Понять себя

   
Прадед мой по материнской линии из простых крестьян Тульской губернии, а вот прабабка была помещицкого роду. Как-то погожим вечером объявился Василий, мой прадед, в ту пору еще молодой статный парень, с деревенской гулянки рано: еще не зажглись на медленно темнеющем летнем небе светляки первых звезд. С порога зычно крикнул, вечно снующей по хате в нескончаемых заботах матери: «Жениться хочу! Завтра же засылай  сватов,  мать!»
- К кому же это сынок? - со вздохом, огорошенная напором,  более выдохнула, чем проговорила та.
- К барину, мать… на его дочке хочу жениться!
Вместо ответа мать только и смогла, что присесть на край своевременно придвинутой детворой лавки. Оптимизм моего прадеда скоро объяснился: помещицкая дочь была беременна от него.

 Однако выдавать замуж свою дочь за небогатого крестьянина барин не торопился. Сваты, рискнувшие появиться в его поместье, были изгнаны со двора «в шею», с позором, а собственная дочка отправлена  на лесоповальные работы с единственной целью – избавиться от нежелательного плода. Только поздней осенью у ворот хаты, где проживал жених, грустно скрипнув натруженными осями, остановилась телега, доверху набитая различным  домашним скарбом – приданным невесты и тут же примостившейся не в меру располневшей молодкой.

Через несколько лет грянула революция, перевернувшая устои жизни, отменившая сословия и провозгласившая классовые различия, безжалостно растерзав судьбы миллионов людей и разметав по миру семейные кланы. Тогда и стерлись следы моих некогда зажиточных родственников.

А вот  встают перед глазами двое  из моей многочисленной близкой родни по материной линии – братья деда. С началом Великой войны вопрос защиты Отечества от врага стал главным для миллионов людей нашей страны. Сделали свой нравственный выбор и мои предки. Первый из братьев рассуждал на этот счет недолго: отрубив себе, указательный палец правой руки топором, выдал членовредительство за производственную травму, и избежал призыва в действующую армию. «Я лучше потеряю палец, чем голову», - помню, вспоминала его слова моя мать.

Второй же из братьев не подлежал призыву на воинскую службу – из-за хронической болезни ног передвигался он по нашей Земле с большим трудом, пользуясь при ходьбе костылем. Когда немецкие танки загрохотали по мостовым пригородов Тулы, дед добровольцем вступил в ополчение. Смерть подстерегла его еще на подступах к линии фронта. Тогда немецкие самолеты безнаказанно расстреливали на бреющем полете, подтягивающиеся к передовой линии подкрепления. Походные колонны пехоты точно горох рассыпались при приближении вражеских стервятников по кустам и кюветам.  Не мог спрятаться от вражеских пуль, из-за своей немощности, лишь мой родственник, и был истерзан пулеметными очередями  в повозке, на которой ехал на Войну.            

Дед по материнской линии - Иван. Был дед  неординарным человеком. Тянулся он к искусству, культурным людям, знаниям и обладал незаурядными математическими способностями. Работал дед на Тульском оружейном заводе обычным сметчиком. В те времена в глазах простого малограмотного люда это был большой и ответственный пост. О  математических способностях предка среди заводчан ходили легенды. Говорят даже, его специально вызывали на некий ученый совет в местном университете и заставляли демонстрировать свои способности.

Имея только начальное образование, задачи решал он как-то по своему, своеобразно, только одному ему известными способами. Объяснить же алгоритм решения,  ход  мыслей ученой комиссии  ему было еще труднее. Обычно он отделывался фразой: «Да я прикинул так, а потом вот так…» Его гены передались по наследству моей сестре Лилии. Закончив с красным дипломом один технический ВУЗ, она поступила в другой, далекий, впрочем, как и первый, от профиля математики. Но на одном из семинаров по этому предмету преподаватель-профессор не выдержал и воскликнул: «Девушка, да мы таких одаренных, как вы, ищем и отбираем, а вы тут «закапываете в землю» свой талант». После этого случая, её, все-таки, уговорили перейти на физмат, хотя досдавать ей пришлось, при этом, несколько предметов.

Чувствовалась у деда благородная примесь в крови. Тянулся он ко всему прекрасному. Помню, рассказывала мать, пообещали ему  нарисовать и подарить  за какую-то услугу настоящую картину. От этой идеи дед пришел в восторг, и на все усмешки не разделяющих его восторга домашних отвечал лишь: «Что вы понимаете, это же Картина, это же Вещь…»

Было у него четверо детей в семье. Правда, средняя дочь – Роза прожила не долго. Во время войны случился у нее аппендицит. А поскольку все врачи и хирурги были истребованы фронтом, делал ей операцию какой-то заштатный фельдшер. Он то и поставил точку, а вернее жирный крест на её непродолжительной жизни. Собственные дети не любили моего деда, и причиной тому была мать, постоянно настраивавшая детей против него и, в открытую, проклинавшая его. Причина же была банальна – супружеский адюльтер: дед был охоч до чужих жен. Для  создания презентабельного вида он не только  внимательно следил за своей внешностью, но и придумал своеобразное ноу-хау для кажущегося увеличения  своего роста: подкладывал в валенки под пятки специальные деревянные колодки. Умер он очень рано и неожиданно для всех, поскольку никогда не страдал от болезней. Смешно, но он даже не знал, какая температура у человека нормальная, а при какой тот считается заболевшим. Как-то зашли одноклассники  по пути в школу за моей  грипповавшей в то время матерью. «Она никуда не пойдет», - кричал  им дед Иван со двора, - «У нее температура 50 градусов». Жизнь его оборвалась в одночасье. Бабка моя однажды ночью была разбужена непонятной суетой в квартире и странными булькающими звуками. Она вышла в  освещенную электрическим светом кухню и увидела деда, склонившегося над миской до краев наполненной черно-красной кровью. Кровь шла у него горлом: рак дожирал  пораженные легкие. Видимо, все же, проклятия когда-то, доходят до Всевышнего.



Бабка – Анна Васильевна.  Слыла она набожной и суеверной женщиной. При всем при этом была весьма практичным человеком. Именно  благодаря её сообразительности, хозяйской хватке, крестьянской смекалке смогла она вскормить четверых детей  в голодные годы войны. Сначала помог случай. Накануне самой войны, за неделю до начала самой кровавой схватки народов, ночью к забору её частного дома грузовик после непонятного маневра сгрузил несколько мешков с солью. Почему, откуда? Только много позже стала она догадываться, что соль эта ворованная и преследуемый водитель пытался таким образом освободиться от отягощающей его улики. Вот и свалил груз, куда попало. А через несколько дней грянула война. И эти мешки с солью сразу же приобрели баснословную цену.

Проходили дни,  за солью никто не наведывался. И моя бабка стала по - немного, по - стакану брать драгоценную теперь соль. Сначала для собственных нужд, а потом осмелела и стала торговать ею на рынке. Так и пережили первый, самый тяжелый, под бомбежками и артобстрелами, военный год. Однако всему приходит конец. Пришел конец, казавшимся неиссякаемыми, запасам соли. И бабка нашла другой источник пропитания: пошла вместе с тысячами, таких же, как она голодающих женщин – побирушек, по деревням – выменивать продукты на вещи и прочее необходимое на селе имущество. И здесь крестьянская сметка её не подвела. У нее не было  на обмен предметов, необходимых  на крестьянском подворье: дорогих  или добротных вещей, как у других менял. Она брала в Тульской церкви, освященные местным батюшкой, обыкновенные нательные крестики и иконки. И её товар в материнских руках рекрутов был наивысшей ценностью, а приносила продуктов она  в дом всегда не меньше своих  более обеспеченных товаром попутчиц.

 Свято верила бабка в домовых, леших, призраков и прочую нечистую силу. Рассказывала она моей матери, будто бы в её родной деревне каждый год в одну и  ту же ночь встает из могилы убитый за буханку хлеба батрак и ходит по хатам, стучит в окна и просит поесть… И будто бы, об этом все её  односельчане знали и потому закрывали в эту ночь наглухо ставни на окнах. Однажды, будучи в этой деревне, моя мать и сама была свидетелем, что кто-то глухой ночью запричитал под окном тоненьким голоском, что-то вроде «Подайте…» Бабка тогда, по её воспоминаниям, схватила из печи обожженную головешку и начала на всех стенах рисовать Святой крест, неистово при этом молясь. Что это было, чья-то шутка или слуховые галлюцинации – кто ж его знает?
А бабка давно уже с теми, кого всю жизнь так боялась.

