Часть седьмая. балетное каприччио

Глава 1. Судьба балерины

Прости интриганов,
                как может прощать красота,
Прости и случайных прохожих.
На хрупкие плечи
                легла тень креста –
Нести его кто же так может?
Отдашь своё детство
                за дивный прыжок
И юность за всплески сирени.
Что этот букет? Он и цвёл сколько мог –
Всего лишь одно воскресенье.
О, вечная жертва больших балерин –
Их нерождённые дети.
Опомнишься – счастлив пусть будет один
Хотя бы приемыш на свете!
Но счастье тебе давалось одно –
Ты помнишь? – Одетты скольженье.
И сцена, как в мир непонятный окно,
И вне её всё – пораженье.
Напомнить об этом ранняя смерть
Пришла и… задернула полог.
О, хрупкая, сколько дерзала ты сметь!
Гул музыки чуден и долог…

Шёл последний акт «Лебединого озера». Элеонора давно не чувствовала себя на подъёме, но сама хотела танцевать спектакль – в театре, как всегда в эту пору гуляет грипп. А она системой закаливания довела себя до того, что никогда теперь не простужается.
Она легкая, как пёрышко, и нисколько не толстеет.
Элеонора вертит свои пируэты и… вдруг зал плывёт, она теряет точку и с ужасом чувствует, что повисает на руках партнёра. «Не может быть!» - проносится в мозгу и она теряет сознание.
Партнёр, молодой танцовщик, теряется, потом выносит её на руках, как бы в поддержке за кулисы и … на этом кончается спектакль. Олег бросается к жене, затем звонит в «скорую». Когда приезжают врачи, Элеонора уже в сознании.
- Что с вами такое? – участливо спрашивает врач.
- Да вот… головокружение….
- Перегрузки?
- Вроде нет… - не рассказывать же врачу, что и вовсе последнее время не дают ничего танцевать.
- И давно головокружение?
- Первый раз….
- Надо обследоваться.
- Конечно, конечно.
Олег усадил её в машину, заботливо поглядывая на жену.
- А, пройдёт! – махнула она рукой. – Не обращай внимания.
- Конечно, пройдёт. Это ты всё переживаешь – дают, не дают танцевать. Ушло наше время.
- Что ты, да и что ещё у нас с тобой есть в жизни?
- Всё.
Сейчас их дом особенно уютен – в нём ребёнок, которого они любят. Они взяли его из детдома.
И вот она на больничном. Как это затянулось. Сидит дома, возится с Димочкой, и всё бы хорошо, если бы не внезапные головокружения…. Олег говорит – переутомление. Недосыпаешь, вечно дрожишь над малышом. Конечно, ребёнок запущенный, слабый, но нельзя же, так. И сегодня она бледная. Пришёл на обед Олег. Ничуть не утомлённый, бодрый, как всю свою жизнь, несмотря на бессонную ночь.
- Наша Галина Мелентьева теряет форму. После родов у неё сдвинулся позвонок. А ставят «Кармен - Сюиту». Она всю жизнь о такой партии мечтала, это её.
Олег служил для Элеоноры, как бы катером связи между ней и театром.
– Но, Норка, свято место пусто не бывает. Появилась новая звезда – Зоя Шевелева. Прелесть девочка. Не советую тебе возвращаться на сцену. Стаж есть, ну вот и иди преподавать в родное училище. Пора….
- Не знаю, - испугалась Элеонора. – Как это я и без театра?
- Нужно смотреть правде в глаза. Ты своё отблистала. Надо выбирать одно. Выбери Димку. Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо. Ем всё подряд и не толстею. Удивительно. И даже немного похудела, ты не находишь? В лучшей форме – только танцевать!
- Нора, надо жить, а не танцевать. Иди в училище педагогом. Твоя Рашель Иосифовна предлагает часы.
- А сцена? Никогда?
- Никогда, - нарочито равнодушно сказал муж.
Но она, упрямица, всё-таки вернулась в театр. Да и отчего нет? Она в прекрасной форме! Начальство встретило её возвращение кисло, но все остальные радостно. Как это приятно. Даже неожиданно.
«Дон Кихот», блистательная Китри. Её последняя партия. Весь день прошёл, как в угаре, почти перед самым спектаклем, когда гримировалась, снова головокружение. Она скрыла это от всех, попросила Зиночку не поднимать панику, хоть та смотрела на неё испуганными глазами. Весь спектакль Элеонора боялась, что произойдёт нечто ужасное, что она снова сорвётся. Но ничего не произошло. Ничего. Её поздравляли.
Бессмысленное возвращение. Снова головокружения. Она тихо ушла на пенсию.

Глава 2. Встреча с юностью

- Алька! - услышала я своё детское имя, и сердце забилось – давно я его не слышала. Обернулась и увидела Наташку. Неузнаваемая Наташка в шубке и пушистом шарфе казалась непомерно большой. Мягкий, влажный снег лежал бугорком в виде картонного домика на её шарфе и воротника шубы.
- Ты, Наташка? Какая же ты красивая!
- Ну что ты, - довольно улыбалась та.
Как давно мы не виделись. Мои отношения с балетом окончились внезапно и трагически. И моя Алька осталась в прошлом, а сейчас меня всё чаще звали Аллой Аркадьевной. Мне снилась сцена и светлый зал, где ещё детьми учились танцевать, освещённый лучами утреннего солнышка, снилось «Лебединое озеро» и шёпот Нонны Березиной: «с правой»,  когда я путала с какой ноги начинать, потому что перебрасывали с места на место. Долго я буду просыпаться среди ночи в ужасе – снова и снова привидится, что у меня развязываются ленточки на пуантах. А когда пианист на концерте сыграет Листа, сердце снова оборвётся. Концерт превратился в сладкую муку встречи с юностью, со всем, что не сбылось, но озарило мою жизнь навсегда. А лейтмотивом останется мелодия Листа о грёзах любви, мучительных и прекрасных. Они не кончаются никогда. Вот что напомнила встреча с Наташей. Но, как же, она? Родители настояли на том, чтобы Наташа поступила на физмат. Способности к математике у неё блестящие. Но неужели она, которая плакала, когда её не принимали в училище, согласилась, и так спокойно ушла на физмат? Ну, не совсем так…  Были, конечно, бои, но… в театр её не взяли, а в «Жок» она сама не хотела. В «Берёзку» постеснялась пробоваться. Руководительница о Наташе забыла, вот и победили родители со своим здравым смыслом.
- И в университет, представь себе, поступила не без приключений. Я написала письменную работу по математике на двойку.
- Ты? Не может быть!
- Да! Я. Представляешь? Дома волнуются – пятёрка или четвёрка, а тут – двойка. Я сама побежала к декану, он тут же задал задачу, я быстро решила, и позволил пересдать. Пересдала на «отлично». Он потом сказал – потому разрешил, что вы пришли сами, а не родители и ходатаи – они мне осточертели.
 В университете Наташа блистала в студенческом ансамбле, вышла замуж, родила сына. Радостно и чуть ревниво мы оглядывали друг друга.
- Ну, что мы стоим? Здесь рядом кафе.
Зашли в небольшое кафе, чтобы поговорить обо всём. Красивый Наташин свитер с прибалтийским рисунком напомнил любимые свитера Семёна Дречина, чьё имя недавно мелькало в газетах: он поставил новый балет в Минске. Лицо Наташи с чуть подкрашенными губами и ресницами, покрывал всё тот же неувядаемый румянец. Но куда девалась порывистая, слегка неуклюжая девочка, вся устремлённая в полёт? У Наташи уверенная манера говорить и вся она успокоенная, но чего-то в ней не хватало на мой взгляд. Она словно стала старшей сестрой той Наташи, а не ею самой.
- Мы все стали другими, - сказала я вслух. – Точно мы и не мы. Мне наша юность кажется каким-то чудесным сном. Удивительно. А тебе?
- И мне. Где ты сейчас, Алька, трудишься?
  - Окончила Литературный институт имени Горького в Москве, выпустила книжку стихов «Первые, первые…». Печаталась в журнале «Юность», в альманахе «Поэзия». Работаю в Союзе писателей литконсультантом по русской литературе.
- Я слышала твои стихи по радиостанции «Юность» и не раз. В тебе всегда было что-то незаурядное.
- Во всех нас что-то было. Семь девочек – библейское число совершенства. Помнишь постановщика «Лебединого озера», он тебе ещё казался похожим на старую мышь, он тогда звал меня в Москву, я и без него там жила. Да, какие у нас были девочки.
- Людмила, наша Ведьма,  весьма успешно танцует в «Жоке», вышла замуж за Виктора Танмашана. Милый, интеллигентный, родился у них сын Дмитрий. Виктор не только танцует сам, но и становится интересным постановщиком. Я была у них в гостях. Наш Юрочка Горшков теперь солист «Жока», недавно женился, жена тоже танцует. Объездили наши ребята полмира. Но кто меня по-настоящему удивил, так это наш Боря Эйфман – я слышала, что он окончил балетмейстерское отделение Ленинградской консерватории и недавно привозил в Кишинёв свой театр. Я увидела на афише «Идиот». Ну, думаю, Борька, действительно, идиот  – за такое произведение браться. Но спектакль вышел потрясающий, настоящий современный балет и Рогожина бесподобно танцевал Марис Лиепа. «Свадьба Фигаро» - я такого комедийного балета в жизни не видела. «Автографы» - это всё о душе балерины. Посвящается Алле Осипенко. И первые спектакли танцевала сама Алла.
Из Бориса вышел потрясающий балетмейстер – даже не верится, что это тот самый красивый мальчик с длинными ресницами, ласковый, как брат, с которым мы учились на одном курсе. Нисколько не зазнался, всем нам дал билеты, а попасть в Национальный дворец было невозможно – откуда столько поклонников балета набралось? Позднее он поставил «Братьев Карамазовых», «Чайковского», «Поручика Ромашова», «Бумеранг» и другие балеты.
- А я Володю встречала в Москве, ходила на спектакль в театр Вахтангова, но, может быть, прав был тогда Горик – он просто красивый парень? Пока что играет маленькие роли. Но в общении простой и добрый, всех вспомнил, и конечно, нашу незабвенную Людмилу и его балетную любовь Олечку.
- Как я благодарна Воскресенской за «Грёзы любви» Листа… хоть и не пришлось танцевать. Ты не встречала нашу Светку? Помнишь, как она рисовала шаржи, костюмы…. Этот аппендицит не вовремя.
- Балет для неё отошёл вместе с детством. Она работает теперь художником в театре «Лучафэрул». У неё растёт рыжеволосая дочка. Назвала Норой. В честь Годовой. А Рашель, - сказала Наташа с особой, доверительной интонацией, - ставит детский балет «Дюймовочку». Снова девочки у станка и так захотелось вернуться к этой милой каторге! Да, детство у нас было каторжное. Мы не знали, что такое болтаться по улицам, ходить с мальчиками в кино…  Ты знаешь, я тоже тогда была неравнодушна к Горику. – Она засмеялась, как над давним чудачеством.
- Игорь теперь специалист по космической медицине. Живёт в Москве. Временно работает на Кубе, скучает по родине.
- Да, он и тогда был умницей. Только всё проваливался в свой мединститут.
- А по-честному всегда трудно. Он тогда был влюблён в Людмилу, а не в нас с тобой. Ларчик просто открывался. Я тогда мучилась от его непостоянного поведения. Потом у него были…, а впрочем, он симпатичный парень. Окончил институт, работал в районной больничке, повзрослел, поумнел, женился на москвичке, и всё у него пошло, как по маслу.
- Он мне тогда нравился.
- Я его долго любила. Долго-долго. Это мешало мне видеть других. Знаешь, мы встретились с ним в самолёте. Я шла между рядами, он, как потом сказал, увидел стройные ножки, поднял голову, а это я. Студентка литературного института. Мы обрадовались друг другу. Изредка встречались. Он как-то сказал мне, что знал много женщин, но больше никогда не переживал такое, как тогда, когда целовал меня на задворках сцены.
- А всё-таки хорошо, что мы все в юности учились танцевать.
-  Да, конечно…
- Помнишь, как в летнем кинотеатре мы смотрели «Лебединое озеро»? И мечтали, мечтали….
- Хорошее было время, хотя и послевоенное, бедное. Помнишь, какая стипендия? Одна Нина, более или менее была обеспечена. Она вышла замуж, родила дочь. Как говорила Рашель Иосифовна «крепкая солистка». Всё взяла характером, настырностью. Молодец. Но лиризма твоего у неё нет.
- А кто же ещё у нас танцует? Маргарита?
- Танцевала, но что-то с венами, нельзя танцевать на пуантах….
- Неужели? Жалко.
- Маричика, вот кто танцует.
- Маричика? Подумать только.
Мы произнесли это имя вместе и разом расхохотались. Маричика, тихая труженица, девочка с виноградников, скромняга, теперь солистка ансамбля «Жок».
- Да как же так?
- Она даже заслуженная артистка. Вот ирония судьбы? А мы-то…  лирички, классички!
- И Аня Чебан тоже, - сказала я. – Была на концерте «Жока». Она у них солистка, полмира объехала. Все операторы только на неё и глазели, хотя  Дуся Негру тоже была хороша. Я пришла после концерта к ней в гримуборную. Анька вся в заграничном, красивая, как кинозвезда, и простодушная, как всегда. Увидела меня, обрадовалась и вдруг: «А ну, покажи всем свой подъём!». Все удивились слегка. Фигура у неё, как у девочки, глаза сияют. Замужем, сын. И вот что она рассказала мне – в Аргентине их ансамбль посетила обаятельная и прелестная – кто бы ты думала? - Лолита Торрес. Аня говорит – глазам своим не поверила. Кумир нашего отрочества, любимая певица Светки Прудниковой. Могла ли она, слушая песенки Светки, думать, что увидит когда-нибудь саму Лолиту Торрес. Лолита смеялась, обнимала за плечи своих мальчиков, фоторепортёры беспрерывно щёлкали, а Анька постаралась устроиться как можно ближе к певице – привезти домой фото. В общем, мы сентиментально пообщались.
- Мы все становимся сентиментальными, когда речь идёт о балете, – задумчиво сказала Наташа. – а я рада за девчонок. Помнишь, какие мы все были корявые. И не такое уж плохое училище мы окончили, хотя есть и получше.
- Наступит и такой день, когда хореографическому лицею в Кишинёве исполнится сто лет. Будут свои традиции и педагоги-академики. Мы только начинали торить дорожку, занимались в чужом зале, на нас смотрели свысока выпускницы московского и других училищ, нужно было иметь такой талант, как у Элеоноры, чтобы преодолеть всё. Не было бы таких чудес – не на что было бы надеяться.
- Ты знаешь, Алька, Нора больна. Да, говорят, упала прямо на спектакле, и пришлось его отменить.
- А что с ней такое? – встревожилась я.
- Не знаю.
- Надо сходить к ней.
- А помнишь наш балет «Фэт-Фрумос»7
- Он остался в душе, как чудесный сон, Алька!
- Да, ты права. Однажды мне так и приснилось – средневековый замок, а я стою у окна, мимо проходит Горик, а в зале сидит Рашель, и все вы стоите, мне тоже пора, но я кого-то жду и стою у отворённого окна…  И ветер – такой сильный ветер – овевает мои плечи…  Проснулась и затосковала…  Мы были соперницами, а теперь мы – сёстры. Ведь так?
- Да, пожалуй. А может быть, Рашель потому так всегда молода, что каждый год начинает заново? Недавно видела её – сломала ногу, и только сняли гипс – снова тащится, но куда? На занятия, всё ведёт «Солнышко». Нет, красоты не убывает в жизни.
- Подумай только, Наташа, приходят поступать в балет сотни, учатся десятки, а остаются единицы, а уж примадоннами становятся – единственные. Чудо и только – вести спектакль.
Мы ещё говорили о многом – о любви, о молодости, о снеге за окном. Вышли мы из кафе грустно-растроганные.
Отпусти меня, отпусти меня,
Отпусти меня, мама, в балет!
Мне всего одиннадцать лет,
Моя будущность – невыразимая…
         В этот город чужой отпусти меня…

Отпусти меня, мама, в полёт,
Я томлюсь, мне так плохо на месте,
Жаль – не можем отправиться вместе,
Но грядущее так зовёт…
         Улыбаясь, сажусь в самолёт.

Отпусти меня, боль, отпусти…
Я в пути своём набедовалась.
Мама, мама, познавши усталость,
Как могла ты сказать мне: «Иди!»,
         Зная, сколько тревог на пути!

На больших перелётах у птиц
Гул ветров и натруженность взмахов,
И порой обмирают от страха
В том высоком небе столиц…
        Что ж, растерянная, стоишь?…


