Не люблю поезда c детства.
Когда мы ехали к бабушке с дедушкой, все было не так плохо. Мы садились в поезд в Москве на Белорусском вокзале. Приезжали на вокзал заранее, за сорок минут. Места были указаны на билетах, но я сразу садилась у окошка и всю дорогу не спускала с него глаз. Обычно мы отъезжали вечером. За окном леса, полянки, деревеньки. Вокзалы в маленьких городках чаще всего были в руинах. Время послевоенное. И хотя в Москве следов войны не оставалось, если не считать маскировочных рисунков на здании Генштаба на Никольской, провинция была победнее. Одноэтажные жилые домики либо отремонтированы, либо разобраны. А вот вокзалы ждали своей очереди. В Клинцы мы ездили только летом. И вся дорога проходила по лесистой равнине. Лес с извилистыми мелкими речушками. Деревеньки с садами. На полянках пастухи с коровами. Казалось, перед окнами поезда протягивают замкнутую ленту. Веселую, но однообразную. Как пасторальный немецкий коврик. Их любили в провинции. Я с детства помню каждую ниточку такого коврика, висевшего над моей кроваткой в дедовом доме. На ней был пастух с овцами и собаками, бредущими по грунтовой дороге, и за корявыми деревцами волк. А впереди хижина с экзотической пирамидальной крышей до земли. Вокруг нее лиловые и розовые цветы.
В поезде я всю ночь не спала. В окно можно было рассмотреть те же леса в лунном свете. А деревеньки и тем более большие города освещались электрическими лампами. Большие вокзалы вовсе не спали.
Приезжали в Клинцы рано утром, и я каждый раз не узнавала окрестности клинцовского вокзала.
Обычно встречал дед. От вокзала до города несколько километров. Дорога шла через сосновый бор. Дед нанимал телегу. И каждый раз дорогой шел разговор, как немцы изуродовали сосны. На коре каждого ствола были вырезаны огромные стрелы, наконечником вниз. Я воспринимала их, как свидетельство изуверства. Однако, когда много лет спустя оказавшись в Германии, я снова увидела эти стрелы на стволах сосен, то узнала, что хозяйственные немцы так добывали смолу. Вероятно, еще с каменного века.
Но настоящий ужас у меня вызывал процесс отъезда из Клинцов. Уезжали мы всегда в последних числах августа, в конце каникул. Поезд стоял на станции только две минуты. Билеты продавали без номеров мест, и их количество не зависело от количества пустовавших скамеек. Но самое главное – в Москву везли яблоки. Мешками. Каждого уезжающего в Москву провожал весь клан – родственники, друзья. Моему деду было за семьдесят, но я помню, как он пролез между вагонами и открыл нам дверь, которую не хотели открывать кондукторы. Тотчас же набежала толпа и сжала нас до моего истошного крика. И, хотя мы всегда «влезали», от страха у меня сгибались коленки. Потом мы всю ночь сидели в коридоре на чемоданах. Однажды я помню, как ночью была инспекция, обнаружившая безбилетных пассажиров с яблоками в купе проводников. На всю жизнь запомнилась картинка, как мешки с яблоками выбрасывают на асфальтированную платформу. Они разрываются и по платформе катятся красные яблоки.
Город до войны были окружен лесами. Однако немцы, боявшиеся партизан, вырубили вокруг города километра два шириной полосу. Главная улица города была застроена кирпичными трехэтажными зданиями еще до октябрьского переворота. Магазины и даже бывший театр. Я помню на месте православного храма – деревянный кинотеатр. Тут же рядом местные власти. Весь остальной город состоял из одноэтажных рубленых домов с палисадниками цветов и огромными садами за высокими заборами. На окнах обязательные ставни, с коваными запорами, пропускаемыми внутрь дома. В этом месте стены на красивой ленте подвязана металлическая задвижка и пробка с цветком из атласной ленты, чтобы дырку, в которую проталкивали металлический стержень, можно было заткнуть этой красивой пробочкой, когда ставни были открыты. В обычном доме было три или четыре комнаты, расположенные вокруг русской печи, терраса с крыльцом и сени с лестницей на чердак. Все продуманно для экономиии топлива. А топливом в этом городе была «купа» - спрессованный в кирпичики торф. Дрова использовали только для растопки. Были и дома пятистенки, а угловые даже больше того. Но все теплые жилые комнаты имели кусочек печи. В больших домах было несколько печей.
Сколько премудрости было в русских печах. Например, «грубки». Основную печь топили один раз – утром. В морозы приходилось вечером подтапливать «грубкой», маленькой топкой, выходящей в ту же трубу. Со стороны спальни пристраивали лежанку из кирпича, с топкой, проходящей под поверхностью, на которой можно было одновременно греться и спать. Считалось, что лежанку хорошо использовать для лечения немощных. Самое главное помещение – на полатях, где зимой в лютый мороз можно было жить всей семьей. Мама даже рассказывала, что учась в техникуме, чертила на полатях. Когда я была малышкой, изображала на полатях театр, отодвигая и задвигая занавесь. Со стороны гостиной поверхность печи покрывали нарядными изразцами, которые к тому же лучше сохраняли тепло благодаря воздушной прослойке. Сама топка, как правило, выходила в кухню. В передней ее части была дровяная плита, на которой можно было печь блины. Глубже за заслонкой - сама печь. Дед растапливал ее каждый день. Когда она достаточно прогревалась, он выгребал остатки углей для завтрашней растопки, закрывал заслонкой, ставил горшок с углями в специальное арочное углубление под печкой и шел будить бабушку. Дальше начинала колдовать она. Весь обед ставили в печь сразу и на весь день. Такой способ приготовления называется томлением. Вот такая томленая пища оказалась самой полезной, и уже высокообразованные дамы вроде меня и моих подруг покупали очень дорогую «цепторовскую» посуду, чтобы в наших условиях использовать этот метод приготовления пищи. Кроме того в печи пища до вечера оставалась теплой. В ненарядной кухонной поверхности печи большое количество приспособлений – выемок для сушки рукавичек и валенок, для спичек. Над плитой – место для сушки грибов.