На золотом краю России - 22
На золотом краю России,
За далью половецких веж -
Мой инкубатор самостийный
И родина моих надежд.
Я любил ветер. А ветров в Армавире – много: и зимой и летом, ласковых и колючих – разных.
Я иду по железной дороге, по шпалам, навстречу ветру. А ветер забивает дыхание, свистит в ушах и я ничего не слышу. И только по взметнувшейся «руке» семафора я догадываюсь, что меня догоняет поезд.
Я схожу на обочину, останавливаюсь, смотрю в окна проносящегося мимо меня пассажирского поезда «Москва – Баку». Лиц пассажиров я разглядеть не успеваю: мелькают папахи, кубанки, фуражки, какие носит товарищ Сталин и даже, похоже, «будёновка». У нас дома такая: надета почему-то на штакетник забора. Да и кубанка и «сталинка» дома есть.
«Будёновка» была настоящая, а не бутафорско-костюмная, с гражданской войны сохранившаяся каким-то образом. Возможно валялась на чердаке у бывших хозяев, у которых мы купили хату. У отца её быть не могло: он – казак, у него - кубанка. Опять-таки – правдишная, а не такая, какие сейчас показывают в фильмах или носит Кубанский казачий хор. У отца была кубанка, похожая на перевёрнутую усечённую пирамиду или на гармошку с чуть-чуть развёрнутыми мехами. Мех кубанки был курчавым, вроде каракуля, верх – из малинового сукна с серебряным, крест на крест, позументом. После войны он почти не носил кубанку. Для «мирной» жизни у него была «сталинка», защитного «гимнастёрочного» цвета. Внутри фуражки – стальной ободок для поддержания круглой формы. Многие, очень многие мужчины носили такие фуражки. А для детей были популярны тюбетейки.
Вихрь за последним вагоном схватывает на мне хэбэшные рубашку и брюки. Брюки носились долго, латались, пока из них ни вырастали. Одежду из дорогих (относительно) тканей - костюмы, пальто – перелицовывали и тем продляли жизнь вещи. Перелицевать – это как бы вывернуть ткань наизнанку: внутренняя сторона становилась внешней. Рубашки же часто передавались младшим в семье. К пятидесятому году я хоть и оставался младшим в семье, но был уже крупнее среднего брата Толика, 1937 года рождения. И – майки. Майки были повсеместны и на любой возраст. Те самые майки, которые постсоветская молодёжь в 90-е годы презрительно назовёт «алкоголичками». Все майки были почему-то голубовато-линялого цвета.
А трусы были чёрными. Редко – из синего сатина. Плавок практически не было ни у кого. Пацаны летом, выходя из воды, скатывали ладонями края трусов в рулончик, вдоль бёдер в направлении пояса. Получался треугольник плавок. Так и загорали.
Бедно жили, бедно. Но в начале 50-х уже и у нас на «нахаловке» некоторые дети носили серые хэбэшные пиджачки и даже – вельветовые. Но и те и другие – без подкладки.
Летом мы ходили босиком, а в гости или на «официальные приёмы» и в школу надевали сандалии на босу ногу или чувяки. Мужчины и парни носили хромовые сапоги. Это был – шик. На свадебной фотографии рядом с сестрой Тамарой её избранник, Николай Сидоренко: серый костюм (ого!) с белым искусственным цветком на лацкане, штанины широких брюк заправлены с напуском в хромовые сапоги. Голенища сапог сдвинуты вниз «гармошкой». Такие сапоги – только «на выход». Для работы – кирзовые или яловые, а хромовые – для праздника и зависти. Носили ещё (редко) и парусиновые сапоги, лёгкие, летние. Ну, это уж совсем излишество! Такие сапоги мог носить тот, кто ходил с портфелем – начальник или чиновник (что, по сути, одно и то же). Эти редкие на «нахаловке» люди носили ещё и парусиновые туфли. Туфли они натирали мелом, отчего те становились белыми, «богатыми».