Глава 3. Новогодний вечер с Элеонорой

Я работала в Союзе писателей Молдавии литконсультантом по русской литературе. У меня как всегда было много посетителей, а тут вдруг затишье. И заглянул ко мне мой друг молдавский поэт Андрей Бурак. Мы пили кофе и говорили о том, о сём. Он вспомнил, что знал меня ещё девочкой, видел на сцене театра, куда ходил с приятелем, любителем балета. И вдруг сказал: «А не написать ли тебе книгу о Петре Леонарди, ты так о нём горячо вспоминаешь?»  «Книгу» - удивилась я. В ту пору я писала и бредила только поэзией.
Мы простились, и мне показалось, что я забыла об этой идее.
Это был вечер перед Новым годом. Так уж вышло, что именно в это время я выбралась к Элеоноре. Та открыла дверь, и её осунувшееся лицо осветилось радостью. О, эти морщинки у губ! Сухость кожи, тени под глазами…. И мальчик – худенький, с огромными голубыми запавшими глазами, так похожий на Элеонору.
- Как я тебе рада, Алька. Знакомься, это Димочка. Димочка, эта тётя пишет стихи, а когда-то она танцевала с мамой. А я уже не танцую, Алька.
- А где Олег?
- В театре…  Да…  Новый год. Смотри. Мальчик прижимает к груди зайца. Подарок папы. Обожаемого папы. Впервые за двадцать лет мы не вместе в театре под Новый год. Вчера я потеряла обручальное кольцо – оно соскользнуло с пальца – видишь, какие худые у меня пальцы – и… пропало. Я так расстроилась, меня поразило это…  Ведь двадцать лет его проносила, не снимая. А тут – потеряла.
- Надо поискать. У меня такое было – вытирала лицо полотенцем и потеряла серёжку. А потом нашла.
- Ах, нет. Это всё рок, рок. А как всё было хорошо – дружная семья, Димочка. Здесь всё сделано руками Олега, Аллочка. Он больше всего на свете любит этот дом. Наша ванна сияет перламутром, как морская раковина, гостиная обклеена финскими обоями. Посмотри, как всё любовно сделано. Дом – идеал Олега, его идея, теперь-то я знаю – он прав. Сколько душевных ран залечивал мой прекрасный дом, а сколько здесь веселились? Разве что машину он любит больше.
- А тебя? По-моему, тебя!
- Меня? Может быть…. А, давай выпьем.
- А может тебе нельзя, Нора?
- Я уже ничего не боюсь. Признаюсь тебе – раньше я ничего в этом не понимала, прожила трезвенницей. Балет, балет. Что толку?
- Ну, что ты, Норочка? Не узнаю тебя.
Элеонора включила телевизор.
- Учащиеся ленинградского хореографического училища исполняют танец «Маленькие испанцы», - объявил диктор.
- Ты смотри, Алька, нет уже ни Якобсона, ни Пети, а танец живёт.
Нора накрывала на стол: красивая скатерть, серебряные приборы, бутылка коньяка, хрустальные рюмки.
- Хороший коньяк? Вот и отлично. Я не виню мужа. Какой капустник без него? Ты помнишь, помнишь? Ах, именно на капустнике он и переживает самый большой, настоящий успех. А всякому артисту нужно внимание других. А то всю жизнь – Элеонора, Элеонора…. Представляешь, Алька, сейчас пройдёт спектакль «Евгений Онегин», где он с пенсионерской лихостью станцует полонез, сжимая ручку взволнованной юной студийки, и начнётся главное для него действо – капустник.
- О, представляю.
- Я и сама этот театр для себя когда-то любила. Да-да, не удивляйся. Никогда не участвовала, сидела в партере и смотрела иногда с досадой и знаешь, со смутной тревогой – что эти насмешники ещё выкинут? Помнишь? Петька и Олег были бесподобны! Порой довольно злые. Капустник – реванш кордебалета! Мне почему-то доставалось больше всех.
- Ты личность, Норочка, вот тебя легко и пародировать.
- Чувство юмора у Олега врождённое, да и какая богатая фактура!
- А помнишь, Нора, сценку «Кармен»? Партию Хосе, как водится, пел Третьяк – низенький, толстенький, а Кармен – наша яркая, статная Тамара Алёшина. И вот тихого, маленького Антоныча, наряжали они в костюм оперного Хосе, а Кармен – в роскошном чёрном парике, с огромным декольте и с подложенными мощными грудями, дородный, красивый Олег. Он на бочке танцует хабанеру, а бедный Антоныч ходит вокруг, пританцовывая.
- Антоныч смущён и горд. Как-никак, а выходит на сцену. Весь театр смотрит на него. Помнишь, как светилось его маленькое сморщенное личико.
- А Олег – такая страстная Кармен! Да, в нём пропал дар пародиста. Невозможно было удержаться от смеха. Мы с девчонками хохотали, как сумасшедшие!
- А помнишь – Петька, Саша Смолянский и тот же Олег блистательно выступали с новым номером. Это – «хор заполярных цыган» - пародия на кочующие экзотические ансамбли. Трясут серьгами, пляшут, как черти.
- Увы, они были правы – халтуре достаётся почему-то в нашей жизни гораздо больше денег, чем настоящему искусству.
 - О, да. Олег мастерски изображал тогда старуху – цыганку – вдохновительницу всероссийского грабежа. Этакая прожжённая матрона!
- А помнишь, хотя ты тогда так гневно сдвигала брови….
- Говори…, говори…. Чего уж там….
- Ты танцевала Марию в «Бахчисарайском фонтане». Как не везло тебе в сцене смерти.
- Да уж! Как только меня не убивали! Технически, лучшей Заремой была, конечно, Мелентьева, а внешне и по темпераменту – Клава Осадчая. Помнишь, как Галина перетанцевала Раису Стручкову?    
- Меня, видимо, здесь не было….
- А… приехала Стручкова танцевать Марию. Ну, билеты все проданы, весь город собрался посмотреть Стручкову, солистку Большого театра, а тут Мелентьева, как вышла, как станцевала – весь зал скандирует: «Мелентьева! Мелентьева!» и все цветы ей. Она, конечно, не растерялась, отнесла в гримуборную Стручковой все цветы, наговорила комплиментов, но та не стала танцевать назавтра спектакль.
- А помнишь, как одна из Зарем в сцене ревности забыла у реквизитора кинжал и… кинулась тебя… душить.
- Ещё бы…  После удушения мне пришлось под смешки зрителей ещё минут пять пройти па де бурэ, изображая медленную смерть – это не драма, в балете «лишнюю» музыку не выбросишь.
- Но с каким невозмутимым видом ты это делала, Нора!
- А-а… из-за этого вида они с Петькой и принимались за меня! Помнишь?
- А как же. Зарему изображает наш инспектор балета Леонид Юрьевич, маленький и толстенький, а тебя - Петя.
- Да, Петька как бы ни от мира сего, утрирует мою хрупкость и лирическую экзальтированность, стоит на пьедестале. А коротышка инспектор в костюме Заремы с непередаваемым юмором сначала душит, а потом «убивает» кинжалом пониже спины, как одна из Зарем Наташа Каробач, выше он, якобы, не может дотянуться, а Петька, томно закрыв глаза, идет, как ни в чём не бывало «па-де бурэ»….
- О, как все хохотали… техники, певцы, рабочие сцены, костюмерши, все до колик…. Узнаваемо без слов.
- Да, я тоже смеялась. Но признаюсь тебе с некоторым… принуждением. Всё-таки, когда речь идёт о тебе самой…, невольно думаешь – вот, какая я, на чужой взгляд. И хоть смешно, а чувствуешь досаду.
- Да, ты смеялась и краснела.
- Ну, знаешь, невозможно остаться беспристрастной, когда речь идёт о тебе самой!
- И, конечно, «классика» капустника – танец маленьких лебедей. Снова Петя, Саша, Леонид Юрьевич, Олег. В середине танца у него отлетают шлейки – намёк … сама знаешь на кого.
- Ага…, намёк на жену Саши. У неё всегда что-то слетало или расстёгивалось.
- А наши бесподобные певцы и музыканты? Но я всегда только зрительница. Мне никогда бы не хватило раскованности, актёрского дара что-то такое изобразить да ещё пародийно. И смелости. Многие в театре считают, что я вообще лишена чувства юмора. Может и так. Я такой сухарь.
- О, нет, Нора. Ты всё отлично чувствуешь, только юмор у тебя скрытный.
- Ах, Петя, Петя…. Как давно его нет с нами. Он ушёл слишком рано…. Годы, вероятно, сделали бы его мудрее, терпимее, в чём-то проще. И он, может быть, посмотрел бы вокруг иначе, без той мучительной романтичности, что была для него и светом и страданием…. Он нашёл бы в жизни много радости. И понял бы главную формулу счастья: счастье – это сама жизнь…. Он страдал от того, что жизнь казалась ему бесконечно долгой – она была для него столетним одиночеством, и в этом он ошибался…. Его жизнь была одним ярким мгновением, искрой, вспыхнувшей и сгоревшей. Для нас он навсегда остался молодым…. Слушай, Алька, напиши о нём книгу. Да, обязательно, а иначе… всё уйдёт в никуда. А была ли она, наша жизнь?
- Книгу? Ну, не знаю…. А жизнь… ну, конечно, была. Как ты можешь так говорить?
- Странное дело,  Алька, я примиренно их всех люблю – это моя семья, как ни есть. В последнее время со мной творится непонятное, ужасное – обмороки, то вдруг ненадолго паралич правой стороны, представляешь? Провалы памяти. Потом просвет. Сегодня даже хотела идти в театр. Но не пошла. Да, Олег устал, устал. А ведь он по-своему любит меня.
- Что ты, Бог с тобой! Вот новость! Я помню, как он сумочку за тобой носил. Мы все завидовали.
Элеонора слушала меня и не слушала. Её мучили какие-то мысли, и мой приход оказался поводом, чтобы высказать их.
- Я знаю – он хотел бы, чтобы я жила. В нём самом, что-то рушится с моей смертью.
- Нора, что ты говоришь? Почему вдруг смерть? Ты отлично выглядишь, и вообще… это бывает.
- Давай выключим телевизор. Опять «Голубой огонёк» - слащавый, ужас. Надоело.
- Конечно, выключи.
- Я стала нервная? Не обращай внимания. Мне всё не так. Замучила домашних. Олега всё нет. Да, Алька, теперь уж передразнивают не меня, других! Обо мне помнят только ветераны сцены.
- Ну, что ты, Норочка, тебя знает весь город!
- Нет, нет. Как облачко проходит балетная слава. Неужели я была? Заполняла собой пространство сцены. А теперь. Алька? Вот портрет на стене, я в пачке, кучка пожелтевших рецензий, каждая – прошлая радость, а сейчас это – куча осенних листьев – вот и всё. Любительские фотографии…. Тоже мне память.
- Ну что ты, Норочка, - я только это и могла сказать, а Нора ходила из угла в угол, кутаясь в шаль, красивую шаль, связанную её руками.
- Давай выпьем, за Новый год! Чтобы он был радостным. Я помню, как радовался Петя на Новый 1966 год, ему казалось, что впереди – счастье, он был на таком подъёме, а это был последний год его жизни. Никаких предчувствий. Странно. Тот Новый год был действительно весёлым. Давай выпьем.
- С удовольствием, Норочка!
- Я хотела, чтобы хоть одному ребёнку было хорошо. Для кого я трудилась, дом ладила, для кого эти  чудесные книги, этот уют? Для кого моя душа? Моя любовь к детям? Я всё загоняла внутрь, все свои чувства. А, действительно, выпью и вроде легче, но потом…. Ах, Алька….
Волнующе слышать мне это забытое почти, уходящее в прошлое, детское имя Алька. Кто его теперь помнит? Кто помнит меня – юную, тоненькую, «лапу-растяпу»? Да, вот Норочка помнит!
- Как я волновалась когда-то, Норочка, когда смотрела на тебя и Петю во «Франческа да Рамини»…. Смотрела из-за кулис…, однажды сильно простудилась. Ты казалась такой недоступной, а теперь вот запросто пью с тобой коньяк… чудо!
- А ерунда! Какое чудо…  Знаешь, что я тебе скажу – есть у меня такое наблюдение – человек пошлый не может хорошо танцевать лирические партии. Олег над этим смеётся.
- Но ведь он не лирический танцовщик!
- Да уж, какой из него лирик! А мог бы, мог бы! Фактура, рост, школа замечательная – всё при нём.
Я попала прямо в больную точку Элеоноры.
- Чудо, Алька, что судьба среди войны, разрушения, сохранила наш дом, Олег его преобразил. Теперь соседи другие, всё изменилось, а я мечтала стать артисткой для своей улицы, чтобы здесь гордились мной, а когда я стала городской знаменитостью, моя улочка успела забыть меня.
- Да тебя все знают, Норочка!
- Это кажется. Моя бабушка – русская дворянка. Она родилась в этом городе, в этом самом доме, только он когда-то весь принадлежал нашей семье. Бабушка удивительная была женщина. Она никак не могла приспособиться к новой жизни. Не понимала её совсем и учила меня не тому, что нужно в нашей жизни. Я помню её горжетку – в детстве она казалась мне таинственным зверем. После войны мы жили бедно, и мама запрещала бабушке говорить мне, что она дворянка.
Папа умер рано, маме пришлось работать и получать ничтожную зарплату мелкой служащей.
Бабушка привела меня в училище – не хотели принимать, училище должно было готовить танцовщиков для народного танца, а я врождённая классичка. Да и что это было за училище! Мы были первым выпуском. Нашей школой оставался театр. Рашель Иосифовна отличала меня. Все наши девочки благополучно оттанцевали, некоторые солистками, я – ведущей. Выпускницы разных школ соперничают, как представители разных племён. Смешно, но так. Да, судьбе было угодно дать мне захолустное провинциальное образование, потому что мы с бабушкой не знали, куда же на самом деле нам нужно идти.
- О, Норочка, у тебя врождённая способность к танцу – этого не даёт никакая школа.
- И, конечно, куча недостатков!
- У кого их нет!
- Мы с тобой говорим так, словно это имеет ещё какое-то значение! Вот проклятая балетная привычка!
- Действительно, встретились с Наташей, и о чём заговорили? О балете!
- Да, проклятый фанатизм! Болезнь души и заразная.- О. я слышала от Люси о твоей бабушке. Она стала легендарной, без неё и тебя не понять.
- Да, у меня многое от неё. Всю юность я искала её честность и доброту в других людях. Она столько всего знала, любила музыку, людей, читала мне «Трёх мушкетёров» Дюма по-французски. И стойкость…  до конца. Какие они не схожие – моя бабушка и мама! Сейчас мама дремлет перед телевизором, а вообще она бойкая, обо всё судит безапелляционно. Никак не может найти верный тон с малышом. А малышу нужно одно: терпение. Что её злит – у меня внезапные провалы в памяти, я порой заговариваюсь, а малыш смеётся надо мной. Он уже понимает, что я говорю чепуху. Неразумное дитя, в своей детской непосредственности он думает, что я так с ним играю. Кидается к бабушке: «Бабуля, а мама сказала!» И хохочет. Прямо заливается смехом. Я прощаю его, а мать шипит: «Неблагодарный».
- Как мне её жаль, как она будет без меня? С Олегом, с Димкой, он такой ещё маленький….
Да, что ты, Норочка! Ты отлично выглядишь. Это что-то временное. Пройдёт.
- Нет, не пройдёт. Кому они будут нужны? У меня сердце останавливается от тоски, когда я смотрю на Димку, пока ещё счастливого, вон возится с паровозиком. Олег его балует – целую железную дорогу купил. Никого так не любили, как его. Запоздалая и долгожданная любовь. На кого ты останешься, заинька? Да, сердце сжимается.
- Ну, что ты, Нора? – даже удивилась этому отчаянию я.
- Мне вчера приснилось, что я танцую «Болеро» Равеля. И с кем?!  С Петей. Его уже давно на свете нет и «Болеро» я никогда не танцевала. Что за сон такой? Зовёт он меня, что ли?
- Да и мне иногда – да нет, часто! – снится, что я танцую. Притом такая фантастика… чуть ли не в Большом театре….
- Но это другие сны. Ах, Аллочка, я – балерина. И больше никто. Мой путь пройден и я умираю. Всё просто. Я-то хотела прожить вторую жизнь. Но, видимо, таким, как я, даётся только одно – не всем.
¬- Из нашей Ани не вышло балерины, а какие данные были. Танцует в «Жоке». Или Клава Осадчая – из этого дичка выросло прелестное создание. Красавица! Сколько раз её пытались снимать в кино, операторы сходу влюблялись, фотографировали её всегда охотно, на ведущие партии назначали.
 - Не скажи – заслуженная артистка республики. А я – просто балерина. Где справедливость?
- Я помню, помню, Норочка, какой ты была: длинные стройные ножки, прекрасный силуэт, благородное изящество жестов, такая удивительная для нашего времени аристократичность!
- Рашель Иосифовна уговорила меня на месте окончить училище. Я её понимаю – педагогам всё время приходится терять. Тебя она учила-учила и потеряла. Я надеялась, что пойдёшь по моим стопам.
- Да… учила, что мы «кузнецы своего счастья», а вышло – кто-то другой кузнец, а не мы… Какой ты была аскетичной, Норочка! Твой аскетизм в театре вошёл в поговорку. Чтобы просидела на банкете до утра. Как все? Поела вдоволь в праздник? Никогда!
- Теперь пью коньяк и ничего! Ну, давай, выпьем. За Новый год. Вдруг я ещё поправлюсь? Ведь мне надо жить! У меня Димка!
- Конечно, Норочка! Будешь работать в училище, учить других. Как бы я хотела прийти в твой класс, встать снова у станка. А Олег… ты не сердись. Он привык среди людей. Он хороший человек.
- Ещё какой! Мы с Олежкой такие несхожие. Но, может быть, притягиваются противоположности? Я скрытная, замкнутая, а он – большой тюлень, добрый, шумный, открытый и вечно с друзьями. Признаюсь тебе, иногда мне тоже хотелось быть такой, как Олег или Клава – бойкой, красивой. Но нет, не получалось. Меня всегда тянуло к Олегу, как к некой простой, естественной жизни, «простому человеческому счастью».
- Нора? Ты ли это говоришь? Мне не приходило в голову….
- Да, я чувствовала себя иногда ущербной и одинокой, от моего проклятого, балетного аскетизма меня тянуло к жизни более раскованной, шумной, в общем, что тебе сказать – это обычная реакция отшельницы.
- Но тебе некому завидовать! Ты такая прекрасная, глубокая, умная. Теперь я могу тебе это сказать, ведь я уже не начинающая балерина, которая льстит ведущей солистке. Это не лесть!
- Ах, всё это пустое! А что сбылось, Алька? Тихая безвестная балетная труженица. Но… мне ничего и не было нужно. Подумай только – ничего кроме того, чтобы танцевать…, танцевать…. Какое, в сущности, безумие!
- Что ты, что ты! Это так понятно!
- Димка любит Олега больше всех. Мы с мамусей на него покрикиваем, я не в силах им терпеливо заниматься, как раньше, болезнь мешает, а Олег такой спокойный, ласковый, и, главное, любит его такого, какой он есть, и не требует от него духовного совершенства, как я. Невольная ирония. Но не сомневаюсь, что именно по этой причине Олег его тоже искренне любит. Лёгкая, взаимная любовь без драм, ненавистных моему мужу. Но всё-таки я боюсь того, что произойдёт, кода он останется один…, что будет с Димкой.
- Ну, что ты, Нора, опять о смерти. Такая красивая, а говоришь о грустном.
– Да, прости, но мне не с кем поделиться. Возится он с Димкой охотно, много, и всегда более умело, чем я и мама. Когда люди долго живут вместе, это всегда непросто.
- Драма невидимая для чужих.
- Сначала я страстно желала выздороветь, перенесла операцию, видимо, бесполезную. Я догадалась, хоть вы все от меня скрываете, что это не какие не спазмы, а опухоль головного мозга. Прочла в энциклопедии, все признаки сошлись. Ведь так, Аллочка?
- Но, что ты, Норочка…, - покраснела я.
- Теперь визиты врача – формальность. Я ни на что не надеюсь, во всяком случае, на врача. Ах, Алька… я вижу, что болезнь уничтожает меня с каждым днём, слабеет память, чаще обмороки, я – живой скелет. Это не прежняя худоба юности, это – знак смерти. И боль…. Но ведь, я так успокаиваю себя, если терпеть действительно невозможно, наступает смерть, правда? Иногда я так устаю, что она мне кажется избавлением. Но чаще моё сознание не может смириться, Алька! Мне кажется невероятным, что я умру…. Ведь должен быть выход? Всякий конец – только начало. Начало чего? Но за один год земной жизни, чтобы мой ребёнок подрос и запомнил меня, я готова отдать всё…. Господи, но у меня ничего нет! Это так, формула.
- Дима! –  Женский голос из-за двери.
- Оставь его, мама. Малыш прямо липнет ко мне. Ах, Алька. Димка – так называется моя трагедия. Если кто-нибудь мог только представить…. Я пытаюсь иногда его занять, а он вдруг в слёзы – чувствует.
Вошла мать.
- Норочка, звонила Галина Аркадьевна. Я сказала, что позвонила завтра, если тебе будет лучше.
- Хорошо, мама. Мы ведь с нею такие разные, и всё-таки мешали друг другу. Или в театре должна быть одна прима-балерина? И она уже была – Мелентьева?
- Ох, уж эта Галина Аркадьевна? – не удержалась мать.
- Нет, она не интриганка. Мы не строили козней друг другу.
- Это ты не строила. У тебя в характере этого нет, а другие ещё как строили, - снова вмещалась мать.
- Но мы почти физически ощущали присутствие друг друга на сцене, она достаточно велика для сотни артистов и мала для двоих. Парадокс театральной жизни. Я восхищалась Галей и завидовала ей: она такая ловкая, сильная, отчаянная. Любые поддержки по плечу. В «Сломанном мече» Дречин поставил ей такие поддержки, которые мне и не снились. Помню и такой фокус: поворот и снова – по диагонали. Весь театр повторял и не мог сделать. Я потихоньку рискнула в одиночестве, но только растянула связки. И как женщина тоже полная моя противоположность. Я прожила как домашняя курица за Олегом, а с ней вечно что-то происходило. Отношения наши внешне оставались вежливыми. Но какие бури бушевали под маской невозмутимости.
- Ах, Нора, ты всё видишь в розовом свете…, это тебе бабушка такой идеализм привела на всю жизнь, - с досадой сказала мать.
- Ах, Алька…. Мы говорим: труд…, труд…. Но есть ещё и природное изящество, трепетность юной души, Божий дар, нечто, что не поддаётся определению. Сколько бы я сейчас не трудилась, мне не повториться…. Не сбежать так невесомо, как прежде по мраморной лестнице, не увидеть в зеркале своё юное прекрасное отражение. Всю жизнь я твердила себе – труд, труд. Казалась себе некрасивой, сухой, бездарной, чей единственный союзник – труд, труд. А теперь смотрю на свои прежние фотографии с удивлением: эта прелесть – я? Ах, Алька, юность – чудесный, бескорыстный дар природы. И этот дар мы, танцовщицы, отдаём другим. Как украшают юные землю! И неужели мы украшали её тоже? В балете ведь нет стариков. Кто танцует – уже молод. В этом своя, особенная прелесть профессии, и её драма. Да, мы были молоды, полны надежд, нас ничего не останавливало, наше счастье было безотчётным, просто скользило в каждом движении и оно-то освещало нас незримым и сильным светом.
- Господи, Нора, столько философии. Вся ты в этом, - сказала с удивлением мать.
- То, что кажется пустым философствованием, для меня, может быть, самое главное. Я сейчас, Алька, перемалываю всю свою жизнь. Алёша, мой свердловский партнёр, разбудил мою женственность, словно я сама была тем заколдованным лебедем, одетой. Никогда мне не забыть его. Алёша – это как радуга в моей жизни!
- Я тебя понимаю.
- Понимаешь…  это хорошо. Это самое главное – понимание. В Мелентьевой тоже есть понимание, доброта, отчаянность, незащищённость. Мы одиноки, нам нечего делить: обе отставные примадонны. Она пришла ко мне и вела себя, как всегда, совершенно естественно.
- А помнишь – Петя – Вацлав, Зарема – Галина. Она только приехала - тоненькая, с длинным носом, но обаятельная, и не в пример мне, сильная, виртуозная. У неё, несомненно, задатки большой балерины. Но она переоценила свои физические силы, тратила, их не глядя. Она вообще не жалела себя.
За этим разговором мы и не заметили, как в прихожей открылась дверь, и вдруг в комнату вошёл Олег, уже снявший пальто.
- Добрый вечер, девочки! А… коньячок пьёте? Это хорошо. Перевоспитались!
- А ты не остался на капустник? – с удивлением спросила Элеонора.
- А что мне там делать?
- Ну, как же?
- Да что ты, Норка….
- Ну, вот видишь, Норочка, а ты говорила…, - сказала весело я.
- А что она говорила?
- Да перестаньте вы! Я иду укладывать Димку, он совсем дремлет над игрушками. Пошли, Димочка, пошли, малыш.
- Не хочу, не хочу.
 Нора вышла с упирающимся малышом на руках в другую комнату.
- Вот видишь – теперь пенсионерка. Я сам артист, сам понимаю чувства Норы, просто держусь, как можно равнодушнее, словно всё идёт, как надо. Но ведь ей не дали даже заслуженную! Это после того, как она двадцать лет вела спектакли! Сейчас-то у меня в душе всё перегорело, а раньше спать не мог, возмущался, а ей говорили – ерунда. Пенсия ничтожная. Нора болеет, Димка болеет, тёща болеет. На всё деньги, деньги. А Нонна Березина? Помнишь её! Вела спектакли и ушла… просто артисткой. Абсурд. А другие увешаны званиями и наградами, как новогодние ёлки игрушками. Справедливо? Зарплата всю жизнь мизерная, в доме теснота, а Норке – всё хорошо. Фанатичка балета! Это её, может и спасало. Вот Люська уехала в ансамбль в Ярославль перед пенсией и сделала себе обычными топотушками пенсию такую, как у народной артистки республики Галины Мелентьевой. Где справедливость? А ведь жить надо.
- Да, в голове не укладывается.
- Во-от. Ты думаешь на зарплату прима-балерины у нас дом, машина, весь этот интерьер? Ничего подобного! Нора только работала в театре и всё. Нет, это помогала моя мама, и я сам вёл пять халтурок в самодеятельности. В юности, надеялся, что такая одарённая балерина, как Элеонора будет блистать, но когда увидел, как её со всех сторон блокируют, замораживают её карьеру, что никому она не нужна. Только тащи на себе репертуар и всё, понял – не в том веке живём, не в том обществе, ему на истинную культуру и таланты начхать, и пора спуститься на землю и взяться за настоящий заработок самому. И вышло! Здоровья хватало. Получше поем и вперёд, ковать собственное благополучие. А Норка? Она же и презирала меня за это. Да, да. Я это знаю. Боролась со мной. Речи по ночам говорила. Я не слушал. Пусть думаю, блистает, сколько может. Жалел её, как родное дитя. А Нора? Как? Заниматься халтурой? Ей? Никогда. А если за халтуру платят, а за высокое искусство нет? Парадокс нашей жизни? Да. С той поры, как наши финансовые дела пошли на поправку, я нанял норке массажистку, платил репетитору, она больше и лучше стала отдыхать, если бы не болезнь всё было бы окей! – сказал Олег с глубоким убеждением.
- А что с Норочкой?
- Спазмы сосудов головного мозга, говорят. Врачи тоже недоучки сплошь. Успокаивают – ничего страшного. А я вижу -  она худеет, по Димке плачет – как я его оставлю. Сколько я их бездарных отпрысков в училище устроил, сколько бутылок коньяка переносил, чтобы Норку вылечили, а сдвига нет. Норка и не знает об этом. Скоро едем в Москву. Опять траты. Но лишь бы хоть что-то помогло.
- Как ужасно.
- Молчи.
Нора вошла в комнату. Олег тут же сменил своё озабоченное выражение лица на спокойное и ласковое, стал шутить. Вспоминали театр, всякие смешные случаи, но наши глаза тревожно возвращались к Элеоноре.

