- Мама, посмотри, сколько вокруг целлофановых людей!
- Почему – целлофановых?
- Ты разве не видишь? они ненастоящие...
*из реального разговора*
1.
О людях-целлофанах я слышала с детства, но не боялась.
Они были сродни легенде: где-то там, далеко, в больших городах. В нашей деревне их не было.
Взрослые говорили о них шёпотом и замолкали, когда замечали наши насторожившиеся любопытные уши. Нам же, деревенской ребятне, люди-целлофаны казались сказкой-страшилкой. Таинственной байкой, о которой говорить вслух не принято.
Первого целлофанового человека я увидела в двенадцать лет.
Не знаю, откуда он пришёл, как появился в нашей деревне. Зачем пришёл, почему выбрал именно меня, для чего ему была нужна эта встреча.
В тот день меня послали работать в сарай, уложить привезённое братьями сено.
Сквозь щели в полумрак сарая ссыпались солнечные пылинки, от запаха сухих трав чуть кружилась голова. Работа была мне по силам, и даже приятна; больше всего я не любила кухню, с её жирными ароматами, копотью и духотой. Отец это знал, и сейчас я думаю, что он баловал меня, часто поручая нетрудную работу вне дома.
Я оглянулась на звук заскрипевшей двери, и увидела его.
Простая белая рубаха навыпуск, лысоватый лоб, водянисто-серые глаза чуть на выкате – обычный человек, не очень молодой, невзрачный. В нём не было ничего особенного, выделяющегося. Человек как человек. Только что - чужой человек. Деревня у нас была маленькая и спокойная, и всех я знала и в лицо, и по именам. А этого никогда не видела раньше.
- Вы ищете отца? – спросила я, откидывая растрепавшиеся косы за спину.
Он молчал. Смотрел на меня, чуть покачиваясь, и молчал.
Мне стало не по себе; отряхивая налипшие соломинки с юбки, я пыталась догадаться, почему пришлый незнакомец зашёл именно в наш сарай, ведь он стоял в стороне от дороги.
И тут он шагнул ко мне. Руки тянулись к самому лицу, и я испугалась. Пригнувшись, проскочила под этими тянущимися руками и схватила жердь, которой подпирали ветви с вызревающими яблоками – она и стала моим первым в жизни оружием.
Он развернулся, опять пошёл на меня. И тогда я ударила наотмашь, изо всех сил, по левой стороне чужого лица. Лицо неожиданно смялось.
Просто смялось – как будто я ударила валиком по подушке. И глаз тоже смялся, провалился. А чужак молчал и стоял, чуть покачиваясь, как ни в чём не бывало, разглядывая меня глазом с уцелевшей половины лица. Руки его повисли, а пальцы шевелились, будто перебирая что-то невидимое.
И тогда я закричала от ужаса: голос срывался и пропадал, я набирала воздуха и вновь кричала, срываясь на визг.
Его били недолго; отец и братья, вбежавшие в сарай, смяли лицо тело несколькими сильными ударами. Что стало с ним дальше, не знаю. Меня увели.
2.
Теперь я знала, что это такое – целлофановый человек.
Ночами я просыпалась с криком, вновь увидев во сне смятое ударом жерди лицо. Слышала вязнущий звук удара. Видела бесцельно шевелящиеся пальцы на обвисших руках.
Так во мне появился страх. Страх перед людьми-целлофанами, одинаковыми внешне с нами и... совершенно другими, чуждыми.
Боялась не я одна; оказалось, что родители боялись их не меньше.
- ...в соседней деревне появился два дня назад, - услышала я отцовский приглушённый голос и сразу же насторожилась, - его быстро вычислили, убили...
- Слава богу, - выдохнула мать и негромко заплакала, - но они стали появляться всё чаще...
- Ничего, мать, нас пока ещё больше... справимся, - услышав шаги отца, я притворилась спящей, крепко сжав глаза и затаив дыхание.
Чего я не могла тогда понять, так это одного: почему их надо было обязательно убивать?
Они так похожи на нас... Может, их надо было сажать в ямы, вывозить куда-нибудь далеко. Почему их надо - размять, сплющить, уничтожить? Потому что они – другие?
Но если их убивают, а их всё больше... может, надо оставить их в покое? Не разговаривать, не общаться, пусть себе живут своими селениями и нас не трогают. Почему их надо обязательно сразу же убивать? Я никак не могла этого понять.
3.
- Привет, коза! Ну что, замуж за меня пойдёшь? – подмигнул зашедший к отцу сосед и ущипнул меня за нос.
- Да вы же старый! Я себе помоложе найду, - отмахнулась я от него, чувствуя как огнём смущения запылали уши. Вот всегда этот дядя Сеня! Всё со своими шуточками да усмешечками...
- Ты как со взрослыми разговариваешь?! – строго прикрикнула мать от крыльца, и мне пришлось спрятаться за отца.