А это моя родная тетка по материнской линии. Зовут её Луиза. Во времена социализма она быстро сориентировалась, кому в тот момент было на Руси жить хорошо и куда следовало для этого податься. Закончив после восьмилетки кулинарное училище, устроилась в общепит. И зажила, по тем временам, на широкую ногу. Закрома её кладовых и кухонных шкафов ломились от краденых пачек сахара, какао-порошка, консервов, да и много ещё чего. Помню, по приезду в гости, мы с братом, будучи ещё мальчишками, с завистью смотрели, как готовит она какао – напиток для своего единственного сынка: только на молоке со сливками без добавления воды. Для нас это было тогда недоступно, впрочем, как и для большинства простых семей бывшей Советской Империи, живущих на зарплату.

 Но отшумел бесславно громкими лозунгами и пышными демонстрациями социализм. Общепит перестал приносить обещанных вначале дивидендов. Беда подстерегла  и главу семьи. В цехе, где он трудился, в один черный день,  отказала электромагнитная стрела крана, и  рухнувшая гора металлолома проломила его грудную клетку. Он прожил после этого, недолго, страшно мучаясь болями во всем искалеченном организме. И тихо умер дома, на плече у жены, словно прикорнув ненадолго поспать. Разбалованный сынок оказался «вдруг» совершенно никудышным помощником. Почему вдруг? Потому что мы слишком поздно замечаем, кого и каким растим себе на смену. Жадность собственной матери к деньгам («Она тянет из тебя деньги», - повторял он, как заклинание, внушения матери в адрес его суженой)  развела его с женой, удалила от дочки. Водка стала его единственной отрадой. Бориса (так его зовут) уволили с работы. Да и где нужны пьющие работники? Теперь они живут вдвоем – мать и сын. Мать хоть и на пенсии, но работает и кормит тунеядца - сына, а получает «в благодарность», после ежедневных употреблений  им спиртного, побои и скандалы.
 
  Как - то встретила Луиза на трамвайной остановке подросшую уже внучку и не узнала её. «Вы моя бабушка»? - спросила та её. «Да, Василиса, я твоя бабушка», - только и смогла она вымолвить онемевшим вдруг языком, вслед  уносящему внучку трамваю.

Дядька по материнской линии - Владимир. Маленький, чернявый, подвижный. В детстве была у него одна страсть – голуби, в юношестве добавилась другая - девки. Как-то попытался он эти две страсти совместить. Дед мой, Иван,  в один из вечеров примостившись на скамье во дворе своего частного дома полюбоваться последними лучами заходящего солнца, с удивлением обнаружил, что старая голубятня ведет себя странно: ходит ходуном, не в такт, раскачиваясь под резкими порывами ветра. «Никак кот балует. Пожрет птенцов, гаденышь»! – в сердцах вымолвил он, что есть стариковской мочи, взбираясь по шаткой лестнице непрочной конструкции голубятни. Но оказалось, что голубятню так споро раскачивает не обнаглевший от безнаказанной охоты кот, а его собственный отпрыск,  лихо  вскочивший на такую же чернявую, как и он сам, несовершеннолетнюю молодку.

На созванном семейном совете дед Иван изрёк, как отрезал: «Нам подзаборные девки не нужны»! Однако, поразмыслив чуток на досуге, а выходило дело как совращение несовершеннолетней, согласился на свадьбу. Помог устроиться молодоженам в жизни. Владимира определил работать на рынок – рубщиком мяса. Заработок вроде бы и не большой, но каждый частник непременно стремится отблагодарить, и деньги потекли в дом рекой. Татьяну же, его  законную жену, пристроили работать патологоанатомом в морг. Там тоже каждый родственник почившего считал обязанным дать мзду. И молодая семья зажила на широкую ногу. Деньги и торговая мафия тогда были всесильны. Владимир поступил неведомыми путями на заочный факультет торгового института и вскоре возглавил один из магазинов города Тулы.

В личностном общении он всегда не вызывал у меня ничего кроме чувства гадливости. Его низкая культура поведения, очевидное хамство, невоспитанность дополнялась ещё каким-то неприкрытым нахальством. Бывало, идем мы с ним в компании по городу на прогулке, просит он меня: «Подержи-ка мою сумку, я отойду сигарет купить».  И старается после этого ко мне не приближаться, чтобы я не вернул ему его тяжелогруженую сумму. Что в этом поступке? Шутовство или неприкрытый порок? Проводил он этот маневр со мной неоднократно с видом выдающегося шахматиста, завершающего эндшпиль элегантной комбинацией. Привожу этот пример как показательный – ибо в этом поступке весь он, торговый начальник,  возомнивший себя богом,  не желающий нести  свою жизненную ношу человечишка.

 С пришедшей эпохой перестройки он не пропал, но и его, как и многих, в конце концов, сгубила тяга к спиртному. Он давно уже не директор магазина, это жалкое существо, ищущее с утра денег на выпивку, а к вечеру упившись, мочащийся под себя.

 Тетя Маня – так звали мы её с детства. Знали мы её как добрую волшебницу. Святой это был человек! Бывало, в  нашей большой офицерской семье не хватало денег на самое насущное. «Слушайте детки», - обращалась к нам мать поутру, - «видела я вещий сон: сегодня, наверное, будет перевод от тети Мани».  И перевод действительно приходил – на 10-15 рублей.    Но какой это был праздник для всех нас!

Помогала она не только нам. Помогала всем, и чем только можно. Замуж она, почему-то, так и не вышла и свою большую хорошую квартиру подарила однажды родственникам – только что обвенчавшейся паре, а сама переехала на постоянное жительство к двоюродной сестре – Луизе. Хлебнула она здесь лиха. Обращались под конец жизни с ней, уже немощной старухой, понуканиями  с бранью и пинками.

Смерть ей Бог послал жуткую, но, а кто из Святых ушел из жизни иначе? Однажды  утром по непонятной причине погас огонь газовой плиты под её нехитрым, постным варевом. Искра маленькой спички вмиг превратила хозяйскую кухню в огромный пылающий факел, в огне которого её душа и взметнулась в Рай.



Дед по отцовской линии – Петр Васильевич. Это был  потомственный Новохоперский казак. Внешне схож он с образом Ильи Муромца, портрет которого реконструировали профессора-антропологии. Такое же широкоскулое лицо, широкие плечи,  крепкие жилистые руки, умеющие одинаково сноровисто держать и непослушный плуг в поле и укрощать  звонкую казачью шашку.  Любил дед  тяжелый крестьянский труд, труд до изнеможения. По казачьим обычаям, ему, как старшему, никто не смел прекословить в семье. Встречался я с ним несколько раз, когда разменял второй десяток лет, а ему было уже под семьдесят. Взял он тогда после смерти первой, вторую жену, лет на двадцать моложе. Помню, как причитала в сенях, жалуясь подругам «молодка» поутру: «Совсем допек, окаянный…». Будучи  несмышленым еще мальчишкой, приглядывался я к нему исподтишка, его привычкам и «повадкам». Удивляло то, что совсем не употреблял он  алкоголя, что для жителя казачьего хутора или станицы - нонсенс. Не любил телевизора, считая это изобретение «бесовской штукой». Впрочем, этой нетерпимости было какое - никакое объяснение.

 Соседкой по хатам в селе была у него баба Глаша. Ничем не отличалась она от других хуторян до определенного времени. Когда  телевизоры на селе стали только появляться, и были еще в диковинку, а бабу Глашу иначе как тетей, еще не называли, приключилась с ней такая история. Возвращалась соседка как-то поздним вечером, после наполненного тяжелым трудом крестьянского дня через знакомый овраг в отчую деревню.   Вьющаяся тонкой лентой в  вечернем сумраке тропинка скоро должна была вывести её к тополиной леваде родного поместья, как вдруг очередной поворот оврага буквально взорвался перед её глазами снопом беловато-голубого света. Взгляду ошарашенной женщины предстала картина, которая могла прийти  в её усталый мозг, конечно же, только с экрана этой «бесовской штуки» - телевизора. Посреди оврага, заполнив все его пространство от одного обрывистого края до другого  и полностью перегородив проход, стоял инопланетный корабль, который и излучал этот таинственный фантастический свет. Рядом с «тарелкой» копошились какие-то существа. По - видимому, они не успели разглядеть вынырнувшую из темноты крестьянку, чтобы предпринять какие-то шаги к контакту, и сметливая женщина разумно ретировалась, подобно спринтеру-рекордсмену,   с места встречи с неземным разумом. На хуторе никто, конечно же, не поверил рассказам пейзанки, утомленной тяжелой работой и жарким летним зноем. Но после этого происшествия баба Глаша надолго стала объектом насмешек односельчан. Надо отметить  сама она очень с тех пор изменилась: стала задумчивой и нелюдимой. А дед мой стал всячески сторониться всяких «бесовских штучек»,  к которым причислял и телевизор.

