Прости…
В Вашем рассказе ощущается некоторое
подмигивание…
М. Булгаков «Театральный роман» (по памяти)
I
Я приехал в этот город, в котором прожил большую часть своей жизни. Наверное, я должен был написать – родной «Мой» город. Но не могу, я ощущаю его как город «мертвый». А я еще жив, или почти жив. Нет, дело не в том, … Хотя о чем я хочу сказать? Здесь по-прежнему живут: небольшая толика, моих еще живых друзей и, даже несколько моих родственников. И все-же, этот город, про который, я когда-то, надуваясь, говорил: «Мы есть маленький Париж!», теперь живет, как город «Мой мертвый». А может быть всему виной я сам?
II
Сидя за своим письменным столом, я неосознанно взял из стопки маленький листик желтой бумаги, знаете, такая бумага для заметок, с тоненькой полоской клея по краю, и остро отточенным карандашом, кстати, почему он оказался отточенным, отродясь не точил карандашей, хотя может быть это и не важно. Итак, остро отточенным карандашом, я начал чертить что-то на этом маленьком листике. Сначала какие-то буквы, потом стрелки, потом большую букву, потом какие-то перекрещивающиеся линии, какой-то полукруг, затем дуга, а затем я вписал в пространство изображения большой знак вопроса. Затем взял этот листик и приклеил его на корпус компа, немного косо, прямо под дисководом. Вот как выглядит этот листик со знаками, будьте любезны…
III
...................
IV
Город разделен надвое, великой и легендарной рекой. Влюбившись в далекого красавца, дочь бежала от седого и грозного отца, обратившись рекой, и соединившись с любимым, так и бежит рекой, к далекому студеному океану. А посланный за ней в прогоню, красавец Иркут слился с ней, аккурат в этом месте, где когда-то, так же «красавцы казаки», основали острог. Город разделен рекой надвое. Или натрое, с учетом Иркута, а может вообще на четыре части, если посчитать еще и речку Ушаковку? При впадении, которой в Ангару, шлепнули несчастного адмирала.
Да, здесь есть знак вопроса? Или все это не имеет никакого отношения к вопросу на листике. В чем вопрос? Где ответ? Правильно сформулированная задача, на девяносто процентов решенная задача. А правильно формулируемый вопрос, предполагает ответ что ли?
V
Приезжая, я первым делом, как только случится свободная минута, отправляюсь на речку. Я не могу без воды, без большой воды. Там где я живу сейчас, с этим проблемы. Речушки, пруды, водоемы, канал, даже водохранилище тамошнее – это всё, так себе, короче, ни То – параша. «Спартак – параша, победа будет наша». К сожалению, в жизни всё наоборот. Их победа читается так легко, как и наше поражение. Отсюда «Мой мертвый» город. Или опять не отсюда? Вопрос?
VI
Когда-то давно, лет пятнадцать назад, я купил пистолет. Времена были лихие. Оглядываясь сейчас, подтверждаю, действительно лихое было время, веселое и лихое. И хотя я сам, по складу характера – человек тоги, а не меча, он придавал мне какую-то дополнительную уверенность. Мужчина без оружия, не мужчина. Но сколь не крутила меня жизнь по замысловатым линиям, мне ни разу не пришлось, как говорил Таманцев (Август 44) «обнажить ствол» и он, ствол, мирно лежал в углу на верхней полке книжного шкафа. Меняя место жительства, я не повез его с собой, не сдал, как положено в милицию, а выехал в лес и закопал его. Те несколько лет, что я прожил в другом городе, да даже и приезжая из него обратно по делам, я не вспоминал о нем. Закопано и с рук долой. Так ли?
VII
Где-то, по-моему, у Хемингуэя написано, что привычный мир разламывается либо с телефонным звонком, либо с мальчиком посыльным, который приносит телеграмму. С учетом развития средств связи, телефонный звонок прочно вышел в этом на первое место. Многие люди, говорили мне, что боятся ночных телефонных звонков. И вообще звонков неизвестных и во внеурочное время. Мой то, предназначенный мне звонок прозвонил, в 14.37, … сентября, 200.., четверг… . Или раньше по времени? И, Массаракш (А.и Б. Стругацкие, дословно - Мир наизнанку).
VIII
Потом безумные, сорок три дня – как один поток, из которого нынче всплывают, лишь отдельные сцены. Горячечное возбуждение, надо делать, надо что-то делать. И делаешь. Едешь куда-то, встречаешься с кем-то. Звонишь по телефону. Листаешь, листаешь интернет, пишешь письма, получаешь ответы. Врачи, больницы, аптеки. И постоянно разжигаемое в себе: «мы победим, мы справимся». И, что-то мощное откуда-то в мозгу, совсем как у пятого прокуратора Иудеи: «Всё конец. Вечность…» Может в этом и есть самая страшная ошибка. Надо было не слушать, надо было верить! Не могу себе простить.
IX
А, Вы можете себе представить, как это, раздолбить в феврале мерзлую землю. Точнее, сначала проваливаясь по пояс в снегу, отыскать то место, прошло столько время. Все же найти его, расчистить от снега, захваченной с собой детской полиэтиленовой лопаткой, потом долбить эту землю кухонным ножом, купленным в магазине. Не добиться результата и рискнуть развести на этом месте костер, рискнуть потому что там патроны, а ты не помнишь, как глубоко ты это закопал. И животная радость, когда ты, наконец, добрался до заветного пакета.
