10
Первая моя мысль при пробуждении – Дремов смотался на войну. Впервые, за короткое время нашего знакомства, я понял, что такое настоящая мужская дружба. В безобидных ситуациях мы могли подкалывать друг друга, но при какой-нибудь значительной угрозе мы готовы были за своего друга горло перегрызть любому. Мы даже думали одинаково, а на войне это особенно важно. Тем более, когда от другого человека зависит очень и очень многое. Например, будешь ты жить, или нет?
И я очень верил в то, что судьба сведет нас обязательно, а поэтому приставшую хандру нужно отбросить в сторону, как ненужный хлам. И, между прочим, я не одинок, у меня еще Ванька имеется. Да и другие люди вокруг, причем свои, советские!
Мне приходилось бывать и в более сложных ситуациях, особенно в начале войны, когда я остался один на один с врагом. Без всякого понятия, что происходит. Тогда, по сравнению со мной сегодняшним, я был натуральным сопляком. А все же не дрогнул перед опасностью и к своим, все-таки, пришел. А ведь были случаи полного отчаяния, но я выдержал! Конечно, огромное желание жить, бесспорно, помогло мне. Но ведь была еще и любовь к Родине, как ни банально это звучит, и желание очистить свою страну от этой погани.
Я, наверное, навсегда запомню, как бился в окружении эсэсовцев раненый летчик с подбитого бомбардировщика, или, как умер от ран парашютист-диверсант, выведший нашу авиацию на фашистский аэродром, с которого они летали бомбить Москву. Или погибший в полном составе, но не сдавшийся врагу партизанский отряд Медведя. Или военнопленные, освобожденные мной, которые бились насмерть с немецким гарнизоном, давая мне возможность уйти. Или израненный капитан, расстрелянный вместо меня, но не ставший на колени. Или командир разведгруппы старший лейтенант Дремов, оставшийся с одним штык-ножом против преследователей с собаками, но не поднявший рук. Я многое еще мог вспомнить, это можно делать до бесконечности, и поэтому нашу страну победить невозможно. И именно поэтому я обязан выздороветь и вернуться в строй, чего бы мне это ни стоило. И я сделаю это! Наша страна не должна потерять еще одного опытного бойца, готового на все!
Но нужно возвращаться в действительность, патриотические размышления увели меня в сторону от настоящего. И вот тут меня порадовало одно обстоятельство – все это время я не переставал заниматься со своей омертвевшей рукой. Надо же, может быть, теперь и ночью я буду этим заниматься? Хотя результатов пока – полный ноль. Но на это нужно время, и оно у меня, пока что, есть.
Дремовская койка пустовала недолго, уже назавтра ее занял раненый в шею капитан-артиллерист. Он зашел в палату, осмотрелся и бодро поздоровался:
- Приветствую, славяне!
И широко улыбнулся, услышав ответное приветствие, а потом спросил:
- Подскажите, люди добрые, куда я могу бросить свои старые кости?
Про свою старость он, конечно же, загнул. Даже слишком, на вид ему было не больше тридцати. Я призывно махнул рукой и подозвал пушкаря. Он сначала по-хозяйски устроился, и лишь потом представился:
- Капитан Ермаков, Владимир. Командир не существующей уже противотанковой батареи.
- Лейтенант Герасимов, Виктор. Пограничник.
Комбат изумленно уставился на меня. Все мои новые знакомые почему-то удивлялись, когда слышали, что я пограничник. Я к этому уже привык и не обращал внимания. Просто людям непривычно встретить пограничника так далеко от границы. Или они думают, что мы все погибли, или обязаны были погибнуть. Вот и этот капитан Ермаков явно подумал что-то подобное. Потому что смутился, когда я посмотрел ему в глаза и протянул руку. Но рукопожатие его, все же, было твердым и вверенным. Потом он решил осмотреться получше, но это давалось ему с большим трудом. Раненая шея у него не двигалась, и поворачиваться ему приходилось всем телом. Но он справился с этим и довольно сказал:
- Да, хорошо тут. Вот, черт, чуть было не сказал – солнце, пальмы.
Потом пояснил:
- Я до войны в Грузии был, на море довелось отдыхать.
И с завистью вздохнул:
- Как сейчас помню. После войны снова туда наведаюсь.
Вот это человек, это я понимаю! Идет кровавая война, враг под Москвой, а он после войны собрался отдыхать на черноморском побережье Грузии. Невероятно! Все это за доли секунды пронеслось у меня в голове, а вслух я сказал:
- Когда еще это будет, только после войны! А сейчас, комбат, расскажи, какими судьбами тебя занесло на наш курорт, липовый? В том смысле. Что у нас тут липы растут вместо пальм.
Раненые собрались к нам поближе, и капитан пересел на другой край койки, чтобы народу было лучше слышно. Удивительно, но несмотря на ранение в шею, голос у капитана был внятный и твердый. Как и положено командиру. И вот он начал свой рассказ:
- Позавчера это случилось. Меня из-под Тулы сюда привезли. В общем, перли там немцы на нас – страшное дело. Танки по своим же трупам пускали. Но мы все равно держались, хотя потери несли огромные. Еще хорошо, что к нам на помощь подошли рабочие батальоны из Тулы. Короче, ополченцы. Хоть вояки они и неумелые, но дрались храбро. Каждый метр завоеванной ими земли немцы запомнят надолго.