    Более всего же меня удивляло его отношение к животным. Наверное, нам, современным городским жителям, преследуемых ежеминутно с экранов телевизоров и городских демонстраций  лозунгами защитников животных, и плакатами «зеленых» трудно понять, осмыслить и объяснить его обращение даже с собственной собакой. «Это Дружок», - показывая рукой на крупного беспородного кобеля на цепи, пояснял он мне, - «у меня уже много было собак, и всех я их «Дружками» называл. Как состарится чуток, беру мелкашку (мелкокалиберную винтовку), бац,  и нет его. А нового опять «Дружком» называю». Вот так. Без любви, без благодарности и сострадания.
Крепкий был дед. Не дожил он пары лет до ста годков.



Отец. Родился он накануне нового, 1925-го года. Зима в том году выдалась в приволжских степях снежная и ветреная. «Нехай, не будем спешить, по такой погоде. Не поедем мальца крестить, пусть маленько  пурга поуляжется», - безапелляционно, будто бы отдавал команду своей казачьей сотне,  распорядился дед. Так мой отец пролежал в крестьянской люльке «нехристем» с месяц, и  был зарегистрирован в церковных книгах  не в конце беспокойного 25-го, а в 26-м году. Возможно, этот месяц, скрытый родителями да церковной бумагой от властей в начале жизни и вылившийся в  лишний год отсрочки при призыве на действительную воинскую службу в Великую Войну, сберег его грудь от неприятельского свинца.

Он потом всю жизнь пытался выяснить точную дату своего рождения. Увы, в деревнях тогда календари были в диковинку, и точных дат никто не помнил, привязывая события в своей памяти лишь к церковным праздникам. Поэтому его родители и родственники могли вспомнить дату рождения лишь приблизительно. А церковные книги, единственный в тех местах достоверный справочник, ко времени поисков были  уже частично утеряны или уничтожены бедствиями. Так и осталась  точная дата рождения отца для всех окружающих и для него самого нераскрытой тайной.
 
 Уже после своей смерти, он приходил ко мне  в одном из моих беспокойных утренних снов в самом начале декабря. «Вот!»,- заключал он, радуясь и веселясь, будто бы разгадал величайшую загадку на Земле, - «Оказывается, в этот день я когда-то  родился!»

Призвали его в действующую армию в конце 43-го года. Войну вспоминал он неохотно. Более всего его угнетали, видимо, воспоминания о людских смертях и неоправданных потерях, вызванных неумелыми, непрофессиональными и несогласованными действиями командиров, начальников, политработников в этот период. А ведь это был уже конец войны! Казалось, пора бы было, уже, и научиться воевать  к тому времени нашим командирам!

А с начала его рекрутской службы их сводный отряд призывников отправили в степи Сталинграда. Танков и другой техники и нашей, и вражеской, там было набито столько, что уже больше года её разбирали, грузили и отправляли в тыл, но все никак не могли утилизировать. Саперы подрывали мертвые металлические чудища зарядами тротила, а призывники загружали искореженные куски металла в товарные платформы. Так продолжалось с месяц.

Потом была маршевая рота. Две недели подготовки в прифронтовой полосе и вот он - фронт. Близился праздник Советской Армии – 23 февраля! Командование решило порадовать своих высоких начальников небольшой тактической победой. То, что сотни, а может тысячи, человеческих жизней прервутся теперь навсегда, никого не взволновало. Да и как может обеспокоить такая мелочь, как боевые потери, разумные или неразумные? И новобранцы пошли на штурм укреплений какого-то никому неизвестного села, за какой-то никому неизвестной рекой, чтобы доставить радость идейным партийцам к празднику 23 февраля! Он шел в третьей по счету цепи и когда вступил на лед реки, то бежать не смог: сапоги скользили в лужах и ручьях человеческой крови. Наверное, он и выжил в той атаке только потому, что  вражеский пулеметчик не сладил с психикой, сея бесконечную смерть.

Дальше была государственная граница. На подступах к небольшому венгерскому городишку танковая бригада, десантом с которой следовал мой отец, развернулась в боевой порядок и с ходу ринулась на вражеские позиции, отчетливо различимые невооруженным глазом на окраине поселения. Не успели панцирные машины пройти и двух десятков метров, как под гусеницами то одной, то другой из них стали вздыматься косматые разрывы противотанковых мин. Стало ясно, что все пространство до города, преодолеть которое предстояло бригаде, заминировано. С глубоко затаенной и спрятанной болью вспоминает он, как горели в своих промасленных комбинезонах молодые русские парни. Сколько их полегло на том поле!

 Огневого отпора от противника не было. Наконец, танк, за которым в пешей цепи следовал мой отец, круто взяв влево, что и уберегло его от мин, выскочил на окраину городка. Каково же было удивление штурмующих город солдат, когда они увидели на кривых узеньких улочках всадников кубанской кавалерии. Оказывается, часом раньше кавалерийская бригада обходным маневром уже захватила стратегически важный городок и теперь праздновала на его улицах победу.

А кто же  виноват в смерти, кто ответит за жизни тех молодых ребят, что погибли понапрасну, брошенные на минное поле? Да, они выиграли эту проклятую войну! Но как? Гордость и позор, вот два чувства, которые живут во мне. Гордость за нашего простого русского человека, безропотно идущего на смерть, потому что большего для Родины он сделать не может. И позор за наши головы, избравшие себе таких презренных вождей и такую незавидную Судьбу.

А это его старшая сестра,  тетя Тоня, встает перед моими глазами. Замужем была она за мужчиной приятной наружности Александром Михайловичем. И надо же, чтобы Судьба подобрала их так, что можно было с полным основанием сказать: два сапога - пара. Идейно, духовно, ментально это были два совершенно одинаковых человека. Мать, да и все мы, её дети, через её негативное восприятие, не любила эту семейку. Прежде всего, потому, что старались они во всем, и прежде всего в показной образованности, воображаемой интеллигентности, показаться, поставить себя выше окружающих их людей.

Тетя Тоня всю жизнь проработала учителем в средней школе, её муж, после увольнения с воинской службы, преподавал в профессиональных учебных заведениях. Казалось бы, обычные люди, такие как все, такие, как мы с вами. Но стоило вступить с ними в случайный, ничего не обязывающий разговор…. Ты сразу подвергался атаке из заумных рассуждений, фраз и слов о самых высочайших материях недоступных пониманию обывателя. Тут обсуждались и скорость света, и период полураспада урана, и марксисткая философия, и угроза глобальной урбанизации. Естественно, мать со своим скромным образованием военного переводчика боялась этих диспутов как огня.

Иногда доходило до смешного. Помню, будучи уже на пенсии, Александр Михайлович писал мне иногда письма, и каждое письмо неизменно предварялось коротким, но емким эпиграфом. Что это за прихоть? Я до сих пор пытаюсь понять его. То ли это неистребимая привычка преподавательских будней и оформления писательских трудов, то ли укоренившаяся программа поведения для выделения из безликой толпы, из серой массы, веры, что он выше других, ученей, умней, то ли наступивший старческий маразм?

Любимой его историей, которую он рассказывал непременно каждому собеседнику, порой,  даже по несколько раз, был случай, произошедший с ним  на охоте.
Тогда, будучи в гостях у тестя на хуторе в Приволжских степях, пошел он в одиночку охотиться на перелетных  уток в Хопёрскую пойму. Удача, казалось, сопутствовала ему. Недалеко от реки охотник услышал нетерпеливое кряканье кормящихся птиц. Осторожно подкравшись, осмотрелся – в бухте на водной глади реки барахталось с пяток жирных уток. Одно мгновенье, вот мушка совпала с прорезью прицела и серединой стаи. Разорвавший тишину залп из двух стволов положил на месте сразу всю стаю.

Но теперь, к удивлению Александра Михайловича, первозданную тишину поймы нарушил и омрачил многоэтажный, прямо-таки небоскребный мат из ближайших камышей. Оказывается, утки были подсадными, и использовались местными охотниками для привлечения перелетных стай. Из кустов и камышей с злобными выражениями лиц появились сами матершинники. Быть бы Александру Михайловичу в тот день битым, и сильно битым, но оказались зверобои какими-то нашими дальними родственникам. Да и кто в окрестных деревнях на пятьдесят верст вокруг не родственник? Все, так или иначе, связаны друг с другом. И дело кончилось обычной хмельной попойкой. Наверное, удачный исход этой неудачной охоты оставил столь глубокий след в  психике и сознании Александра Михайловича, что мозг его не мог не вспоминать это событие при всяком удобном и неудобном случае!
       
