Едва прошли мы с Флорианом насыпь,
"Стой, ктО идёт?" – остановил нас окрик.
Я молвил: "Двое из дворца Принцессы".
Один из стражников, звеня оружьем,
Извилистой дорожкой потайною
Нас проводил до воинской стоянки.
Там, наконец, завидели мы флаг наш,
Что над шатром имперским развевался
И трепетал...
В шатёр вошли мы;
Тут ослепил нас яркий свет внезапно.
Я замер: вслушаться пытался в звуки.
Раздался приглушённый смех вначале,
Ну, и уже со всех сторон чуть позже –
Раскатистый, безудержный как будто:
Совсем вразрез со всяким этикетом
Два старых короля тряслись от смеха,
И скалились младые капитаны,
Катался со смеху оруженосец,
Бароны же с густыми бородами
Своими животами колыхали.
Отец мой, наконец, устал смеяться
И, слёзы отирая, молвил Гаме:
"Король, свободны Вы! Держали мы Вас
Как безопасности залог для Принца,
Коль это вправду он, похожий ныне,
Скорее, на грязнулю-оборванку"
(Была на мне одежда рваной, грязной).
А после кто-то, рот прикрыв ладонью,
Шепнул с усмешкой на ухо соседу:
"Он был среди своих теней, наверно".
"Проклятие всем бабкам с их тенями! –
Отец вскричал. – Потребно стать мужчиной,
Дабы с мужчинами суметь сразиться.
Теперь ступайте: Сирил рассказал всё".
И мы, как шаловливые мальчишки,
Что жаждут ускользнуть от наказанья,
Проворно убежали восвояси
И, облачившись в яркие доспехи,
Нам выданные старою служанкой,
Продолжили свой путь…
Тем временем по воинской стоянке
Пронёсся слух, что прибыл грозный Арак…
Мы, к седовласым королям вернувшись,
Их за переговорами застали.
Отец, разгорячившись, крикнул Гаме:
"Немедля выполняйте уговор наш!
Избаловали дочь: она смеётся
Над нами. Сдастся пусть, война иначе".
А Гама тут ко мне поворотился:
"За Вас мы опасались не на шутку;
Ведь Вы опасностям там подвергались.
Но любите её. Война, вестимо?".
"О, только не война, доколь возможно, –
Ответил я, – предстану перед Идой
Ещё чудовищней в дыму сраженья…
Насилием любовь не завоюю,
Пусть даже в цепи закую Принцессу…".
...И Гама дал распоряженье:
"Пусть Принц (ручаюсь словом королевским:
Отсюда он вернётся невредимым)
Отправится к границам с нами вместе
И вступит с Араком в переговоры
(А тот сильнее втрое верен слову),
И все вокруг увидят, что друзья мы"…
Потом поехали мы с королями
Под сенью древ громадных чрез лужайки…
Тяжёлая роса с листвы душистой
На шлемы наши упадала мирно.
Однако не о мире мысль возникла,
Когда увидели мы поле брани
И эскадроны Арака большие.
Там раздавались громовые крики,
Приветствующие монарха словно,
И громко ржали вздыбленные кони;
Оружие бряцало, барабан бил,
И звуки флейты боевой звучали,
А знамя их зловеще развевалось.
К нам подскочили три их капитана:
Я мускулов таких не видел прежде.
Посередине, выше всех, был Арак,
Весьма похожий на сестрицу Иду
Движеньями своими даже всеми:
На них играл с Востока луч как будто..;
Как Сириус оттенки вдруг меняет
- Попеременно алый, изумрудный -
Так шлемы их, блестя, переливались.
А я, о мире лепетавший прежде,
Едва заслышав музыку баталий,
Почувствовал, что зверь неукротимый,
Таящийся в мужчинах настоящих,
Проснулся вдруг во мне, готовый к бою.
В круг сыновей троих собрав, тут Гама,
Всплеснув руками, всё обрисовал им.
Они потом нам разом улыбнулись
Весьма неискренне и лицемерно.
А подлинный гигант из братьев – Арак –
К нам обратился с пламенною речью:
"Земля захвачена у нас, проклятье!