Дядя Сеня на меня бы не обиделся, я это знала.
Веселее и добрее его, наверное, во всей нашей деревне не было. Язык у него был острый, но беззлобный.
- На рыбалку собрался, а грузила куда-то запропастились, найти не могу. Не выручишь?- говорил тем временем дядя Сеня отцу.
- Дам, конечно, - вздохнул отец и кликнул брата, - Валёк, сбегай-ка!
- Сеня, ты к нам вечерком заходи, - улыбалась от крыльца мать, - праздник сегодня, повечерничаем.
- Договорились, - откликнулся сосед, - с меня рыба и самогон!
Улыбка у соседа была чудная, заразительная: на круглом лице выступали ямочки, глаза смотрели с такой обезоруживающей простотой, что не улыбнуться ему в ответ было нельзя.
- А ты смотри, не торопись меня в старики записывать, коза, вдруг ещё сгожусь?! - подмигнул дядя Сеня, уходя.
- Да ну вас! – фыркнула я.
А самой было приятно сознавать, что меня уже не считают маленькой девчонкой.
Праздники у нас были простые, незатейливые: разжигали костёр, рассаживались вокруг, на брёвнах, пели песни, танцевали. Иногда собирались несколькими семьями; и тогда для нас, детворы, наступало самое замечательное время – мы шмыгали между взрослыми, ощущая себя с ними на равных, а они снисходительно смотрели на наши игры и беготню.
Бегать с малышнёй в тот вечер мне почему-то не хотелось.
От костра шло тепло, в тёмное небо взлетали яркие искры. Огонь, казалось, приплясывал вместе с парнями и девушками, и было интересно наблюдать за этой общей пляской - сквозь языки пламени.
Лица в свете костра изменялись, становились подвижнее и мягче. Все острые углы сглаживались, и не только внешне, сглаживались «углы» соседских отношений между людьми.
Наши незатейливые праздники... Добрые, тёплые, весёлые; ушедшие в прошлое.
Потому что этот был – последним.
4.
Дядя Сеня пришёл поздно, когда общее веселье начало понемногу спадать.
Отдав рыбу матери (три огромных сига, я их и сейчас помню), он присел у костра, на корточках, отогревая руки.
- Ну что, рыбу жарить будем? Или нагулялись уже? – оглядел он всех, посмеиваясь.
Светлая куртка, кепка с длинным козырьком. И такое знакомое лицо – разрумянившееся, улыбающееся.
- Что молчим, хе-хе? Потанцуем?
Дядя Сеня медленно обводил взглядом сидящих у костра, и когда его взгляд дошёл до меня, я уже краснела, ожидая такого приятно-смущающего «...эй, коза! замуж за меня пойдёшь?»
Но его взгляд лишь скользнул мимо меня, словно не замечая. Это показалось мне странным и... обидным до слёз.
Я не помню, кто первым это заметил.
Кто тогда сказал притихшим у костра людям: «...это не он...»
С первого же удара у дяди Сени смялось плечо: не было крови, не было криков боли... оно просто податливо вмялось внутрь. С каждым ударом тело всё меньше напоминало человека. Оно плющилось, сминалось, корёжилось под кулаками.
Всё происходило в полной тишине, перемежаемой незвучными, вязнущими ударами.
Потому что то, что казалось дядей Сеней, не кричало и не стонало. Ведь оно не было человеком.
Вскоре на земле лежало что-то мятое, потерявшее цвет и объём. И только всё ещё пухлые пальцы беспрестанно шевелились, словно перебирая что-то.
Трещали поленья в костре, слышно было тяжёлое дыхание замерших над этим «что-то» братьев. Никогда ещё не слышала я такой страшной тишины.
Страшнее всего было то, что человеком-целлофаном оказался один из нас: это же был он, дядя Сеня! Его улыбка, его голос, его слова! Как?! Что произошло за день? Почему он вернулся с рыбалки другим? Что он встретил, как это происходит? Тогда я ничего не понимала.
В жуткой тишине затухающего костра все разошлись по домам: так закончился наш последний весёлый праздник.
5.
Теперь я знаю, почему целлофановых людей надо уничтожать.
Они слишком похожи на настоящих людей.
Они нас подменяют, отнимая наши лица, наши слова и улыбки. Вот почему их так много в больших городах – они не различимы, они слишком, слишком похожи на настоящих людей...
Они несут в себе пустоту; пустоту, упакованную в красивую целлофановую оболочку.
Их всё больше; мы проигрываем. Они распространяются бесчувственной заразой, и настоящих людей становится всё меньше и меньше.
- Ничего, нас ещё много, справимся, - сказал когда-то мой отец.
Отца уже нет. Но мы живём.
Живём общиной, не допуская появления людей-целлофанов среди нас.
Но всё чаще появляется безнадёжно-отчаянная мысль: мы - живём? Или - выживаем?...