Да так и ломали. Врезал бульдозерист железной щербатой «бабой» и разнес вдребезги. Домик – двухэтажный, мы жили на первом, а друган мой Вовка Петров – на втором. Там вообще все друг друга знали: два подъезда, два этажа, по четыре квартиры на площадке, это получается – шестнадцать семей. Напротив дома сараи, на некоторых голубятни на крышах, рядом лавки и стол для игры в домино. Въезд во двор охранялся забором с навечно закрытыми воротами, но открытой калиткой. Забор из кованных, много раз крашенных вертикальных прутьев, когда мне было года четыре, я просунул между ними голову и не смог вытащить обратно. Орал до тех пор, пока не пришел отец и не освободил меня. Весь двор долго ржал. Мы там болтались за этим забором, изолированные от проезжей части, целыми днями летом на попечении кого непопадя. То есть, любых старших товарищей.
Самая младшая сестра моей мамы со своими подружками-школьницами, дворник дядя Фарук, тетя Римма Ручеек из четвертой квартиры – вот были наши воспитатели. И никто не жаловался, все жили и занимались своими делами: взрослые работали, дети росли.
По выходным приходил точильщик с таким аппаратом, где ногой жмешь на педаль и точильный камень крутится. Бабушка выносила ему ножи и ножницы. Еще приходил стекольщик, лудильщик и скупщик всякой рухляди. Все они орали под окнами во дворе. Примерно, такое: «Точу, лужу, паяю, починаю кастрюли, сковородки, самовары и вентиляторы». Или: «Покупаю старые вещи: одежду, посуду, прочую хлабидень и мертвые души». На самом деле, я плохо помню и сейчас, скорее, сочиняю, чем воспроизвожу дословно. А с другой стороны дома, на асфальтированной дороге, ближе к обочине, во второй половине дня можно было подобрать конские каштаны и слепить мячик. Играть им в футбол, кидаться.
Я еще застал гужевой транспорт, катание яиц в песочнице на Пасху, демонстрацию на Первомай, милиционера-регулировщика в белых крагах с жезлом и милиционера на вышке (или это один и тот же?) на перекрестке. Честное слово.
А потом дома начали ломать и всех кто в них жил расселять. То есть сначала стали строить вокруг новые. Между старыми и близко друг к другу. Из окон соседних домов можно переплевываться. А потом расселять и ломать. Тетушке моей предложили на выбор три квартиры, она остановилась на трехкомнатной в кирпичном доме на соседней улице. Привыкла к району. Хорошая квартира, спасибо старому дому. Две комнаты, за счет печей, коридора и пары чуланов превратились в три. С балконом и лоджией. Метр в метр, как обещали. Я пришел, посмотрел – класс. Потом сходил, несколько раз сфотографировал старый дом. Потом его сломали, буквально через день. Снесли сараи, забор, в котором у меня голова застревала и гараж дяди Вани Никифорова. Все заасфальтировали. Я напечатал фотографии и внимательно их разглядел.
Мне много раз рассказывали, как, охраняемые автоматчиками, пленные немецкие солдаты строили подобные дома в нашем тыловом городе, в новых окраинных районах. Двухэтажные, как я уже говорил, с засыпными стенами, без ванн, с печным отоплением, странного желтого цвета, с крошечными комнатками, чуланчиками и подполом на первом этаже. Как они радовали людей после войны. Когда люди переезжали в них из землянок. Многие мои товарищи выросли там. Я и сам провел почти все детство в таком доме, в том, который построили пленные фрицы.
-- Мы им хлеб кидали – рассказывала моя бабушка Груня, жившая после войны по соседству.
-- Зачем? – спрашивал я, по молодости лет не понимая.
-- Жалко было. Их солдатики наши с автоматами охраняли, а мы все равно кидали… Жалко…