МОИ БАБУШКИ
По отцу бабушку звали Лукерья, а по матери—Фёкла.
ФЁКЛА.
Её мы знали только по рассказам взрослых. Она рано, в 40 лет, умерла. Заболела тифом.Но только ли болезнь»помогла» женщине в расцвете лет уйти из жизни? Нет, конечно . Подломило Фёклу горе—она осталась без мужа.Сидор Сергеевич, председатель мазилугского колхоза, вдруг оказался «врагом народа», а, значит, в далёкой Сибири.Был на дворе 1937-ой год…Дети спали крепким сном, когда за их отцом приехали…Фёкла молчала, плакать не смела—боялась деток разбудить. Побледнела лишь,встревожилась, в глазах тоска—словно чувствовала, что больше не увидятся. Прибывшие попрощаться толком супругам не дали, увезли отца пятерых детей в тёмную густую ночь. Навсегда.
…Помню, как в ясный летний день, на Троицу, мы с мамой с трудом отыскали невысокий --могильный холмик, почти затерявшийся в траве на мазилугском кладбище.
-Здесь твоя бабушка лежит, -указала мама на заросший бугорок с почерневшим от времени деревянным крестом.
Моя бабушка!!! Та самая Фёкла, о которой столько слышала и от мамы, и от тётушек, и от дяди Володи. Стояла у могилки молча, мама тоже молчала. Каждая думала о своём.Она, наверное, вспоминала свою маму, а я представляла бабушку такой, как рассказывали о ней взрослые. Предо мной словно ожил и портрет бабушки, хранимый мамой в сундуке. С него, как с самой дорогой реликвии, смотрело благородное лицо с тонкими чертами—словно, бабушка Фёкла и не крестьянкой была. Всё в ней красиво: и тонкий правильной формы нос, и красиво очерченные губы…Взгляд кроткий, но за этой кротостью чувствуется характер твёрдый, целеустремлённый. На её портрет можно смотреть долго---такие родные, немного грустные, глаза не отпускают…Да, бабушка моя была настоящей красавицей! Её имя в переводе с еврейского означает «совершенная», с арамейского—«надежда». Она таковою и являлась: во всём была совершенством! Просто идеал женской красоты: нежный овал её лица обрамлён тонким прямым пробором, две косы аккуратно уложены сзади. Платье из тонкой шерсти сидит точно по фигуре. Рассказывали, что Фёкла была редкостной аккуратисткой, в её доме соблюдалась безукоризненная чистота, а сама она была примером во всем деревенским женщинам.
Я закрываю глаза и вижу бабушку: её лицо с портрета такое родное, кажется, сейчас она мне улыбнётся и скажет что-то доброе и ласковое… Сколько тебе лет, бабушка? Фотограф успел запечатлеть тебя молодой, красивой, но уже с грустинкой в глазах: словно ты предчувствуешь тревожное будущее---и своё, и своих детей…Ты уйдёшь из жизни рано: в сорок лет. Но успеешь народить семерых, двое из которых покинут мир в раннем детстве—Анна и Владимир. Последнего, седьмого, вы с Сидором наречёте опять Володей—в память ушедшего старшего братика. Так, сколько же тебе лет, бабушка, на единственном сохранившемся твоём портрете? Больше тридцати пяти не будет, думаю… Вспоминали твои родные, что даже родив стольких деток, ты оставалась стройной и величавой. О твоей походке легенды рассказывали: никто не умел по селу так красиво пройтись, как ты. Мокшанская белая рубаха с изумительными узорами сидела на тебе идеально—об этом я узнала от салазгорцев, ещё помнивших тебя в конце шестидесятых прошлого века. Нагрудные украшения сверкали радугой, а платок твой редкостной своей красотой не был похож ни на чей другой. Ты выделялась среди остальных женщин природной интеллигентностью, скромностью и красивой ,полной достоинства, осанкой. Ты была Фёклой!!!В праздничные дни, когда ты шла в церковь, все оглядывались на тебя, шепча:» Смотрите, вон Фёкла идёт». И все замолкали, взглядами провожая тебя, засмущавшуюся от такого внимания. Щёки пылали, но шла ты, бабушка,как королева! Без спешки и суеты,с достоинством, не свойственном деревенским женщинам.