На короткое время он замолчал, а потом сказал:
- Что-то я не то говорю. Что могут запомнить мертвые немцы? Ладно, черт с ними. В общем, держались мы, как могли. К этому дню у меня осталось два орудия. У одного из них я с двумя ранеными бойцами. Один, с перебитыми ногами, лежа подавал снаряды, которых уже почти не было. Второй заряжал, а я за наводчика. У другого орудия был пока полный комплект прислуги. Ну, а танки прут буром! Их треплют, и наша полковая артиллерия, и штурмовики. Но они все равно лезут, как-будто медом у нас намазано. Работяги тоже хорошо помогали, много танков сожгли молотовскими коктейлями. Да еще противотанкисты с ружьями давали фрицам прикурить. Короче, ад кромешный. Скоро прямым попаданием разбило мое второе орудие и положило весь расчет целиком. Потом у нашей пушки осколком снесло панораму, и прицеливаться приходилось через ствол. Но два танка я, все же, сжег. А потом пулька эта поганая откуда-то прилетела, и все. Помню только, как через мою батарею шли в атаку наши танки. Потом сознание потерял, потому как крови из меня вытекло многовато. А теперь здесь оказался.
Подполковник Давыдов его обнадежил:
- Ничего, комбат, подлатают тебя здесь. Еще немало немцев захоронишь в их железных гробах!
Вскоре все раненые разошлись по своим делам, а я решил расспросить капитана поподробнее:
- Послушай, комбат, а что это такое – молотовский коктейль? Впервые слышу.
Сначала он удивился, но потом вспомнил, кто я:
- Ах, да! Откуда тебе знать? Это простая стеклянная бутылка с горючей смесью. Ну вот, а фитиль, который выведен через пробку, поджигаешь. Бутылку об танк, и все! Она разбивается о броню, смесь эта загорается и протекает во все щели, какие только есть в танке. И танкисты немецкие вылетают оттуда, как пробки. Причем, очень часто горящие.
- Да, здорово придумано!
- Конечно, но танк нужно подпустить на расстояние броска, или самому подобраться к нему. А это, ох, как непросто! Потому что страшно! Понимаешь это, лейтенант?
- Понимаю, как не понять.
- А самое лучшее, когда бутылка попадает прямо на моторный отсек. Танки-то у них бензиновые, вот и горят, как свечки. Хотя, откуда тебе знать, пограничник?
Я решил его не переубеждать, тем более, что видел – человек расстроен. Пусть у него нервы придут в норму, поэтому я спокойно ответил:
- Да, конечно, капитан. Ты прав.
Настроение снова упало, и я решил прогуляться. Конечно, артиллерийский капитан по-своему прав. Он, считай, только-только вышел из страшного боя, а тут люди лежат и отдыхают. Ничего, успокоится, потом поговорим. Заглянул к Ваньке, он по-прежнему был без сознания, и я отправился на улицу. Несмотря на начало октября, на воздухе было довольно тепло. Я решил осмотреться на местности и прогуляться по госпитальному городку. Он состоял из нескольких трехэтажных корпусов и вспомогательных зданий, и занимал довольно большую площадь. И все это среди вековых лип. А воздух был такой свежий и приятный, что хотелось пить его крупными глотками.
Знакомых никого не встретил, только издали заметил летчика Чхеидзе. Он ковылял рядом с незнакомым мне раненым и отчаянно жестикулировал руками. Ясно, нашел очередную жертву и впаривает ему элементы воздушного боя. Одной рукой ему делать это было неудобно, поэтому он временами останавливался, зажимал костыль подмышкой и пускал в ход вторую руку. Я сначала хотел подойти, но потом передумал. Молодой еще этот Дато, начнет смущаться, ведь наверняка он представился незнакомцу матерым воздушным асом. Ну и ладно, вреда от этого никакого, а летчику поможет. Ведь хорошее настроение играет не последнюю роль для выздоровления.
Больше никого из знакомцев не видел, да и откуда им взяться, кроме, как из палаты. Другие остались за линией фронта. А может быть, их уже и в живых нет, кто знает? Вот, черт, надо гнать от себя дурные мысли, не к добру это. Но вот я услышал глухие удары и громкие выкрики. Завернув за угол корпуса, я увидел такую картину – на большом пустыре легкораненые играли в футбол. Вокруг собралось множество зрителей, которые громко орали и матерились. Причем, не взирая на звания и возраст!
Я тоже постоял и понаблюдал немного. Жалко, что я не могу мячик попинать. Рановато мне еще, башка у меня пока не в порядке. Игра, видимо, шла давно, потому и счет был запредельный. У одной из команд было точно двадцать два, а вот у второй – то ли восемнадцать, то ли девятнадцать. И по этому поводу шли жаркие споры. А я стоял и думал, как же неприхотлив русский человек. Вот только-только оклемался, и уже, пожалуйста, мячик гоняет. И, мне кажется, про войну даже не вспоминает.
