7
На следующий день ничего необычного не случилось. К обеду, наконец-то, наладили радио, и в палате стало немного веселее. Дремов ушел гулять куда-то на коридор, а может и на улицу подался. А я подобрался к окну и, стоя, массировал руку. Раненая нога почти не болела, зажило, как на собаке. Да и голова приходит в норму. А вот с рукой… И с ней разберемся!
Так и не высмотрев Дремова на улице, я пошел на место. Вернее, не пошел, а поковылял, держась за спинки кроватей. Дремов все не возвращался и я решил почитать «Красную Звезду». Что-нибудь, кроме сводок Совинформбюро. Тем более, что моя голова выдерживала уже длительное чтение. На глаза мне попалась большая статья о летчиках. В частности об истребителе Петре Бринько. Однажды, возвращаясь домой после очередного вылета, Бринько встретил и атаковал фашистский бомбардировщик неизвестной ему конструкции. Моторные гондолы придавали ему вид Ю-88, а двухкилевой хвост – МЕ-110. Наш истребитель после второй атаки сбил этот воздушный гибрид, и он плюхнулся в воду. Летчики погибли, а затонувший самолет был извлечен из воды и установлен на центральной площади Ханко, есть такой полуостров в Балтийском море. Как выяснилось, самолет носил название Ю-86.
В газете было описано еще много эпизодов об этом летчике, и уже в середине июля ему было присвоено звание Героя. Вот это да! А мы ползаем по земле, как тараканы, а толку никакого. Еще в этой статье рассказывалось о наших бомбардировщиках. Эти тоже молодцы! Надо же, куда махнули – на Берлин. Это было седьмого августа, а летали с острова Эзель. Я представил себе, как забегали фашисты, когда на их логово посыпались бомбы. Говорят, что в Берлине даже светомаскировки нет. Ничего, еще несколько таких налетов, и они поймут, почем фунт лиха. Водил группу бомбардировщиков полковник Преображенский. А Геббельс во всю глотку орет, что русская авиация уничтожена.
Хотя, если честно признаться, я был такого же мнения. Потому что за время моего отступления я наши самолеты видел три или четыре раза. Но это были героические эпизоды. Особенно запал в душу таран сбитым бомбардировщиком вражеского эшелона в первые дни войны.
В это время появился Дремов:
- Ну, как дела, Витек? Пробовал бродить или нет?
Я улыбнулся:
- Конечно, пробовал.
- И каких добился результатов? Выдающихся?
- Ага, до окна дополз. Морду твою довольную хотел увидеть. Но надежды мои не оправдались.
- А я и не ходил на улицу. Так, по коридору пошлялся, к Ваньке заглянул.
Я напрягся:
- Как он там?
Володька только рукой махнул:
- Все так же, без сознания лежит.
А потом, без всякого перехода, продолжил:
- Что-то опять Ломоносов не идет. Его однофамилец с Севера в Москву пришел, а этому до госпиталя не дойти!
- Может, не получается ничего?
- Не получается, тогда пришел бы и сказал. Не обессудь, мол, товарищ старший лейтенант Дремов Владимир Серафимович, не даются эти секретные сведения мне в руки. Чином не дорос!
Но я его остудил:
- А ты что думаешь? Думаешь, ты один у него, и голова только о тебе должна болеть? Как бы не так! Тем более, что он вызвался это сделать по своей собственной доброй воле. Даже не сделать, а только попробовать. Ведь он тебе ничего не обещал. А ты уже и губу раскатал!
- А чего это ты, Витек, взялся его защищать? Он тебе кто –брат, сват?
- Да никого я не защищаю. Просто не люблю, когда людей обвиняют за просто так.
- Ага, а настроение твоего боевого товарища тебе по барабану, да?
И с этими словами он рассмеялся:
- Надо же позубоскалить, Витек! А то помрешь тут со скуки!
- Конечно, если бы от ран помер, то не так обидно. Правильно?
- Истину глаголешь, сын мой!