Бабушка Фёкла была родом из богатого эрзянского села Дракина. Девичья фамилия её—Змеёва. Вышла замуж в Салазгорь и стала Шукшиной. Новую свою фамилию любила и гордилась, что стала частью большой дружной семьи. В середине двадцатых годов прошлого столетия Шукшины, Сидор и Фёкла,с дочерьми Любой и Зиной переехали на новое место жительство—в д. Мазилуг, где уже обосновались многие салазгорцы. В Мазилуге построили пятистенный дом, в котором родились остальные дети Сидора и Фёклы.Первенцем у них была Анна,прожившая недолго—умерла от какой-то детской болезни. Молодые зажили самостоятельно, своей семьёй. Счастливая и довольная Фёкла успевала везде: и дома, и во дворе, и на огороде .Опорой в делах и заботах был супру. Лет десять прожили нормально, пока С.С.Шукшина не выбрали председателем мазилугского колхоза. С обязанностями коммунист справлялся, люди под его руководством дружно работали в артели. Кому-то это не понравилось, и настрочили донос на председателя. А в тридцать седьмом разговор был короткий, вернее, вообще никакого разговора—«враг народа»! И ни суда ни следствия! Спокойная жизнь в семье Шукшиных обрушилась разом: глава семейства и колхоза очутился в Сибири. С тех пор его не видел в Мазилуге никто! Моя дорогая бабушка Фёкла, горячо любившая мужа, не перенесла долгой разлуки: заболела. Остались пятеро детей круглыми сиротами—Сидор Сергеевич сумел каким-то образом передать раза два-три весточки и посылки домой, и на этом связь с родными оборвалась. За старшую в семье осталась Люба, наша мама, унаследовавшая от своей матери и скромность, и твердость характера, и огромное трудолюбие, и ответственность за братьев и сестёр. Младшему Володе было всего четыре годика. Каких неимоверных усилий и самоотверженной любви стоило Любе поднять детей, направить их на верный путь. Все выучились, ни один не оступился в жизни. Люба семью создала тогда, когда братья и сёстры стали самостоятельными.
…Всё это пронеслось у меня мысленно, пока мы с мамой молча стояли у бабушкиной могилки. Я тихонько посмотрела в её сторону-мама плакала. А вернее, слёзы одна за другой тихо скатывались с её печальных глаз-она вспоминала…Был тёплый солнечный день, была Троица.
А дед Сидор пропал без вести в Великой Отечественной…
ЛУКЕРЬЯ
Она была полной противоположностью бабушки Фёклы. Расшалившихся внуков пугала «страшилками». Ветер воет за окном—это у Вармы украли ребёнка непослушного, и она плачет.
-И вас злодей-лиходей возьмёт, если не угомонитесь,--делая строгие глаза, выговаривала бабушка. Она качала люльку с самой маленькой из нас-Розой и заодно укладывала спать остальных внуков. Но разве заснёшь, когда в одной кровати четверо! Тогда в ход шли «висячая голова», «кровавая голова», которые уже за дверью, чтобы шалунов в мешок покидать. Называла нас в сердцах «мярялья», мы не понимали, что это такое или кто такой, однако на время затихали и незаметно засыпали. Часто рассказывала бабушка о своём детстве. О том, как её отец с голодранцами воевал. Те возомнили, что раз революция, то им всё дозволено: крестьян-тружеников разоряли, всё у них отнимали и пропивали-прогуливали. Ладно бы в дело отнятое добро применили, всё спускали—не своё не жаль! А как людей в колхоз загоняли! Стон и слёзы стояли в селе—не хотели салазгорцы жить и работать артелью. Голытьба, конечно, первой побежала в колхоз, а те, кто всю жизнь трудились, не щадя себя, не спешили обобществляться. Где это видано: по доброй воле отдай добро своё комбедовцам?! А не отдашь—в кулаки запишут, всё отнимут. До 1936 года хозяйствовали многие салазгорцы единолично, не торопясь в «светлое будущее». Среди таковых был и дед Иван Мелёшкин. Коммунисты долго уговаривали его, он ни в какую! Явились в очередной раз и решили поагитироваь не словом, а делом: забрали пилу, корыто, серп, косу…Орали, что так поступают они со всеми «несознательными». Недовольный тем, что супруги молчат, один из «агитаторов» сунул деду Ивану ружьё в рот:» Пиши в колхоз заявление!» Бабка Лукерья схватила топор и замахнулась на «активистов»:» Его убьёте и вам не жить!» Видя, с какой решимостью наступает на них хозяйка дома, коммунисты предпочли жизнь: выбежали от Мелёшкиных сами не свои-как теперь сказали бы: обалдевшие от неожиданности. Дед Иван долго не мог в себя придти от всего этого. Он вообще был малоразговорчивым, тихим человеком, не любившим лезть на рожон. Он был из тех, кто слову предпочитал дело, любил работать, не лез в политику, самоотверженно заботился о семье…Тяжело вздохнув, сказал жене: «Завтра сходи, напиши бумагу в колхоз. Делать нечего-плетью обуха не перешибёшь. Смириться надо,- добавил он, - видя, что жена собиралась ему что-то возразить. - Иначе жить не дадут. Мало им нашей отобранной мельницы, на маслобойку позарились, а она им не спонадобилась. Кузницу отняли, амбары порушили, скот угнали—всё ненасытным мало. Что ж, сегодня время антихриста. Смириться надо, Луша.» Помолчав, повторил: «Смириться…»-словно уговаривал то ли себя, то ли бабушку. В колхоз Мелёшкины вступили в 1936 году-одними из последних. Дед Иван, любивший животных, до войны проработал в колхозе конюхом, а баба Луша ни одного дня не посвятила коллективному труду, предпочитая вести домашнее хозяйство и воспитывать четверых детей. С болью в сердце вспоминала она голодные годы: ели хлеб с лебедой, перебивались кое-как. Выжили, потому что трудились, не покладая рук.