И возвращение в город, уже затемно, на полупустой электричке. И твои оттаивающие ноги, как они не отпали в лесу? Дрожь при появлении наряда милиции, в твоем рюкзачке запретный, заветный груз, а как проверят? Что им может взбрести в голову?
X
Вот такая выдалась девятая главка, - вопросов-то... А самый главный вопрос, какой?
XI
Ночью шел снег, да такими крупными хлопьями, а утром небо очистилось, и засветило солнышко…
XII
Летом, в начале августа, мы с ней поехали на отдых, на Селигер. Поселились мы на турбазе в небольшом домике прямо у самого берега. Катались на лодке, гуляли по лесу, ездили на экскурсии по озеру, а по вечерам жгли на берегу костер. Удивительное умиротворение природы, заполнило наши души безмятежным покоем. Тем самым покоем, который сравним со счастьем, или тождественен ему.
В соседнем коттедже проживали: девушка и два молодых парня. Никаких соседских хлопот, в виде громкой музыки, ночных плясок, или чего-либо ешё, они нам не доставляли. По утрам, мы здоровались с ними, и этим наше общение исчерпывалось. И вот в один прекрасный вечер, эта девушка подошла к нашему костру. «Можно, я с вами посижу» - попросилась она, и, получив разрешение села на скамеечку к костру. Затеялся обычный разговор: откуда они? Из Питера. Как им отдыхалось, да когда уезжают? Уезжают завтра, отдыхалось им хорошо. На какие экскурсии они ездили, что видели, куда бы нам надо съездить, что посмотреть? В общем-то, обычный, ни к чему не обязывающий треп. И вдруг она сказала, без особой связи с предыдущим: «Я, вот все время за вами наблюдаю, вы такая красивая пара». Мы смущенно заулыбались, и еще плотнее сдвинулись друг с другом на скамейке. Я обнял её.
XIII
Я обнял её.
XIV
Разрушительна не зависть людей – зависть Богов.
XV
Голос (или не вполне голос):
… полученный мной телепатически. Прием окончился внезапно, как, впрочем, и начался. Как я впоследствии установил - понял, прервался он, в момент авиакатастрофы самолета Ту-154, близь села Мамоны, под Иркутском. Я тогда же сразу записал все это на бумагу иначе это сообщение (голос) стоял в моей голове, и никак не хотел уходить.
Голоса актеров, по мысли Мейерхольда, должны были звучать холодно, будто издалека. Метерлинк утверждал, что произносимые слова имеют смысл только благодаря омывающему их молчанию. Слова возникают из тишины пауз. Репетируя Метерлинка «СмертьТентанжиля», Мейер¬хольд паузу обоготворил, недосказанность возвел в принцип. Внут¬ренние связи в диалоге он разорвал, персонажи не столько общались между собой, сколько вслух выражали, адресуясь, то ли к богу, то ли к публике, свои упования и опасения.
Режиссер продиктовал артистам новые принципы произнесения текста: запретил обыденную, бытовую разговорность, потребовал «эпического спокойствия» и «твердости звука». Звук, говорил Мей¬ерхольд, нужен «холодный и светлый», чтобы слова падали, «как в глубокую бездну», как капли в колодец.
Частное, индивидуальное, характерное, то, в чем для артиста Художественного театра была самая соль игры, объявлялось вовсе не нужным. На первый план выдвигалось общее: общий тон, общее звучание, общая, всем заданная интонация, общий ритм «чтения». Четкий, ясный, без вибрации звук рояля — вот камертон, по кото¬рому выверялась декламация актеров.
Таким образом, впервые сложилась стройная и логичная во всех своих звеньях структура символистского спектакля. Новое осмысле¬ние получили и пространство в целом (узкая, плоская сцена, затя¬нутая тюлем), и декорации (живописные задники, обладающие ко¬лористической цельностью), и пластика артистов (статуарная), и манера произнесения текста (легкая, холодная и торжественная, безличная и внеэмоциональная), и музыка (тревожная, полная от¬чаяния).
Вполне библейская история: Змей, яблоко, Херувим, изгнание из Рая.
Или исход?
История про сон и Херувимово яблоко
…и любовь, как deux ex machina
… очень торопился на самолет, еле-еле успел. Регистрацию проходил последним.
… и даждь днесь, хлеб насущный, и чай цейлонский, и яблоки венгерские, - так думал Херувим, садясь в самолет и отлетая в город дальний, который как праздник всегда с ним. И длинные белокурые локоны обрамляли его белое лицо, и из-за них никак нельзя было рассмотреть, если смотреть спереди, крылья за спиной, а возможно они были и сложены в тот миг под пиджаком. И самолет взвился высоко в небо способом куда более современным и двигателем куда более мощным, чем тот, что у Карлсона в попке.
И прежде чем сон овладел Херувимом, и сокрылись глаза, он неожиданно вспомнил:
… еще очень дальнее, школьное. Девятый класс. Скоро Новый Год, а там каникулы. Ты уже взрослый, ты уже куришь в школьном туалете в конце коридора на третьем этаже. И вот на большой перемене, успев накуриться, идешь к кабинету физики. Он ближайший на этом же этаже, по коридору справа. Идти метров пятнадцать. Они идут навстречу, их двое. Кто вторая, сейчас не вспоминается за давностью, и Она.