А мой отец – как пленник перед вами.
Войны, однако, не желает вовсе.
Тогда вопрос о брачном договоре
Открытым продолжает оставаться.
Касается он честности Принцессы.
Так высоко она взлетела! Всё же
Просила для себя свободы только
И только честных игр в своей системе,
Меня ответственным за это сделав…
Но коль заставила меня поклясться,
То я на стороне сестры, вестимо.
И это всё: она не согласится.
Поползновения свои отбросьте.
А если нет, то поле брани только
Сумеет враз решить всё, о проклятье,
Хотя и супротив отцовской воле".
С ответом медлил я: так не хотелось
Ни от своей помолвки отказаться,
Ни с помощью войны разлад усилить.
Но, наконец, второй из этих братьев
На губы указал свои с щетиной,
Тем самым вызывая нас на битву:
"Здесь под одеждой женской – сердце женщин".
Ударом нам была его насмешка!
Ему на это выругался Сирил,
И я ответил очень резко тоже,
Насмешкою задетый за живое:
"Нас трое на трое: вопрос решим здесь".
И третий брат в дискуссию включился:
"Всего лишь трое на трое – не больше
За дело благородное Принцессы?
Людей потребно больше – ради чести:
На каждой стороне по пять десятков!
Вопрос вполне сумеет разрешиться
Тогда при пораженье тех иль этих".
"Согласен, – я откликнулся на это, –
Здесь если и должна быть цель какая,
То честь лишь"...
"Ребята!" – закричал истошно Гама,
Но этот крик напрасным оказался,
Не в состоянии привлечь вниманья,
И было нечего добавить больше.
Мы в лагерь моего отца помчались…
Всё это утро вестники шныряли
С посланьями о вызове на битву.
Последнее из них – от Иды к брату,
Написанное царственной рукою;
Но кое-где она дрожала, видно.
И я прочёл, поцеловав, письмо то:
"О брат, увидел ты, как временами
Испытываем боль, впадаем в ярость,
Узнав о тех, кто угнетает женщин…
А дело наше правое, бесспорно.
Повелеваю за меня сражаться.
А ежели в сраженье проиграешь,
То вытерпеть сумею, что угодно.
Но верую: ты проиграть не должен.
В живых оставить Принца постарайся:
Он для меня рискнул своею жизнью.
Сражайся, и сражайся очень храбро.
О Братья вы мои все дорогие,
В обличье женском Ангел да хранит вас.
Единственные вы у нас мужчины,
Кому участвовать в сём деле можно.
Вам статуи воздвигнуть обещаем
И дружно славить одами всечасно.
Когда избавимся от надоеды,
То шаг к прогрессу сделаем гигантский:
Взрастить сумеем поколенье женщин,
Способное идти по жизни верно.
Омоет Знание дождём свободы
Всех тех, кто Юг и Север населяет".
...А время шло к полудню.
Я долго думал над письмом Принцессы,
Над просьбою "в живых оставить Принца".
Но Голос из лесу я вспомнил тоже:
"Иди, не бойся, одержи победу".
И о словах родителя подумал,
О том, чем угрожал колдун сожжённый:
Что некто должен драться будет с тенью
И пасть при том. И вновь, подобно вспышке,
Диковинное чувство охватило,
Что и король, и колледж, и стоянка –
Всего лишь декорации пустые,
А я блуждаю по мемориалу
И с призраками прошлого сражаюсь.
Был ровно полдень, как в себя пришёл я.
Коней пришпорив и надев плюмажи,
Прибыв на поле, замерли на миг мы:
Там пятьдесят на пятьдесят нас было.
Но вот призыв раздался громкий трубный,
И всадники пошли на стенку стенка,
Ну а потом со скрежетом сомкнулись.
Но это было словно сновиденье,
Которое я о сраженье видел:
Вздымались яро кони боевые,
Струилось пламя из разбитых шлемов;
Одни бойцы стояли непреклонно,
Другие на своих конях кружились,
А третьи по земле катались, чтобы
Потом подняться и пойти в атаку.
А дальше были Арака полка два:
Принц Арак возглавлял реестр военный.