Бабушка как-то сказала, что вообще-то её имя Гликерия—так священник записал при крещении. Гликерия в переводе с греческого означает «сладкая», имя это звучит нежно. Другое дело—Лукерья. Имя более жёсткое, как удар хлыста. Бабушка и была такою: острой на язык, прямой, решительной. Порою, даже грубоватой. Соседи называли её колдуньей. Точно не помню, почему. Но когда она говорила им, что за содеянное «вам не поздоровится», то с несогласными с бабушкой или насолившими ей случалось что-то неприятное. Всю золу из печи она собирала, а весной и ранним летом удобряла грядки в палисаднике и на лугу. Видя, как Лукерья рассыпает золу, соседки шептали:» Опять ворожит Лука!» За глаза бабушку называли именно так. И золу в течение всего года (русские печи и бани топились постоянно) исправно выносили на улицу. Такие горы вырастали за зиму! Весной половодьем всё уносилось в речку Кярьга. Летом золой заполняли овражек, который проходил по всей улице, разделяя её вдоль. Во время половодья ни взрослые ни дети не могли пройти на другую сторону.
Любила смотреть, как бабушка с вечера тесто ставит, а ранним утром месит его. Да-да, я будто специально просыпалась и смотрела, смотрела…Лицо у моей бабушки было сосредоточенным, преисполненным ожиданием предстоящего праздника, я бы даже сказала—просветлённым. Помесив тесто, отправляла его на печь, а затем , стараясь не шуметь и не греметь, затопляла печку, ставила в малом чугунке завтрак для всей семьи—суп. Меня окутывала дрёма, и я засыпала. Открывала глаза, когда бабушка уже раскладывала на прогретый противень лепёшки.
«Сегодня праздник!»-проносилось у меня в голове, и я, счастливая и довольная, засыпала крепким утренним сном. Пока лепёшки расстаивались, а мы спали, бабушка пекла на огне толстый румяный блин, который мы почему-то называлм солдатским. Он был таким вкусным! Ели его с молоком, после супа. Ещё помню, как зимним утром, собирая меня в школу, баба Луша грела над керосиновой лампой в алюминиевой кружке молоко.Отрезала кусок ржаного хлеба, подсолила его, и , кажется, вкусней еды на свете не было! Я в первом классе училась в первую смену, вставала раньше Вали и других детей, и поэтому молоко над лампой предназначалось мне одной. Я очень боялась в школу опоздать и выходила из дома затемно—зимой светало поздно.Шли стайкой в 8-10 человек в негнущихся новых валенках, преодолевая сугробы и наносы—так мы торопились в школу! И как ни строга была бабушка, даже она не могла заставить дождаться , пока будет готов суп и хотя бы ложечку съесть. А родители по утрам до работы кормили-поили многочисленное поголовье во дворе, внуки же оставались на попечении бабушки Лукерьи.
Летом, в праздничные дни, принарядившись, ходили мы с бабушкой в гости к её подруге Агриппине, жившей на Ивановке. Шли тропкой между огородами улиц Пахмус и Одульця. Где очень узко, я –за бабушкой, где тропка пошире—она брала меня за руку. Почти не разговаривали: нам и так было хорошо. От яркого солнца, синего неба и зелени на огородах! Тепло, пролетают близко-близко бабочки, стрекочут стрекозы…Лето! Бабушка Агриппина встречала нас радушно, ставила на примус чайник, и мы долго-долго пили чай. С лепёшками, пряниками, карамелью, комовым сахаром. Потом они беседовали, вспоминали молодые годы, а я выходила на улицу и играла со сверстницами.