В те времена девочки старшеклассницы еще ходили в школьной форме. Коричневые платьица, стойка воротничок и черные фартуки.
… и сокрылись глаза его, и сон овладел Херувимом. И увидел он дорожку лунную, и море бушующее, и ветер и дождь, и откуда-то сверху свет, но не светила нашего, а какого-то громадного красно-багрового, будто на последнем издыхании, светящегося шара, и двенадцать больших лун, по числу апостолов божьих, ходили по этому странному небу. И летел он над морем черным и удушающий ветер бил в лицо. Далеко на солнце-светиле умирала жизнь, он знал это. Но знал и другое, что в этом мире - необычном был он один, и один он волен распоряжаться тут бытием и небытием, временем и безвременьем. Полет длился бесконечно долго, и он устал. И сделался внизу остров пустынный и приземлился он на него и пошел вдоль берега, тяжко утопая в сыпучем песке.
И откуда-то из-за закругления, вышла ему навстречу тоненькая фигурка, и как оказалось при рассмотрении, то Она была и лицом светла, а ноги её так же утопали в песке. Они сблизились. И беззащитность её и свет глаз её, тронули eго.
И широко улыбаясь, достал он из неба необычного, светило-шар и красно-багровое, и яблоко необычайных размеров протянул ей своей рукой. И неловко придерживая, дар этот обеими руками, огромных размеров было яблоко с протуберан-цами, откусила она кусочек. И в этот же миг взмыло недовольное светило в небо и засветилось багряно и неровно, словно протестуя против откусывания, а девушка проросла; ноги её превратились в корни и цепко схватились за этот сыпучий, ползучий песок. И зашумели яблоневые ветки на ветру с моря, что сдувал с них белый яблоневый цвет. И понял он, что не для него этот остров, а "далеко за морем" его народ. И поднялся тяжело в воздух, мановением руки, успокаивая ветер, который, однако, ещё долго метался меж ветвей, как бы обнимая осыпающуюся яблоню.
Проснулся Херувим в самолете, в кресле, весь в поту жарком. Достал из сумки яблоко и вгрызся белыми зубами в пахучий и сочный плод. А сам всё качал головой:
- Надо же…
… день. Этот день. День X. День, когда всплыла рыба. День, когда разбиваются сердца. День когда мир перевернулся. Дом. Дом, который построил он.
Она...
Она все бросала и бросала бумаги в середину комнаты, на ковер. Наконец их набралась целая куча. Старые письма; мои к ней, его к ней, записки какие-то, поздравления друзей, родственников, какие-то квитанции. Как много всё же бумаг. И горела свеча в не мысленном, старинном подсвечнике, И пламя было ровное и сухое, сухое как штукатурка. Сухое, и во рту накопилась сухость. Она взяла спички лежащие на столе. Чиркнула и бросила спичку в кучу. Спичка, шикнув, погасла, она зажгла вторую и уже осторожно так, нагнувшись, поднесла огонек к бумаге. Почему она не хочет поджечь свечой? Бумага загорелась, и блики заплясали по стенам. Она снова стала рвать что-то и бросать в огонь. Это фотографии. Тогда я поднялся и боком на эту кучу огня положил стул, на котором до этого сидел. Она посмотрела на меня с благодарностью. Я стал бросать туда в огонь, какие-то тряпки с вешалки. Они не загорались и казалось, глушили пламя, И вдруг ярко вспыхнуло, это наконец, загорелся стул. Огонь... Я подошел к ней и обнял её за плечи, и мы вышли. Спустились по лестнице и оказались на улице. Она была в платьице, а на улице зима, это я понял только сейчас. Плечи вздрагивали. Она обернулась и посмотрела на окна. Дом уже горел весь. Во всех окнах метался огонь. Не было криков, было тихо. Я обнял её и попытался отдать часть своего тепла, этим вздрагивающим плечам. Дом горел полностью охваченный пламенем. Беззвучно и сразу приехали пожарные. Развернув шланги, они попытались тушить. Маленькие фигурки перед огромным горящим домом. Очень тихо, и вдруг весь дом вздрогнул, и каменная пещера на миг ожила. Падали перекрытия, летели искры, и пламя, а упорядоченная громадина превращалась в бесформенную, и огонь. И глаза с отражением огня и благодарность в них, и какое-то может быть восхищение мной, и любовь, и ещё что-то не знаю.
Я поднялся и затушил и разбросал дотлевающую бумагу. На полу из-под ковра выглядывало безобразное черное пятно. Она отвернулась.
Из официального отчета об авиакатастрофе: «Самолет находился в воздухе до падения, две минуты пятьдесят одну секунду».
XVI
«… не досталось им даже по пуле…»
Сгореть бы в пламени войны,
Но нет войны беда…
И нет труда и нет любви,
Текучая вода.
Текуч песок, меж пальцев сплыл,
Бредем мы, а куда?
И нет труда и нет любви,
Текучая вода.
И …. шелест медных крыл,
То славный ангел Азраил, явление ночи возвестил,
И мертвая вода.
Она темна, она манит,
Но жизни нет конца,
И нет труда и нет любви,
Текучая вода.