Он мощно рассыпал подобно грому
Удары от цепов гигантских всюду;
Равнина же – вся из булав и копий –
Тряслась и скрежетала наковальней.
Я наблюдал за Араком–гигантом
И даже начал было сомневаться,
Что Гама-карлик был его родитель, –
Нас формирует больше мать, наверно.
Ну а потом, своей мечте поддавшись,
Я глянул в сторону дворца Принцессы:
Мерцал он от очей, шарфов девичьих.
А высоко над всеми, возле статуй,
И статуи сама подобна, Ида,
К себе дитя Психеи прижимая,
Стояла и взирала на сраженье,
Как в небесах сама Святая Слава.
Какая святость в ней, неумолимой?
Не сыщешь нежности в ней, беспощадной.
Однако видит, как в бою сражаюсь;
Так пусть увидит, как погибну вскоре!
Своей мечтою воодушевлённый,
Я устремился прямо в гущу боя
И частью стал единой общей массы.
Но вот, сквозь стену воинов пробившись,
Внезапно Арак вырос предо мною,
Подобный грозовой огромной туче,
Что увлажняет крыши поначалу,
Потом, однако, молнией сверкает.
Протиснулся ко мне друг Флориан мой,
Но тот и на него сумел наехать;
Увидев это, подоспел тут Сирил
(Свой шлем шарфом Психеи обернувший):
Проворный по обыкновенью, крепкий.
Но крепче и проворнее был воин,
Что поразил его и сбросил наземь.
Тут кровь моя от ярости вскипела;
Тогда (коня пришпорив напоследок)
Схватился с ним: с десницею десница
И меч с мечом, один конь на другого.
Крик боевой издав, нанёс удар я,
Но смог рассечь мечом перо всего лишь.
Покинули меня и явь, и грёза,
И наземь я упал, накрытый мраком…
***
Now, scarce three paces measured from the mound,
We stumbled on a stationary voice,
And ‘Stand, who goes?’ ‘Two from the palace’ I.
‘The second two: they wait;’ he said, ‘pass on;
His Highness wakes:’ and one, that clash’d in arms,
By glimmering lanes and walls of canvas, led
Threading the soldier-city, till we heard
The drowsy folds of our great ensign shake
From blazon’d lions o’er the imperial tent
Whispers of war.
Entering, the sudden light
Dazed me half-blind: I stood and seem’d to hear,
As in a poplar grove when a light wind wakes
A lisping of innumerous leaf and dies,
Each hissing in his neighbour’s ear; and then
A strangled titter, out of which there brake
On all sides, clamouring etiquette to death,
Unmeasured mirth; while now the two old kings
Began to wag their baldness up and down,
The fresh young captains flash’d their glittering teeth,
The huge bush-bearded Barons heaved and blew,
And slain with laughter roll’d the gilded Squire.
At length my Sire, his rough cheek wet with tears,
Panted from weary sides “King, you are free!
We did but keep you surety for our son,
If this be he, - or a draggled mawkin, thou,
That tends her bristled grunters in the sludge:’
For I was drench’d with ooze, and torn with briers,
More crumpled than a poppy from the sheath,
And all one rag, disprinced from head to heel.
Then some one sent beneath his vaulted palm
A whisper’d jest to some one near him, “Look,
He has been among his shadows. ‘Satan take
The old women and their shadows! (thus the King
Roar’d) make yourself a man to fight with men.
Go: Cyril told us all.’
As boys that slink
From ferule and the trespass-chiding eye,
Away we stole, and transient in a trice
From what was left of faded woman -slough
To sheathing splendours and the golden scale
Of harness, issued in the sun, that now
Leapt from the dewy shoulders of the Earth,
And hit the Northern hills…
By this a murmur ran
Thro’ all the camp and inward raced the scouts
With rumour of Prince Arac hard at hand.
We left her by the woman, and without
Found the grey kings at parle: and ‘Look you’ cried
My father ‘that our compact be fulfill’d:
You have spoilt this child; she laughs at you and man:
She wrongs herself, her sex, and me, and him:
But red-faced war has rods of steel and fire;
She yields, or war’…
‘Not war, if possible,
O king,’ I said…
‘I loom to her
Three times a monster: now she lightens scorn
At him that mars her plan, but then would hate
She would not love; - or brought her chain’d, a slave.