Глава 4. Эхо балета

Приду…. И всё во мне проплачет,
весь первый акт.
О, музыка… девчонки в пачках…
Притихший театр.
О, сцена… я была робка….
Какая жалость.
Ты, как осенняя река,
Мне не давалась.
Тогда на выручку – о жизнь! –
Спешила музыка
И колдовала – обожгись! –
Люби и мучайся.
И каждый раз как прихожу
С тем встречу праздную,
Что не давалась мне – о жуть! –
Но боль не праздная.

Это был новый театр, только недавно построенный, он украшал собой площадь и располагался напротив парка, где стоял бюст Пушкина, и вторила ему аллея классиков молдавской литературы. В этом театре блистали новые ведущие, новые солисты и мне предстояло полюбить их и новый театр, ведь в моей душе всегда оставалось эхо балета, и звучало бессмертное адажио любви.
Слова поэта Андрея Бурака, воспоминания Элеоноры Годовой снова вернули меня к мысли о Пете Леонарди. Ну, книга не книга, но статья… хотя бы. Ведь я никогда не писала прозы…. Сомнения захлестнули меня. И всё-таки я мысленно вернулась в театр и с этого вечера стала снова ходить на спектакли.
Ярко проявили себя Нонна Березина, Людмила Ионицэ-Янсон. Сгорела, как светильник на ветру жизни, замечательная балерина Зоя Шевелева, оставив неповторимый след своим чудесным обликом, горячим сердцем и преданностью балету.
Появилась на нашей сцене и хрупкая танцовщица, только что окончившая московское хореографическое училище Татьяна Палий, чтобы создать незабываемые образы. Её судьба сложилась на редкость счастливо – она завоевала Гран-при на Международном фестивале, стала лауреатом Парижской Академии танца имени Бурневиля. Ныне, она примадонна Нью-Йоркского театра. Мы гордимся тем, что её блистательная карьера начиналась здесь, на нашей сцене.
В эти же годы проявляла себя балетная пара Владимир Гелберт и Валентина Щепачёва. Гелберт, уроженец Кишинёва, окончил московское хореографическое училище. Одарённый танцовщик с прекрасными внешними данными, отличной техникой, он был вполне подготовлен к большой работе и удачной актёрской судьбе. Валентина Щепачёва выросла в короткий срок в прелестную балерину с красивыми линиями, виртуозной техникой и сильными чувствами. Особенно она была хороша в балете «Баядерка». Ныне они работают по контракту в Чили.
Народный артист Молдовы Анатолий Михалаки станцевал много значительных партий на нашей сцене, также, как и народная артистка Молдовы Розита Потехина.
Особо хочется сказать о Людмиле Черечеча. Природное незаурядное актёрское дарование выделяет её. Балерине присущ блестящий и заразительный юмор, чувство смешного, её образы просто купаются в радостном ощущении жизни и больше всего ей удаются комические роли – дар весьма редкий. Она очень любима детской аудиторией, такой отзывчивой на юмор. Кто не помнит блистательную Редиску, отважную Белоснежку, озорную и весёлую Лизу из «Тщетной предосторожности», виртуозную Китри из «Дон Кихота».
Ещё одна балетная пара талантливых артистов – Александр и Маргарита Александровы танцуют ведущие партии в театре Иерусалима в Израиле. Они успешно начинали в Кишинёве.
Павел Романюк несколько сезонов работал в нашем театре, создав прекрасный образ Альберта в «Жизели», Зигфрида в «Лебедином озере», а ныне танцует на сцене Мариинки в Санкт-Петербурге.
Ольга Гурьевская – Василаки отдала всю жизнь нашему театру. В балете «Сильфиды» ярко появился талант балерины, а «Баядерка» явилась открытием для поклонников балета. В балете Златы Ткач «Андриеш» она создаёт образ Флоричики – нежной молдавской девушки. Сванилода в балете «Коппелия» отличается у неё точностью и тонкостью рисунка партии, техническим совершенством. Она создала разные образы – Одетты, Клеопатры и Джульетты в балете «Ромео и Джульетта» в постановке Евгения Гырнеца. Заслуженная артистка республики она имеет широкий творческий диапазон – от лирико-драматических партий до трагико-драматических героинь.
Ольга Ионел великолепно показала себя в партии Жизели, Джульетты, Одетты. Она гастролировала во Вьетнаме, Италии, Румынии и везде зрители тепло принимали эту замечательную балерину. В её героинях присутствует стремление к освобождению от земной суеты. Им неуютно на земле, они парят на облаках мечты.
Создана за эти годы и замечательная школа мужского танца. Здесь, прежде всего надо сказать о заслуженном артисте Молдовы Андрее Литвинове. Большие прыжки, мощные и красивые вращения, высокий рост, прекрасная сценическая внешность говорят о большом потенциале артиста. За его плечами все ведущие партии – Ромео, Зигфрид, Альберт и другие. Это настоящая звезда мужского танца.
Не уступает ему в мастерстве Геннадий Бадика, который за короткий срок освоил большой репертуар. Он сразу покорил зрителей своими партиями Спартака, Альберта, Зигфрида и другими.
Геннадий Мишакин исполнил немало интересных партий, он прекрасный партнёр, его танец профессионально выверен.
Среди артистов балета Вадим Пыжиков отличается органичностью своего поведения на сцене, естественностью и широтой диапазона создаваемых образов. Богатство красок его творческой палитры завораживает зал.
Тимур Буртасенков, хорошо заявивший о себе на нашей сцене, ныне работает в США. Интересно показал себя в партии шута в «Лебедином озере» Егор Щепачёв, теперь он успешно осваивает и другие роли.
Молодая плеяда танцовщиков и танцовщиц также показала себя мастерами танца. Вероника Пыжикова отлично выступила в «Сильфидах», в «Лебедином озере», создав запоминающиеся образы.
Для Елены Зайцевой первой партией стала главная роль в балете «Коппелия». Танцуя в этой фантастической сказке Гофмана, она показала незаурядные актёрские способности, отличный  технический потенциал, прочность рисунка роли. Ныне она танцует весь классический репертуар. Красивые линии, умелые и выразительные позировки, понимание духовного мира своих героинь – всё это характерно для балерины.
Лариса Парфёнова предстала Лизой из «Тщетной предосторожности» - озорной, своенравной, капризной и прелестной. Её умение подметить смешное, удивительная лёгкость танца, понимание духа старинного французского балета показали, что появилась истинная балерина.
Ирина Горбенко прекрасно себя проявила в «Жизели», она вышла на сцену уверенно и убедительно.
Звёзды балета Молдовы создают интересные образы на сцене театра Кишинёва, блистают на лучших сценах мира. В создание театра вложен труд не только артистов, но и дирижёров, балетмейстеров, педагогов. Заслуженный деятель искусств Тамара Подаруева, Александр Иванов, Геннадий Мишакин. Заслуженная артистка Молдовы Ольга Гурьевская – Василаки много сил отдают балетной молодёжи, передавая свой богатый творческий опыт.
В это же время в театре появился молодой, талантливый балетмейстер Евгений Гырнец. Мысля уже достижениями современного балета, он поставил балеты «Ромео и Джульетта» и «Принц и Нищий». Я познакомилась с ним, посмотрела спектакли и написала статьи о первых балетах этого способного человека, веря в его счастливое творческое будущее. Ныне Евгений Гырнец – художественный руководитель Хореографического колледжа. Его сын Иллиан Гырнец – скрипач, победитель международных конкурсов.
***
Как-то я встретила у Союза писателей Грету.
- Маргарита? Какими судьбами?
- Ну, что тебе сказать, - доверительно сказала Маргарита, - проработала я в театре пятнадцать лет, а до пенсии нужно двадцать. Это ой, как не просто. Я уже и сольные партии танцевала, маленьких лебедей. Не блистала, но была не хуже других. А тут вены. На пуантах же надо танцевать.
- Я была недавно у Норочки. Мы с ней вспомнили Петю. Не знаю, что с ней, но она прямо высохла. Олег говорит – спазмы головного мозга.
- Какая она балерина была! И такая справедливая, вроде бы и холодноватая, но отзывчивая. Помнишь, что в театре иногда творилось – поставит балетмейстер спектакль, денежки отхватит и уедет, а спектакль разваливается. За спиной все болтать могут. А она выступила на собрании в защиту статьи Леонарди. И ничего…
Я слушала Маргариту и опять вернулась светлая, забытая уже боль. Написать книгу? Но что я об этом времени помню? Какие-то глупые случаи. Расстались, и я ещё долго сидела за столом и не могла ни на чём сосредоточиться.
Недовольство собой обострило все чувства. А всё-таки, может быть, взяться за книгу о Леонарди? Я отогнала эту мысль. Только усмехнулась. Ещё чего? Что я о нём знаю? Да и вообще, как передать уходящую жизнь? Будет ли она кому-то также дорога, как мне, Маргарите, Элеоноре? И сразу ощутила тоску. Отречение – тоже поступок.
Потом почувствовала, как здорово окунуться в забытый мир юности, тех искренних и бредовых порывов, огромной радости, и, мелькнула мысль найти себя. Легко сказать – написать книгу о человеке, которого давно нет. Это – терра инкогнито.
… Назавтра была суббота. Я проснулась рано и сразу вспомнила о своём решении. Поборола бесплодные сомнения, как человек, нашедший в жизни цель.
Проснувшись утром, я увидела себя в зеркале. Во мне снова проснулось давнее чувство балерины, внимательно разглядывающей себя в зеркале – руки, ноги, проснулась женщина. Это чувство снова вернуло  к тем временам, когда вся скудость жизни искупалась танцем, казалась временной, а впереди ждало нечто необыкновенное и прекрасное. И с новым горьковатым привкусом, я вспомнила и увидела всех – себя, Петра, Нору…
Выпив чашку кофе,  позвонила Виталию Поклитару. Я с ним давно не виделась, но изредка звонила Люсе. Кратко сказала о своей идее, Поклитару минуту соображал. Потом неуверенно сказал, что идея хороша, надо бы, конечно, написать о Леонарди… адреса друзей? Сейчас поищет. И стал диктовать те, что знал. Заодно пригласил в театр, посмотреть, как он теперь выходит в ролях графов и князей. Что поделаешь, ушёл на пенсию, балетная жизнь окончилась, но не сидеть же, сорокапятилетнему мужику без дела. Закончив разговор с Виталием, я села за пишущую машинку. Лихо отстучала писем пятнадцать и, чувствуя лёгкое головокружение, вышла на улицу. Было холодно, хотя и солнечно. Бросив письма в почтовый ящик, пошла домой. Письма всем, кто знал Леонарди. Оставалось ждать ответы. Не сомневалась, что получу их вскоре. Решила сегодня же вечером пойти на балет, обновить свои впечатления, и, если повезёт, поговорить с теми, кто когда-то танцевал с Петей. Я чувствовала сейчас время не так, как раньше – неопределённо, расплывчато, а по минутам, оно снова обрело свои точки отсчёта. Это было время написания книги. В стол, так в стол, удача, так удача, неудача – тоже ладно. Не вышла ли я из душевного кризиса? Словно ждала знака от жизни. Ощущала радостное напряжение нового труда. Жизнь снова наполнилась смыслом. В старый театр почти не ходила – больно видеть его, как насильно оставленный родной дом, а в новом бывала часто, писала о спектаклях, но теперь иное, сердечное дело.
 Вечером сидела на балете «Щелкунчик», отчаянно скучала, пока на сцене не появилась Танечка Палий – тоненькая, прелестная, виртуозная. Я невольно вспомнила праздничность тех, прошлый премьер, когда Клава целовала всех мужчин подряд. Мелентьева выплясывала на банкетах, бесились Петя и Олег, а Нора смущённо прыскала от смеха.
Да, нынешний спектакль – океан равнодушия, но Татьяна Палий переплывала храбро этот океан. Когда она возникала на сцене, скука таяла, как туман, и сверкала она, только она. Звёздочка во мраке халтуры. Я решила написать о ней статью.
После спектакля зашла в гримуборную к Виталию Поклитару, с его женой мы сдружились ещё во времена юности, когда Виталий был красавцем с огромной гривой непокорных волос, высокий, стройный, а сейчас черты его львиного лица несколько расплылись и сам он слегка потучнел. Виталий был раздражён.
- Это спектакль? Чёрт знает что! Костюмы убогие, артисты унылые. Тоска зелёная.
- А Танечка Палий? Она чудо! А Миша Кафтанат? Солисты мне понравились.
- Знаешь что, приходи к нам в гости, тогда и поговорим.
Виталий и Люся жили в центре города в небольшой трёхкомнатной квартире, забитой столами – учились его племянник, старший и младший сыновья. Кто бы мог подумать, что хрупкая тоненькая девушка, Людмила Недремская - первая Мария в «Бахчисарайском фонтане», станет родоначальницей целой балетной династии…   И кто бы мог подумать, что этот красивый мальчик с большими выразительными огромными чёрными отцовскими глазами и кудрями до плеч, который успел сняться в кино у друга отца – в фильме Влада Иовицэ «Дмитрий Кантемир» и его фотография обошла все обложки журналов – такой он был обаятельный мальчик в белой рубашке на лошади, станет в последствие известным танцовщиком, женится на очаровательной балерине и объедет весь мир, покоряя всех своим танцем,  затем будет художественным руководителем театра современного балета, и  замечательным балетмейстером. Он унаследует рост и фактуру отца, одухотворённость матери, и пойдёт в искусстве дальше их.  Весной 2012 года Елена Узун издаст книгу о творчестве Раду Поклитару. Презентация книги состоится в театре «Джинта Латинэ». Внук  Женя, сын старшего сына Володи  – артист московского театра…
Стены комнат, как водится у артистов, украшали портреты Виталия и Люси в балетных костюмах…. Виталий сидел в стёганом халате среди своего большого семейства и слушал музыку. Недавно он привёз из Югославии японский магнитофон. Люся ловко и весело накрывала на стол.
- Ну, не боялся ездить на лошади? – спросила я мальчика.
- Сначала боялся, а потом нет, - бойко ответил он.
- Еле справляюсь с мужиками, - смеётся Люся, когда я пришла ей помочь на кухню. – Виталий свою родню обожает. Я слышала, что ты про Петю хочешь писать? Хорошее дело.
- Я, Алька, предлагал как-то всем нашим собраться, – сказал Виталий, когда сидели за столом. – Ведь росли, холодали, голодали вместе. Теперь каждый сам по себе. Моя идея особенного восторга ни у кого не вызвала. Клава вроде откликнулась, она всегда была отзывчивая, но так и не приехала. Вера Кукул отозвалась открыткой, но без всякого рвения. Постарели? Надоели друг другу за всю жизнь? Не знаю.
- Веру я понимаю – всю жизнь только балет на уме, а теперь что осталось в жизни?
Виталий поморщился. Не любил он бабьи сплетни. Людмила сразу перевела разговор на другое, но глазами показала мне, что она об этом думает. Увела меня в другую комнату, вытащила из-за шкафа чемодан, и мы сели прямо на полу раскладывать фотографии, собранные за двадцать лет работы.
- Какой Виталий не трудный человек, родня большая, но за что я его люблю – добряк. Всем он открыт. Чуть вспылит – и сразу отойдёт, – она ловко разбирала фотографии. – Вот, Алька. Выбирай любые. Мы тут за балетную жизнь скопили много. Некогда даже разобрать. Виталька нас всех когда-то фотографировал. Вот и Норочка. У меня такое чувство, что она преждевременно появилась в театре. Ни театр, ни публика ещё не были готовы к её появлению. Она если что-то скажет, то метко. Мы все эмоциональные, общительные, а она… всегда немножко не от мира сего. Гордыня – но от замкнутости. Бабушка её воспитала такой аристократкой. Мы так любили музыку, у Валентины Загорской была первая коллекция пластинок.
Часто приходили к ней с Норой и слушали. Помню, летом занавесим окно, поставим пластинку, что-то импровизируем. Книг по балету не могли покупать, брали в библиотеке, учились различать эпоху. Нора единственная из своего выпуска любила играть и мечтала из своей скудной зарплаты балерины купить фортепиано. Потом они с Марлен Александровной купили. Фортепиано стало поверенным её тайн – она любила сидеть за ним вечерами, играть Чайковского, Шумана. Истинная суть её души заключена в музыке. Разнобоя нет. Такое сумасшедшее и чудесное время юности! Сквозь все нехватки нас тянуло к насыщению культурой, к пониманию её. А Олег….
- Что ты болтаешь? – недовольно вмешался Виталий, входя в комнату. – Нора – балерина!  Вот это главное. А остальное – бабьи сплетни. Не слушай её.
- Виталька влюблён в неё был.
- Да ну… придумала, - отмахнулся тот.
- Молчи, я тебя насквозь вижу. Ты ещё и подумать не успеешь, как я уже знаю, что у тебя на уме.
- Вот язва. Не слушай ты её, Алька. У Норы подруг не было, это у моей с утра до ночи телефон звонит – подруги, подруги, подруги.
Люся примолкла, лукаво улыбаясь. При муже она держалась в тени, хотя хозяйкой в доме была именно она, и зная его вспыльчивый характер, старалась избегать конфликтов.
- Да, это очень хорошо, что ты решила написать о Леонарди. Только, знаешь…  Всё забыто, ушёл из жизни… И вдруг снова – Петя. Никакого спасу нет от него, так получается. Он один, что ли в балете был? – говорил задумчиво Виталий. – Ты позвонила, так я и сам как-то неуютно себя почувствовал. Вроде кончилось всё, ан, нет – начинай всё сначала, вспоминай…  Сложно.
- Как? – потрясённо сказала я, - его не любили? Его? Такого красивого и открытого любви? Непонятно.
Виталий пожал плечами.
Мне казалось, что дело обстоит просто – я пишу книгу об ушедшем танцовщике и все его друзья должны мне помочь, чтобы книга получилась полной, интересной, правдивой. Чего ещё проще и естественней? Оказывается, нет, моё восторженное воображение и реальность – разные вещи, и с самого начала, как только я прикоснулась, жизнь заискрила, как оголённый провод – нельзя прикоснуться, чтобы не ударило током…
А всего-то беседа со старыми приятелями.
- Я была у Норы. – сказала Людмила. – Она так изменилась…  Представь себе – аристократка Нора переболела даже чесоткой – кто в наше время ею болеет кроме детдомовских детей? И, конечно, ребёнок описается ночью, и кричит, и судороги, и все мыслимые и немыслимые болезни. И это по детдомовским меркам – здоровый ребёнок, то есть не дебил. Ну, ничего, вылечили. Я тут бегала к ней, у меня все детские врачи детей балету учат. Нора заговаривается, провалы памяти, а потом прошло. Обрадовались, но рано. Знаешь, порой к ней возвращается такая ясность ума, словно сама её личность противостоит разрушению. Сопротивляется из всех сил. Мужество Норочки просто удивительно.
- Да что с ней?
- Вчера приехали из Москвы, звонил Олег. Ошибка в диагнозе. Упущено время. Полгода лечили от спазмов сосудов головного мозга, полгода от шизофрении, оказалось – опухоль мозга. Вот почему она и худела. Поздно оперировать. Профессор в Москве сокрушался – полгода бы назад и была бы надежда.
- Какой ужас!
- Она сейчас никого не хочет видеть, стесняется своей худобы, бреда.
- И ничего нельзя сделать?
- Ничего. Норе говорят, что у неё спазмы сосудов головного мозга. Но верит ли она? Не знаю. Она такая умница. Олег нашёл у неё под подушкой медицинскую энциклопедию. Так что….
Мне вдруг ясно, как это показывают в кино, когда герой детектива вспоминает какую-то важную деталь преступления, вспомнилось, как однажды, на репетициях «Франческо да Рамини», Пётр уронил Элеонору и она сильно ударилась головой. Ей необходимо было вылежать, но… скоро премьера, и эта неистребимая жажда внутри:  танцевать, танцевать, танцевать… Она вышла на работу. Да, это, несомненно, был роковой момент. Говорят, что травмы, тем более травмы головы, дают ход таким болезням.
- Сколько травм за всю-то жизнь, – сказала Люся, словно угадав мои мысли.
- Тебе, Алька, надо съездить в Одессу, там теперь обитают Вера и Клава. – Виталий вздохнул и полез за своей записной книжкой, чтобы отыскать адрес Веры.
Взяв её адрес, попрощалась с Виталием и Люсей. Мне понравилась эта дружная семья, радушие, с которым они меня встретили. Настроена была оптимистически. Всё шло пока удачно. В сумке – фотографии Пети. Даже пара пожелтевших рецензий, одна – моя собственная. Меня удивило, что он сирота, я этого не знала.
Наутро пошла в публичную библиотеку. Там отыскала кучу пожелтевших рецензий и две книжки о балете Молдавии. Нора довольно сухо упоминалась в книгах, в перечислениях, как все. Как те, которые оставили след в душе зрителей, и как те, кто честно канул в реку забвения, хотя и был случайно согрет вниманием театральной критики. Об исполнении партии Альберта Петром Леонарди была одна строчка: «Неплохо исполнил партию Альберта П. Леонарди». Да, так неплохо, что пока что никто не исполнил лучше.
 «Не густо», - подумала я. 
Сидя дома за письменным столом, я вдруг ощутила, как хорошо, что взялась писать эту книгу. Она стала стержнем моей жизни. Завела папку, вывела название – «Пётр Леонарди». Пока что в этой тощей папке обретались лишь пять фотографий, взятых у Виталия, его рассказ, выписки из газет. Начало работе положено. Я решила, что не стану торопиться, а тщательно проанализирую тот большой материал, что вот-вот хлынет ко мне со всех сторон.
Но на этом удачи  закончились. На пятнадцать отправленных писем пришёл только один ответ – от приёмной матери Пети. Она звала меня к себе. Не на кого оставить дом.
Сколько поспешных и однообразных рецензий должна я прочесть, но был ещё один океан, переплыть его оказалось нелегко – океан человеческого равнодушия. В него-то я и не предполагала окунуться никак. Мне-то думалось, что все будут готовы помочь, рады, что прозвучит слово о друге их юности, что все двери распахнутся передо мной…  После долгого молчания – оно было выразительным ответом на запросы – решила сама съездить в Одессу – благо, недалеко. Правда, Вера тоже не ответила на письмо, но я извещу её телеграммой о своём приезде.
Возвращалась обратно и меня душило возмущение. Как? С таким равнодушием отнестись к моему приезду? Нет, к памяти человека, с которым вместе росли. Приехала в Одессу в шесть вечера, и, поплутав немного, нашла дом, где жила Вера. На дверях меня ждала записка, где неизвестного Ашота извещали, что «ушли в гости», и ждут его, а ей приписка – какой-то номер телефона – целого автомата поблизости не оказалось, тогда позвонила в первую попавшуюся квартиру и попросила позволения поговорить по телефону. Одесситы были настолько любезными, что пригласили меня войти. Я не поняла, чей это телефон, и решила, что это телефон тех, к кому ушли в гости Вера с мужем, и сейчас недоразумение разъяснится. Я ведь специально приехала с субботы на воскресенье, чтобы поговорить без спешки. Позвонила и услышала низкий, с хрипотцой голос Клавы….
- Алька? А… помню…, стихи писала. Книга о ком? О Леонарди? А я тут причём? А… интересно … ну, я не мастерица говорить…, да и столько времени прошло, - Клава заговорила медленнее, напряжённее. По телефону было слышно, как шумели гости.
- Я бы вас пригласила, да вот гости…. Не дадут поговорить. Вы бы лучше поговорили с Верой, она ведь тоже училась вместе с Петей. Или с Мелентьевой. А я что…, я и не помню ничего.
Кривила душой Клава или просто была равнодушна к тому… Что прошло, быльём поросло? С досадой я положила трубку, поблагодарила соседей Веры за любезность и вышла на сырую, промозглую улицу – ничего не оставалась другого, как возвращаться обратно, несолоно хлебавши.
 «Есть ли электричка?» - заволновалась я, но поздняя электричка была. Под постукивание колёс вспомнила о своей юности.
В конце разговора Клава сказала, что скоро будет в Кишинёве, у Люси и тогда мы поговорим, привезёт с собой фотографии – какие они были смешные в училище! – но я знала, что у Клавы семь пятниц на неделе.
Но неужели они забыли своё детство, юность, неужели им теперь всё равно, что было тогда, просто течёт иная жизнь, затопили иные заботы. Неужели и я стану когда-нибудь такой? Я думала обо всём этом и приходила в отчаяние. Но может быть, им обидно, что их обходила  слава? Но Клава не могла на это обижаться. Как бы то ни было, но я поклялась себе, что никогда не стану равнодушной. Никогда.
Но позднее Вера откликнулась сама, мы встретились и долго говорили, повидались и с Клавой. Они дали мне замечательные фотографии Пети. Но это будет потом, а сейчас твёрдо решила написать книгу о Петре Леонарди – вопреки всему, вопреки забвению, которое топило в себе такое, казалось бы, недавнее, ещё живое и не отзвучавшее время моей юности.
***
- Что ты так рано, Алька? – удивилась Маргарита.
- Разберусь с бумагами. Ты знаешь, Грета. Я всё-таки решилась писать книгу о Пете Леонарди.
- Да, он стоит того.
- Стоит-то, стоит, да я писем двадцать уже написала, и отовсюду один ответ – молчание.
- Не удивляюсь. Все заняты - собой заняты. А что Пётр? Теперь от него ни вреда, ни пользы. А мы привыкли жить: ты – мне, а уж тогда я – тебе. Как Петька мог радоваться всему хорошему! Получился у кого-то номер, он и на собрании об этом скажет. А знаешь, Алька, свожу я тебя к Бачинским. Меня как-то Пётр приглашал к своей хозяйке, он иногда к ней забегал, когда уже и квартира своя была.
- Замечательно, - обрадовалась я. – Как хорошо было бы, Грета. Мне сейчас каждое слово о нём дорого.
Это совсем другая Грета, не та грациозная девочка, которую я помнила, а всё-таки было в ней, озабоченной, что-то прежнее, хорошее. Договорились сходить к Бачинским в субботу вечером.