Я служу науке. Вернее пытаюсь служить, в науке. Таким образом, наука служит мне. Перефразируя Хеллера, она употребляет меня, а я потихоньку употребляю ее. Все было бы ничего, но, употребляя ее, я никоим образом не удовлетворяюсь. Не думаю, чтоб и, ее величество, наука, была удовлетворена мной. Однако, такое положение существует и я думаю, будет существовать, если только я не умру от чего-либо, и не погибну в автокатастрофе, не попаду в тюрьму, не утону и в конце концов не плюну на все это.
Наука требует истин. Интересно, зачем они ей нужны и что она будет делать с этими так называемыми истинами. Нет, упаси меня господи, я не отношусь к антисциентистам, до этого я еще не дошел. В конечном итоге наука тоже служит человечеству, это невозможно отрицать. Я имею в виду те истины, истинки которые требует от меня, и от других служащих ей, существующая наука. Стремление отделить чистое от нечистого, то же, в конце концов ложно. Утешаясь подобными сентенциями, можно жить, вернее, жить служа. Увы!
Глядя на меня со стороны, многие, наверное, считают меня неудачником. Сам я себя таковым не считаю. Добиться положения, защитится: кандидатскую, докторскую. Все это ерунда, уверяю вас. Что может сравнится с трагической ситуацией, когда сама наука отвергла тебя, и нет любви, а только как говорится мирное сосуществование. А, кандидатские - это все на девяносто девять процентов, пустое. Способ заработать на хлеб с маслом. Спросите об этом сведущих людей. Что мне хлеба с маслом не нужно? Надо, но я перебьюсь.
И так, я служу науке. Вместе со мной в нашей лаборатории служат ей, девятнадцать человек. По-разному, мы служим, кто истово, а кто так, спустя рукава. Изучаем, считается, что мы изучаем, сногсшибательное явление. И если когда-нибудь человечество научится хотя бы предсказывать эту катастрофу, то значительная часть человечества, живущее в определенных районах земли, можно сказать под дамокловым мечом, возблагодарит нас, отдавших жизнь, сгоревших на работе, и нам отольют бронзовые памятники почти во всех частях света. Ощущаете заостренность проблемы.
И так мы служим науке. Честолюбцы и не, все мы одинаковы перед ней, огромной и строгой.
Как же мы работаем? Структурно, это выглядит так. Одно из подразделений института, оно считается производственным, сетью своих станций, собирает данные по регистрации, этого самого природного явления, делает первичную обработку, выпускает бюллетень, а сами эти данные поступают в архив. Как выражается наш шеф: "Это бесценный банк, геофизической информации". Выпускаемый бюллетень отстает от текущего времени года на полтора, но что значит это для вечности. Пустяк. Предполагается, что когда-нибудь это все понадобится непосредственно ученым, то есть нам. И ведь некоторые наши сотрудники, преимущественно женщины, иногда берут эти бесценные материалы из архива. Они их снова обрабатывают и проверяют различные статистические закономерности. Статистика вот эта наука! Недавно, одна из этих активных - женщин, так возмущалась, что одно не вовремя произошедшее явление, портит ей всю ее статистику. Ужасно! Увенчанная степенью, секретарь нашей секции, а тут одно какое-то явление и все портит. Когда я посоветовал ей, взять и выкинуть его, раз все портит, она ужасно взволновалось: "Как же так, молодой человек? Нельзя ничего выбрасывать. Надо искать". Теперь думаю, дальше ищет. Вот она научная честность и непорочность. Искать напряженно, ей помогают еще две женщины, помоложе. Одна, худая и желчная, долго искала себе мужа, так и не нашла, в смысле науки считается классным обработчиком. Вторая, некрасивая, добрая, несчастливая в семейной жизни, мать двоих детей, общественница, тоже работает. Очень исполнительна. До науки ли ей, с таким грузом.
…
Снова божественная благодать. Запах хорошей водки и серебряный ея плеск.
- О чем бишь я?
- Ах да, о Науке. Которая была призванием, а осталась призрачной мечтой. И даже сейчас по прошествии лет, ночами во снах приходят какие-то призрачные идеи, открываются неведомые мне ранее механизмы. Да, - это так должно быть, это так можно проверить. Но в реку нельзя вернуться. Ты предал ее (Науку), бросил, погнался за земным. Хоть и самой земной была твоя Наука. И как в театре выросла Четвертая стена, а все действо проходит где-то там, за стеной. И лишь в слабоосвещенном окне иногда появляются какие-то тени. И можно писать письма в журнал «Знание-сила»,: «Дорогие ученые, в моем подполе который год идет непонятный стук, объясните, пожалуйста, мне …?» Стук-то давно идет, но в голове. Это понятно похмелье.
И плеск воды и в жажду пить …
Изгнание из Рая. Или добровольный уход из него. Блажнило, что-то в глазах и голове. Бес попутал. В Тентанжили захотелось. А может я сам Змей. «Я, Змея, я сохраняю покой». Искуситель?
… а за марлевым пологом смех, смех, смех.
Зараза «Степного Волка». Нескончаемый театр.
Или…
Царство Бога равнодушного, что в принципе одно и тоже.
Как парализованный Саул у Хеллера, приблизительный перифраз: «Бог более не говорит со мной. Хотя я все время задаю ему вопрос, Он не отвечает. Он вообще более ничего не говорит».