Я спускаюсь с насыпи на 19 линии, подхожу к угловому дому:
- Здрасьте!
Женщина выпрямляется, ставит над глазами ладошку козырьком, смотрит на меня:
- Здравствуй, сынок.
Мы с ней старые знакомые, с 1947 года, когда я пробовал продать ей доски.
Женщина поправляет косынку на голове и снова наклоняется к грядкам.
Косынки. Их носили женщины, девушки – редко, только из соображений гигиены: от пыли и грязи. Как изобретательны были женщины в повязывании этого куска материи! Если завязать косынку на один слабый узел под подбородком, то она поднимется надо лбом (челом) шалашиком и в ней не будет жарко. Если же узел затянуть потуже и края косынки на висках заправить внутрь, то «шалашик» расправится и туго охватит лоб, впитывая пот и предохраняя женское лицо от загара и грязи. А ещё завязывали концы косынки на затылке под третьим широким концом или над ним, на манер банданы. А то соберут красивую яркую косынку вокруг головы жгутиком, а концы кокетливо завяжут впереди, над челом. Или опустят косынку на плечи, как шарфик. Женщина есть женщина. И редко они ходили на «нахаловке» «распокрЫтыми».
Вот слово-то интересное, местное, кубанское.
Приставка «рас-« придаёт действию значение распространения, расширения, раскрываемости: копать – раскопать, ковать – расковать, ставить – расставить, крыть – раскрыть. И вот тут со словом «распокрытая» возникает нюанс. Распокрытая – значит без косынки, без платка. А в косынке, в платке – «покрытая»? Звучит как-то… Земля может быть ПОКРЫТОЙ, снегом, напрмер. А женщина «покрытая» - звучит двусмысленно. Так же, как и «непокрытая». Этимологически и, скажем так, генетически слово это восходит по всей вероятности к покрову Богоматери. И народ деликатно придумал такую форму слова: «распокрытая». То есть – непокрытая. Но двусмысленность при этом исчезает.
Зимы на Кубани похожи на позднюю уральскую осень ( по крайней мере были такими ): со снегом, потеплениями и похолоданиями. Женщины после войны зимой в Армавире носили шерстяные платки с бахромой, фуфайки и какие-то плюшевые куртки. А на ногах у многих НОГОВИЦЫ. Есть рукавицы, а есть и ноговИцы – одежда для ног. По форме – это валенки. Но лёгкие. Каждая ноговица состоит из двух стёганных (прошитых) одинаковых половинок по форме и по размеру ноги. Эти заготовки похожи на двойной бутерброд: плотная ткань – вата – ткань подкладочная, внутренняя. Половинки сшиваются, выворачиваются как чулок – всё, надевай. Левых, правых ноговиц нет, разделения на «мужские» и «женские» тоже не существует. Ноговицы ещё называли почему-то «бУрками». И носили их обязательно с галошами.
Кстати, о галошах.
Вон мы с Васькой Завалюевым на фотографии стоим в галошах и фуфайках: он в чёрной, я, помню, в зелёной. 1 января 1956года. 20 линия, где сейчас разворачиваются автобусы и маршрутки. Снега нет, грязь. Галоши носили самостоятельно, как обувь, с ноговицами, а ещё надевали на туфли или ботинки, чтобы не испачкать их грязью. При входе в помещение галоши снимали и ходили в чистой обуви.
До того времени, когда галоши на ботинках канут в Лету, а меcто, где мы с Васькой стоим, заасфальтируют, ещё жить, да жить. А калитка моя - вот она. Я берусь за тяжёлое металлическое кольцо, поднимаю щеколду и ветер, которого только что не было, толкает меня в спину и распахивает настежь калитку: «Заходи, хозяин!» А сам взмывает вверх: в выси и дали.
Ветры сквозят сквозь пространство и время и сшивают их в единое, целое полотно, название которому – жизнь.