Глава 5. Тенистый дворик

Вот этот дворик в диком винограде, вот дом, где обитали Бачинские, где летом в беседке протекала вся жизнь. Я столько раз проходила мимо этого дома, но только теперь сердце моё забилось от волнения.
Хозяйка оказалась седой женщиной с моложавым лицом. Особенно украшали её большие карие глаза – остатки её красоты. Она глуховата и часто улыбалась доброй улыбкой, словно хотела скрасить своё недопонимание, когда недослышала. Её муж смотрел на гостей более придирчиво. Леонид Евгеньевич – добродушный, полный, с умным, спокойным лицом.
 - Петя, - рассказывала Агафья Ивановна, - был такой добрый. Как он любил шутить! Всё делает с шуткой. Или возьмёт и спрячет что-нибудь, и я ищу, а он хохочет. Любил передразнивать – меня, соседей. А вот я на фото – это он меня загримировал артисткой. Ходил со мной в театр, в кино, дарил цветы. У него было во всём стремление к изящному и красивому. Мы как-то были с ним на кладбище, он показывал мне могилу родной матери, бабушки.
Постепенно лицо хозяина дома прояснилось, настороженность исчезла.
- А почему вы интересуетесь Петей? – спросил он. – Вы его родственница?
- Нет…  Я собираюсь писать книгу о Леонарди.
- Книгу? – супруги даже переглянулись – это уже событие.
- Раньше я и не знала, что такое балет этот, а тут мы все его полюбили, как Петя стал приносить контрамарки. Сейчас, как увижу по телевизору, все дела бросаю и бегу смотреть.
- Да, я тоже ходил, - откликнулся её муж, - своих сотрудников приглашал – ходили. Я работаю в мединституте. Его многие знали в городе и любили.
- С детства писал дневник. Придёт, бывало, вечером после спектакля, и пишет здесь, за этим столиком в углу. Или читает. Всегда у него книжки в руках, иногда моей дочери читал вслух. Часто у них собирались компании. Петя любил общество. Всё тогда было попросту – картошки поджарят, винегрет в эмалированной миске наделают и сидят за этим всем, спорят. Молодые, весёлые. И нас приглашали. – На глазах у женщины блеснули слёзы.
- Вы сказали, Агафья Ивановна, что Петя писал дневник. А где он? – заинтересовалась я.
- Я не знаю… - смутилась хозяйка. – Он ведь молоденький у нас жил. Летом иногда ездил к своим приёмным родителям, но с неохотой. Иногда спрошу: «Что, Петя, не хочется?». Он только неловко улыбнётся. Всё в себе таил, а вроде жил нараспашку. Это уж я от себя говорю, но не пишите в книжке.
- Отец добрее был, умер уже, - сказал муж.
- Когда ребёнок остаётся сиротой, то уж, в какие только руки не попадает. И вступиться порой неловко – вроде в дела чужой семьи вмешиваешься.
 - Но они его морально поддерживали, - стараясь скрасить ситуацию, сказал хозяин дома.
Эти простые люди были ошеломлены тем, что к ним пришла писательница. А я почувствовала – их любовь не поддельная. Хозяйка дома рассказывала, вытирая слёзы, и от неё я узнала, что Петя любил сладкое, но не ел его, боясь располнеть. Другие милые подробности его жизни.
- Тебя интересует дневник? – спросила, прощаясь, Маргарита. – В таком случае сходи к Мелентьевой, в последний год она сблизилась с Петей. Может быть, именно к ней он попал? Помнишь Галину Аркадьевну?
- Разве её можно забыть?
Маргарита полистала записную книжку и нацарапала на троллейбусном билете телефон.
- Не потеряй.
Я ещё не знала, что нужно для книги, а что останется только в памяти, но была благодарна Маргарите за помощь. Крепла надежда, что я всё одолею и напишу книгу. Домой шла в приподнятом настроении.

Глава 6. Библиотекарь


И выпито своё – из чаши слёз и мёда,
И знает – на неё прошла шальная мода.
Гул имени стихает и совсем
Уходит из бесед ненужною из тем…
Сегодня скромный библиотекарь
И, кроме пенсии, не ждёт наград от века.
В читальном зале ты смиряешь гам,
А как себя смирить, когда не здесь твой храм?
Но кто не знал её?
                Зарему, Клеопатру…
За чудеса двойную платят плату.
И первоклашке в зале невдомёк,
Кто книжки выдаёт…
                И кто б подумать мог,
Что так мгновенно всё,
                что жизнь длиннее славы,
Что надо жить и без её оправы…
И вот она – стройна, седа, легка –
Проходит в зал, как лебедь в облака.

Но Галина Аркадьевна позвонила мне сама. Она работала в детской библиотеке и попросила меня выступить, почитать стихи. Я, конечно, с радостью согласилась.
После выступления мы разговорились.
Потрясение – седая, совершенно седая, а лицо моложавое, чуть смятое, но глаза всё те же – живые, умные.
- Хочу написать книгу о Леонарди.
- Странно. Да зачем это нужно, Алька? Всё прошло. А ты сдала заявку в издательство? Нет? Странно. Другие всегда вначале сдают заявку.
- Я хочу написать независимо от того, напечатают когда-нибудь или нет.
- Вот как? Ну что ж, допустим. Да ты не понимаешь, дурочка, какая это боль – вспоминать. Только всё прошло, ушло, отболело и давай сначала….
- Но неужели так и должно быть – всё ушло и всё. Никакой памяти, никакой традиции? Получается жизнь бабочки-однодневки. Это неправильно!
           - Глупая, ты глупая! Да разве живёшь по правилам? Как можешь, так и живёшь! Рано, рано всё кончилось. Ну, сколько я танцевала? Каких-то лет двадцать, ну, двадцать пять. Одно мгновение! Рано, Алька, мы уходим, рано. Не натанцевалась ещё я, а уж все… нет Мелентьевой. Свято место пусто не бывает, но обидно. И… не хочется вспоминать. Больно.
- Я была у Норочки. Она в таком тяжёлом состоянии.
- Знаю, мне Олег звонил. Она никого не хочет видеть. Да, вернее, не может. Но мне сложно говорить о ней.
- Почему?
- Почему, почему?  ... Как ты думаешь, можно ждать восторгов от той, которая делила с тобой сцену? От соперницы? А ты ждёшь восторгов. Ну, как, выдала я тебе?
- Вы всегда были правдивы, я помню, - сказала я.
- Да какая это правда? У Элеоноры прекрасные внешние данные, большой шаг, хороший  природный прыжок. Ей одного не доставало – моей силы, выносливости и выучки, зато…. Какой она была! Танцую, бывало, Зарему. Всё кажется привычным, убогим, а Норка – Мария. Трепетная, юная, как струящийся свет…. Теперь я хорошо осознаю, чем была Нора в театре. Больше всего мне помнится первый год. Нора – скромненькая, бледненькая, еле-еле одолевает технические трудности, за что и получает мои насмешливые взгляды. В жизни почти бесцветная, на сцене – красавица. Был такой момент: Володю Тихонова взяли в Большой театр, а партия Аральда оставалась без исполнителя. Ты знаешь Мишу Кафтаната?
- Ну, конечно. Ведущий солист. Звезда мужского танца.
- Звезда…. Это сейчас звезда. А тогда только что окончил московское хореографическое училище, первый театр, первые партии.
В это время в театре Созар Токаев танцевал Аральда, «ввели» и Михаила Кафтаната на эту роль. Миша и опомниться не успел – вождь кочевников-аваров.
Я раздражалась, репетиции шли скверно. Михаил передо мной робел – я звезда, АОН начинающий. Всё не так, всё не так.
Особенно не удавалась сцена поединка. Это меня выводило из себя больше всего. Ну что это за мужчина? Тушуется перед примадонной. Однажды, когда шёл поединок, он почувствовал, что я на самом деле дерусь с ним. Ударила его мечом и больно.  Он вскрикнул. В нём возникло мужское желание победить женщину, тайное возмущение. Для меня это была игра, я дразнила, нападала на него и уже дважды больно стукнула деревянным мечом. Тут его охватила ярость. Я бегала и дралась с ним, как мальчишка-воин, не сдаваясь. Смолянский, который репетировал с нами, ошеломлённо наблюдал за этой сценой. Наконец, Михаил поймал меня, закинул мне голову. Он тяжело дышал. По его рукам полились мои взмокшие волосы. Я проделала с ним этот трюк, чтобы разозлить его, вызвать сопротивление, освободить от комплексов перед примадонной. Михаил всё понял и… улыбнулся. Софья Тулубьева, главный балетмейстер театра, восхищалась Михаилом, даже решила костюм сделать более первобытным, изменив немного и трактовку образа – партия стала ярче. А Михаил?  У него впервые в жизни главная партия, притягивающая внимание всех. Все завидуют, и в газете фото «Перед премьерой», и я с ним самозабвенно танцую, забыв, что на нас смотрит весь кордебалет. Он счастлив, как никогда. Вот, как, Алла, – она словно раздумывала – продолжать или нет.
Так он стал неизменным партнёром Галины Мелентьевой. Он появился на молдавской сцене вовремя, театр остро нуждался в новой звезде мужского танца, ярком даровании. Уроженец Кишинёва, вернувшийся в родной город, он стал осваивать сложный репертуар, как ведущий танцовщик. В балете «Радда» Л. Гершфельда он темпераментно танцевал Лойко, Аральда в «Сломанном мече», Антония в «Антонии и Клеопатра», в «Кармен - сюите», Зигфрида в «Лебедином озере», Дезире в «Спящей красавице», Принца в «Золушке», Хулигана в «Барышне и хулигане» и свою коронную и любимую роль Спартака.
Михаил Кафтанат покорял своей молодостью, темпераментом, отличными внешними данными, хорошей балетной школой. Он вновь возрождает театр, привлекает зрителей, становится в городе легендой. Но не только артистом, но и крупным деятелем балетного искусства Молдовы. Ему присвоено звание народного артиста Молдовы, заслуженного деятеля искусств Вьетнама, где он успешно работал. Позже, будучи уже главным балетмейстером Национальной оперы, он вывозил театр на гастроли не только в Румынию и Италию, но и во Вьетнам и Лаос, где выступления наших артистов оставили неизгладимые впечатления, как у зрителей, так и у самих артистов балета.
Долгие годы Михаил Кафтанат передавал своим ученикам секреты актёрского и балетного мастерства, преподавал студентам Института искусств, где заведует кафедрой хореографического отделения. Много сделал доброго и на посту Директора балетной труппы Национальной оперы.
Наступил такой день, когда в свой юбилей он в последний раз станцевал своего любимого Спартака и на победной колеснице въехал на сцену, чтобы вручить шлем и меч воина своему ученику, замечательному артисту балета Геннадию Бадике.
- Сложно, Алла, новый возраст, новая работа. Истосковалась по сцене, но приходится смириться. Как бы то ни было, Алька, а мы с Элеонорой, пусть на отчаянной ноте, но пропели свою песню до конца. Главное предназначение женщины и событие моей жизни – рождение сына. Знаешь, что я вспомнила? Выхожу из роддома, все суетятся, торт нянечке суют, мне цветы, над ребёнком сюсюкают, а рядом стоит горбунья – одна -  одинёшенька, с ребёночком на руках. Счастливая -счастливая. Вцепилась в ребёнка обеими руками. Вырвала своё счастье у природы. Тут я поняла – вот мой звёздный час! Вот моё счастье! Тоже вцепилась в своего малыша обеими руками. А у Пети было одно – балет. Не успел ещё укорениться в жизни.
- Да я помню балет «Антоний и Клеопатра». Я училась тогда в Москве и когда услышала, что в городе гастролирует наш театр, пошла смотреть. В Кремлёвском театре в перерыве я встретила композитора Эдуарда Лазарева, он был взволнован. Спектакль москвичи принимали восторженно. Цезарь просто незабываем. Но я помню и вас в роли Клеопатры. Это было очень интересно – мне казалось, что Галине Массини больше подходит эта партия – она красивая, с восточными чертами лица, с прекрасными линиями, женственная. И, действительно, её принимали хорошо, а на следующий вечер, когда танцевали вы, было просто здорово!
- Помнишь? – удивилась примадонна.
- Ещё как помню. Лазарев мне сказал тогда – я даже не ожидал, что Мелентьева такая страстная и сильная Клеопатра.
- Да? Он относился ко мне вообще-то прохладно. Петя… подумать только… столько лет прошло. Когда чувствуешь в своём партнёре равнодушного ремесленника, это ужасно расхолаживает. Бывает, не знаешь, как и спектакль дотянуть. Равнодушие всё гасит. Если даже хочешь блеснуть, но не можешь без партнёра.
- Мне сказали, что Петя вёл дневник. Вы не знаете, где он?
- Дневник…. Мало ему, прожить жизнь, он хотел, и осознать её. И когда успевал? Нет, не знаю, где может быть дневник. Может у матери? Скорее всего. Как у Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…». Так кажется? А всё равно нужно жить. Иногда мне чудится, что это какая-то жизнь после смерти – я не живу, а только наблюдаю события чужой жизни. Грустно. Тебе этого не понять. Всё-таки чудно, что ты стала поэтессой? Норка тебя любила, думала, что пойдёшь по её стопам – лиричка!
- Мне и самой… да ведь это так…. не от меня зависит….
- Да, Алька, разбередила ты меня. Но что делать? Может быть, только память одна и противостоит времени. Она – преодоление смерти. Самое грустное, когда женщина начинает слышать вокруг себя: была, была, была. Была интересной, была прима-балериной, была звездой…. Если найдёшь дневник – извести.
- Обязательно.
Вот что притягивало в Мелентьевой – её искренность! Я тут вспомнила Маргариту – хрупкую, прелестную балерину с самыми красивыми ножками на нашем курсе. А где и в чём найдёт себя эта женщина? И всё это тоже – балет. Его жестокие уроки.
- Впрочем, в театре чудные солистки – Таня Палий, Зоя Шевелева, Валя Щепачёва, Ольга Гурьевская, а совсем юная – Оля Ионел. У Вали Щепачёвой умер муж – лейкемия. Такая молодая, а уже драму пережила. Я верю, что из них выйдут настоящие ведущие. Каждая со своим характером и все они с отличной школой. Так что приходи на спектакли и знай – нет хороших времён, нет плохих времён, как всегда одно и то же. Это я тебе говорю. Как Пушкин писал – что пройдёт, то будет мило. А книга о Леонарди…. Что ж, будем мужественны, вспомним всё, надо писать, наверно.
… Позднее народная артистка республики Галина Мелентьева вела мастер-класс в театре для ведущих солистов.
 