XVII
Смерть рассказывает: «Жил в Багдаде купец. Послал он слугу на базар за товаром, но тот прибежал назад, бледный и дрожащий, и сказал: «Господин, на базаре в толпе меня толкнула какая-то стару¬ха; я оглянулся и увидел, что меня толкнула сама смерть. Она посмотрела на меня и погро¬зила мне. Господин, дай мне коня, уеду я из этого города, скроюсь от своей судьбы. Поеду я в Самарру, где смерть не найдет меня». Дал купец слуге коня, сел слуга на коня, вонзил шпоры ему в бока, и помчался конь со всех ног. А купец пошел на базар, увидел меня в толпе, подошел и спросил: «Почему ты погро¬зила моему слуге, когда увидала его нынче утром?» — «Я не грозила ему, — ответила я. — У меня лишь вырвался жест удивления. Я не ожидала увидеть его в Багдаде, потому что сегодня вечером у нас с ним свидание в Самарре».
У. Сомерсет Моэм
… тогда разбился на машине, которую перегонял из Монголии. И не доехал до нашего славного города 56 километров. Шел густой снег, большими хлопьями. Дорога была мокрая и уже подмерзала. Гололед. Идущая впереди «шестерка» никак не могла выбраться на последний самый крутой взлобок подъема. И … объезжая ее, выехал на встречную полосу и был в лоб протаранен автомобилем «Хонда-Аккорд». Бедная, новая девяносто девятая, модной расцветки «валюта», перевернулась вокруг своей оси, но не встала на крышу, а крутнувшись осталась на ногах, то бишь колесах. Автомобиль сплюснулся, «радиатор на вентилятор», стойки погнулись, дверь заклинило, двигатель задымился.
Вспоминается, что перед самым ударом, еще пытался отвернуть вправо, в голове мелькнула совсем уж никчемная мысль, если несущийся из-за перегиба дороги автомобиль, тогда невозможно было определить его марку, окажется БМВ, то конец. Видимо, наслышан был о крепости немецких автомобилей. Удар.
И на правой стороне капота, увидел ее. Отчетливо. И похожа была Она на Снежную королеву из мультфильма по сказке Андерсена, только из плоти. Лицо видел неотчетливо, скорее белое пятно с проступающими глазами и ртом. Рост значителен, более среднего. Да и мгновение все это длилось. Она как бы секунду постояла, взмахнула рукой, в которой было зажато что-то неотчетливое, и взлетела и потерялась в сером пространстве, заполненном хлопьями снега.
Двигатель задымился. И зажатый, заклиненный, но осознавший, что все же жив, стал кричать: «Провод с аккумулятора, сдерните! Провод сдерните!»
Вкруг ходили люди, из убитой шестерки, обгоняя которую, и пришлось выехать на встречную полосу, и водитель «Хонды», вот ведь преимущество правого руля при столкновении с левым. Мы столкнулись левыми сторонами, девяносто девятая отворачивала, он, сидя на правой стороне, в общем, физически, не пострадал.
- Ух, ты, он еще и живой? – искренне удивился кто-то снаружи. И сам я удивился.
XVIII
Байкал. Остров Ольхон. Песчанка. Конец октября. Третий день дует «горный». И пора бы уезжать, да пятибалльные волны мешают поднять стоящие в море сети. Сети чужие их надо вернуть. Стоят они довольно далеко от берега. Как говорят здесь на Малом Море, измеряя расстояние в «махах», «махов» на двести. Сидим, ждем просвета, когда чуть-чуть стихнет ветер. Аппаратура упакована, остальные вещи почти уложены. Курим, валяемся по раскладушкам, читаем старые читаные - перечитанные «Огоньки» и слушаем ветер.
После обеда ветер несколько стихает. Чуть меньше становиться волна. Будем пробовать. Хватаем резиновую лодку ЛАЗ 300 и быстро к берегу. Грузимся в нее. Федор, он же водитель нашей экспедиции, садится на весла. Я с самодельной кошкой, из металлической болванки и проволоки, устраиваюсь на носу. Волны бьют в чуть погруженный нос лодки и обдают меня брызгами. Ветер. Закрадывается мысль, что рановато мы дернулись, надо было ждать ещё.
Лодка медленно выдвигается в море. Ориентиры на том берегу Малого Моря, почти не просматриваются. Все время верчу головой, оглядываясь назад, и глядя вперед, пытаюсь скорректировать курс лодки. Дальше в море волны не бьют уже так сильно, на глубине это валы короткие и мощные. Лодка все время ныряет и поднимается. Вот она особенность Байкальской волны, малый промежуток между валами. Движемся. Только бы ветер не стал снова усиливаться. Движемся. Берег становится таким далеким и, боже, каким желанным. Скорее.
И вот мы почти на месте. Потому что, точно, это сказать невозможно. Сеть наша стоит на глубине примерно перпендикулярно берегу. Соответственно нам предстоит двигаться почти параллельно берегу, пытаясь кошкой зацепить её, подставляя правый борт, набегающим волнам. Это-то и опасно, потому что волны могут раскачать и перевернуть лодку. У нас нет ни спас жилетов, ни кругов, а доплыть до берега в такой воде, в одежде, это уж из области фантастики. Нет, надо было ждать ещё. Черт дернул, а теперь об этом лучше не думать.