Действительно, скука будто бы застыла в воздухе этого заведения. Ее можно было пощупать руками, попробовать на вкус, в конце концов, на нее можно было повесить топор. К тому же, и сообщения с фронта не добавляли радости. Здесь даже время застыло, оно тянулось, как резина – долго и нудно.
Все уже переговорено, каждый думал о своем. В палате мало кто находился, осень стояла теплая, и почти все раненые ошивались на улице. Дремов тоже, время от времени, покидал меня, но я на это не обижался. Что ему тут со мной рассиживать, наоборот. Нужно, чтобы мышцы напрягались и работали. Постоянное лежание на кровати до добра не доведет. К тому же, у меня было занятие, я работал со своей рукой. Правда, результатов никаких пока не было, но я ничего подобного и не ждал. Внутренне я себя уже подготовил, что процесс этот будет долгим и трудным. Но, в конце концов, я приведу себя в норму!
После обеда выписали лейтенанта Ваську Петрова, и он зашел попрощаться. Все мы завидовали ему и искренне радовались, что Ваське повезло, и он отсюда сматывается. Хотя, он уходил отсюда не к теще на блины, а на войну, это мало кого волновало. Главное - вырваться из этого липкого и вязкого состояния. В общем, завидовали ему. Однако, и нашему положению завидовали тяжелораненые, прикованные к постелям бойцы. Мы же этого не замечали совсем, нам наше положение казалось ужасным. И лично я не хотел даже представить себя на месте лежачего. А каково же Ваньке Борисенко? Я сказал об этом Дремову, и он мрачно ответил:
- Да, ему не позавидуешь.
- Ага, мы тут готовы рыдать и сопли метать во все стороны. Ах, какие мы израненные и измученные. А люди страдают по-черному.
- Да, не нам чета! А это означает что?
- Ну, и что?
- А это значит, Витя, что нам счастье привалило нешуточное.
- Это верно, и нечего слюни распускать.
Тут мне пришло в голову, что я должен сделать одно важное для себя дело, и я сказал Дремову:
- Володь. я попробую до Ваньки дойти.
- Конечно, попытайся. После нашего разговора у тебя должна появиться громадная сила воли, никакие боли не смогут остановить тебя на пути к намеченной цели! Ты должен пренебречь всеми опасностями, таящимися на этом нелегком пути! Просто плюнуть и растереть! И выйти победителем!
Все это он произнес на одном дыхании, а потом добавил:
- Вот примерно так это должно выглядеть!
И улыбнулся. Я смотрел на Дремова широко раскрытыми глазами и с разинутым ртом. И первое время от изумления не мог произнести ни одного слова. Потом сглотнул и выдавил из себя:
- Что это было?
- Как что – напутственная речь. Так должен вести себя каждый гражданин Советского Союза. А ты что подумал?
Но я уже пришел в себя:
- Что я подумал, это мое дело.
А Володька продолжал изгаляться:
- Нет, наше!
Но все же я ему, ехидно так, задал вопросик:
- Послушай, Вовик! Ты где всего этого нахватался? Пока по коридорам гулял?
- Конечно, там народ такой – не подходи!
- Оно и видно! Набрался какого-то непотребства, как сука блох.
- Мне же главное, чтобы ты настроился, а то сидишь, носом шмыгаешь и голову ломаешь. Как бы мне встать, да как бы к двери подойти? Или я не прав?
Мне пришлось с ним согласиться:
- Примерно так.
- Ну давай, вставай и иди!
Я глубоко вздохнул, поднялся и…пошел! До двери добрался почти нормально, без посторонней помощи. Но дальше заклинило – затылок заныл, голова закружилась, и я чуть было, со всего маху, не рухнул на пол. Меня подхватил вошедший в это время в палату подполковник Давыдов помог дойти до кровати. А потом пожурил:
- Рановато, Витя, путешествовать отправился. Погодить надо немножко. По палате броди потихоньку. А потом можно и в белый свет выйти. На люди.
А Дремов добавил:
- Ага, и чтобы все видели – вот так должен ходить командир Красной Армии, жестоко пострадавший в неравном бою с врагами Отечества!
