла себя как подарок, в красивой упаковке, как амфору с эликсиром счастья…
– А как же я должна была поступить?
– Если бы обратилась ко мне раньше, я бы научила, а так… придется долго страдать. Впрочем, страдание ведет к пониманию, а понимание – к любви. Так замыкается круг.
– Что я должна понять?
– Что каждое из твоих отношений с кем бы то ни было может быть только твоим жизненным проявлением, то есть стимулирующим и двигающим вперед как объект твоего отношения, так, главным образом, тебя саму. То есть, если хочешь любить, ты обязана вызывать взаимность, проявлять себя как человек любимый…
Троянской были далеки подобные истины – она внимала вполуха, а под конец, не вытерпев, перебила богиню вопросом:
– Можно ли вернуть любовь?
– Да пойми же ты, – взорвалась богиня, – любовь – не вещь: ее нельзя ни украсть, ни вернуть. Что касается твоего возлюбленного, то он – жертва иллюзии всего лишь. Представь, он вообразил, что ты принадлежала многим мужчинам, порхая между ними, как мотылек!
– Это неправда!
– Тем не менее, он посчитал так, создав образ, иллюзию этакой прекрасной, вольной женщины, раздающей свою любовь направо и налево по собственной прихоти и по собственной прихоти способной полюбить и его. Он полюбил не тебя – этот образ и… пал жертвой самообмана. Вот и все. Что ж, многие в его возрасте склонны идеализировать объект своей любви, если это не просто половое влечение. Ум женщины, если она по-настоящему любит, состоит в том, чтобы стимулировать этот образ, соответствовать ему… Когда же ты открыла ему, что ни один мужчина к тебе не притронулся даже, самообман рассеялся, и он утратил точку опоры. В один миг была разбита иллюзия и, что еще хуже, твой образ в нем.
– Как же быть?
– Мужской путь всегда прям и определен, если он есть, – изрекла Афродита, – и настоящий мужчина никогда не свернет с него ради женщины. Именно такие как раз не поддаются легко нашим чарам. Необходимо, чтобы совпали пути. Хотя бы направления…
– Все равно я его не прощу! – Голос Ленки внезапно едва не сорвался на крик.
– Почему так? – тихо удивилась богиня. – Я же сказала, что он сам, своими руками воздвиг алтарь лжекумиру. И будет страдать, потому что любовь – не кумир и поклоняться ей нельзя. Он будет продолжать создавать образы и… всякий раз ошибаться, пока, в конце концов, не поймет это.
Алена представила танталовы муки Виталия, и сердце ее смягчилось.
– Можно ли что-то исправить?
– Увы!
– Но ты ведь – богиня, и все можешь! – с тайной надеждой произнесла она.
– Это обычная нелепость, которую я всегда слышу из уст женщин, – отозвалась та. – Что касается любви, мы здесь на равных…
– Ты хочешь сказать, что способна быть несчастной?
– Увы, иначе не прожила бы в вашем фольклоре столько веков! – был ответ.
Ленка только голову вздернула под насмешливым, совсем не божественным взглядом богини. Она могла бы ответить ей нечто вроде: – «Я так и думала, что ты это скажешь», «Я чувствовала, что это случится», «Может быть, я с тобой соглашусь, но все равно будет по-моему». Но… ничего не ответила, лишь поклонилась ей, тем самым признавая ее правоту.
– Ладно, – произнесла Афродита, – что мне бессмертной-то сделается. Возьми вот, – и протянула ей простенький такой амулет из необработанного янтаря на тонкой изящной цепочке, – пригодится! И запомни, что любовь свою нужно творить…
Прошло несколько лет. Геннадий погиб в бандитской разборке. Мастер стал Заслуженным мастером, а Виталий так и не стал космонавтом. Словом, немало воды утекло.
В холодной, туманной Москве шел снег…
Виталий встретил Валерку у обшарпанной проходной (в стране царил хаос, и о закрытых НИИ никто не вспоминал).