Начинаю тралить кошкой. Хорошо бы сразу подцепить. Может быть, я не ошибся с местом. Двигаемся, двигаемся. Нет, нет. Еще, еще. Нет, не поймали. Возможно, раскачавшее море, забило ее водорослями, а потом стащило ее, сеть, дальше от берега в глубину. Разворачиваемся и идем наискосок от берега в противоположную сторону, подставляя волне левый борт. Кошка опущена почти на полную веревку, у меня в лодке не более трех-четырех метров. Где-то она здесь.
Есть! Есть голубушка. Веревка натянулась. Не сорвалась бы.
- Стой! Табань!
Федор останавливает лодку. Начинаю осторожно поднимать. Не сорвалась бы. Ведь непонятно как зацепилась кошка, за «тетиву» или за «мотню». Если за «мотню» то тонкие нити сети не выдержат, обязательно порвутся и придется пробовать цеплять заново. Осторожно поднимаю. Мокрая капроновая веревка идет ровно, похоже, удачно поймали. Обычно прозрачная байкальская вода, в которой видно достаточно глубоко, взбаламучена. Поднимаю, поднимаю. И вот она сеть. Наклоняюсь к воде и хватаю ее рукой. Удачно поймали, почти у самого конца. Отвязываю груз, большой камень, накрест перевязанный веревкой, и бросаю его в воду, нам он больше не понадобится. Подтягиваю сеть, и начинаю складывать ее на дно лодки. Движемся вдоль поднимаемой сети, Федор чуть-чуть помогает веслами. Сеть забита тиной, перекручена, но иногда в ней блестит чешуей рыба. Времени «выщелкивать» ее нет, и я бросаю мокрую сеть вместе с рыбой и тиной на дно лодки. Восемьдесят метров сети, два байкальских конца по тридцать метров и небольшой недомерок, трехстенка. Поднимаю, отвязываю грузы, выбрасываю их, складываю забитую тиной и редкой рыбой сеть. Лодка заметно оседает.
Вдруг, неожиданно большая волна, одновременно с порывом ветра бьет по носу лодки, окатывая меня водой, проливаясь в лодку. Лодку подбрасывает, но она удерживается и плюхается на следующую волну, которая разворачивает ее левым бортом.
- Федя, держи, - кричу я, и сам пытаюсь остатком сети, уходящим в пучину развернуть лодку. Федор резко веслами разворачивает лодку. Очередная волна бьет нас, но мы выправились. Ветер заметно усилился и волны теперь все с длинными барашками. Осталось не так уж много и я тяну и тяну сеть.
И вот он уже вертикально уходящий вниз конец сети. Выдергиваю. Начинаю развязывать узел груза. А он как на грех затянут сильнее и окоченевшие пальцы уже не слушаются. Да на хрен его отвязывать, отрежу. Достаю из кармана штормовки перочинный нож, открываю его и правой рукой перерезаю мокрую веревку, которую держу левой. Боже, моя рука не остановилась, и лезвие моего ножа, пропарывает борт лодки. Не кидайтесь камнями в стеклянной комнате, не машите ножом в резиновой лодке. Воздух со свистом вырывается из прорези в борту, длинною, примерно, сантиметров десять.
Резиновая лодка, ЛАЗ 300, рассчитана на загрузку не более трехсот килограмм. Имеет три накачиваемых отделения, два в бортах и отдельно накачиваемое дно. Причем, при резком падении давления в одном из бортовых отделений клапаны, встроенные в перегородки начинают пропускать воздух из целого отделения, в отделение с нарушенной герметичностью, с целью максимально сохранить конфигурацию, и соответственно плавучесть. Однако, что это все, при разрезе в десять сантиметров.
- Федор, греби, я лодку порезал! - оборачиваюсь к нему. Он тоже оборачивается ко мне, в лодке он сидит ко мне спиной. Я вижу его в пол оборота.
Это не лицо, это застывшая маска. И вдруг она, маска, начинает стремительно отдаляться, теряя при этом кожу на лице, глаза, туловище, одновременно увеличиваясь в размерах. Гигантский череп, маска смерти, вплывает, впечатывается в освященный задник сцены. Камера-обскура.
… «неподвижного театра», то есть театра замедленных, значительных и даже многозначительных движений. Пластику Мейерхольд хотел подчинить музыкальному ритму.
Он внушал актерам: нужны «движения Мадонны», нужна скуль¬птурная выразительность жеста, нужна статуарность. Временами актеры вдруг замирали в полной неподвижности. Человеческие ли¬ца и тела становились живыми изваяниями.
Так возникли «барельефы» - застывшие позы, которые Мейер¬хольд рисовал на полях режиссерской партитуры, чаще всего по¬ворачивая артистов в профиль к зрителям, точно указывая исполни¬телям, где, когда и как движение должно остановиться. Оттого, что «барельефы» смотрелись сквозь тюлевый занавес, их очертания слег¬ка смазывались, смягчались.
- Греби к берегу, я лодку порезал! Таким голосом, только другие слова кричал, наверное, будущий прокуратор Иудеи в Долине Дев. Бросив на дно злополучную сеть, я обеими руками вцепился в борт в месте пореза, пытаясь завернуть резиновую ткань и таким образом зажать отверстие. Федор, махнув веслами, попытался развернуть лодку носом к берегу, но налетевшая волна начала складывать лодку пополам. Чудом лодка устояла и не сложилась.
– Греби, греби так! Федор молодец, умница, все понял и изменив направления движения весел тронул лодку кормой вперед, вперед или назад, к берегу.