На Пасху и Троицу ходили с бабушкой на праздничные богослужения в церковь—в Старую Потьму и Зубову Поляну. В 60-ые гг. прошлого столетия в Торбеевском районе не действовал ни один храм. Взрослые заранее договаривались, кто пойдёт, во сколько тронутся в путь. Рано утром первыми вскакивали с тёплой постели дети—нам не спалось в ожидании путешествия. Собрав котомки с едой, питьём и нарядной одеждой, взрослые проверяли, хорошо ли и удобно ли оделись- обулись дети и , перекрестившись на восток, трогались в дальнюю дорогу километров за 15-20. Шли долго. Останавливались на отдых, ели-пили, разминались, лежали на травке. Потом опять шли…На подходе к Потьме протекала небольшая речка. Через неё надо было пройти по хлипкому, из перекинутых слег, мостику. Многие их детей отказывались переходить, боялись упасть и утонуть. В числе бояк была и я. И тогда соседка наша Марфа Ильинична провела нас по скользкому мосточку, повторяя:»Не смотри вниз, видишь вон церковь, туда смотри. Не бойся, не упадёшь, я тебя держу за плечи.» И таким образом мы преодолевали «страшное» место. До села оставалось немного, и вдалеке уже сверкали купола церкви.Ближе к Потьме ещё раз останавливались, переодевались в праздничные одежды, причёсывались по новой, взрослые плели нам косички, поправляли платьица и , довольные, говорили:»Ну вот и ладненько, успели к обедне.» Сами тоже переодевались во всё праздничное, и с какой-то торжественностью мы легко преодолевали оставшиеся полтора километра…
Отстояв праздничное богослужение, люди не спешили расходиться. Устраивались среди берёз прямо на траве и трапезничали. Ели толстые пшённые блины, запивая их молоком или позой, крашеные яйца, зелёный лук. Всё было так вкусно! Взрослые неторопливо меж собой переговаривались, а мы или цветочки близ церковной ограды собирали, или
бегали друг за другом . Это было на Троицу…Ночевали у не очень-то приветливой женщины, ворчавшей, что нас так много. Брала с каждого по 20 копеек. Была ли скидка детям, не помню. Взрослые будили нас ранним утром, когда было ещё прохладно. Мы прятались под одеяло, но нас всё равно безжалостно поднимали, одевали. Нет, сначала умывали, как нам казалось, ледяной водой. Первое время мы шли полусонные, а ,вернее, нас бабушки и мамы тащили за руку, приговаривая, чтобы мы уже проснулись, так как солнышко тоже уже встало. Давали испить родниковой водицы, съесть по просвирке, и у нас действительно откуда-то брались силы, мы легко шагали навстречу солнцу, навстречу новому дню.
Людмила Цыганова(Мелёшкина). Починки, 2012г.
ЛИСУ
Так звала бабушка Тулабаева Люсю Мелёшкину, т.е. меня.
Признаться, мы даже не знали имени бабушки наших подруг, для всех она была Тулабай баба. А звали сухонькую небольшого роста бабушку Евдокией. Носила она белую холщовую рубаху, вышитую чёрными нитками по подолу. В большие праздники надевала рубаху с красивым орнаментом на плечах и подоле—сама вышивала, когда, по её словам, «ещё глаза были».
Бабушка вынянчила пятерых внуков, очень любила Васю –четвёртого по счёту и первого из сыновей Карасёвых. Тётя Марфа и дядя Митя (а по уличному Митёк) всю жизнь прожили в мире и согласии, любили друг друга, хотя и не были расписаны. Поэтому их дети носили фамилию матери—были Карасёвыми. Мало , кто в селе знал настоящую фамилию наших соседей, живущих напротив нас. Звали их Тулабаевы—по уличной фамилии, или Карасёвы. Жили они в маленькой избушке, бедствовали, как и многие сельчане в конце 50-х начале 60-х гг. прошлого века. В поисках лучшей жизни люди покидали родные места , уезжали семьями. Уехали и Тулабаевы. Сколько лет прожили они на стороне, точно не помню. Обратно приехали в 1960 году. С Леной, старшей из Тулабаевых, первого сентября пошли в школу, хотя она на год была старше—7 лет ей исполнялось 8 сентября. Поэтому в первый класс Лена пошла с моими сверстницами. Десять лет сидели мы с ней за одной партой в первом ряду. Зина Тулабаева была ровесницей нашему брату Ивану, их частенько дразнили «женихом и невестой».Две Тани—Карасёва и наша –подруги и одноклассницы все десять лет учёбы в школе. Сидели за одной партой, всегда вместе играли, ходили в кино, на танцы. Дружили, были как сестрички.