Что же, Володька в своем духе. А для меня его насмешки, как бальзам на рану, настроение сразу поднялось. Ладно, сегодня не получилось, получится завтра, не последний день живем!
В общем, пришлось приземлиться на кровать, а Дремов снова пошел к окну. Он настырно ждал Ломоносова. Отстояв чуть ли не полчаса, вернулся обратно и тяжело вздохнул:
- Не видать что-то.
- Ладно, ты особенно не расстраивайся. Найдешь ты свою часть.
Дремов неожиданно обиделся:
- Почему же только свою? Вить, ну мы же договорились.
Я похлопал его по плечу:
- Хорошо – хорошо. Не обижайся!
Но Володька все равно был не в духе, улегся на кровать и закрыл глаза.
Вскоре на освободившееся от лейтенанта Петрова место привели раненого. Вернее, он сам пришел, правда на костылях. Санитар лишь сопровождал его. Раненый уселся на койку и тут же завладел вниманием ближайшего к нему человека. Даже не смотря на то, что сосед лежал с закрытыми глазами:
- Послушай, дорогой! Что это творится такое? Я им говорю, что могу летать, а они меня сюда засунули, в лазарет!
Без сомнения, новоприбывший был летчиком. И еще он был грузин. Его выдавал, хоть и малозаметный, акцент. Да и разговаривал он довольно громко:
- Представляешь, они меня и слушать не хотят. Меня же только зацепило немного, нога-то работает!
Летчик попытался пошевелить раненой ногой, но скривился от боли и на секунду замолчал. Но потом продолжил свое выступление с еще большим пылом:
- Я же с ничейной земли до своих сам добрался. На этих вот ногах!
Потом немного смутился:
- Конечно, ползком. Но это ничего не значит. Я, можно сказать, целый и невредимый! А меня сюда!
Он уже почти что кричал, размахивая руками:
- Я им что, кукла?
Лежавший рядом с ним раненый осадил его:
- Послушай, Автандил! Ты чего разорался, как кот мартовский. Здесь же, кроме тебя, еще люди имеются. Дуй вон к начальнику госпиталя, пускай создает комиссию, вот там и выступай! А здесь не надо людям нервы трепать! Ясно тебе?
Грузин опешил, но совсем по другой причине:
- Почему Автандил? Меня Дато зовут!
Но раненый твердо продолжил:
- Послушай, летчик Дато! У тебя воинское звание имеется?
Летчик сразу посерьезнел:
- Так точно! Младший лейтенант Чхеидзе!
- Так вот, младший лейтенант Чхеидзе Дато, я приказываю тебе помолчать и успокоиться. А я – капитан Николаенко.
- Есть, товарищ капитан!
Летчик улегся на койку и обиженно стал смотреть в потолок. Обитатели палаты молчали, гадая, что же будет дальше? Через некоторое время капитан спокойным голосом произнес:
- А вот теперь, летчик, давай рассказывай. Но спокойно и по порядку. Не скачи, как блоха, с пятого на десятое.
И в конце пошутил:
- Прошу, генацвале, ваше слово!
Младший лейтенант Чхеидзе даже расплылся от удовольствия, раненые подобрались к нему поближе, и молодой грузин начал свой рассказ.
Он, истребитель, вступил в бой с «мессерами» над самой линией фронта. В воздушной круговерти его самолет подожгли. Спасти машину и посадить не было никакой возможности, поэтому пришлось выброситься с парашютом. К тому же, колпак кабины заело, и парашют еле-еле успел раскрыться. Дато упал на землю с большой скоростью и сломал ногу в голени. Причем, упал он ближе к немцам, те хотели прихватить летчика в плен, но наши бойцы тоже выскочили из окопов и спасли его. Вот в это время младшего лейтенанта и зацепила шальная пуля, причем в поврежденную ногу. вот и вся его история.
Подполковник Давыдов поинтересовался:
- И давно ты воюешь, Дато?
Тот явно смутился:
- Нет, не очень давно. Это был мой первый вылет. Но я не виноват, честное слово!