Скрюченными, омертвевшими руками, сжимал я края пореза, и лодка с обмякшими, дряблыми бортами двигалась, двигалась к берегу. Кажется, бог смилостивился над нами, волна и ветер стали меньше, или мне так кажется.
Нет! Безусловно, бог помог нам, мы почти доплыли. Лодка не дошла до берега каких-нибудь двух, может трех метров. Но тут у самого берега, нас догнала ушлая, умелая волна и лодка наконец-то сложилась и перевернулась. Но это была такая ерунда. Мы махом вырвались на берег. Бежали мы или плыли, не помню. Мы свалились на песок и затравлено посмотрели друг на друга.
- Федя, дай закурить? – попросил я, и он потащил из кармана промокшую пачку сигарет, достал сам, и протянул мне. Я посмотрел на кисти своих рук, они были по-прежнему скрючены, как будто до сих пор сжимали прорезиненную ткань. Я не мог их разжать. Он закурил сигарету и воткнул ее мне между пальцев. Я затянулся, еще раз затянулся и посмотрел Феде в морщинистое лицо. Он смотрел на меня с усталым участием. Где же я здесь увидел маску смерти?
Он умер через два месяца, перед самым Новым годом, в больнице от «ураганного» рака.
XIX
Зачем я всё это писал? Про ураганный рак, про маску смерти. Может и впрямь, текст обладает возможностью творить этот мир. Присвоил себе силу творца. Господь творит человека, человек сочиняет текст, текст создает мир и в конечном итоге Творца, который в свою очередь творит человека. Но тогда, что Господь без человека? Человек без текста?
Снова божественная благодать. Запах хорошей водки и серебряный ея плеск.
«Бог более не говорит со мной. Хотя я все время задаю ему вопросы, Он не отвечает. Он вообще более ничего не говорит».
XX
Как далеко, я отошел от того с чего начал. Итак, пистолет. Вернувшись в город и добравшись до своего пристанища, я распаковал заветный пакет, достал его и коробочку с патронами. На вид он был в хорошем состоянии, ни пятнышка ржавчины, только очень холодный. Достал обойму, попробовал пружину и снарядил её патронами. Она щелкала, заглатывая патроны и щерилась верхним. Я положил её и его на полку. Пусть механизм немного отогреется.
XXI
Сел за компьютер. Настучать предсмертное. Письмо дочери, письмо внуку. Миру - с сакраментальным: «Прошу в моей смерти…» И взгляд мой зацепился за этот желтенький листик приклеенный рядом с дисководом. И я как-то решил расшифровать начерченный мной бессознательно ребус. Фрейд – мать его так! Или отец бессознательного.
В голову полез читанный где-то анекдот: «Когда Фрейд, разочарованный, что все его сподвижники, типа Юм, и ученики, типа Райх, покидают его, пожаловался на это, на традиционных пятничных чаепитиях своей тетушке. «Знаешь Зиги, - ответила она ему, - Вся твоя проблема в том, что очень плохо разбираешься в людях».
В полном сознании…
Итак: VxЯ, v – может быть vita, Я, это понятно я. =К. Получается, жизнь моя пришла к К(онцу). Затем большая кривая стрелка, указывающая на стилистическое изображение креста, с разомкнутым кольцом над ним. На нашем брачном свидетельстве, было изображено два сцепленных кольца. И вот сцепка разорвалась, одно выпало. Знак вопроса над полукружьем ямы. Ещё стрелка, криво и решительно вниз, отделяя Крест с ямой и вопросом, от крупной заглавной буквы М.
Что есть это - М? (Муж, мужчина, мудак, МИР, массаракш…)
XXII
Короче, не выстрелил я тогда в себя – «хисту» не хватило. Слаб, а думал о себе… воображал - «Гамлет ***в». Сидел, корябал, извращался.
Сцена 9
Комната в замке
Входит Гамлет
Гамлет: Быть или не быть, вот в чем вопрос.
Достойно ль, не смириться под ударами судьбы,
Иль надо быть покорным
И уступить разумно морю бед
Принять их?
Жить. Проснуться.
И знать, что этим цепь скрепляешь
Сердечных радостей и тысячи возможностей,
Присущих духу. Это ли не цель
Нежданная?
Воскреснуть. Истинно проснуться.
Не спать… не видеть сны?
И нет ответа.
Какая явь предстанет взору в той жизни,
Когда отступит смерть?
Вот в чем загадка. Вот что укорачивает
Счастье нашей жизни на столько лет.
…
Тогда как просто разбегаются концы
От лезвия кинжала!
Того бы не было б, когда б известность того, что после жизни,
К нам все вернутся,
Где мой кинжал собаки?
Но не все еще?
Офелия? О горе? Не вспоминай
Мои добродетели в своих молитвах, нимфа.
Где ваша пропасть для свободных людей?
Уходит
XXIII
А что пистолет?
Перефразируя, а может и нет, чьи-то графоманские, а может и какие пародийные стихи, залетевшие мне когда-то в голову:
«Он жив сейчас,
он жив опасно,
и вплоть до нынешнего дня,
ежеминутно, ежечасно, он может выстрелить в меня».
Я дал ему человеческое имя. Гамлет Макарович, дар человечества, Князь Ижевский. Есть ли ещё порох в пороховницах?
XXIV
А ночью, когда я свалился на жесткий диван, то ли спать, то ли лежать истомленный водкой и заячьими мыслями, приключился жар.