– Ну, привет, – казенно сказал он, чуть приобняв друга. – Пропуск тебе заказан. Пойдем. В баре у нас неплохой виски есть. Пожалуй, единственное, что там вообще есть. Лэндлиз, понимаешь…
– Э, я завязал. Совсем.
– Что так?
– Тренируюсь зверски, так что на это зло не остается ни времени, ни желания.
– Ну, тогда кофе выпьем.
Посетителей в баре практически не было. Виталий взял себе полстакана «Black Lable», а Валерке – фисташки и кофе. Достал сигареты, на столик перед собой положил.
– Не бросил? – учтиво спросил Мастера.
Тот покачал головой.
– Нет. На тренировках испаряется все, ты же знаешь, а курить иногда ой как хочется, – ответил, потянулся за сигаретой и, закурив, принялся рассказывать о том, о сем. Потом сделал паузу, призадумался.
В этот момент Виталий просто не мог не спросить о Троянской.
– Помнишь, когда она проходила, на всех вас словно столбняк нападал, – сказал он и со значением усмехнулся, – зеленые глазищи, словно в изумлении широко распахнутые под слегка приподнятыми черными бровями, сияют, как море под солнцем, «груди рвут платье, ноги, ах, какие ноги!..»
– Что это ты вдруг вспомнил?
– Да так… Просто интересно, где она? Что с ней?
– Слушай, возьми-ка и мне виски!
– А режим как же?
– Да я просто чокнуться хочу за нее. Примечательная же все-таки женщина! И дело даже не в ее прелестях… – Валерка помолчал и вдруг выпалил: – А у тебя нехорошо с ней тогда получилось…
– Так ведь ничего не было!
– Да, не было… Но, может, было бы лучше, если было? Есть же поверье, что предавший сам будет предан, бросивший – брошен. Пусть не сразу. Пусть гораздо позже. Но поступок будет возвращен… Может, поэтому ты до сих пор не женился…
– Брось!
– Хоть брось, хоть подними! Наверное, ты в чем-то был виноват, я так мыслю…
– Тогда и ты тоже. Ведь ты тоже неровно дышал на нее…
На аскетичном, в шрамах лице Мастера отразилось непонимание. Прямо-таки искренняя обида какая-то.
– Это вы с Геной, упокой Господь его душу, ввели меня в заблуждение, – пояснил Виталий. – Вы тогда еще и поклялись с честными глазами, что-де Елена такая раз такая…
– Но ведь я предупреждал тебя, что сам не знаю, а говорили так те, которые врать не станут.
– Кому же теперь за то, что не сложилось, прикажешь счета предъявить, тебе или тем, кто «врать не станет»? – зло осведомился Виталик.
Валерке стало неловко.
– Да в чем, собственно, дело, если у нее как раз все сложилось? Ведь я с ней встречался недавно. Где, думаешь?.. В Копенгагене. Она теперь – какой-то помощник комиссара ООН в Африке, а еще… какая-то вице-мисс в тамошнем секретариате. Она даже фотку свою подарила… Кстати, вот она…
Мастер пошарил за пазухой, достал бумажник, извлек фото и передал другу.
Несмотря на годы, на него открыто смотрела узнаваемо красивая, правда, чуть постаревшая женщина, столь же подчеркнуто независимая, что поразила его с их первой встречи. Во внутреннем мире ее, судя по всему, господствовали равновесие и умение быстро его восстанавливать. Она улыбалась, но на ее гладкой коже близ уголков глаз можно было разглядеть тонкие морщинки, выдававшие, что ей, наверное, немало пришлось испытать в этой жизни…
– Можешь оставить себе, – сказал он. – Уверен, она была бы не против…
– Обо мне говорили?
Валерка кивнул и в усмешке прикрыл рот.
– Красивое у тебя имя, my friend, сказала она. А ей ее имя не нравится, потому что якобы все Елены – стервы…
– А еще сказала, но это уже между прочим, – под конец сообщил он, – что любовь – это, наверное, болезнь с пожизненным синдромом, в характере которой нашим эскулапам необходимо самым тщательным образом разобраться, ибо влияние ее на судьбы людей отмечено еще с допотопных времен…