И все же, несмотря на кажущуюся всестороннюю образованность четы  и показную культуру ненароком проявлялись в их поведенческой сфере «деревенские» черты, крестьянские повадки, неприемлемые и неприличные для бомонда. Например, они могли запросто выставить на стол высокопоставленным, искушенным в еде и питье гостям подкрашенный самогон, считая такое угощение вполне нормальным для них. Как говорил когда-то Луначарский, чтобы стать интеллигентом, мало учиться, надо еще иметь три диплома: у тебя, папы и дедушки (или бабушки, дамы не обижайтесь).  Их – то им и не хватало!

Опять про отца. В зрелом возрасте отец был  человеком, оторванным от  повседневной, обыденной людской жизни, и чем более седела его голова, тем более разрыв этот увеличивался. Из-за этого с ним постоянно происходили какие-нибудь недоразумения. Хорошо в своей жизни он знал лишь армейскую службу, умело, исполняя воинские служебные обязанности. В совокупности с исключительной добросовестностью и трудолюбием, эти его качества в профессиональной карьере неизменно давали положительный эффект. И в армии его ценили,  передвигая  постепенно с одной ступеньки на другую. Но суть отца оставалась прежней – суть простого деревенского паренька, младшенького сына в семье, избалованного родителями в преддверии военной рекрутчины, а затем шагнувшего со школьной скамьи в войну, и так и не сумевшего приспособится к иной жизни, адаптироваться к шуму городских улиц.

Бывают у людей такие  обыденные судьбы – родился, женился, умер…. А бывают и неординарные судьбы подобные судьбам Мазоринни, Наполеона, Ельцина или Лебедя, когда человек окунается в самую пучину кипения человеческих страстей, водоворот исторических и политических событий. Нет, отец не был столь масштабной фигурой, но судьба уготовила ему участь быть в центре  различных жизненных ситуаций, событий, больших и малых, великих и незначительных, принимать непосредственное участие в некоторых из них. Так он  активно участвовал в событиях 68-го года в Чехословакии и многое мог рассказать про эту операцию; был участником одной из армейских партконференций в Кремле, что по тем временам можно было приравнять к награде. Очень часто отец попадал на страницы  различных газет, реже – экранов телевизора. Но попадал! Какой смертный может похвастать таким везением?

Различные по масштабу события происходили с ним  непременно и постоянно. Причём, даже если он выполнял, к примеру, рутинную работу – заступал дежурным воинского патруля по городу, то и здесь его подстерегали какие-нибудь «странности».  Помню, в одно из таких дежурств, он нашел рядом с проезжей дорогой инкассаторский мешок с деньгами. Позже выяснилось, выпал он из воинской машины, перевозивший наличность из банка. На следующий день,  успевший посидеть за ночь  невнимательный начфин,  долго с  благодарностью тряс руку моему отцу. В другой раз довелось проходить ему мимо местного мясокомбината. У глухого поворота трехметрового, с колючей проволокой сверху забора, услышал  он с другой стороны ограды оклик «Эй!». «Эй-ей, ей!!!» -  более в шутку, чем всерьёз, не догадываясь об истинном смысле переклички, ответил отец. И через несколько секунд, на его плечи свалился увесистый мешок мясопродуктов, брошенный с противоположной стороны неведомым метателем.
 
Что в нем всегда удивляло нас, домашних, то это  профанация, дилетантство в обычных хозяйских и бытовых делах, связанных зачастую, и с, казалось бы,  еще недавно родным, сельским бытом. «Вот, доверила посадку крестьянину», - помню, ругалась моя мать, выглядывая через окно на разбитый рядом с домом небольшой огородик. Было от чего прийти в отчаяние. Соседские грядки давно уже густо колосились дружно взошедшими стеблями,  наши же  лишь чернели свежевспаханной землей. «Опять, наверное, закопал семена на полметра в землю, вот и не пробьются теперь!» -   ехидничала она. Как видно из её слов опыт совместного посева у нее имелся, но впечатление об отцовских сельскохозяйственных познаниях, и его агрономических методах осталось крайне негативное.

В другой раз озадачила она главу семьи забить купленного на базаре живого поросенка. Спросила для страховки, не надо ли кого-нибудь пригласить на помощь. «Не надо, сам справлюсь, мигом!» - ответил отец. Прижав предчувствующего неладное животное к груди, он решительно направился вглубь двора. Недолгое время  после этой сцены за окном царила обычная для небольшого  провинциального городка  тишина, изредка нарушаемая свистом  осенних порывов ветра да скрипом  старых, высоких тополей, росших поблизости.  Вдруг, в устоявшуюся природную идиллию непрерывной многооктавной сиреной ворвался истошный поросячий визг. Мать выглянула в окно. По размытому осенними дождями двору, разбрызгивая копытцами грязь лужиц, метался купленный ею поросенок. В  его боку торчал, раскачиваясь на каждом крутом повороте и причиняя животному нестерпимую боль отцовский перочинный ножик. Само животное к этому времени, казалось, успело уже вываляться во всех нечистотах и мусоре, что можно было найти во дворе и поблизости, настолько оно было грязно и чумазо. За свиньей бегом, в точности повторяя  все изгибы её причудливых синусоид, громадными неуклюжими шагами следовал мой отец. Сделав пару широких кругов по двору и прилегающему к нему огороду, процессия заложила очередной крутой вираж и скрылась из виду за углом дома, ведущего на людную улицу. «Тьфу, ты», - только и смогла вымолвить мать, впечатленная созерцанием необычного кросса.
Где-то на улицах города, обезумевшее, истекающее кровью животное, конечно же, в конце концов, было поймано. Но мать еще долго чертыхалась, отмывая мочалкой грязную тушку.

Все более отдаляясь от проблем повседневной жизни, а вернее не желая вникать в её тонкости и прячась от нее на службе, он часто попадал в комичные ситуации. Помню однажды после командировки, он ухитрился «намылить» себе голову стоявшем на туалетном столике в красочном пузырьке клеем «Марс» вместо шампуня для волос. Почему? Он просто не мог отличить  яркие пузырьки с клеем от цветастых флаконов с шампунем, а прочитать назначение жидкости под названием не удосужился. Мать тогда долго ворчала, срезая ножницами склеенные пряди  отцовских волос.  И подобные анекдотичные случаи происходили у него с завидным постоянством.

 Если он брался что-то делать по хозяйству, то старался сделать все одним махом, «разрубая» все  возникающие в ходе этого процесса проблемы, будто удалой улан в смелой кавалерийской атаке. Так при очередном переезде из города в город, что для военнослужащего является обыденным делом, необходимо было, быстро собрать домашние вещи. С недоумением смотрел я на отца, мечущегося по комнатам и простыми портняжными ножницами перерезающего жилы электропроводки под напряжением от стационарно установленных электроприборов. Возникающие при этом  белоснежные фейерверки из снопов искр, казалось, его совсем не смущали. Ему надо было быстро сделать это дело, и он шел к своей цели, не обращая внимания на такие «мелочи», как не отключенное электричество.

Вслед за этим, собрав всех своих детей, он решил поучить их искусству упаковки стекла. Мать была любительницей фарфора, хрусталя, керамики, коллекционировала статуэтки  и «фигурки» из различных материалов и  упаковка её коллекции требовала особых навыков, аккуратности и сноровки. «Берете рюмку», - начав инструктаж, отец взял в левую руку рюмку звонкого богемского хрусталя и …, с этими словами рюмка вылетела из его рук и разбилась вдребезги у наших ног. Его это «недоразумение» ничуть не смутило. Вторая рюмка, поднимаемая над головой отцом, засверкала всеми цветами радуги в электрических лучах внутреннего освещения. «Берете рюмку», - начал снова «учитель» совершая при этом замысловатое и неловкое движение - и вторая рюмка со звоном разбивается о пол. На звон стекла прибежала мать. «Да вот, учу детей упаковывать хрусталь, а то побьют же…», - отвечал отец на её немой вопрос. «Тьфу, ты!» - промолвила мать в сердцах, скрывая досаду и, мне кажется, презрение.
Остатки этого набора в количестве трех рюмок теперь хранятся у меня, достались они мне по наследству после смерти родителей. Первоначально их было шесть, мне досталось четыре, но отцовские гены как-то на праздник взыграли во мне с невиданной силой, и я повторил этот, можно сказать фамильный, трюк с битьем богемского хрусталя.


Опять про отца. Мороженое в вафельном стаканчике отец, по незнанию, именовал не иначе как «мороженое в горшочке», чем неизменно вызывал недоумение продавщиц. Поэтому когда он называл стальную проволоку «столичной», я уже и не понимал, шутка это или его очередное заблуждение. Делать что-либо по дому, мастерить,  заниматься ремонтом, чем обычно хвастают хорошие хозяева, он не умел напрочь. Мы, его дети, старались держаться от него подальше, когда он брался за такую работу. Любой ремонт он начинал с того, что брал в руки молоток и начинал им самозабвенно стучать, производя при этом страшный шум.