Глава 7. Снова улица Росси

Как-то позвонили в дверь, и вошла высокая, немного нескладная, но обаятельная своей непосредственностью девушка. Её звали Наташа, она была из Ленинграда. Просто купила мою поэтическую книжку, позвонила в Союз писателей, ей дали адрес. Музыкантша, читательница. Стихи Наташи были дилетантские, а моей маме понравились, муж тоже воспринял это приключение как должное. И вот Наташа осталась у нас гостевать, а теперь это знакомство пригодилось, когда  я решила ехать в Ленинград. Позвонила и Наташа сказала, что она в восторге.
- Квартира у нас большая, но страсть, какая запущенная, никто и гвоздя не умеет прибить, - посетовала Наташа. Я сняла дублёнку и осталась в светлом свитере.
- Мама, познакомься, это Алла Аркадьевна, пишет книгу об артисте, приехала собирать материал.
- Замечательно! – сказала важно мать, - я просто завидую тем, кто пишет книги. Человек умирает, а для кого-то он жив, хоть в книге.
Мать стояла в дверях – невысокая, полная, седая с короткой стрижкой и величественной осанкой. В зубах сигарета.
- Елизавета Сергеевна! – она твёрдо пожала руку. Шаль потянулась за ней, задевая кистями мебель. Она прошествовала в большую, заставленную старой мебелью комнату с овальным столом посредине. На столе лежали карты.
- Вот, балуюсь, пасьянс «Могила Наполеона», - в ней чувствовался дух независимости. Я любопытством рассматривала таинственное размещение дам и валетов на льняной скатерти. Молодая женщина принесла тарелку с пирожками.
- Мама, мы есть хотим. Где дети?
- У себя. Ах, Боже мой, Мариша, ты мне всё спутала! Никак не положу Наполеона в могилу, - Елизавета Сергеевна вздохнула и сгребла карты. – Наша семья – коренные петербуржцы, - сказала она, - это квартира деда, отца моего покойного мужа.
Марина молча накрывала на стол. Потом хлопнула дверь, зазвучали голоса.
- Познакомьтесь, это моя Оля, а это племянница Таня, - сказала Наташа.
- Ах, какие были ребята в этом доме – муж и его пятеро братьев – умницы, спорщики, как на подбор.
- И все они, конечно, были в тебя влюблены, - насмешливо сказала Марина.
- Нет. В меня был влюблён свёкор, - спокойно отпарировала мать. – Это был чудный человек, умница. Когда я осталась с вами одна, мужа убили, а ребята погибли, кто где, только он был мне поддержкой. Ради меня работал до последнего часа. Почти ничего не видел, читал с лупой и скрывал это от всех, чтоб не выгнали со службы. Я тоже любила его, только не сознавала этого, дурёха.
- Ну вот, мама, отчего же ты меня не понимаешь? - сердито спросила Марина.
- Понимаю.
- Да ладно тебе!
Я заметила, что в доме всё держится на Марине. Она привычно и ловко ухаживала за всеми и все принимали это, как должное.
- Что же мы, всё о своём, - сказала Марина, - в наш дом попал интересный человек, пишет книги, а мы….
- Нет-нет, - откликнулась я – всё, что вы говорили, как раз самое интересное и есть. Это жизнь. Её муки. Я хочу написать книгу о замечательном танцовщике, Петре Леонарди. Вы, конечно, не слышали о нём, но он учился в вашем городе, в знаменитом училище. Эта книга для меня, как бывает на войне – долг перед погибшим… другом. Я тоже работала в театре, хорошо его помню. Но не знаю, хватит ли мастерства написать, опыта маловато.
- Ну, вы ещё так молоды….
- Нет, даже не опыт важен, нужно что-то другое. Можно написать много и… всё не то.
Наташа смотрела сочувственно, Елизавета Сергеевна с мягким участием, а Марина со скептицизмом.
- Вы устали, я вам постелю, - сказала Марина.
- Спасибо, мне право неловко.
- Мы рады вам, не смущайтесь, - сказала мать.
Петербург открывался мне, как чудо. В ясный. Морозный и солнечный день, когда я шла мимо Екатерининского скверика и театра драмы и комедии имени Пушкина, бывшей Александринки, вышла на улицу зодчего Росси. Небольшая, но красивая улица, хотя разрушение коснулось и её, стены домов облупленные – остатки былой гармонии и красоты. Здесь когда-то учился Петя Леонарди, также мчались наперегонки мальчишки и девчонки, вежливо раскланивались девочки и мальчики старших классов. Мне повезло: я попала на урок Лидии Тюнтиной, которая сама – целая балетная «академия», как шутят в училище. Лидия Михайловна вела урок девочек, несмотря на возраст, энергично.
- Встали, - о, какая знакомая для меня команда, - Что это, Афина, у тебя такое вытянутое лицо? Если бы у меня было такое лицо, я бы с ним что-нибудь сделала. Ты же актриса! Подтяни нос, подними голову. Улыбнись. Уже лучше.
Девочки склоняются в глубоком традиционном реверансе. Они улыбаются, хотя взмокшие, с усталыми лицами и говорят обычное:
- Спасибо, Лидия Михайловна!
- До свидания, девочки.
Маленькая сгорбленная, в растоптанных туфлях на ногах, уже не похожих на ноги балерины Мариинки, с горбоносым величественным профилем, Лидия Михайловна начинает вспоминать.
- Да много ребят прошло через мои руки. Петю его мама поручила мне опекать. Он был артистичным, живым мальчиком. Я не один номер репетировала с ним для Кировского театра. Никогда не терялся на сцене, даже в впервые годы. С Петей мы готовили маленького Щелкунчика в балете «Щелкунчик». Танцевать эту партию обычно выбирают самого храброго. В жизни Петя был темпераментным, непосредственным – это шло у него, наверное, от его южной национальности, он был, кажется, молдаванин? Да. Ну, так вот, на репетициях, в работе, мальчик менялся. Серьёзный был малыш. Я слышала, что в последствии, у себя на родине, он выдвинулся. Это не удивительно, он и в детстве выделялся.
Лидия Михайловна услышала от меня подробности его гибели, разволновалась.
- Даже не верится.

Глава 8. Встреча с легендой. Алла Шелест

Встреча с Лидией Михайловной была не единственной удачей в этой поездке. На Петроградской стороне, на улице Куйбышева, живёт Алла Шелест. В просторной комнате – «станок», клеёнка на полу, поливалка – напротив большое старинное зеркало. Здесь она долгие годы совершенствовала своё мастерство. Рядом с зеркалом на портрете – молодая одухотворённая балерина. В кресле передо мной – седая, строгая женщина.
– Мы репетировали чаще всего в училище, – говорит Алла Яковлевна. – И вот у нас когда-то была традиция – подглядывать в щёлку на любимых балерин. Так и я когда-то подглядывала, и Петя. Я знала его ещё мальчиком. У нас дом был истинно петербургский – всегда кого-нибудь опекали, кто-то у нас жил, воспитывался. Моя мать была замечательная женщина, чуткая к другим. Бывало так: я в театре, а она напоит Петю чаем, поговорит с ним. Она заботилась о нём даже больше меня, я тогда была занята. Мама понимала, что мальчик нуждается в ласке, домашнем тепле, ведь он жил в интернате. Когда Петя окончил училище, мы с ним переписывались. Вот его письмо. Я храню его. Это из Горького – отчаянное письмо.
 «Как бы я хотел танцевать в Кировском! Я готов бросить всё и ехать! Напишите мне, милая Алла Яковлевна, что мне делать?» И дальше: «Спектакли здесь ужасные, и мне кажется, что я никогда не выберусь из этого болота». Увы – мне трудно было помочь ему в ту пору. А это из Киева – там Львовский театр был на гастролях – Пете очень понравился летний Киев. Из Кишинёва – «Теперь, если бы и позвали меня куда-нибудь – не поехал. Ведь я молдаванин и останусь здесь навсегда». В этом письме есть что-то грустное, и взрослое – не правда ли? В одном письме он пишет: «Вы мне ближе всех, даже ближе родных, потому что мы с ними не всегда понимаем друг друга». Всю жизнь, кроме военного времени, когда театр был эвакуирован в Пермь, я танцевала на сцене Мариинки, театра, освящённого великими традициями академического балета, хореографии, имеющей большую историю. В театре, где работали великие хореографы прошлого и настоящего – Дидро, Петипа, Фокин, Лавровский, Войтович, Лопухов, Григорович и где были созданы лучшие спектакли. На сцене нашего театра танцевали лучшие танцовщики русского балета – Андрианова, Павлова, Карсавина, Кшесинская, Спесивцева, Герт, Нежинский, Чебукиане, Каплан, Макарова, Брегвадзе.
На этой сцене мальчиком, а потом на гастролях танцевал Петя Леонарди. Я помню его ещё худеньким юношей, изящным, стройным. Как показала жизнь, он обладал исключительной творческой индивидуальностью. Всегда был внутренне готов к восприятию любого явления в жизни, чуток ко всему новому. Его девизом была правда. И вот эта правда на сцене и была одной из его отличительных черт, как художника. Придя в молдавский театр, он оказался в весьма невыгодных для танцовщика условиях. Театр только создавался, на плечи молодёжи легла ответственность за создание нового молдавского балета. Он был чрезвычайно активен и требователен. Даже удивительно, ведь он так молод! Для молодого танцовщика важна обстановка, в которой формируется его личность, важно видеть перед собой великие образы, живой материал для подражания. Иначе отвыкает глаз. К этому стремился и Пётр. Это он видел в детстве, в Ленинграде. Искусство балета – жёсткое искусство. Оно требует жертв, да жертв. Меня Петя приглашал в Кишинёв, на премьеры и я видела некоторые постановки – они были далеки от совершенства. Как-то в Кишинёве смотрела «Лебединое озеро», почти сразу же после премьеры с Петей в партии Зигфрида. Мне не всё понравилось, и уровень всего спектакля, и его партия показалась бледноватой. Я ему так и сказала. Это  была настоящая размолвка. Он глубоко переживал мою оценку. Но… позже мы помирились. Может быть, мой разбор этой партии пошёл ему на пользу, или в работе он вырос, но он явно стал выше всех остальных. Вообще, это было в его характере – сразу вспыхнуть и отойти. Я тогда поняла Петю, его отчаяние, когда сама в последние годы ставила в провинции – это оказалось, при всей моей выдержке, делом нелёгким. Раньше я не очень понимала его письма ко мне, думала, что это юношеская хандра.
Сложно работать в провинции и быть оцениваемым столичными жёсткими мерками. Он это с трудом, но выдерживал. Мне кажется, что оттанцевав своё, как танцовщик, он вырос бы в отличного постановщика. Возможно, здесь он достиг бы даже и большего, так как ему бы не мешало отсутствие блестящих данных, а более глубокое образование он мог получить в ГИТИСе. Да и он много достиг самообразованием.
 Он любил делать подарки – вот кукла от него, я до сих пор храню, как светлую память о нём.
Пока мы говорили, наш разговор прерывался телефонными звонками. Это была балетная молодёжь. В десять вечера, после спектакля, они шли к Алле Яковлевне. Здесь их ждала работа. И, видимо, интересная. Душа балерины будет жить, обновлённая в музыке Скрябина.
Хореографические миниатюры – жанр сложный. В нём Шелест находит себя снова. Как это трудно – начать вторую жизнь, когда первой, кажется, отдано всё.
Ребята переодеваются в репетиционную одежду, шутят, перебрасываются репликами, они нуждаются в Шелест, она в них.
Я ухожу, охваченная самыми разноречивыми чувствами. Выясняется в разговоре одна деталь – Алла Яковлевна в юности писала стихи. Одно из стихотворений она назвала «Экстаз» - оно было написано на музыку Скрябина, позднее, через тридцать лет, она ставит на эту музыку номер, он называется «Экстаз».
Так вот она какая, Алла Яковлевна Шелест! Я слышала об этой любви Пети Леонарди, а у Бачинских до сих пор висит на стене, над постелью, где когда-то спал Петя, её большая фотография из балета «Каменный цветок». Такая же – в её комнате.
В 1983 году на киностудии Молдова-филм» по моему сценарию вышел документальный фильм «Леонарди, ваш выход» - единственный молдавский фильм о балете. Режиссёр Арнольд Бродичанский приехал в Ленинград, чтобы снять интервью с великой балериной Аллой Шелест. Один час съёмок в театре имени Кирова, бывшей Мариинке стоил баснословно дорого: двойной бюджет кинофильма, но ради съёмок легенды русского балета Аллы Шелест время для съёмок в театре дали бесплатно.
После её смерти, накануне восьмидесятилетия, когда театр и общественность готовились к юбилею, её муж Рафаил Вагабов, тоскуя по жене, написал книгу «Вечный идол». Ведь балет для его великой спутницы жизни всегда оставался вечным идолом. Этот роман при помощи одного из учеников был в 2001 году издан в Санкт-Петербурге и пользовался таким успехом, что вскоре был переиздан. Книга написана с большим тактом, с глубокой искренней любовью, она открывает нам духовный мир наших современников, на долю которых выпало не только блистать на сцене, но и переживать драмы нашего непростого времени.
Автор прислал мне эту замечательную книгу в подарок на память о нашей встрече с Аллой Шелест.
***
Поздно вечером я вернулась к Наташе.
Дети спали, взрослые всё ещё сидели за столом. Я рассказывала о своих визитах.
- Значит, день не прошёл даром?
- Но дневника нет. Полагаю, что он у матери. Он бы мне очень пригодился.
- Какие судьбы! Столько драм.
- Какой прекрасный ваш город! – сказала я.
- Ну, что вы! Областной центр в стиле ампир! – с горячностью откликнулась Елизавета Сергеевна. – Было в этом городе подлинное величье, но всё ветшает на глазах, стены даже в центре облупленные. Да и народ перемешался, переменился. До войны здесь жили истинные ленинградцы.
- Конечно, раньше и вода была вкуснее, - насмешливо сказала Марина.
- Да, вкуснее, как врачу-эпидемиологу это тебе известно, лучше всех, неуступчиво парировала мать.
Ночью, под сонное бормотанье девочек, мне виделась прогулка по Петергофу, Наташа и Олечка, её дочка – напоминание о юности матери. Я вгляделась в её черты и нашла её очень красивой.