… To our point: not war:
Lest I lose all.’
… Said Gama,
‘…But let you Prince (our royal word upon it,
He comes back safe) ride with us to our lines,
And speak with Arac: Arac’s word is thrice
As ours with Ida: something may be done –
I know not what – and ours shall see us friends.’
…Then rode we with the old king across the lawns
Beneath huge trees…
And blossom-fragrant slipt the heavy dews
Gather’d by night and peace, with each light air
On our mail’d heads: but other thoughts than Peace
Burnt in us, when we saw the embattled squares,
And squadrons of the Prince, trampling the flowers
With clamour: for among them rose a cry
As if to greet the king: they made a halt;
The horses yell’d; they clash’d their arms; the drum
Beat; merrily-blowing shrill’d the martial fife;
And in the blast and bray of the long horn
And serpent-throated bugle, undulated
The banner: anon to meet us lightly pranced
Three captains out; nor ever had I seen
Such thews of men: the midmost and the highest
Was Arac: all about his motion clung
The shadow of his sister, as the beam
Of the East, that play’d upon them..,
And as the fiery Sirius alters hue,
And bickers into red and emerald, shone
Their morions, wash’d with morning, as they came.
And I that prated peace, when first I heard
War-music, felt the blind wildbeast of force,
Whose home is in the sinews of a man,
Stir in me as to strike: then took the king
His three broad sons; with now a wandering hand
And now a pointed finger, told them all:
A common light of smiles at our disguise
Broke from their lips, and, ere the windy jest
Had labour’d down within his ample lungs,
The genial giant, Arac, roll’d himself
Thrice in the saddle, then burst out in words.
‘Our land invaded, ‘sdeath! and he himself
Your captive, yet my father wills not war:
And, ‘sdeath! myself, what care I, war or no?
But then this question of your troth remains:
And there’s a downright honest meaning in her;
She flies too high, she flies too high! and yet
She ask’d but space and fairplay for her scheme;
She prest and prest it on me…
I stand upon her side: she made me swear it –
‘Sdeath – and with solemn rites by candle-light –
Swear by St. something – I forget her name –
Her that talk’d down the fifty wisest men;
She was a princess too, and so I swore.
Come, this is all; she will not: waive your claim:
If not, the foughten field, what else, at once
Decides it, ‘sdeath! against my father’s will.’
I lagged in answer loath to render up
My precontract, and loath by brainless war
To cleave the rift of difference deeper yet;
Till one of those two brothers, half aside
And fingering at the hair about his lip,
To prick us on to combat ‘Like to like!
The woman’s garment hid the woman’s heart.’
A taunt that clench’d his purpose like a blow!
For fiery-short was Cyril’s counter-scoff,
And sharp I ansrwer’d, touch’d upon the point
Where idle boys are cowards to their shame,
‘Decide it here: why not? we are three to three.’
Then spake the third “But three to three? no more?
No more, and in our noble sister’s cause?
More, more, for honour: every captain waits
Hungry for honour, angry for his king.
More, more, some fifty on a side, that each
May breathe himself, and quick! by overthrow
Of these or those, the question settled die.’
‘Yea,’ answer’d I, ‘for this wild wreath of air,
This flake of rainbow flying on the highest
Foam of men’s deeds – this honour, if ye will’...
‘Boys’ shriek’d the old king, but vainlier than a hen
To her false daughters in the pool; for none
Regarded; neither seem’d there more to say:
Back rode we to my father’s camp…
All that long morn the lists were hammer’d up,
And all that morn the heralds to and fro,
With message and defiance, went and came;
Last, Ida’s answer, in a royal h and,
But shaken here and there, and rolling words
Oration-like. I kiss’d it and I read.