Мне кажется, что это надо было ему психологически, дабы произвести на всех домашних впечатление и  показать всем  невиданный доселе масштаб свершений. Чтобы все видели и знали: он трудится, он ремонтирует. После этого, наступала очередь привлекать к ремонту помощников. Если он ремонтировал, к примеру, водопроводный кран, то он  поочередно звал на помощь детей, пока наконец-то не собирал всех четверых. Делал он это для того, чтобы «хватило рук» держать детали: шайбы, гайки, душ или шланг несчастного крана, пока «мастер»  совершал попытки собрать только что разобранную конструкцию.

 Если же дело касалось работы с древесиной или древесностружечной плитой, то все мы прекрасно знали: в подобной ситуации главное надо было уберечь свои пальцы. Отец и в этом процессе любил звать помощников, чтобы было, кому подержать заготовку и эта заготовка при пилении или другой обработке, ходила ходуном в наших руках, ненароком нещадно калеча пальцы. Когда же кто-то из нас, видя несуразицу в действиях отца, и набравшись смелости, пытался возразить ему что-то, то неизменно получал один и тот же ответ: «Яйцо курицу не учит». На этом заканчивались все наши вмешательства с благими намерениями в его творческий трудовой процесс.

 «Показательный» ремонт он произвел как-то с двуспальной супружеской кроватью, на которой спал и сам. Аккуратная гэдээровская кровать, совсем еще не старая, не выдержав как-то тяжести  упитанных русских животов, расползлась в креплениях и начала  досадливо скрипеть при каждом легком перевороте почивающего, не говоря уже о полном «оверкиле». Постоянный скрип кровати, особенно ночью, действовал на нервы всей семье.

Дело взялся поправить отец. В один из выходных дней, когда матери не было дома, он в ходе ремонтных работ стянул противоположные стенки кровати  бельевой веревкой, а что бы придать бечеве состояние  натяжения гитарной струны, использовал старую, давно вышедшую из строя мясорубку. Конструкция, надо признать, была оригинальной. Намотав веревку на вал мясорубки, отец добился, что поворотом ручки можно было регулировать натяжение  веревки. Натянутая веревка стягивала расшатанные детали кровати в одну крепкую конструкцию. Одна беда: спрятать мясорубку в матрацах кровати было делом нелегким.

Матери, сначала, очень понравился произведенный ремонт. Да, и почему бы, не понравиться? Кровать не скрипела и даже приобрела еще большую, доселе невиданную упругость. Но радость её была недолгой. После первой беспокойной ночки на обновленной кровати, ей захотелось узнать, что же за «горошину» подложил ей супруг, уж не  проверяет ли он её принадлежность к королевскому роду. Находка кухонной мясорубки в собственной постели столь сильно поразила и изумила её, что она не смогла даже выговорить свое неизменное: «Тьфу, ты…».

Навсегда в памяти остались эпизоды его клоунады с оконным стеклом. Первый случай произошел в начале семидесятых в Калининграде. Тогда мы, мальчишки, балуясь с мячом, разбили  в доме одно из оконных стекол. В ближайшие выходные отец решил сам заменить его. Для этого, на первом этапе, требовалось сходить на местный рынок, где находилась стекольная мастерская, вырезать там по размеру стекло и принести заготовку  домой.

Всей семьей ждали мы возвращения главы семьи с оконной замазкой наготове, вслушиваясь в шаги на лестнице. «Сейчас услышите!» - язвила мать. Но отец явно где-то задерживался. О его появлении  возвестил резкий звук разбивающегося стекла на лестничной клетке у самой нашей двери. Через несколько томительных секунд, отряхивая от осколков одежду, в квартире появился  смеющийся отец. Неудача, казалось, совсем не расстроила его. Ему, как и всем нам было лишь забавно, что  на последних метрах длинной дистанции он совершил неосмотрительную ошибку и вся его работа пошла,  вмиг, насмарку.

Второй случай я наблюдал много лет спустя, уже в подмосковном Наро-Фоминске. Тогда  отец помогал мне вынести из квартиры  на мусорную свалку различный строительный хлам и отходы, в том числе, и остатки раскроя стекла. Помню, обвязав  весьма крупные куски стекла бечевой, взял  он в обе руки по солидному свертку и кое-как, бочком, чтобы не ударить негабаритные углы свертков о стены и не разбить хрупкую начинку, стал пятиться, словно напуганный рак,  к  двери. Дверной проем был преодолен  весьма благополучно: связанное в пакеты стекло лишь  слегка позванивало мелодичными тонами  Валдайских колокольчиков. Я закрыл за ним входную дверь.

 Присутствующая, при всем при этом,  моя мать, приученная за долгую совместную жизнь к  цирковым репризам отца, заметила в такт закрывающейся двери: «Ну, теперь, ждите!» Домашние не смогли толком у нее ни выяснить, ни уточнить, что же должно произойти и чего же надобно всем нам ждать, как в подъезде, ниже на два лестничных пролета, раздался страшный грохот разбиваемого стекла. Казалось отец, в злости, со всех своих сил метнул обе связки в бетонную стену, вспомнив давно прошедшую войну и не утраченные ещё навыки лихого гранатометчика.

Эти два последних случая весьма типичны и закономерны для стереотипа поведения моего отца. Я бы мог ещё много раз описывать различные,  комичные эпизоды и истории, произошедшие с ним. Почему  это происходило с ним и с таким завидным постоянством? Нам неведома та земная стезя, по которой все мы люди, бежим к старости, опустив при этом низко голову и не замечая ничего вокруг. При этом каждый, спотыкаясь и падая, совершая ошибки и глупости,  вновь поднимаясь или опускаясь, проигрывая или побеждая, наивно полагает, что он сам хозяин своих действий  и поступков, своей Судьбы.

Умер он как-то внезапно и неожиданно для всех.  Отец  его – крепкий казак,  был еще жив в то время, хотя было ему уже более девяносто лет. Столько же, не менее, надеялся прожить и мой отец. «Вот», - любил бахвалиться он, перед нами - домашними, - «через несколько лет, я один из ветеранов войны,  на Параде Победы по Красной Площади пойду, все остальные уже в землю лягут!» 

Да разве кто знает свой день или час, когда закончит  свой Земной путь? Когда придет за тобой, ухмыляясь страшным беззубым ртом, неумолимая Смерть и взмахнет своей страшной косой, целясь тебе прямо в сердце, не оставляя уже времени  ни для покаяния, ни для исправления сделанных по жизни ошибок.  Мы все  в глубине души надеемся, не допуская ничего иного, что будем жить вечно, что жизнь не закончится никогда, что мы ещё сможем доделать все, что не доделали, исправить то, что, не подумав, натворили, что  не свершили, не успели, не смогли….

Накануне зашел  он ко мне - проведать. Лежал я тогда в госпитале, при очередном обострении болезни. Принес мне мою старую верную спутницу еще с 80-го года – магнитолу «ВЭФ-Сигма», что бы мне не так скучно было коротать  однообразные больничные будни. «Что-то устал, я в этот раз, тяжело»,- промолвил он, усаживаясь на больничный стул рядом с койкой.

Смерть с косой уже, видимо, следовала за ним по пятам, но, наверное,  пока только выбиралав, как  и куда лучше ударить. А через два дня у него случился инсульт. К концу недели жизнь угасла в его теле, и он ушел из нашего мира в тот же самый день, что и его жена, моя мать – 14 ноября, только с опозданием на год! Конечно, это она забрала его к себе!

 Таким он был. Таким остался в моей памяти. Можно было бы ещё много рассказывать про чудачества этого, оторванного войной от сохи деревенского паренька. Да разве не утомил я уже тебя,  читатель, перечислением его «подвигов»? 

Сестра Лилия. Неординарный она человек. Когда-то, в пору отрочества, я ею гордился. Еще бы! В институте, где мы вместе учились, она была первой отличницей и Ленинским стипендиатом. У нее брали интервью  и фотографировали местные газетчики. Её фотография красовалась на доске почета в  парадном холле высшего учебного заведения. Потом она закончила еще один институт, и долгое время работала научным сотрудником  на атомном реакторе  под Ригой – в Саласпилсе. Я удивлялся ей тогда. Откуда столько ума, усидчивости, целеустремленности? Удивляюсь я ей и сейчас. Но уже по другому поводу.
 