XXV
Спал ли я или бредил наяву. В общем, я видел…
В каком-то тесном плохо освещенном помещении, т.е. окно наличествует, но из него льется какой-то предрассветный свет, стоят три кушетки. Расположены они следующим образом, две рядом, через небольшой проход и параллельно темной стене с окном, с подголовочными возвышениями к стене, а одна через проход перпендикулярно окну, подголовником внутрь этого помещения. На ближней к окну кушетке лежит моя теща. Лицо её, девяносто двухлетней старухи темно. До самого подбородка она накрыта каким-то теплым темным одеялом. На соседней лежу я в любимом теплом цветном свитере, в брюках и босиком. А напротив, полусидит, полулежит Она. Она в теплом темно-синем тренировочном костюме и теплой меховой безрукавке. Где-то за её головой на стене горит слабенький желтый ночник, отчего белое её лицо в резких тенях. Мы о чем-то неспешно говорим, о чем, лишь какими-то отрывками сохранилось в памяти, и тон беседы самый ровный.
- Ну, что ж как случилось, так случилось, так кому-то угодно. Я, мама не жалею - не то, я даже почему-то рада. Я так боли боялась, а её почти и не было…
- Ты, пожалуйста, Андрейку не бросай – это ко мне, - и не женись больше, а то мне как-то обидно. Впрочем, я вижу, не женишься…
Тут меня срывает, я вскакиваю и сажусь рядом с ней. – Что Ты, что! Ты моя и я с тобой.- Я обнимаю и хочу поцеловать. И она растворяется, и ничего нет. Я весь в поту, сижу на своем диване. Напротив книжная полка с Гамлет Макаровичем.
Проваливаюсь.
XXVI
Мне друг из далекого Сан-Диего (Калифорния) прислал электронное письмо.
Дорогой Володя!
Надеюсь ты в добром здоровье. Я на днях написал стишок, которым спешу поделиться с тобой и Олегом. Пиши.
Обнимаю,
Твой Саша
Alexandre "Sasha" Kaluzhski
Ранняя Пасха в Сибири
На небе тьма и пурга: местных метеорологов сводки
не обманули — метель разыгралась по полной программе.
Ночью, в страстную субботу, в иркутской рабочей слободке,
в тщетной попытке тебя отыскать в переполненном храме,
в море бесчисленных спин, заслоняющих спины другие;
на монастырском дворе, где сечет по щекам непогода;
на берегу Ангары, погасившей хоры литургии,
я потерялся в пурге по скончании крестного хода;
то есть, я знал, где я был, но я ведать не ведал, куда мне,
окоченевшему, деться от этой сырой круговерти,
с этого гиблого берега, где на заснеженном камне
пел искупитель иной накануне мучительной смерти...( )
Наледью блещущий крест, уходящий в небесные шири,—
место слиянья двух рек—заливается алым с востока;
вот уж воистину, брат, ранняя Пасха в Сибири—
экий знобящий размах! экая жертва до срока!
22 апреля 2010 г.
Прочитав это, я просто был сражен. Эта какая-то мистика. В этом году я на пасху был в своем родном городе Иркутске. И вечером в святое воскресенье написал некую ритмическую заготовку. Я всю свою жизнь пишу заготовки, из которых потом мало, что получается. Но так всё совпало. Сейчас получив стих, я чуть что-то поправил в своем тексте и чуть-чуть дописал. Всё, что дописано сейчас, выделено по тексту курсивом.
Стоит тюрьма, стоит тюрьма
В народе просто «Белый лебедь»
Хоть красным крашена она, который год, и только ль год, не век?
В ней даже урка «первоход»
Про страстотерпца каземат, а после смерть. Баяет байки.
Про то, как вывели его,
Мела метель. И в долгополую шинель, он зябко кутался.
Где там уж петь?
Но байка…
«Гори, гори, моя звезда…».
А, дед мой партизан, рассказывая мне про действо, про песнь ни слова. Рассказал:
«Штыком толкал я тело по льду, в разверстую дыру, а проще полынью, шинель его, всё время зацеплялась…».
А ныне перед тем монастырем, о коем пишешь Ты,
Поставлен памятник ему
На деньги местного бандита – олигарха
Казаки – ряженные, крест поставили на галечной косе.
В Иркутске храм, где он венчался, - Не с той последней, а с другой.
«Газпром» ваяет
Хвала «Газпрому».
А штык толкает тело, по льду, в полынью…
Как всё знакомо. От веку, и по жизни.
Я, другой…
А пасха что? Ну, ранняя, бывает!
В Крестовоздвиженской светло.
Попы брадаты, служки «парят» свечи
По пятьдесят
Три дня назад по тридцать,
А ране в будний день, пятнадцать вообще
Ещё я помню Лик святого Николая
Стою и плачу
Втыкаю свечи за здравие всех родных и близких
(Потом за упокой, отдельно)
Из храма вышел, милостыню раздав,
Иду, бреду, Ты прав, незнаемо куда
И все-таки, не прав!
Бежит, бежит река, речушка Ангара
Она как Жизнь, она как Смерть, принявшая его, ещё кого-то,
И наконец меня!
2010 г. 4 марта, Православная Пасха, необычайно ранняя. Иркутск
………………………….
P. S. Слова становятся в строку
Строка бежит в море
Море полнится скорбью…