Глава 9. Московские встречи
 
В Москве я пробыла неделю. На этот раз жила у своей подруги поэтессы Тамары Жирмунской, племянницы известного литературоведа.
Побывала у Павла Фесенко. Высокий, всё ещё стройный, поседевший человек встретил приветливо, пригласил в гостиную.
- Вот какая ты стала! Откуда дублёночка?
- Из Югославии.
- Привезли магнитофон. Записи прекрасные. Моцарт, II концерт для скрипки с оркестром, дирижирует Иегудим Минухин. Поставлю, послушаешь.
- Как же ты изменилась, Алька, - сказала и его жена Ольга. – Я помню тебя нежной, застенчивой девочкой, такой способной.
- Да, мне тогда не нравилось, Алька, что ты такая рохля, а вот поглядите, вон какая вырядилась, какая деловая женщина. Интервью берёшь, стихи печатаешь. А я тогда твои стихи считал баловством.
В течение нескольких часов Павел Николаевич взахлёб рассказывал мне о себе. Его фотографии, в отличие от Петиных, были прекрасного качества. Уже дважды пили кофе, а перевести беседу на цель визита всё не удавалось. Я почувствовала раздражение. Вспомнила предостережение Виталия: «Не думай, мол, что все обрадуются книге».
- Право, Алька, столько я с тобой возился и… не ожидал, что ты возьмёшься именно за Петьку. Что я тебе о нём скажу? Петька был сумасшедший.
 «И всё»?» - хотелось мне спросить, но сдержалась. Разговор-то домашний, среди своих людей.
В доказательство этого утверждения Павел Николаевич вспоминает эпизод в Астрахани.
- Представляешь, жара невыносимая… прихожу с Олечкой с рынка, приношу огромный арбуз, спелый, аж звенит, а тут на постели – змея! Олечка кричит от ужаса, я от неожиданности грохнул арбуз…  Тут из-за занавески появляется Петька, хохочет, как сумасшедший, сбрасывает простыню – это оказывается безобидная черепаха. Голова прямо змеиная.
Я невольно рассмеялась. Вспомнила, что Фесенко – спокойный, рассудительный – розыгрыши Пети терпеть не мог, а того тянуло именно его разыгрывать.
Павел Николаевич смотрит на меня с возмущением. Но Ольга тоже смеётся и Фесенко смягчается.
- Вы, конечно, Павел Николаевич, стоите книги, вы всего стоите, но ведь Леонарди нет с нами. Я слышала, что он вёл дневник….
- Дневник? Когда он умер, такая суета была, такое сумасшествие творилось, что не знаю, сохранился ли он. Скорее всего, отдали матери, а, может, взяла Верещагина, она с матерью Петю никак поделить не могли. В общем, затрудняюсь сказать. Написала бы ты о Володе Тихонове…. Ведущий артист Большого театра…. Мой друг.
 «И в самом деле – почему? – подумала я, - ведь гораздо проще писать о живых людях, со связями, а не погибшем Бог весть когда, танцовщике…. Но почему, почему тянет писать именно о нём, блеснувшем так давно? Почему я решила писать именно о Петре Леонарди?
Нет, не случайно он стал легендой. Не из-за своих достоинств, а просто есть люди, отмеченные самим Богом, и Бог мешает суетливым, погруженным в свои хлопоты настоящего, человечкам забыть избранников его, вычеркнуть из памяти. Он сам находит подвижников, и через них, бескорыстных, говорит людям о своём избраннике. Иначе что это такое?
- Вы знаете, Павел Николаевич, Норочка умерла.
- О, я знаю. Звонил Олег. Он просто убит. Элеонора балерина неплохая, но слава её раздута. Окончила кишинёвскую школу, первый выпуск! Она трудом выбралась в ведущие.
Павел Николаевич уже, видимо, смирился с тем, что я пишу книгу о Леонарди. Стал вынимать его фотографии, втягивался в новые воспоминания. Подобрел.
Я вышла из дома на Новом Арбате с мыслью, что память всегда активна, небезразлична. Вторгается порой в жизнь человеческую в самую её органическую ткань. Я увидела своего дорогого педагога иными, взрослыми глазами.
И не знала, что это наша последняя встреча. И позже я напишу и о Владимире Тихонове, и о Павле Фесенко. Они будут опубликованы в моей книге «Образы родного города».
***
Наутро решила сходить в Большой театр. Я смутно помнила, что когда-то приезжали на гастроли и Максимова, и Тихонов, и Рябинкина. Владимир Тихонов был на гастролях в Турции, а Катя Максимова отозвалась.
- Алло? Петя Леонарди? – в трубке слышался милый хрипловатый голос Кати Максимовой. – Вы знаете, он был несколько раз у нас в гостях, потом я была в Кишинёве на гастролях, виделась с ним, но я больше ничего не помню, честное слово. Только, что это был симпатичный южанин и всё. А вы позвоните Лене Рябинкиной, она с ним танцевала, они дружили. Вот её телефон. Желаю вам удачи.
Елена Рябинкина согласилась встретиться со мной довольно охотно. В уютном служебном буфете Большого театра, где завтракали артисты. Ко мне подошла высокая, сияющая блондинка в китайском халатике с драконами. Лена принесла с собой на свидание фотографии из «Лебединого озера», где она танцевала с Петей.
- Я помню Петю с первой вечеринки у Кати Максимовой, хотя я и не предполагала, что буду с ним танцевать. Такой милый, серьёзный юноша. Меня тогда же поразило в нём, что он из провинциального театра, а так хорошо образован. Потом мы встречались с ним в Кишинёве, когда меня привёз туда Володя Тихонов. Петя был просто счастлив и даже, как бы это сказать, немножко влюблён. Он был чудесным человеком, прекрасным танцовщиком. Помню, когда я приехала и мне предложили с ним танцевать, я была немного смущена. Я привыкла к тому, что мои партнёры Фадеечев, Тихонов, Жданов, Лиепа – более высокие. Однако, на репетиции «Лебединого озера», я поняла, что могу быть спокойна. У него были хорошие надёжные руки, он был партнёром с превосходной техникой. Спектакль прошёл с большим успехом, и вообще поездка запомнилась мне: Молдова и Пётр. Было в нём что-то мальчишеское, вдохновенное. Помнится, через несколько лет мы снова встретились с Петей, говорили о разных спектаклях, артистах. У нас был общий кумир – Алла Шелест. Мы оба обожали эту балерину. Я видела его в партии Цезаря. Он создал интересный образ, оставляющий значительное впечатление при сдержанных красках, скупых жестах, не было ничего лишнего, ненужного.
Нас сближало также отношение к балету – техника должна являться средством. Главное - душа, стремление к прекрасному. Леонарди всегда был заинтересован в связях молдавского театра с другими театрами, артистами. Он много и сознательно делал для того, чтобы театр, где он работает, не был законсервирован в самом себе. Гастроли ведущих артистов Большого театра подтягивали, дисциплинировали всю труппу, они привносили в жизнь элемент новизны, свежести, привлекали внимание публики.
Когда я узнала о смерти Пети Леонарди, я была потрясена этим тяжёлым известием. Трагедия. Он был светлый человек. Я не была на похоронах, гастролировала в Швеции, и он остался в моей памяти живой, улыбающийся,  как у меня на столе. Это обидно – мы строили планы, собирались танцевать на сцене Большого театра вместе, теперь я приглашала его к себе, и вдруг… Непостижимо. Прошло столько лет, а я его помню так, как будто мы расстались с ним вчера. Осталось что-то недоговорённое…
***   
Я встретилась с этой очаровательной женщиной ещё раз в Кишинёве на съёмках документального  фильма «Леонарди, ваш выход». Записали её интервью, потом общались три незабываемых дня. Ужинали с режиссёром фильма Арнольдом Бродичанским и Леночкой в ресторане, ходили с ней на спектакль нашего оперного театра, смотрели «Жизель» с Ольгой Гурьевской. Ведущие понравились Лене Рябинкиной. Я подарила Лене книгу «Пётр Леонарди». В тот приезд мы много беседовали с Леночкой.
- Мой идеал – это Галина Уланова. Подумать только! В 1914 году в прославленный Мариинский театр режиссёр балета Сергей Уланов привёл свою четырёхлетнюю дочь Галю посмотреть первый в её жизни спектакль «Спящая красавица». Когда появилась Фея Сирени, девочка закричала: «Смотрите, это моя мама!»
Эта хрупкая женщина пережила революцию, две войны. Балет – самая ненадёжная профессия в мире, а её в 47 лет в Англии ждал самый большой триумф – лондонцы на руках в машине отнесли её в отель. Она стала легендой.
Арнольд Хаскелл писал о ней: «Если Павлова прекрасно сознавала свою власть над публикой и могла играть на её чувствах, как на послушном инструменте, то Уланова всё время пребывает в созданном ею мире, в который имеем счастье заглянуть и мы».
Действительно, мы всегда считали, что Уланова это «душой исполненный полёт», как писал Пушкин. Но когда она готовила Катю Максимову к «Жизели» и открылась всем совсем с другой стороны. Оказалось, что она педантична до мелочей. Каждая поза выверена, найдена индивидуально.
Накануне спектакля, мне рассказывала Максимова, она ей сказала: «Забудь всё, чему я тебя учила. Тело само всё «вспомнит». Включи свои эмоции, темперамент, духовную окраску партии». Балерина Максимова была удивительной «Жизелью».
Галина Сергеевна, пока работала в театре, одевалась скромно, была замкнутым человеком, но став педагогом, преобразилась, стала одеваться модно, изысканно, видимо, появилось больше времени следить за собой.
Она дружила с другой великой актрисой – Ангелиной Степановой, тоже закрытым человеком. И было отчего!
В молодости Ангелина была влюблена в Николая Эрдмана, драматурга, автора нашумевшей пьесы «Самоубийца», за которую он был выслан из Москвы. Ангелина ездила к нему в ссылку, писала ему полные любви и отчаяния письма. Ангелина была замужем, он – женат. Ради этой сумасшедшей любви она развелась с мужем, он с женой – нет. Ангелина мучительно это переживала, и… сделала свой выбор. Спустя время она вышла замуж за известного писателя, председателя Союза писателей СССР Александра Фадеева, родила сына. Жизнь вроде бы стала благополучной. Звания, награды.
Но в 60-е годы начали возвращаться из лагерей писатели. Пришёл друг, которого Фадеев в своё время не защитил… Неожиданно для всех Александр Фадеев покончил с собой, застрелился из охотничьего ружья на даче. Пятнадцатилетний его сын приехал на дачу, увидел отца, вышел в соседнюю комнату, лёг на кушетку и впал в летаргический сон.
Ко времени дружбы этих двух замечательных женщин, народных артисток СССР, они прожили большую жизнь, им было что вспомнить и доверить друг другу.
- Да, времена были сложные….

***
Мою любимую балерину Елену Рябинкину мне посчастливилось не только видеть на спектаклях в Кишинёве, где она танцевала с Петром Леонарди, но и в Большом театре, в партии Китри в «Дон Кихоте», а также видеть и выпускной концерт училища, где она выступала вместе с Екатериной Максимовой, Владимиром Васильевым….
Её сестра Ксения также приезжала на гастроли с Большим театром в Кишинёв, и мы с ней встречались в номере гостиницы.
Сёстры обе красавицы, только Елена природная блондинка, а Ксения – темноволосая. Они всю жизнь очень дружны. Обеих в ту пору снимали в кино. Ксения снялась в образе Царевны Лебедь в сказке Пушкина о царе Салтане. Её прелестное лицо было запечатлено на обложке журнала «Советский экран! В образе Царевны Лебедь. Её сын Женя стал известным актёром Евгением Стычкиным. В шоу «Цирк со звёздами» он вышел победителем, а в интервью сказал, что у него трое детей, которые гордятся им. Я порадовалась тогда за Ксению – у неё трое внуков!
Их мама – в прошлом тоже балерина Большого театра – написала воспоминания, и Леночка мне дала их почитать и просила посоветовать, где их можно было бы издать.
Воспоминания были уникальные – о довоенном Большом театре, звёздах балета тех лет, о войне, о том, как всё-таки даже в те страшные годы правительство страны заботилось о сохранении балета. Написаны они были живым, образным языком, человеком большой культуры. Но такие откровенные мемуары было не принято публиковать в то время.
Следующая наша встреча состоялась в Москве, где Леночка подарила мне книгу о себе.
К 40-летию творческой деятельности солистки Большого театра, педагога, заслуженной артистки России был дан Гала-концерт звёзд российского балета 5 июня 1999 года и издана книга.
В статье «Любимая балерина Касьяна Голейзовского» в этой книге Вадим Гаевский писал: «Елена Рябинкина начинала в начале 60-х годов, в лучшее время Большого театра. Она сразу же расположила к себе – и очевидным талантом, и женской прелестью, и редким художественным благородством. Очень спокойно и достойно она заняла своё место среди первых балерин, ни с кем не соперничая, никому не подражая. Её обожал Касьян Ярославович Голейзовский. Он поставил на неё несколько своих знаменитых миниатюр. Найдя в ней идеальную воплотительницу своих замыслов и своего стиля. Здесь, в номерах Голейзовского, прирождённая классичка Рябинкина становилась танцовщицей – импрессионисткой, утончённой мастерицей психологических и пластических нюансов. В этих живописных номерах Рябинкина была особенно хороша, может быть потому, что их наполняло, их красило совсем необычное для современной танцовщицы качество – артистическая нежность».
Сам Касьян Голезовский ей писал: « Я предсказываю тебе великое будущее. Ты лучше, талантливее и совершеннее тех, кого я видел до сих пор…. Мне, как и, наверное, и другим очень хотелось бы много и долго говорить о твоей красоте, женственности и обаянии, но вряд ли ты разобралась бы в этом….
Когда ты двигаешься, танцуя, душа и сердце наполняются вдохновением, желанием жить и творить».
Борис Львов-Анохин писал об исполненной партии Одетты в «Лебедином озере»: мы увидели подлинно драматическую натуру, цельную и правдивую…  Она хорошо танцует. У неё прекрасный шаг, высокий рост, горделивая и в то же время естественная осанка, музыкальные, пластичные руки…  Гордые повороты её головы всегда выразительны».
В 1999 году по литературным делам я была в Москве и, конечно, встретилась с Еленой Львовной. Элегантная, прелестная она была полна творческих замыслов и подарила мне книгу о своём творчестве с трогательной надписью: «Аллочке с любовью, с пожеланием здоровья и всего самого лучшего. Елена Рябинкина. 1999 г.»
На баннере Центра русской культуры РМ, где я сопредседатель, Елена Рябинкина – само совершенство – в образе белоснежного лебедя. Своей любимой балерине я посвятила стихотворение «Роза на ветру».
Балерина – роза на ветру,
На студеном, смотришься смущённо.
Ветер задувает красоту,
Как завистник, глухо и влюблённо.

Как же розе тонкости понять
Черных чувств, самой ей недоступных,
Розе, что умеет лишь пленять,
Милой, в опрометчивых поступках.
Неуютно розе, как тебе
От людских досужих пересудов…
Вспомню балерину, Коктебель –
Роза отцвела за трое суток.

Но зато до осени дичок
Нас дарил неяркими цветами,
Розовою хмарью обволок
Он холмы, сдружившись с небесами.
Сумраком застигнут грозовым,
Сад тогда осыпался, стеная.
Красота, живучесть – розно вы
В мире существуете, я знаю.


Глава10. Возвращение

Чуть ли не с трапа самолёта я окунулась в привычную жизнь. Просторное небо марта бодро синело, на могучих шасси замерли серебристые птицы. Я снова дома.
Потекли обычные дни. Однажды в дверь позвонили.
- Простите, я слышала, что вы пишите книгу о Пете Леонарди.
- Да, пока, правда, собираю материал. А вы его знали?
Женщина покраснела от смущения.
- Меня зовут Ольга Свидерская. Я работаю сейчас поваром в ресторане «Кодры», а тогда я, только после техникума, стояла в Театральном кафе на раздаче. Петя любил мои салаты и лангет. Я всегда старалась ему угодить.
Меня несколько ошеломил этот монолог – у каждого свой взгляд, своя история. Я-то представляла Петю только в своём театральном кругу, а ведь интересно, как его воспринимали в жизни другие.
- Почему вы его заметили? Среди других посетителей?
- Наше кафе возле театра и почти все артисты столовались. Я выделила для себя Леонарди, он всегда шутил, давал нам контрамарки на балет и мне он и на сцене нравился.
- А он чувствовал вашу симпатию?
- Не знаю…  Но он нам всем приносил билеты в театр, мы бегали смотреть. А когда он умер, мы собрали ему деньги на памятник, все работники кафе, и отдали в театр. На памятнике написано – от друзей – это и от нас.
- Оля, а как вы узнали, что я пишу книгу?
- Марлен Александровна сказала, у неё мой сын учится музыке.
- А балет вы по-прежнему любите*
- Люблю. В театре, правда. Редко бываю, но по телевизору всегда смотрю и вспоминаю Петю.
- Сколько лет прошло….
- А мне кажется, что вчера это было. Я его всегда живого вижу. Как он говорил: «Что, черноглазая, опять у вас котлеты подгорели?»  Шутил. Я так обрадовалась, когда о книге услышала, нашим девчонкам позвонила, они мне – найди её обязательно, от всех нас расскажи, вспомнить – и то радостно. Книгу ждём с нетерпением.
Никогда заранее не знаешь, чем и когда одарит тебя судьба! Повар первой категории ушла, а я всё ещё чувствовала радостное волнение – я ещё не написала ни одной страницы этой книги, а она уже кому-то нужна. Кто-то ждёт её выхода.