‘O brother, you have known the pangs we felt,
What heats of indignation when we heard
Of those that iron-cramp’d their women’s feet…
Is not our cause pure? and whereas I know
Your prowess, Arac, and what mother’s blood
You draw from, fight; you failing, I abide
What end soever: fail you will not. Still
Take not his life: he risk’d it for my own;
His mother lives: yet whatsoe’er you do,
Fight and fight well; strike and strike home
O dear Brothers, the woman’s Angel guards you, you
The sole men to be mingled with our cause,
The sole men we shall prize in the after-time,
Your very armour hallow’d, and your statues
Rear’d, sung to, when, this gad-fly blush’d aside,
We plant a solid foot into the Time,
And mould a generation strong to move
With claim on claim from right to right, till she
Whose name is yoked with children’s, know herself;
And Knowledge in our own land make her free,
And, ever following those two crowned twins,
Commerce and conquest, shower the fiery grain
Of freedom broadcast over all that orbs
Between the Northern and the Southern morn’…
I took my leave, for it was nearly noon:
I pored upon her letter which I held,
And on the little clause ‘take not his life:’
I mused on that wild morning in the woods,
And on the ‘Follow, follow, thou shalt win:’
I thought on all the wrathful king had said,
And how the strange betrothment was to end:
Then I remember’d that burnt sorcerer’s curse
That one should fight with shadows and should fall;
And like a flesh the weird affection came:
King, camp and college turn’d to hollow shows;
I seem’d to move in old memorial tilts,
And doing battle with forgotten ghosts,
To dream myself the shadow of a dream:
And ere I woke it was the point of noon,
The lists were ready. Empanoplied and plumed
We enter’d in, and waited, fifty there
Opposed to fifty, till the trumpet blared
At the barrier like a wild horn in a land
Of echoes, and a moment, and once more
The trumpet, and again: at which the storm
Of galloping hoofs bare on the ridge of spears
And riders front to front, until they closed
In conflict with the crash of shivering points,
And thunder. Yet it seem’d a dream, I dream’d
Of fighting. On his haunches rose the steed,
And into fiery splinters leapt the lance,
And out of stricken helmets sprang the fire.
Part sat like rocks: part reel’d but kept their seats:
Part roll’d on the earth and rose again and drew:
Part stumbled mixt with floundering horses. Down
From those two bulks at Arac’s side, and down
From Arac’s arm, as from a giant’s flail,
The large blows rain’d, as here and everywhere
He rode the mellay, lord of the ringing lists,
And all the plain, - brand, mace, and shaft, and shield –
Shock’d, like an iron-clanging anvil bang’d
With hammers; till I thought, can this be he
From Gama’s dwarfish loins? if this be so,
The mother makes us most – and in my dream
I glanced aside, and saw the palace-front
Alive with fluttering scarfs and ladies’ eyes,
And highest, among the statues, statue-like,
Between a cymbal’d Miriam and a Jael,
With Psyche’s babe, was Ida watching us,
A single band of gold about her hair,
Like a Saint’s glory up in heaven: but she
No saint – inexorable – no tenderness –
Too hard, too cruel: yet she sees me fight,
Yea, let her see me fall! with that I drave
Among the thickest and bore down a Prince,
And Cyril, one. Yea, let me make my dream
All that I would. But that large-moulded man,
His visage all agrin as at a wake,
Made at me thro’ the press, and, staggering back
With stroke on stroke the horse and horseman, came
As comes a pillar of electric cloud,
Flaying the roofs and sucking up the drains,
And shadowing down the champaign till it strikes
On a wood, and takes, and breaks, and cracks, and splits
And twists the grain with such a roar that Earth
Reels, and the herdsmen cry; for everything
Cave way before him: only Florian, he
That loved me closer than his own right eye,
Thrust in between; but Arac rode him down:
And Cyril seeing it, push’d against the Prince,
With Psyche’s colour round his helmet, tough,
Strong, supple, sinew-corded, apt at arms;
But tougher, heavier, stronger, he that smote
And threw him: last I spurr’d; I felt my veins
Stretch with fierce heat; a moment hand to hand,
And sword to sword, and horse to horse we hung,
Till I struck out and shouted; the blade glanced;
I did but shear a feather, and dream and truth
Flow’d from me; darkness closed me; and I fell...
Илл. Г.Ч. Кристи