Но надо возвращаться в палату, теперь я ходил в столовую, а время обеда приближалось. А в столовой все расписано по часам. Для каждого корпуса свое время, и опаздывать было нельзя. После обеда зашел к Ваньке, там ничего обнадеживающего, он все так же был без сознания. Вообще-то –«после сытного обеда, по закону Архимеда, полагается поспать». И я решил двигать поближе к своей койке. Улегся, прикрыл глаза и стал думать о Дремове. В это время скрипнула соседняя кровать, и я услышал тихий голос капитана:
- Ты спишь, лейтенант?
У меня не было никакого желания с ним разговаривать, поэтому я промолчал. Комбат покряхтел, укладываясь поудобнее, а потом сказал:
- Я же знаю, что ты не спишь, Виктор. Ты извини меня, дурака. Я же не знал про тебя ничего, а тут мне люди такое рассказали!
Я, все же, открыл глаза:
- Да хватит тебе извиняться, комбат. Сказал один раз и довольно.
- Все равно, я по-свински поступил. Героем себя тут выставил. А ты, оказывается, побольше меня повидал! Даже танк немецкий захватил и прорвался на нем к своим.
Не скрою, такой разговор был мне довольно приятен, поэтому я его и продолжил:
- Я же не один был, комбат!
Потом спросил:
- Можно Володей?
Тот кивнул:
- Конечно, Витя.
Я продолжил:
- Так вот, Володя! Один мой соратник «отдыхал» на этой вот койке, а второй за стенкой лежит. В палате для тяжелораненых, и почти все время без сознания. Он сам танкист, вот и рулил на том танке.
- А зовут его как?
- Капитан Борисенко.
Я увидел, как изменилось лицо комбата, и он напряженно спросил:
- Не Иван ли?
Было заметно, что он очень волнуется, даже зубы сжал. И я обнадежил его:
- Да, его зовут Борисенко Иван Петрович. Командир танковой роты отдельной бригады легких танков.
Комбат даже побелел:
- Пойдем, покажешь, где он! Христом Богом прошу!
Я привел его к Ваньке и показал. У комбата сразу ослабли ноги, и он уселся на краешек Ванькиной койки:
- Да, это он.
- Кто он-то?
Комбат облизнул пересохшие губы:
- Двоюродный брат мой, Ванька Борисенко. Мы же с ним из одной деревни. Хотели после войны встретиться за семейным столом. А вышло совсем по-другому.
Он продолжал смотреть в лицо танкиста, и я вдруг увидел, как у того дрогнули веки. Через мгновение Ванька открыл глаза, как-будто что-то почувствовал. Сначала он просто переводил взгляд с одного на другого, а потом тихо сказал:
- Здравствуй, Витя. А Дремов где?
- Здорово, Вань. Наконец-то ты очнулся. А Дремов воевать уехал.
- А чего не попрощался?
- Ты же без сознания был, Вань.
- Жалко. А может, письмо пришлет? Он же обещал.
Я его успокоил:
- Пришлет обязательно, Ваня! Ты смотри, кого я к тебе привел.
Он некоторое время смотрел на моего спутника, а потом прошептал:
- Это же брат мой.
А обратился, почему-то, ко мне:
- Ты где его взял, Витя?
Я даже немного опешил:
- Как я его мог взять, он сам пришел. Очнись, Ванька! Это же не сон!
Но тот продолжал смотреть только на меня, боясь одного – сейчас он посмотрит на брата, и тот исчезнет. Ермаков за это время не проронил ни слова, он смотрел на своего тяжелораненого брата, и в уголках его глаз блестели слезы. Потом он осторожно погладил Ваньку по исхудавшей руке:
- Ваня, посмотри на меня. Не бойся, я не привидение, не пропаду никуда.
Наконец, танкист решился посмотреть на брата:
- Здравствуй, Вовка. Как я рад, Господи.
И попытался улыбнуться и даже привстать, но у него ничего не вышло. Было лишь видно, как дикая боль скрутила его некогда сильное тело. Комбат сказал:
- Ты лежи, Ваня, лежи. Все будет нормально.
Ванька был другого мнения:
- Ничего больше не будет, Вовка. Помру я скоро, нутром чую.
Капитан Ермаков ответил довольно твердо:
- Прекратить дезертирские настроения, капитан Борисенко. Думаешь от войны отвертеться? И не надейся. На кладбище тебя уже сняли с довольствия.
Комбат улыбался, а в глазах стояли слезы. Ванька не ответил ничего и закрыл глаза. Я тихо встал и ушел, оставив братьев наедине. Пусть поговорят, у них есть о чем. А я так и не отдохнул после обеда, надо немедленно это дело исполнить. Пускай жирок вокруг пупка обвяжется, а иначе, зачем я здесь? А с Ванькой вот дело худо, но надо надеяться, со временем все может измениться.
Больше ничего примечательного в этот день не произошло. Сосед мой, капитан Ермаков, со мной не разговаривал, просто лежал и смотрел в потолок. Ясное дело, за брата переживал. А я с удовольствием прогулялся перед сном и крепко уснул.