Глава 11. Дневник

Приёмная мать Пети приехала в Кишинёв. Ей было под семьдесят, но выглядела она молодо. Высокая, худощавая, с характерными глазами грузинки.
-  Я вас представляла себе более солидной, а вы совсем ещё девочка. Вы мне написали: «Вы меня, Людмила Леонидовна, не знаете.»  А вот и нет! У Пети сохранилось ваше фото, он мне как-то писал о вас, когда вы ещё учились в балете и танцевали в театре – у нас есть девочка, такая милая и пишет стихи. Это о вас, так?
- Неужели он меня заметил? Удивительно. Вообще, знаете, что я открыла, – видишь человека каждый день, а так мало знаешь о нём. Только сейчас я начинаю узнавать тех, с кем я работала, дружила.
- Да и сам человек, поверьте мне, мало о себе знает.
- Мне, конечно, хотелось поговорить с вами, а ещё все говорят, что Петя вёл дневник…. Так ли это?
- Да, остались какие-то тетрадки… Я всё занята, дом. Знаете, муж болел долго, никак не удавалось посмотреть.
Людмиле Леонидовне – матери Петра вручили его дневники в трагические дни после похорон. Она увезла их в Евпаторию, и они пятнадцать лет лежали неприкосновенно среди бумаг и фотографий.
- Только знаете…. Петя был такой неуравновешенный, не знаю, что он там написал…, его вечно против нас настраивали… сирота…, а нас подозревали чуть ли, не в корысти…. Я вообще хотела девочку взять, Настеньку, а Леониду Григорьевичу понравился Петька, и всё. Но это я так. Я его очень любила. Вы не думайте. Да, как вспомню его… - она всхлипнула, - был бы жив, иначе дни мои текли, не в одиночестве, среди чужих людей. Что обидно – когда стало всё налаживаться, он стал спокойней, и вдруг  эта катастрофа.
- Здесь Петька прямо гадкий утёнок. Неуклюжий, просто сорванец. А вот здесь уже – принц.
- Прекрасное фото.
- Да. Всякое бывало. Приедет на каникулы и вдруг в один день повернётся и уедет. Что, почему? Да и ехать ему было некуда, никого из родных к тому времени не осталось. Знаете, однажды в Одессе мы столкнулись с его отцом, но Петя спрятался, он его почему-то боялся. Отец долгое время работал в «Трембите» музыкантом, но оставил у мальчика тяжёлые воспоминания, а вот бабушку и маму он вспоминал с нежностью. Он их хорошо помнил, и это влияло и на наши отношения. Уедет, и знать, не знаем куда. Вот такой характер. В альбоме затерялось письмо Пети, ещё детское. «Мамуля, ты написала директору, что я тебя не люблю, а поддерживаю отношения только ради денег. Как ты не права». Людмила Леонидовна прочитала это письмо скороговоркой и сказала торопливо:
- Не могла я этого написать! Педагоги вечно нас ссорили. Выдумки! Ну, я сомневалась, конечно, но… так грубо не могла написать.
- Не волнуйтесь, Людмила Леонидовна, меня не интересуют домашние распри, у кого их нет? Вы думаете, что родные меньше ссорятся? Меня интересует дневник с точки зрения творческих переживаний Пети.
- Дневник? – Людмила Леонидовна ещё раздумывала. – Да, есть какие-то записи. Вы пока посмотрите фотографии. Да вот и ваше фото из «Лебединого озера». А я поищу. Она долго рылась в сумке и таки нашла пожелтевшие тетради. Открыла одну из них, помеченную пятьдесят четвёртым годом. Аккуратным детским почерком написано: «У папочки я забираю деньги, а у мамочки – здоровье…».
- Это не для книги, - засуетилась Людмила Леонидовна, - видите, он, оказывается, переживал, а мне казалось, что он бесчувственный. А он искренне тянулся к нам. Когда стал работать, всегда покупал нам подарки. Вот эти бусы, я всегда их ношу, привёз из Югославии. Говорит: «Мамочка, ты у меня самая красивая». Я и вправду была хорошенькая, Петя гордился мной. Вообще он был такой добрый, всё раздавал…  Сколько  я с ним боролась!
И тут же спохватывалась – опять проговорилась. Но эти обмолвки и дороги мне, из них-то проглядывала сама жизнь.
- Вот и муж у меня был такой: всех накормит, зарабатывали большие деньги одно время – так столько друзей, и люди, знаете, пользовались его добротой. Но Петю он любил.
«О, нет! - подумала я, - это другая доброта. Доброта для нужных людей, а у Пети были друзья – костюмерши, девочки из кафе…».
- Петька был такой непосредственный – встречают всю труппу после гастролей в Болгарии на вокзале из министерства культуры, а он выходит на перрон весь обвешанный бубликами. Называется - ведущий артист вернулся с зарубежных гастролей! А театр встречают с цветами,  журналисты, телевидение. Видите фото? С бубликами! А здесь и Настенька рядом – такая славная. Надо было и её удочерить, но…  лифтёрша приголубила. А какие возможности у этой лифтёрши? Никаких!
Я вдруг поняла психологическую подоплеку дела: так бывает, когда девушке нравится один молодой человек, а выходит она в силу обстоятельств за другого парня. И всё вроде неплохо, но заноза остаётся в сердце навсегда. Я знала Настю, та переодевалась со мной в одной гримуборной – хорошенькая, спокойная, долго похожая на девочку-десятиклассницу, она, уже обременённая семьёй, говорила: «Дети у мамы», или «мама нам помогает», «чтобы я делала без мамы», так просто и естественно, как и я о своей матери.
Людмила же Леонидовна шарахалась от настороженности к доверию, от подозрительности к растроганности, от горя к осторожным воспоминаниям, словно я могла ненароком узнать какую-то нехорошую тайну об их взаимоотношениях. И это спустя столько лет после гибели Пети!
Настя тоже нравилась мне. Просто Петя в отличие от Насти, был личностью, а значит, от него всего можно было ожидать, по мнению Людмилы Леонидовны. Это жило в её подсознании.
- Вы ещё такая молодая, а писательница. Я, тоже, знаете, начинала карьеру очень рано. В четыре года я играла в спектакле вместе с мамой. Когда по пьесе маму убивали, я, как закричу – и к ней! Все восхищались, как я играю, а я просто перепугалась, что маму убили! А потом родители отдали меня в балетную студию, но необычную – Петя меня когда-то прямо изводил расспросами – студию босоножек. Ну, что могла дать эта студия, если там учились понаслышке. Никто ничего не понимал. Модно и всё. Айседора Дункан посетила нас всего однажды. Как вихрь пронёсся по студии – она красивая, высокая ирландка, в огромной шляпе, а с ней мальчик такой белокурый и красивый, среди девчонок шумок – Сергей Есенин. Поэт пришёл в её свите. А что меня поразило – она вся в золотистых веснушках. Это её нисколько не портило, а придавало здоровый вид. Такая красавица и веснушки. Она что-то лепетала, а переводчик переводил, что мы, мол, дети русской революции и должны танцевать не классический балет, а балет революции. А мы были дети не революции, а в основном дети артистов. Вот и всё, что я запомнила.
А уж Петя – мама, расскажи да расскажи. Позже меня – высокую, стройную, хорошенькую – это отмечали все – пригласили на киносъёмки, в массовку. Я должна была танцевать. Знаете, моя смесь грузинской и русской крови давала такую своеобразную красоту. Для всех кино было самым ярким событием тогдашней жизни. Кругом голо, убого всё, а жизнь в кино яркая, интересная. Юная дебютантка выходит на подмостки, ей нужно изобразить саму себя – артистку балета и … проваливается! В прямом смысле слова! Её подхватывает молодой человек и … становится вскоре её супругом. Будущий муж тоже принимал участие в съёмках, в массовке. Только что начал свою артистическую карьеру танцовщика. Пока я лежала в гипсе, с переломом ноги, он меня навещал, очаровал мою маму, и … правда, он не был героем моего романа, невысокий, плотный, но живой.
Знаете, моим идеалом были такие, как герои немого тогда кино, а он был весь из жизни. Но… я не ошиблась в его деловых качествах. И всё было хорошо, только детей нам Бог не дал. Но мы ладили, и расставаться не собирались. Вышла замуж, прямо скажу, по глупости, но Леонид Григорьевич оказался хорошим человеком, и почти пятьдесят лет прожили. Он меня обожал. Вот здесь Петя пишет об Ижевске, там Леониду Григорьевичу звание присвоили заслуженного артиста.
А это наша первая машина на фото. Бог мой, смешно вспоминать какой драндулет. Вы подумайте, какие скверные люди – настраивали Петю против нас, думают, если мы купили машину, то у нас денег куры не клюют, а мы на последние деньги купили машину, в долги влезли. Я чулки не могла себе купить, а они – пусть продадут машину и купят Пете пальто. Да, Пете нужно пальто, но мы хотели расплатиться с долгами и купить. А все вмешивались. Их ли это дело? Возмутительно.
Я с усмешкой подумала, что у меня с родителями не было такой проблемы – пальто или машина.
На фотографиях у хозяйки дома было маленькое лицо с большими приподнятыми уголками глаза и стёртый подбородок, небольшой нос с горбинкой. Там, где она моложе, её красивое лицо оставалось холодным, в резком контрасте с живым лицом Пети.
Людмила Леонидовна беспокойно смотрела на страницы, словно ожидала ещё какой-то выходки от своего ушедшего и непредсказуемого сына.
- Читайте вслух. Совсем плохо стала видеть, даже в очках… - решилась она. - Что уж теперь. Петя был чистая душа, только неуравновешенный. Вам надо знать, как есть.
Мне показалось всё же странным, что дневники так и не прочитаны. А Петя ещё ребёнком, жаждал прорваться сквозь некую невидимую перегородку, стоявшую между ним и матерью. И поэтому он, возможно, не прятал свой дневник, оставляя свою душу открытой, а тетрадки лежащими на видном месте, в полууверенности надеясь, что она заглянёт и полюбит его. Живя в интернате, он прятал дневник от любопытных глаз и даже написал на первой странице что-то вроде: «Кто прочтёт без спроса, тот подлец». А матери безмолвно разрешал – ей одной.
Но она не заглянула. Не понимала важности этого диалога, который так и не состоялся до сих пор. Усыновить, видимо, мало. Он ждал и надеялся на эту любовь всем своим мальчишеским сердцем. Он смутно помнил, что такая безграничная любовь есть на свете. Я по дневнику поняла, что позднее Пётр «переболел» и стал воспринимать своих приёмных родителей, как некую данность, просто как часть своей жизни, он стал терпимее и уже не надеялся, как в детстве на полное понимание, но по-своему ценил их и ни за что не упрекал.
На следующее утро, и в остальные дни – их оставалось немного – мы вставали пораньше и сразу садились за его дневники. Хотелось отобрать из них наиболее интересное, характеризующее Петю. Читали спокойно и деловито – предстояла большая и кропотливая работа – но разбор этих первых же, тетрадок выбил нас из колеи. Он потрясал нас своей бесхитростностью, искренностью. Смеялись, горевали и, наконец, после того, как почти закончили это сложное чтение, Людмила Леонидовна сказала:
- Ах, если бы я прочла это раньше! Когда он был живой! Я не придавала значения этим тетрадкам. Смеялась даже над ними. Я многого не понимала в Пете, расценивала со своих позиций, а теперь с горечью вижу, что они ложные. Он был скрытный, почти ничего о себе не рассказывал, стеснялся, например, о своём детстве. Он боялся, видимо, что я его не пойму, он тут описывает, как бродяжничал, воровал, а я всё хорошо понимаю и жалею, и люблю его ещё больше. Но только сейчас, после этих дневников его и полюбила. Мне так дорога его честность, с которой он всё написал, а другой бы захотел выглядеть лучше, приукрасить себя, он – нет. Я-то понимаю, что он оказался на улице без поддержки в такое трудное время, когда погибали взрослые люди, а тут – ребёнок. Важно то, кем он стал, как он всё преодолел. Знаете, он никогда ничего не брал без спроса, даже взрослый, я иногда раздражалась: «Да что ты спрашиваешь, Петя! Бери!» Я, конечно, не понимала многого. Я стеснялась спрашивать о его прежней жизни, боялась обидеть, поступить бестактно, причинить ему боль. Я знала его бабушку, она была вполне приличная женщина, а это важно, какая у ребёнка генетика. Правда, он никогда не прятал от меня дневников, не писал их тайно, но я опять из щепетильности их не трогала.
Людмила Леонидовна поднесла платок к глазам. Она говорила сбивчиво, нервно, что-то её мучило, даже непонятное мне.
- Пётр любил принимать гостей. Всегда привозил с собой кого-нибудь. Дружил с балериной Лидой Конкс. Очень образованная и милая женщина, ленинградка. Я отстранялась, не хотела мешать ему быть хозяином. Он этому радовался. Ох, сколько мук он перетерпел, пока дали ему квартиру. Когда он был мальчишкой, то обожал забавы, розыгрыши - не всегда удачные, я иногда злилась на него, принимала их за злонамеренность, позже поняла, что это просто детские игры. Но…  Как я противилась тому.  Сделаю причёску, а Петя побрызжет меня водичкой, но когда повзрослел, в семье у нас стало обычаем разыгрывать друг друга. Он вносил в нашу жизнь струю молодости, задора. Он был и ласков, и обидчив. Иногда я сомневалась в его любви, думаю - ну, что он может чувствовать этот чертёнок! А теперь, после чтения дневников, вижу, как он хотел иметь близких, как он к ним тянулся. Господи, только теперь я поняла его душу. Каким мелочам мы иногда придаём значение, а главное попускаем! Я люблю его сейчас так, как никогда.
 Позднее раскаяние….. Но винить ли Людмилу Леонидовну? Слишком это сложная область – человеческие отношения.  Дневники Пети – такие бесхитростные, искренние, в них отразилась вся его нелёгкая жизнь, они потрясли нас обоих…. Это было откровение. Решила сохранить их, в книге, не редактируя.
- И никто не виноват, что он ушёл так рано. Судьба, - сказала Людмила Леонидовна.
… «Сегодня у меня памятный день – писал Пётр, - в «Жизель» меня трижды вызывали, но, странное дело, я никак не чувствовал, что танцую хорошо. Неужели я так слился с танцем, а танец со мной, что я уже не различаю, что хорошо и что плохо».
- Ах, если бы вернуть всё, как бы я ходила за ним. Он нас приглашал на «Жизель», просил приехать, а мы тут оперетку ставили, я тоже участвовала, это был мой третий раз в жизни выход на сцену.
 Только что Людмила Леонидовна была полна раскаяния, глаза блестели от слёз, и вот она уже, не вытирая их, оживилась и взахлёб рассказывает о ничтожнейшем событии, но оно произошло с ней! Поразительная женщина.
– Оперетка была такая – сюжет из американской жизни. Я, то есть, главная героиня, вхожу к судье штата, загримированная, помоложе была, и сразу же танцую канкан, - Людмила Леонидовна даже вскочила и бойко показала, как она входила и танцевала в кабинете судьи, дабы эпатировать его, нечто вроде канкана.
 «Но всё-таки, - сказала себе я, - она берегла эти записи, словно ждала, что наступит час и кто-то придёт за ними».
Дневник неожиданно открыл неудовлетворённую, в вечном поиске счастья и совершенства душу Пети. Какая это была скорбная и высокая душа. Даже Людмила Леонидовна своими не привыкшими широко думать мозгами почувствовала  это.
- Но что хорошего было в Пете – он всегда осознавал свои промахи, просил прощения. Да…. Леонид Григорьевич, тот всё ему разрешал, а я нет. Я самолюбивая, всё настаивала на своём, из соображений педагогики.
Психологи говорят – есть женщины «матери», есть «дочки». Это была вечная «дочь», нашедшая своего «папу», а она и звала мужа «папочкой», и так, за его спиной и прожила, а теперь вот осиротела, искала покровительства везде, где только можно – такова натура.
- Людмила Леонидовна, но здесь не хватает его дневников последних лет.
- Не знаю. Это очень странно. Ведь Петя именно в конце своей жизни стал настоящим мастером, он погиб на взлёте, не на закате своей карьеры, а вот во всей этой суматохе почему-то мне отдали только эти тетрадки. Мне тогда казалось, что всё кончилось и никогда и никому они не понадобятся. Но всё-таки я их хранила. Кто его знает, что он писал в свои последние годы, и кому могли помешать его записи. Люди очень разные, и каждому дорог свой личный интерес, а Петя в те годы настроен был очень критически. Так что не знаю. В последние годы наши отношения уравновесились, и для нас с мужем это была такая потеря…  Вы и представить себе не можете.
… Как-то я выступала перед читателями, рассказала немного о своей юности, о Петре Леонарди. После выступления подошла женщина и рассказала: «Я в ту пору работала на почте. Сейчас я на пенсии, а тогда мы все ещё были молоды. А Леонарди получал корреспонденцию «до востребования». Шутил с нами, контрамарки приносил. И тут же получала пенсию душевнобольная девочка. Тихая и очень красивая. Петя её заметил и ей тоже оставлял контрамарки в театр. Его не стало. Мы на похороны к нему ходили, так были потрясены. А она долго спрашивала у нас, не оставил ли ей Петя билетики. Нет, Петю нам не забыть».

 Глава 12.  Биешу о Леонарди

Но если его помнили такие люди, как повар Ольга Свидерская, женщины с почты, то самые яркие впечатления остались у тех, кто с ним начинал работу в театре.
Я поймала даже народную артистку СССР Марию Биешу, где-то перед премьерой оперы «Дон Карлос».
- Ну, ладно, раз поймала, давай пить кофе. У меня есть десять минут.
- Я пишу книгу о Пете Леонарди.
- О, Петя, - растрогалась Биешу, - это моя театральная молодость. Помню, какое это было трудное для меня время, когда я только начинала. Петь мне ещё ничего не давали… Настроение самое унылое. Он такой красивый, остановится, скажет что-то доброе, улыбнётся своей неотразимой улыбкой. Ему тоже приходилось трудно, он тоже только начинал. Сколько тогда было сомнений, веры, несмотря ни на что!
И вот моя первая премьера «Тоска». «Ввели» в спектакль почти без репетиций. На афише для публики я почти незнакомое лицо, надо ли говорить, как я волновалась! И первые цветы после спектакля от Леонарди! Тогда их было немного. Тем памятней.
Помню и его премьеру «Лебединое озеро». Он выходил на сцену и преображался. Идёт, выпрямившись, строгий, и ты видишь – это принц, Зигфрид. Я видела его на сцене много раз и он поражал меня своей самоотдачей. Обыкновенный спектакль, спешу на вечернюю репетицию и всё-таки остановлюсь за кулисами и посмотрю, как он танцует.
Мы как-то сразу заметили в театре друг друга. Радовались успехам. Ездили вместе в Болгарию.
Что мне запомнилось в нём, кроме удивительной, страстной любви к театру, так что же ещё?  Игра в снежки во дворе театра, игра в футбол – везде его азартное лицо, большие глаза светятся самозабвением. Вы знаете, что артисты балета, да и мы тоже, оперные, не всегда выразительны актёрски. Этому есть оправдание в балетной традиции, в условности. Определённые позы выражают страх, радость, потрясение. Но Леонарди был ярко актёрски одарён, разнообразен в трактовке образа. Перевоплощение – удивительная черта его натуры.
Любил розыгрыши, умел подметить смешное на улице и повадках людей. Никогда мне не забыть, как на новогоднем капустнике он передразнивал меня – я только что получила приз за лучшую Чио-Чио-Сан мира, а он подметил все смешные стороны моего исполнения. Я так разозлилась, а потом, когда стал передразнивать других, отошла, мне и самой стало смешно. А весь зал хохотал. Потом он принёс цветы на спектакль, и мы помирились. Разве можно было на него сердиться!
Пётр Леонарди – это одна из самых ярких страниц в художественной жизни Кишинёва нашей молодости. Он запомнился мне красивым, целеустремлённым, удивительным человеком. Помню день его похорон. Я тогда болела. Лежала в больнице и попросила директора театра, чтобы траурная процессия немного повернула и прошла мимо больницы. Сестра принесла мне утром цветы, я вышла на балкон и бросила их на дорогу, по которой уходил он в свой последний путь. А за ним шёл весь город. Я плакала вместе со всеми. В тот же вечер фотограф принёс мне на память его фотографию – она так и стоит у меня дома. Сколько лет прошло, столько судеб состоялось, сколько артистов сошло со сцены, сколько партий я спела, сколько было событий, но я всегда вспоминаю о нём с нежностью и глубоко сожалею, что он ушёл так рано.
- Да, мы тоже его очень любили. Но нам он не казался таким простым и доступным, а гордым. Сияющим, как снежные вершины вдалеке.
Мы вспомнили Кишинёв той поры, других ушедших артистов. Детское восхищение осталось в моём сердце так же, как и в душе великой певицы. Несколько лет подряд я писала для газет о фестивале «Приглашает Мария Биешу» и видела в её доме фотографию Леонарди…
***
Встретился мне как-то и кинорежиссёр Эмиль Лотяну. Когда-то он снимал для телевидения сюжеты о балете и любил снимать Клавдию Осадчую. Ему нравилась её красота. После съёмок фильма «Анна Павлова» он пожаловался мне:
- Жаль, что я тогда, как режиссёр,  прошёл мимо Леонарди. Я ведь писал стихи, только пробовал в кино. Леонарди так рано ушёл из жизни. Его портреты интересны. Помню, каким актёрски гибким он был. Мы всё время ищем мужчину-кинозвезду в молдавском кино, а человек с такой яркой и киногеничной внешностью прошёл мимо нашего внимания.
Немногие кинокадры говорят о том, что оценка Эмиля Лотяну верна. Как многое не осуществилось!
Вспоминает Людмила Миргородская, режиссёр телевидения:
-  Ни сердце, ни разум не хотят мириться с мыслью, что Пети нет. Для меня он был не только одарённым актёром, достойным сцены Большого театра, но и неповторимым человеком. Наивным, с большой душой мечтателя, и чистым, очень чистым. У меня под стеклом, на рабочем столе, лежит подаренная им фотография, и каждый день я вижу его таким, каким он остался у меня в памяти. Кажется, он просто уехал на гастроли, вот-вот вернётся и, конечно, как всегда после приезда, позвонит. Такое чувство иногда, что сейчас он снова войдёт в дверь проходной телевидения, что закружит свою бывшую воспитательницу, а теперь звукорежиссёра Агнессу и пригласит на премьеру. Даст контрамарки операторам, появится на экране телевизора и сбежит по лестнице театра прямо в осенний нарядный от золота деревьев город…  Таким он оставался для всех, кто его знал.
***
Ранняя осень…. Ветер снова треплет крылья афиш «Риголетто», «Жизель», «Тоска»….  Театр особенно красив среди праздничной солнечной улицы. Из него выходит стройный парень со спортивной сумкой через плечо, легко сбегает по ступенькам и моё сердце замирает…  Принц? Да, это он…  В сумке лежат балетные туфли и колет. Принц улыбается улице, солнцу, девушке, что ждёт его у театра.
Я смотрю на него с радостной пристальностью и только тогда замечаю, что у него незнакомое лицо, другая походка. Володя Гелбет – новый принц.
Да, нужна дистанция времени, чтобы всё стало на свои места.
Вечернее время я особенно любила. И чувствовала, что начатая работа нечто иное, чем то, что писала до сих пор. Горбилась над рукописью, а от неё веяло, как от горящей жаровни. Голоса разных людей, случаи из жизни, милые подробности быта – всё это сталкивалось, иногда противоречило друг другу, голоса неотступно спорили, и я должна была стать высшей судьёй и решить споры. Исписано множество страниц, папка с именем Леонарди распухла, но всё казалось, что нечто важное ускользнуло от меня, а это только эскизы к большой работе.
***
Всегда оптимистичная, сияющая женской уже победительной красотой Наташа, настроена была на этот раз скептически.
- Вот ты, Алька, уехала из Москвы, где уже печаталась в журналах, книжку издала, переводы в толстых журналах печатала – и таким образом автоматически выбыла из литературной жизни. Не будет теперь тебя печатать ни журнал «Юность», ни «Знамя». Скоро забудут – с глаз долой из сердца вон. А если будут – так это чудо. А здесь – издаёшь какие-то с грехом пополам книжки и в пятьдесят лет, в лучшем случае станешь заслуженной чего-нибудь. А нашей Рашель Иосифовне присудят к столетию звание, а сколько у неё учениц! Где только не трудятся, в каких театрах. Одна Танечка Палий чего стоит – прелесть, уехала в Москву, вышла замуж за своего сокурсника и прекрасно выступила на международном конкурсе. Гордись, Алька, ты первая о ней написала. Я работаю в академии, второму шефу готовлю материалы для диссертации, - продолжала Наташа.
- Ох, везде одно и то же, - сказала я.
Наташа была моложе меня на два года, уверенней в себе. В лихие девяностые она возглавила собственную фирму. Её муж, Евгений Фёдорович Охрименко, был директором лицея имени Антиоха Кантемира и председателем Центра русской культуры РМ. И кто бы мог знать, что они уйдут один за другим… и оборвётся связь с балетным детством, где высокая, немного нескладная девочка Наташа была «гадким утёнком», чтобы потом превратиться в один чудесный момент в лебёдушку, в красавицу. Я тяжело переживала их уход….
В 2003 году наш первый Республиканский фестиваль детского творчества «Дерзайте ребята!», где выступала и балетная студия «Солнышко», был посвящён замечательному педагогу Евгению Фёдоровичу Охрименко. Одной из ведущих этого фестиваля была его десятилетняя внучка Ирочка Охрименко.
После смерти Евгения Охрименко сопредседателем Центра русской культуры РМ были избраны я и поэт Дмитрий Николаев. Членами правления стали хореограф ежегодного Рождественского русского бала заслуженная артистка РМ Клавдия Осадчая, режиссёр фестиваля детского творчества «Дерзайте ребята» и «Весёлая карусель», «Дней русского балета»,  а также Рождественского русского бала солистка балета Валентина Степанова, член жюри фестиваля солистка балета Людмила Недремская.  Сотрудничают с Центром «ом емерит РМ» Валентина Загорская, балетмейстер Елена Станислав и другие руководители балетных студий Кишинёва. 
***
- Здравствуйте, - я ощутила, как чуть глуховатый голос Аллы Шелест рвётся ко мне сквозь разделяющее нас пространство.
- Как вы поживаете? Как продвигается книга?
- Вы знаете, Алла Яковлевна, очень странно – кому я писала – те молчат, но приходят совсем другие люди. Я вот думаю – может быть, мы ошибаемся в том, кто нас на самом деле любил?
В трубке раздался лёгкий смешок.
- Именно так. У меня тоже такое, бывало – надеешься на своих именитых друзей, а на помощь приходят совсем другие люди. Но вы пишите. Эта книга многим будет нужна, я в это верю. Желаю вам удачи.
Вот и неожиданная поддержка.

Глава 13. Праздник состоялся!