Эпоха перестройки пронеслась стремительным, всеразрушающим вихрем по стране, оставив след в судьбе каждого из нас. Каждый простой человек, далекий от власти и больших денег искал возможности просто выжить, в этой чехарде быстрорастущих  цен и беззакония.  Коснулась эта проблема и моей сестры – молодого, подающего надежды ученого. Надо было зарабатывать на жизнь как - то иначе: зарплаты ученного хватало лишь на пару десятков сникерсов. Пытливым взглядом  пробегали каждый день  её  глаза десятки  газетных объявлений. Но кем может работать ученый ещё? Охранником? Официантом?  В один из дней краем глаза заметила необычное предложение – в салон «Калиостро», что в самом центре Риги, требуется гадалка.  Гадалка! Каких только профессий не принес ветер перемен Горбачевской эпохи! Гадалкой она, конечно же, никогда не была, но  в шутку увлекалась гаданием на картах с детства. А почему бы не сходить, подумала она.
 
Салон «Калиостро» встретил её шумным дыханием столпившихся в приемной людей. Непыльная работа «вещателя судеб» привела сюда с полсотни претендентов разных возрастов и сословий. Очевидно, что на одно место претендовало несколько десятков человек.  Предстояло пройти конкурс. Но какой? Можно отобрать по конкурсу секретаря, служащего, руководителя, да и просто рабочего, если понадобится, но как можно отобрать гадалку? Как выявить эту способность? Не выдавать же тесты из будущего? Между тем, претенденты расселись, на услужливо расставленные администрацией, стулья. Конкурсный отбор начался. Поддерживаемая под руку, в центр зала медленно прошла ветхая, полуслепая старуха. «Госпожа Роза», - несмелым порывом ветра пронесся шёпот в зале. Это была известная в Прибалтике, в то время, ясновидящая и предсказательница  людских судеб. Несколько минут пожилая женщина, сквозь полуопущенные веки, поворачиваясь всем телом от одного претендента к другому, изучала пришедших. Наконец, голова её дернулась вверх, помогая костлявой руке подняться. «Вот она будет гадать», - уверенно, и не по - старчески властно изрекла она, скрюченным перстом указывая на Лилию. Так моя сестра стала гадалкой.
 
Много воды утекло с тех пор. Легкие, шальные деньги отучили  сестру от необходимости и желания работать. Она занимается этим уже в Москве. Ей звонит постоянная клиентура даже из США. Однако, мне до сих пор не понятно, владеет ли она даром прорицательства и если да, то в какой степени. Как - то одно время клиенты записывались к ней на сеанс посредством телефонной линии и моего содействия. И тогда я становился, невзначай, свидетельством и её триумфов и казусов. К последним, следует отнести и такой, врезавшийся навсегда в память, случай.
 
Как-то  в один из обычных дней, резкий звук телефонного звонка разорвал тишину моего дома. Снимаю трубку. Молодая женщина, срывающимся от гнева голосом, поведала мне, что, дескать,  Лия (рабочий псевдоним сестры) в прошлую субботу  погадала им, а ничего не сбывается. Я утешил, как мог  взволнованную женщину и пообещал передать претензии сестре. Волею судьбы, через несколько минут, в гости ко мне зашла Лилия. Набрав номер недовольной клиентки, она грозно бросила в трубку: «У кого там ничего не сбывается? Я завтра заеду, я все улажу…» Как прорицательница улаживала этот конфликт, гадала заново или каялась – мне о том неведомо, но количество  желающих узнать судьбу у нее  с тех пор не убавилось.
 
С сестрой постоянно происходят какие-нибудь необычные для простого смертного происшествия, истории. Причем, в  нашей семье это настолько приелось, что уже не вызывает особого ажиотажа. Очередной её рассказ принимается весело, со смехом и тут же забывается. Вот несколько её обыденных  нехитрых рассказов, происшедших только за последний,  непродолжительный промежуток времени.
 
  Недавно, ей пришлось, по какой-то причине ехать домой на электричке без билета.  И вдруг контроль – две женщины. Лилия спокойно достала из кармана просроченный месячный абонемент и поочередно предъявила  его проверяющим. Удивительно, но те не выказали никакого недовольства, а кивнув головой двинулись дальше. Закончив проверку (это был последний вагон) сели на свободную скамью позади сестры и начали диалог: «Видела,  одна баба толстая, предъявила абонемент просроченный?» Оказываются, обе проверяющие видели, что абонемент просрочен и осознавали  сей факт, но не одна не захотела потребовать с сестры штраф. Что это?  Нежелание контролера добросовестно исполнять свои служебные обязанности в конце напряженного трудового дня? Нет. Я то знаю, что это Лилина необычная способность управлять людьми.
 
В другой раз, рядом с ней присел контролер с  компостером, во время напряженного обхода. Да так и забыл свой компостер на скамье рядом. Она встретилась с  этим же контролером в том же поезде, через несколько недель. Он шел по вагону с проверкой, компостера у него не было, и он рвал края билетов руками. Конечно же, сестра договорилась о возврате ему утерянной вещи. Однако, и этот факт я приписываю к необычным способностям сестры влиять на психику людей.
 
Она верит в приметы. Случилось так, что скоропостижно с интервалом в год, ушли из жизни наши родители. Лилия заверяла, что предвидела это, так как дважды находила летом, в годы смерти родителей, … коньки.    Да, да обычные коньки, на которых зимой катаются по льду. По её мнению, это самый дурной знак. Я долго мыслил, где же это, вообще,  можно найти летом коньки  и где они могут валяться без присмотра, но не нашел ответа до сих пор. Вы находили когда-нибудь коньки? И я тоже никогда. Ответ напрашивается сам собой: такое могло произойти только с ней. А все эти, приведенные мною истории, произошедшие в небольшой промежуток времени, связаны  друг с другом воедино её  скрытыми  необычными способностями и неординарной натурой.
 
Часто происходят с ней и  комичные случаи, какие с другими людьми произойти просто не могут. Так потребовался ей к её кухонному комбайну обыкновенный плавкий предохранитель. Купить его она решило на Киевском рынке, на обратном пути из Москвы, куда ездила подрабатывать. Погода в ту осень стояла дождливая, и её удлиненная куртка превратилась к вечеру, после хождения по  московским улицам, в забрызганную грязью тогу. Положив крошечный предохранитель на ладонь, она начала поочередно обходить продавцов, поднося им   на ладони искомую вещь к глазам и вопрошая: «У вас есть?» Надо заметить, что освещение на Киевском рынке в плохую погоду  оставляет желать лучшего, да и  было в тот вечер, наверное, шумно, поскольку один из продавцов счел Лилию за нищенку-попрошайку и положил в её протянутую ладонь какую-то небольшую купюру. Удивительно, но это её не обидело, а только развеселило на весь следующий день.
 

А это моя мать. Была она в молодости худенькой стройной девушкой, а в зрелом возрасте несколько полноватой, немного дебелой женщиной, не  лишенной, однако, грации. Основная её специальность – военный переводчик немецкого языка, которую она приобрела в конце войны. Не поверите, но у меня до сих пор храниться её «Разговорник по допросу пленных», в который я иногда заглядываю из любопытства. Жена хотела его забрать на работу – попугать хозяев фирмы, они теперь немецкие.  Дар к изучению языков передался «по наследству» моей дочке, она неоднократный призер всяких олимпиад по немецкому языку.

 С детьми мать была очень строга, и применяла любые средства в воспитании. Чтила она и русский язык, и была весьма начитана. Не было большего удовольствия для неё, как  прочесть хорошую книгу и все свое свободное время отдавала матушка этому развлечению, захватывая подчас и ночные часы. Специально для нее отец приносил из библиотеки пестрые стопки книг различных авторов по самой разнообразной тематике. Но страстью её были книги о путешественниках, и о путешествиях, про приключения исследователей на неизведанных землях и в далеких морях, про диковинные растения и необычных животных, удивительные  страны мира,  чудные быт и странные  обычаи проживающих на нашей Земле народов.  Начитанность сочеталась в ней со скрываемой от всех набожностью и верой в призраки, предсказания, карточные гадания.

 Верила она и в предсказания по ночным сновидениям. Понятно, что сон отражает подсознательную работу мозга, при анализе поступающей в него по разным каналам информации, и каким-то образом, выдает нам прогноз, который только надо уметь понять и расшифровать. У моей матери была для этого разработана целая система, которая ушла, увы, вместе с ней. Она безошибочно предсказывала денежные почтовые переводы, присылаемые родственникам в наш адрес, дабы поддержать, нашу большую, и не позволяющую себе ничего лишнего, офицерскую семью.

 Но более всего меня поразил  факт предсказания ею смерти своего родного отца, моложавого еще в ту пору человека. Справедливости ради надо заметить, что она не назвала имени покойника, а только объявила поутру нам, собравшимся на завтрак за столом детям: “Ну, детки, видела я, что Милка и Лилька (мои сестры) в церкви пол моют. И сон ведь вещий – с четверга на пятницу: значит быть покойнику”. Прошло три дня, а пророчество не сбывалось. И только на четвертый день его исполнила соседка, вернувшаяся из командировки, в почтовый ящик которой, по ошибке, была опущена скорбная телеграмма. Телеграмма извещала о смерти моего деда. Из-за незапланированного опоздания сообщения, мать не успела на похороны. Факт этого предсказания навсегда, необъяснимым нонсенсом, поселился в моем сознании. С тех пор я верю в возможность предсказания, как такового.