Тулабаевых мы воспринимали как родных , и не только от того , что жили друг напротив друга и целыми днями были вместе. Ещё с детства были друзьями наши отцы—Егор и Дмитрий. Жили рядом, вместе росли , играли. Наш отец помог им в перевозке дома, который Тулабаевы поставили на месте маленькой избушки после приезда из тайги—именно туда они уезжали на несколько лет. Дом был небольшой, с двумя окошками : тесновато для семьи из восьми человек, но дворцов в те годы в деревне и не строили. Многие жили так.
У Тулабаевых всегда дом был полон гостей: приходили родные –Терёшкины—они жили на нашей улице, только пониже . Мы целыми днями возле бабушки Тулабаевой вертелись: она в отличие от нашей бабы Луши не была такой строгой. Всех любила, привечала , если кого и отчитывала, то это тёту Марфу. Но сноха не отвечала ей грубостью, или соглашалась, или молчала. Марфа Ильинична была добрейшей души человек, первая работница в колхозе. На обработке свёклы никто не мог её обогнать, и её назначили звеньевой. Она не возгордилась, а стала трудиться ещё усердней.
Вскоре тётя Марфа стала ударницей коммунистического труда , среди селян прослыла неуёмной работницей, за которой нелегко угнаться. Дядя Митя был полной противоположностью своей жены: молчаливый, неторопливый, он не захотел горбатиться в колхозе за «палочки»-трудодни, устроился в строительную (МСО) организацию в Торбееве и получал постоянную зарплату. От него впервые услышали незнакомое доселе слово—аванс. Мужики переспрашивали, что же это такое, почему деньги выдают вперёд. Вон в колхозе –трудишься-трудишься, а получишь или осенью, или зимой—зерном, соломой и немного деньгами. Дядя Митя авторитетно замечал, что он рабочий класс, а они колхозники. И этим всё было сказано! Мужики молчали, осмысливая, чем же они хуже рабочих? Ведь работают не меньше, если не больше, особенно с весны до осени.
«Вы в какой-то степени единоличники,-говорил дядя Митя,- у вас земля, хозяйство. А я –пролетарий.Уразумели?»
« У тебя тоже огород, скотина во дворе,»- недоумевали колхозники.
«Не у меня, а у Карасёвой Марфы Ильиничны, понятно вам?»--с торжествующим видом выдавал дядя Митя.
Мужикам крыть было нечем: этот Митёк лишь с виду прост. Он же Траксов, а жена Карасёва. Оказалось, незарегистрированный их брак выгоден для семьи! Так и прожили жизнь: она—Карасёвой, дети-тоже. Он –Траксовым. И ещё бабушка Авдотья, а также её незамужняя золовка Анастасия. Но как Траксовых их и не знали, прилепилась фамилия (или прозвище) уличная Тулабаевы. Кстати, дети , особенно Таня, Вася и Степан в какой-то степени оправдывали прозвище: очень похожи на потомков каких-то --баевых. То ли казахов, то ли киргизов.
Баба Авдотья, называя нас по именам, окрестила внучку Таню Татю, а меня –Лису. Каждый раз её поправляла, что я –Люся, бесполезно: Лису и Лису. Не могла никак выговорить она не такое уж и сложное моё имя. Таня Карасёва среди сверстниц долго была Татю, а Лису ко мне что-то не пристало…
Сколько лет прожила бабушка Тулабаева, не помню. Она осталась в моей памяти заботливой, доброй, мудрой. Она была главой семьи, её не смели ослушаться ни сын, ни сноха. Внуков и нас журила, но без зла. Долгие годы жила с ними Настасья, пока не заимела собственный домик. Она помогала Авдотье пестовать детей: Дмитрий и Марфа работали не покладая рук и через несколько лет выстроили для семьи большой дом с приделом. Теперь в нём, капитально отремонтированном и достроенном, проживают наши родственники—троюродная сестра Татьяна Мелёшкина, по мужу Ативанова с семьёй. Тулабаевых же никого в селе не осталось: бабушка с тётей Настей,
родители и Степан покоятся на местном кладбище, а сёстры и Василий разъехались. Лена с Таней живут в Темникове, Вася- в Зубовой Поляне, Зина –в Московской области .
Людмила Цыганова. Починки, 2010-2012гг.