И, чуть не плача, потупился. Уже сквозь громовой хохот, капитан Николаенко сказал, давясь от смеха:
- Значит, это все «мессера» виноваты! Вот ведь какие негодяи, а?
Наконец, хохот затих, летчик сидел с поникшей головой, но на этом дело не закончилось. Дремов поднял вверх указательный палец и продолжил мысль капитана:
- Точно! Без всякого разрешения сбили красного сокола Чхеидзе, а прощения не просят!
Палата снова грохнула хохотом, а кто-то из раненых добавил:
- Проведать не заходят и гостинцев не несут!
Палата умирала со смеху, но чей-то голос еще больше поддал жару:
- Надо как-то Гитлеру сообщить, можно срочной депешей. Мол, так и так, сбили нашего орла. Просим принять меры и наказать виновных!
Дремов продолжил издевательство:
- Им можно вынести строгий выговор с занесением или просто поставить в угол!
А тот же голос добавил:
- Да-да, в угол! На коленки и на горох! Чтобы больше неповадно было, а иначе наши летчики будут жестоко мстить за младшего лейтенанта на всех фронтах! И все «люфтваффе» на своей шкуре почувствуют, каково наносить обиды славному соколу Дато Чхеидзе!
В палате творилось что-то невообразимое, даже стекла в окне дрожали от гомерического хохота. Возле раскрытой двери уже собрались люди, недоуменно заглядывая вовнутрь. А веселье и не думало утихать. У виновника всего этого бедлама лицо покрылось красными пятнами, он беспомощно озирался и готов был, вот-вот, заплакать от обиды.
Но вскоре он все понял, начал улыбаться и через минуту уже хохотал наравне со всеми. Вот здесь-то, растолкав стоявших возле двери и смеющихся людей, в палату ворвался какой-то майор. Гневно посмотрел на каждого и громким голосом заорал:
- Молчать!!!
Внезапно его голос сбился на тонкий фальцет, и от этого хохот стал еще громче. Майор схватился за горло и попытался прокашляться, но бесполезно. В этот момент его пожалел подполковник Давыдов и что-то прошептал на ухо. Майор сразу же успокоился, махнул на нас рукой и вышел из палаты. Тем временем, веселье понемногу успокаивалось, просто ни у кого больше не было сил. Давыдов подошел к раскрасневшемуся летчику:
- Вот видишь, Дато, какой тебе прием веселый палата наша оказала. А то ворвался, понимаешь, права начал качать!
- Извините, товарищ…?
- Подполковник Давыдов, Илья Ильич.
- Извините, Илья Ильич! Ведь я же не со зла. Вернее, я на немцев злой, в первом же бою приземлили.
- А вот это хорошо. Не в том смысле, что сбили, а в смысле, что злой. Легче воевать будет, а тебе еще придется повоевать. И звезд на фюзеляже своего самолета ты еще нарисуешь много. Причем, в несколько рядов.
- Спасибо, товарищ подполковник!
А тот уже укорял раненых:
- Что же вы, товарищи красные командиры!
И покачал головой:
- Боевые офицеры, а уважаемого человека чуть до сердечного приступа не довели!
В палате вдруг повисла полная тишина, Давыдов даже растерялся:
- Да я про майора говорю. Это комендант госпиталя. Он сначала ведь и не понял ничего и подумал, что вся палата сошла с ума. Но после моих объяснений успокоился.
И тут его кто-то спросил:
- Илья Ильич, а нам ничего за это не будет?
- За что?
- Ну, за нарушение режима, например. Больничное учреждение, должна тишина соблюдаться. А мы ржем, как лошади Пржевальского!
- Да что с нами могут сделать!
- Точно, даже на фронт, и то не пошлют.
Но Давыдов строго сказал:
- Все это так, товарищи командиры. Но это не означает, что можно вести себя беспардонно. Так что, давайте потише. А то, как дети малые в яслях.
Но тут же сам не выдержал и коротко хохотнул:
- Ладно, успокаиваемся. Отбой скоро. Спокойной ночи всем!
Но еще долго в разных местах палаты раздавались смешки.
А Ломоносов так и не пришел.