Брат. Брата родители нарекли Михаилом. Но когда – то в школьные годы сестра Лилия, изучая французский язык, дала нам, двоим своим братьям и сестре, в шутку,  их звучные французские аналоги. Так Михаил перевоплотился в Мишеля.

Это импозантный, высокий и грузноватый, теперь уже, мужчина. Когда – то, в 80-х, он не раз становился чемпионом или призером Латвии по дзюдо, в абсолютной весовой категории. Михаил давно уже не борется, и потому прибавил в весе, став похожим на большого добродушного медведя, вдруг ставшего ходить на задних лапах. Размеры его впечатляют, не всякая дверь пропустит его мимо с первого раза. На заре перестройки его видом, даже, пробовали  пугать незадачливых должников.

 Помню, так он описывал эту историю, более  походящую на анекдот. Вернулся Мишель той весной с всесоюзных соревнований весь в синяках, ссадинах и кровоподтеках, и напоминал внешним видом, более, помятого базарного задиру, нежели добропорядочного гражданина. Увидев его «разукрашенную» талантливыми противниками физиономию, один из лучших друзей пришел в восторг: «Миша, ты завтра поможешь мне выбить старый долг?»

 Выбивать чьи-то долги за кого-то Мишелю не хотелось, да и к тому же, пахло здесь криминалом. «Друг ты или не друг?» - призывал к его спрятавшейся за разум совести друг. После такой постановки вопроса, идти на попятную, было тяжело. «Ну, хорошо. А что я должен делать?» – резонно поинтересовался брат, прикидывая уже в уме, на сколько лет уголовного кодекса может потянуть эта авантюра, в случае провала операции. «А, ничего. Ты только не брейся с утра, и кивнешь головой, когда я скажу!» - был ответ. На том и порешили.

На следующий день друг посадил, покрывшегося за ночь черной щетиной, с   незажившими еще ранами, похожего, теперь, на сбежавшего из зоны бывалого уголовника, Михаила, в свой автомобиль. Небольшой «Жигуленок» еще более оттенял, его внушительные габариты. Поколесив по городу, машина подошла к одному из вещевых прилавков на центральном рынке, за которым суетился  крепкий ухватистый мужичонка. Выждав, когда должник хорошо рассмотрит процессию и её участников, друг приступил к осуществлению задуманного. «Миша, смотри,  вот этот!» – небрежно ткнул пальцем он в недобросовестного заемщика.

 Михаил неспешно развернулся и взглянул, заплывшими от ссадин глазами на оцепеневшего вдруг мужичка. Потер перебинтованной ладонью черный ворс колючей  щетины подбородка, из-под которых желтели побитые скулы, и сделал то, что от него требовалось – кивнул головой, как бы дав согласие на выполнение «заказа».

  Через два дня долг был возвращен сполна. Вот  какие артистические дарования, пугающие размеры, а может, силу внушения имеет мой брат.

Опять про мать. Она боялась покойников и призраков. И, видимо, эта боязнь притягивала к ней всякие видения. Так после смерти к ней во сне не раз являлся её отец и предлагал забрать к себе, назначая неподалеку от нашего дома место и время встречи. «Приходи к магазину «Маяк» к двенадцати», - напутствовал он с трудом шевелящимися мертвыми губам и, - «и тогда мы будем вместе…». А мать свято верила, что это не сон, а святая истина и  идти на свидание нельзя, дабы избежать неприятностей.

Она всегда боялась спать одна, утверждая, что её посещают привидения и призраки, и обязательно брала к себе в кровать кого-нибудь из детей, когда отец разъезжал по командировкам или войсковым учениям. Как-то выпала моя очередь охранять материнский ночной покой.

Я тогда еще не учился в школе и только готовился идти в  первый класс. Подходил к зениту жаркий в тот год август. Ночи стояли теплые и накрывались мы во время сна лишь простынями. Заснул я на двуспальной кровати рядом с матерью быстро, не заметив, когда та прекратила обязательное на ночь чтение и погасила свет. Около четырех часов ночи что-то заставило меня проснуться и открыть глаза.

Немного отвлекусь, чтобы уточнить время моей пробудки. Часов со светящимся циферблатом тогда у нас не было, и я мог ориентироваться во времени лишь примерно, по гудкам рабочих смен завода напротив и лунным бликам. Но знаю, что было это уже под утро, между тремя и четырьмя часами утра. Понимаю, что вы скажите – на рассвете призраки уже не ходят. Для меня это было всю жизнь загадкой и веским доводом в пользу отнесения моих утренних видений к галлюцинациям, мифическим заблуждениям. А что я недавно увидел в программе «Время» на первом канале? Видеокамера, что установлена у могилы философа Канта в Калининграде еженощно ровно в четыре утра (да, да, именно в четыре утра), фиксирует исход необъяснимого, загадочного черного пятна из могилы. Что это – никто объяснить не может.   

Но, продолжаю. Маленькую, вытянутую  в длину спаленку скупо освещали, проникающие сквозь не зашторенное окно, лучи ночного освещения расположенного неподалеку корпуса Калининградского предприятия «Союзприборавтоматика». Я знал, что расположен этот корпус на месте старого немецкого кладбища. Когда здание возводили, как это у нас тогда было принято «ударными темпами», по всему нашему двору валялись полуистлевшие желтые человеческие кости. Мы, мальчишки, совсем не гнушались этого, а только устраивали с ними нехитрые детские игры, не понимая, сколь кощунственно поступаем.

Негромкой унылой сиреной пропел на заводе гудок какой-то пересменки. В такт ему нагруженной телегой проскрипел стоящий в углу спальни старый немецкий шкаф. Мой блуждающий взгляд с яркого пятна окна переместился на сияющую в ночи белым пятном дверь спальни. Удивительно, но хоть в комнате никого не было, но на двери черным абрисом вырисовывался четкий силуэт длинноволосой полуобнаженной женщины. И что удивительно, я видел лишь тень красавицы на двери, а того кто его отбрасывает – нет!

 Казалось, она смотрится в расположенное рядом с оконным проемом большое трюмо, и любуется собой перед зеркалом, не замечая ничего и никого. Распущенные пышные волосы вились густыми прядями, спускаясь волнами до самого пояса.

 Несколько секунд эту сцену, запечатленную в мозгу теперь навечно, взирал я на ночную пришелицу. Потом ужас от увиденного всецело  овладел мной, захватил все моё существо, прокравшись в самые далёкие уголки сознания.

Судорожным движением рук натянул я на голову простыню, не желая понять и осознать увиденного, а стремясь избавиться от наваждения. В течение нескольких томительных минут всепоглощающего животного страха я взмок, как будучи в парилке хорошей бани.

Наконец закряхтела, заворочалась во сне с бока на бок мать. Сквозь простыню все же просачивался скудный свет, и было видно, как замелькали, засуетились какие-то тени  перед зеркалом и окном, вновь сухо скрипнул большой шкаф. Скользнув по простыне, рука матери заботливо ощупала меня: «Да ты весь мокрый! Неужто обмочился? Ведь большой уже!» Только тогда я боязливо выглянул из своего убежища. Очертания прекрасной незнакомки исчезли. Опять где-то негромко и заунывно пропел заводской гудок.

Что это было? Игра света и тени или причуды детского воображения? Не знаю. Да и какое это теперь имеет значение? Когда-нибудь человечество объяснит себе все. Может, тогда ты перестанешь смеяться надо мной, мой читатель?


Племянница Алла. Дядей первый раз (у старшей сестры родилась дочка) я стал, когда мне только исполнилось 15 лет. Помню этот вечно пищащий комочек, который в ЗАКСе нарекли Аллой, а в быту звали просто Алей. Пока размер её не превышал тушку мороженой курицы, она часто болела, но бабка (моя мать) с завидным упорством находила каждый раз новые снадобья, процедуры, мази и примочки, дававшие выздоровление малютке.

Как-то незаметно Аля подросла и вот уже, врываясь в комнату, будит меня каждое утро на моем диване. Она знает, что мне идти в институт во вторую смену, и мы успеем еще с ней немного поиграть. Самая хорошая игрушка для нее – мой набор инструментов в алюминиевом чемоданчике. Здесь стройными рядами покоятся пассатижи, щипцы, клещи, бокорезы, отвертки и прочие инструменты. Но для нее это не инструменты, а целый зверинец, больно кусающий за пальцы! Особенно многочисленна стая зубастых крокодилов!

 Удивительно, что эти крокодилы, уже потемневшие и потускневшие, но заботливо смазанные автолом, существуют до сих пор. И по-прежнему живут в своем чемоданчике, который проехал вместе со мной через всю Прибалтику и Сибирь, Монголию и Казахстан и спрятался под диванчиком на кухне в Подмосковье. Иногда в телефонном разговоре я подкалываю  свою племянницу, которой давно за тридцать: «Алька, приезжай, в мои щипцы и клещи поиграемся!» Но она почему-то не хочет! Наверное, уже лучше какие-то игрушки нашла!

Еще она любила, чтобы я ей на ночь рассказывал сказки. Часто это были страшные, про нечистую силу, Бау-Ягу или Зеленый Глаз. Тогда она прижималась ко мне и вздрагивала всем телом, когда Зеленый глаз глотал одного за другим всех членов семьи.    А утром я ей делал из большого листа бумаги лягушку. Это искусство сейчас называется оригами. Лягушка выходила как настоящая – со всеми лягушечьими атрибутами, выпученными глазами и пружинистыми, прыгучими ногами. Вот только не квакала. Но зачем тогда при игре в сказочное болото, Царевну – Лягушку, дядя нужен? Квакать на все лады за нее и за всех лягушек в округе приходилось мне! Из остатков прямоугольного листа выходила еще скрученная в трубочку пиявка. По правилам игры её надо было опасаться, и я её боялся, и это выходило весьма правдоподобно!

Забавно было видеть, когда появлялся мой брат. Сделав вид, что напуган, с порога кричал: «Аля, китайцы в городе!». Тогда события на острове Даманском были у всех свежи в памяти! По этой команде испуганный ребенок, встав на коленки, прятал голову под подушкой. Но укрыть свой зад одной подушки не хватало, и он позорно торчал из укрытия, демаскируя позицию и вызывая дружный смех у всей семьи.

Надо отметить, что отец у неё еврейских кровей. Это обстоятельство дало ей блестящий ум и еще один повод для насмешек двух её дядей – латентных олигофренов, как мне сейчас видится. Справедливости ради, надо заметить, что начало этому положила моя мать, большой любитель посмеяться и пошутить над всем и вся и над ближними в особенности.

Произошло это как-то, когда мы сидели с Аллой на кухне, пили чай и пытались поделить последнюю конфету. Последнюю конфетку полагалось делить так. Сладость поднимали над столом и с криком: «На драку-собаку!» бросали вниз, примерно так, как делают это в хоккее судьи при вбрасывании шайбы. Жадные руки присутствующих сплетались в змеиный клубок, пытаясь завладеть трофеем. В этих схватках, неизменно, побеждала Аллочка. Взрослые игрались с ней и ради нее, стараясь развлечь и себя и ребенка.
      
Так вот, в тот раз конфета уже была занесена над нашими головами для вбрасывания, как вдруг у матери, что тут же что-то жарила на большой сковороде, вспыхнул закипевший жир. Огненный шар, заиграв всеми красками и ослепив присутствующих, взвился к потолку. Мать не растерялась, быстро сняла сковороду с плиты, чем быстро укротила пламя.

Огляделись – нашей Альки и след простыл. Когда она успела так быстро сориентироваться и убежать из кухни никто и не заметил. «Вот, жиденышь, впереди всех побежал свою шкуру спасать!» - изрекла, смеясь, мать. Надо заметить, что к евреям, как к нации у нас никогда не было, и нет никакого предубеждения. Отец Аллы и муж моей сестры  - один из самых прекрасных экземпляров рода человеческого. Но посмеяться над собой, над своими близкими, своей семьей, у нас всегда было в крови!

После этого случая мы, два здоровенных дяди, стали учить маленького ребенка, который выговаривал еще не все буквы алфавита жизнено необходимой для жизни в России фразе: «Я не еврей, я русский». Она повторяла за нами абсолютно все, эта малютка, не понимая еще значения реплик. А нас, здоровенных даунов, очень смешило вылетавшее из её уст: «Я не евлей, я лусский».

Потом её отдали в детский сад, в который она первые три дня ходить никак не хотела и плакала вечерами. А затем, вдруг, произошла разительная перемена. В саду появились подружки, и это стало непреодолимой притягательной силой. Теперь не посещение этого заведения было для нее трагедией.

 Да и общение со сверстниками и воспитателями расширяло её кругозор. Помню, она всегда с порога рассказывала все новости своей группы и детского сада. Вот образец, наиболее запомнившийся мне своей познавательностью: «А сегодня Виталика Огурцова на горшок сажали, так у него там такая сосиска болтается!»

Как подросла немного, стала «приносить» домой анекдоты. Помню, даже, как-то устроила со мной соревнование – кто больше расскажет. Рассказывали по очереди, наконец, мой запас детских анекдотов был исчерпан. «Все», - сдался я. Я больше не знаю! В репертуаре остались только политические!»
- Давай политические, - потребовала она
- А политические - это про что? – слукавил я, прикинувшись незнайкой, не ожидая ответа и надеясь на избавление от словесного марафона.      
- А это про туалет, - не задумавшись, безапелляционно заявила она.
Пришлось с полчаса еще рассказывать анекдоты про туалет! Но все равно в этом соревновании я был с позором повержен!

Дальше она пошла в школу, и судьба разлучила нас! А сейчас она уже большая и важная! «Целый» подполковник в органах юстиции. Иногда переписываемся, созваниваемся. Волнуют её теперь какие-то не женские вопросы. Приезжает к ним комиссия во главе с мастером спорта по стрельбе. Будут принимать зачеты по стрельбе и от этого зависит её авторитет и зарплата!  И чем женщинам головы забивают?

Вот такой я дядя. Не судите строго.

Про мать. Мать вставала поутру, после ночных бдений с книгой, поздно, нередко в двенадцатом часу. Тогда зачастую можно было видеть занимательную картину сборов хозяйки на прогулку или в магазин. «Дети, на помощь»,- кричала она своему многочисленному потомству, и дети гурьбой шли помогать одеваться матери. Самое трудное было одеть на её пышный, роскошный торс купленную где-то по случаю немецкую «грацию».

Первые крючки снизу ей удавалось застегнуть самой. Потом на помощь приходили четыре пары детских рук. Кряхтя и чертыхаясь, напрягая все свои мускулы при стягивании краев мудрёного изделия в такт родительских выдохов, мы поочередно застегивали около полусотни блестящих крючков. Как после такого одевания мать ухитрялась ещё дышать в подобном облачении – большая загадка для физиологов. Что только не сделает женщина ради красоты! Подобная процедура ждала детей и при одевании матерью сапог. Только тогда уж нам приходилось бороться с обувной застежкой-молнией, нещадно разминая при этом полноватые икры родительских ног и сдирая кожу на собственных пальцах. 

В отношении же с моим отцом у нее часто бывали конфликты, но мелкие. Скорее она хотела утвердить свою власть, свое слово, чем поскандалить. Но её поступки мне понять и принять очень тяжело.

Вот один пример. Отец любил дома растения-цветы. Ему всегда очень хотелось, чтобы его дом был наполнен цветущими растениями, чтобы повсюду стояли и висели цветочные горшки с благоухающими вечнозелеными тропическими созданиями. А мать, почему-то, всячески противилась этому. Может, не хотела грязи на подоконниках или по своим, привитым с детства, эстетическим соображениям, может, отстаивая своё право быть истинной хозяйкой дома, принимающей решения или же просто из врожденной вредности.

 Отец однажды даже принёс откуда-то несколько растений вместе с горшками в кашпо, и некоторое время трогательно ухаживал за ними. Увы! Жить им суждено было недолго! Мать тайком полила растения пару раз кипятком, и растения засохли. Отцу же был дан совет не носить больше растений в дом, поскольку они здесь, якобы, просто не приживаются: место плохое. Вот такая она была, моя мать. Как оценить мне её поступки? Ведь во мне половину её генов?  Да и вправе я судить её?

Надо отдать должное родителям. Несмотря на мелкие размолвки, всю свою жизнь они любили друг друга. В доме никогда не было ругани, скандалов. Всегда царили мир и покой. И мы, их дети, выросли в спокойной тихой обстановке. Когда при выборе спутницы жизни мне приходилось сталкиваться с иным, меня это всегда удивляло, пугало и отталкивало. Такой же стереотип поведения сейчас и в наших семьях: это место где можно отдохнуть и душой, и телом. 

А мать забрала отца к себе в день своей смерти, только с разницей в один год! Они оба иногда, ночью приходят ко мне, во снах. Оценивают мои поступки, действия, хвалят или корят. Но я знаю, это не сон: слишком явственны и четки их черты, вразумительны и разумны жесты и речь. И я стараюсь жить, чтобы не было мучительно больно перед ними за свои слабости.