…Рукопись поспела через год.
Не торопилась я выпустить её из рук. Принесла книгу в издательство, словно сбросила ношу, и пьянило чувство свободы, но и сосала пустота.
Когда-то в министерстве к Леонарди за его строптивый нрав относились прохладно, а теперь книга о давно умершем танцовщике не казалась актуальной. Все помогали друг другу делать звания, безудержно хвалили «своих». В общем, обычная суета сует. Многие и при жизни в этих начальственных сферах сдержанно относились к дерзкому танцовщику, а тут опять он…
В 1980 году в издательстве «Литература артистикэ» вышла моя книга «Пётр Леонарди».
И вот – долгожданная – на лотке торговца книгами, затерянная среди других, тоненькая, лежала книга «Петр Леонарди».
Люди шли, занятые своими делами, никто не обращал внимания на книгу, а сколько лет жизни в неё вложено! Я вздохнула, и к радости торговца купила несколько экземпляров книги.
Кому же подарить? Прежде всего, отправила Елене Рябинкиной, в Евпаторию Людмиле Леонидовне, в Петербург Алле Шелест, а так же в музей хореографического училища.
Через некоторое время пришло письмо от матери Пети, она тепло благодарила меня. Ещё через некоторое время ответила директор Ленинградского хореографического училища, известив, что училище закупило эту книгу и её разослали в библиотеки всех хореографических училищ СССР. Все должны знать их выпускника, замечательного молдавского танцовщика Петра Леонарди.
В молдавском театре оперы и балета в 1980 году состоялась презентация книги «Пётр Леонарди». Это был настоящий триумф. Не только те, кто учился и работал с ним, но и балетная молодёжь театра трепетно отнеслись к памяти артиста.
К 50-летию со дня рождения заслуженного артиста республики Петра Леонарди состоялся вечер памяти в театре оперы и балета, на котором выступали театральные критики, в том числе и я, в фойе была открыта фотовыставка, посвящённая творчеству Петра Леонарди.
Состоялся спектакль «Жизель». Театр был полон. Казалось, что вся театральная общественность собралась здесь. Созвездие знаменитостей удивляло публику. И море цветов! И такая праздничная, приподнятая атмосфера. Всё, как любил Пётр Леонарди.
В 1983 году на киностудии «Молдова-филм» по моему сценарию вышел документальный фильм «Леонарди, ваш выход». Снимал его талантливый и молодой режиссёр Арнольд Бродичанский. На конкурсе документальных фильмов наш фильм получил специальную премию министерства культуры МССР. Председатель жюри народная артистка СССР Домника Дариенко, вручая нам с режиссёром премию, тепло отозвалась, как о Леонарди, так и о самом фильме.
В том же году,  в майском Берлине я пошла слушать в оперный театр «Аиду». Я знала, что в балете работает артист из Молдавии Костя Мунтяну. В перерыве оперы я пошла за кулисы и нашла его. Подарила ему книгу Пётр Леонарди. Он радостно обнял меня и сказал: «Аллочка, это пятая книга, которую мне друзья-молдаване привозят с родины. Но с автографом от автора – самая дорогая. Я не знал Леонарди. Но полюбил его, прочитав вашу книгу».
К 60-летию со дня рождения Петра Леонарди фильм «Леонарди, ваш выход» был переведён на молдавский язык и показан по молдавскому телевидению.

Глава 14. Концерт в «Долине роз». Ольга Заботкина

Как-то весной 1984 года мне позвонил известный пародист из Москвы, ведущий популярной телепередачи «Вокруг смеха» Александр Иванов. Мы с ним были знакомы по Москве, выступали вместе на поэтическом вечере в Центральном доме литераторов в Москве, общались. Я дарила ему свои книги стихов. Он написал пародию на одно моё стихотворение и напечатал в «Литературной России» рядом с пародией на известного поэта Вадима Шефнера. Я написала Александру Александровичу письмо, поблагодарила за внимание, но отметила, что пародия на Шефнера смешнее, а моя обиднее, на что он ответил, что так считают все авторы.
И вот он мне звонит и говорит:
- Аллочка, я приехал в Кишинёв на неделю, в Молодёжном Центре в Долине Роз даю концерты, а моя жена Олечка скучает. Не составите ли вы ей компанию?
- Буду счастлива! – ответила я.
И кто же эта Олечка? Это оказалась моя любимая балерина Ольга Заботкина! Кумир моей юности! Ведущая балерина Мариинки. Она блеснула в фильме «Сезан де Базан» и покорила всех своим темпераментом, искромётным танцем. Позже я видела её на сцене Мариинки в Ленинграде. Да что говорить – это была Олечка Заботкина! В дневниках Пети Леонарди она тоже упоминается в числе его любимых балерин, он писал о ней с восхищением. Я помчалась в Молодёжный Центр.
Александр Александрович как всегда был суховат, собран, но изредка редко, да метко шутил, и был мне рад. Олечка была очаровательной – стройная, красивая, модно одетая. Словом, такая прелестная, что я сразу в неё влюбилась, если можно так сказать о той женской дружбе, которая возникает с первого взгляда.
Мы посмотрели концерт Иванова, который прошёл с большим успехом. Поэт вручил нам с Олечкой кучу букетов роскошных роз, которые подарили ему поклонницы его творчества. Потом мы поужинали в ресторане Центра.
Вспоминали всякие смешные истории из нашего балетного прошлого. Оля вспомнила Петю – он танцевал на гастролях в их театре в Ленинграде.
- Он был очень красив, - вспомнила Ольга. - К тому же у нас был общий кумир – великая русская балерина Алла Шелест.
Я подарила Олечке свою книгу «Пётр Леонарди». Они были в восхищении, что в Молдавии помнят этого артиста.
Следующим вечером мы с Олечкой пошли в наш театр оперы и балета. Смотрели «Баядерку», которую великолепно исполнила Валентина Щепачёва. Это отметила и Ольга, хотя к спектаклю у неё набрались и критические замечания. Но Валечка была бесподобна. Зашли за кулисы. Артисты обнимали, целовали Ольгу, многие учились в Ленинграде, хорошо её знали.
В одном из вечеров в ресторане Олечка попросила мужа: «Саша, почитай свои стихи нам с Аллочкой». Я удивилась. Он помялся, а потом всё-таки стал читать. Совершенные и свежие по форме, много лучше тех, что он пародировал, это были стихи свободного человека. Может быть, поэтому он, хорошо зная всю систему издания советского времени, и не пытался их издавать. Прошло много времени и в передаче, посвящённой памяти выдающегося пародиста Александра Иванова, я услышала, что стихи его пропали. Ещё одна утрата.
А сейчас я видел, с какой подлинной любовью, восхищением, доверием относятся друг к другу эти два одарённых человека, и наслаждалась этим.
Это была счастливая и незабываемая неделя, когда мы вместе бродили по городу, сидели в кафе, разговаривали, смотрели спектакли в оперном театре и наслаждались весенней солнечной погодой.

Мне видятся таинственные  сны…
В них жизнь моя, цветущая нездешне,
Полна опять очарованьем вешним
И лебединой нежностью весны.

Танцую я… Как сладостен полёт!
Реванш души, в обыденность ушедшей…
И телом я владею в совершенстве,
И лебединый газ на мне плывет.

Не пережить мне – знаю – наяву
Полетов этих и мучений этих,
Не тем живу теперь на белом свете,
Давно уже не тем, не с тем живу.

Со сцены сходят – время подошло –
И сверстницы мои – толпой недружной…
Мне снятся сны – томительно, ненужно,
Где – всё, что не сбылось,
                и всё, что отцвело.

***
В 1987 году вышла моя книга «Образы родного города». Я написала её о тех людях, с которыми училась, работала, сотрудничала и которых любила.
О Марии Биешу, Борисе Раисове, Евгении Доге, Викторе Бурхарте,  Петре Леонарди, Владимире Тихонове, Элеоноре Годовой, Галине Мелентьевой, Павле Фесенко, Евдокии Негру, о молодых артистах балета 80-х….
Я написала много статей о выдающихся деятелях балета в журналах и газетах.
На презентации моей книги «Образы родного города» в библиотеки имени М. В. Ломоносова ко мне подошла молодая женщина.
- Алла Аркадьевна, я жена младшего брата Игоря. Он сейчас работает на Кубе, советником по медицине. Скучает и будет рад вашей книге.
Я, волнуясь, подписала книгу Игорю, Горику, своей первой, незабываемой и неповторимой любви.

Глава 15. Как лебедь в облака…

Как-то под Рождество 1996 года нежданно-негаданно вошла высокая, совершено седая женщина, опирающаяся на палку. Марлен Александровна держалась, тем не менее, прямо и белый воротничок блузки как всегда сверкал белизной – такова выучка. Я помогла ей раздеться, пригласила в комнату.
- Бонжур, шер амии! – Ах! Сколько времени я не слышала эти милые картавые звуки, которые сопровождали моё детство.
- Марлен Александровна, дорогая, как я рада вас видеть!
- Спасибо тебе за книгу о Пете Леонарди, - деловым тоном, как всегда – сразу быка за рога.
- Эта книга для меня – цветок, выросший на камне. Просто всё складывалось против неё. Сколько раз я приходила в отчаянье, отклики просто вырывала у жизни, думала всё бросить. Потом вдруг разозлилась: нет, не брошу. И повезло: у матери Пети оказался дневник.
- Писал дневник – подумать только! Петя был по-настоящему одарён. Он должен был бы иметь свою студию, учеников, о нём должны бы снимать фильмы, а ему всю жизнь пришлось бороться с нищетой, унижаться перед бездарными чиновниками из нашего министерства культуры. Изнуряющая нищета! Молдаване говорят: тонкое лицо дорого стоит. А у культуры всегда должно быть тонкое лицо, высокая душа.
- Нищенская зарплата, а в газетах рассуждения о высоком искусстве – сочетание из театра абсурда. Он надрывал душу, стремился к иной жизни. Дарил подарки, писал письма – пытался и в жизни осуществить некий идеал. Потому, что учили Петю в Ленинграде, ныне в Академии танца, выдающиеся педагоги – Писарев, Пушкин. Их вечно затирали, отодвигали в тень. Почему? Да потому, что многие их ученики сбежали в своё время на Запад. Михаил Барышников – мировая звезда – ученик Пушкина. И многие воспитанники русской школы балета там блистают. Благодаря, конечно, одарённости, но и прекрасной школе. Русский балет – да это чудо мирового масштаба. Русская школа балета, ещё до революции, воспитала учеников во всех уголках мира. Она оказала огромное влияние. Революция нанесла по ней большой удар – многие эмигрировали и все семьдесят лет эта скрытая эмиграция продолжалась. Бытовала даже шутка – что такое Малый театр? Это Большой театр после зарубежных гастролей.
Блистательно сложилась на Западе карьера танцовщика Михаила Барышникова, также прославился и стал миллионером танцовщик Ренат Нуриев, но рано умер.
Судьба великолепного танцовщика «невозвращенца» Александра Годунова сложилась трагически. Разлука с любимой женой, которая осталась в самолёте и отказалась уйти с ним, шумиха на Западе, интерес, но… Воспитанный на русской традиции классического балета, он не нашёл себя в балетном мире Америки. Снимался в кино, обладая привлекательной внешностью, пробовал себя в разных развлекательных программах, но… терял форму. Жил 8 лет в гражданском браке с кинозвездой, игравшей Жозефину в фильме «Наполеон и Жозефина», но расстался с ней. В полном одиночестве покончил с собой.
Многие танцовщики потерялись в программах варьете, в ночных клубах…  Но по всему свету стала распространяться школа русского балета, неся эстафету высокой духовности и света.
Гордится нам бы, тем фактом – что русские артисты и балетмейстеры везде нужны, но за рубеж выпускали тех, у кого была в порядке анкета, но и среди них многие всё равно оставались. Правдами и неправдами, проверенные и непроверенные.
А почему? Надоела вечная опека, идеологизация искусства, надоело за всё биться, поступаться совестью, выбиваться, таким образом, наверх. Разве это задача настоящего таланта? Петя не успел стать злым, погиб рано, но уже хлебнул разочарования. После сорока лет у нас все становятся злыми.   
Я даже машинально оглянулась на дверь. Хотя другое время на дворе и кто мог нас слышать поздним вечером. Всё равно мурашки по коже от таких слов.
- Без свободы не может быть настоящего творчества. Это азбука, а ты на дверь оглядываешься. Нужна не только политическая, но и экономическая свобода для талантливого человека, чтобы он сам решал какую студию и когда открывать, какую книгу и когда издавать. Если ты этого не понимаешь, что же ты тогда пишешь, моя милая? Это надо понимать.
- Да, свобода необходима художнику,  да и просто человеку, но как быть свободной в реальном обществе, как следовать своему идеалу, если от тебя ничего не зависит, а ты зависишь от всех? На смену политической зависимости пришла экономическая.
- Ты стала совсем взрослая. Я помню тебя очаровательной девочкой, танцующей Иляну в балете «Фэт-Фрумос», который ставили Павел Фесенко и Рашель Иосифовна. Она меня, когда встречала, всегда говорила, что ты оставила балет. Говорила – хоть бы дочку родила и привела ко мне, а ты привела дочку мужа, но у той нет таких способностей.
- Какая вы милая, Марлен Александровна, Мы вас совсем мало знали, звали в шутку «шер амии».
- «Шер амии» - ах, эта Светка! Уж она, конечно. Так? Так. Обаятельная была девочка, теперь живёт далеко. В другой стране. Все вы прыгали, как козочки.
- Такие глупые.
- Нет! Прелестные девочки. Какие талантливые ребята учились у нас. Боря Эйфман – для него характерно понимание музыки, что не часто встречается, стремление передать сложность конфликтов, выразить их неповторимым, индивидуальным пластическим языком и что удивительно – балетная лексика Эйфмана всегда оригинальна и несёт большую смысловую нагрузку.
Вспоминаю и ваш детский балет «Фэт-Фрумос». Была в Петербурге у сестры, заходила к Олечке Мухиной. Она трудится, у неё красивая дочь, актриса, но Олечкина красота – увы,_ осталась неповторимой – дочь шатенка, похожа на мужа. Муж замечательный человек, любит свою жену. У них в гостях был и Володя – наш храбрый витязь, Фэт-Фрумос. Сам ездит в Питер и звонит Олечке. Да, любовь приходит к нам как чудесная фея юности, а потом, если мы с ней неосторожны, превращается в призрак и беспощадно терзает нас.
Я с удивлением посмотрела на Марлен Александровну, - ведь мы её считали замшелой старой девой!
- Ты думаешь – откуда такой древней старухе знать о любви? Это мне всё известно. В войну, во Франции, я потеряла горячо любимого мужа, он был русский, погиб во французском Сопротивлении.
Маленькая дочь тоже умерла позднее, родители попали под бомбёжку в конце войны, я их и следов не нашла. Так я осталась одна. Тогда, после войны одиноких женщин было пруд пруди. После войны я вернулась в родной Кишинёв. Так я попала к вам в училище. В юности я занималась музыкой, балетом. Да, да! Танцевала недолго в театре. Ах, родина, родина, как ты притягивала всех нас, эмигрантов. Хотя мы, русские из Бессарабии, не были, собственно, эмигрантами, просто оказались за пределами России не по нашей воле.
Я вернулась на родину. Мне так хотелось в родной город, в своё детство вернуться, так тянуло. Ностальгия. Есть такая русская болезнь. И что же? Пришлось жить на крохотную зарплату, скрывать свою веру, хотя кроме веры во Христа и его милосердие, что оставалось мне, одинокой женщине?
Ну, допустим, наша Молдова, через страдания, провалы в экономике, перейдёт к рынку, к более здоровой экономике, выберется из ямы. Рано или поздно это будет. Но что это даст культуре? Она снова оказалась нищей, значит зависимой. И главное – сейчас у большинства народа нет в ней никакой потребности, а «хозяева жизни» довольствуются видеофильмами типа «Любовь втроём». Нужно заново вырастить людей, нуждающихся в духовной культуре, только тогда, когда в ней будет нуждаться большинство, культуре будет оказана моральная и материальная поддержка. Но таких людей долго не будет.
Советское искусство, жизнь погрязли во лжи: не было в нашей дворянско-крестьянской стране ни буржуазного, ни пролетарского искусства, не успело оно сформироваться, а критики клеймили буржуазное влияние и создавали изо всех сил «пролетарское». Даже в балете! Какая смехотворная ложь!
Наш непревзойдённый русский балет остановился в своём развитии, замер, как мушка в янтаре в классической традиции, он только сейчас снова начинает искать себя. Верю в приход в Большой театр Володи Васильева, новых балетмейстеров.  В Москве, Петербурге заметно оживление, поиски своих великих истоков.
 Не верь, что здесь всё началось с сорокового года, здесь была сильная многонациональная культурная прослойка. Не последнюю роль играла русская культура. Кругом звучала русская речь. Петя знал русский с детства, как и свой родной. Но правда состоит в том, что настоящего оперного театра не было и только великой державе было под силу после сокрушительной войны в такой короткий  срок создать оперный театр, когда и просто содержать его оказалось трудно независимой уже Молдове.
- Да, - воздохнула Марлен Александровна, - не думала я, что переживу Норочку. Однажды моя мама на концерте Фёдора Шаляпина в Кишинёве, это было ещё до войны, познакомила меня с русоголовой, красивой русской женщиной и строгим господином – бабушкой и дедушкой Элеоноры. Мои родители дружили домами. Потом наша семья уехала во Францию – почти перед самой войной, здесь стало неуютно жить. Когда я вернулась и стала работать аккомпаниатором в училище, случайно узнала, что Норочка – внучка приятельницы мамы. Иногда придёшь на урок в грустном расположении духа и видишь эту девочку – такую бледненькую, упорную и думаешь со стыдом: если ребёнок так старается выстоять, то и тебе надо держаться.
- О, вы всегда были такой подтянутой, строгой. Ваша белоснежная блузка  такой безупречной, причёска красиво уложенной.
- Это внешне. Я приглашала Норочку к себе, но она дичилась. Где чудесная раскованность и обаяние непосредственности детей из хороших семейств? Убогость послевоенной жизни коснулась всех. Нора развивалась медленно. Начинала в училище не очень ярко, у Рашель Иосифовны была другая любимица – Тамара Андреева, педагог поначалу не возлагала на Нору особых надежд, но генетика сделала своё дело – окончила она блестяще! Я гордилась ею! Ходила на все премьеры, дарила  ей цветы. С такой радостью! Она всю жизнь нуждалась: её муж был занят домом, все деньги уходили на это, а она молодая, красивая женщина, её тянуло к женской жизни, к красоте. Это какое-то издевательство над природой, когда так много дано, но невозможно ничего осуществить! Бедная Норочка носила скромные платьица, но была в них такая хорошенькая, что ей всё шло.
Как-то после «Жизели» я была у Норочки в гостях. Всё красиво, уютно, как всегда, но у меня осталось смутное впечатление неблагополучия – позднее узнала, что она потеряла ребёнка. Состоялся откровенный разговор. Тогда мне открылось, что моя любимая Норочка трагическая фигура.
В последние годы Нора задумала всерьёз учиться музыке. Я помогла ей найти недорогое, но хорошее фортепиано. Она научилась сносно играть. Очень любила музыку, это тоже нас сближало. Я музыку люблю с детства, страстно, хотя никогда не думала, что буду на старости лет музыкой зарабатывать свой хлеб насущный.
Сколько ранних смертей – Петя, Норочка, Нина.
- Нина? Ниночка? Наша золотоволосая Изольда, русалочка, как её завала когда-то Светка. Но она так хорошо выглядела. Я же её видела полгода назад.
- Ты уезжала, тебя искали, но не нашли.
- Боже мой, Нина. Помню, я училась в Москве, в литинституте, наш театр был на гастролях в Москве, мы встречались. Она была такая красивая, женственная после рождения дочери. Боже, Нина.
- Рак – рок нашего времени. Вроде бы случайность, но это знак внутреннего неблагополучия общества. Только цепкие, ловкие люди и могут выжить в нашей реальности. Побеждают середняки. Гении вымирают. Это тоже знак времени. На похоронах Норочки я думала: где те, кому она отдала свою любовь, жизнь? И так жалела её мальчика. Она очень беспокоилась о том времени, когда он останется без неё, молилась, чтобы Господь хоть немного продлил её жизнь ради него.
- Она мне тоже об этом печалилась. Норочка хотела, чтобы я написала книгу о Петре Леонарди, это была её идея.
Я увлеклась и тоже стала рассказывать своей гостье о работе, о жизни и поняла – здорово же я соскучилась по настоящему другу, если так рада открыть свою душу Марлен Александровне, которая тоже открылась мне во многом с неожиданной стороны.
- Литература не для слабых душ. Но главный дар писателя – неравнодушие. Меня тянет писать, потому что волнуют человеческие судьбы. Знала ли я, когда работала рядом с ними, что буду писать о Леонарди, Годовой, Фесенко? В голову не приходило. А теперь прожила не только свою, но и их жизнь.
Я на мгновение задумалась. Эта исповедь неожиданна для меня самой, но как бесстрашно говорила Марлен Александровна. В этой женщине всегда чувствовался характер, светились ум и доброта незаурядной личности.
- Меня мучили во время работы разные мысли, но чаще всего тема памяти и беспамятства. Жизнь того же Леонарди проходила на наших глазах, но как-то так получилось, что годы промелькнули, и мы уже подзабыли собственную историю, у нас другие заботы, тревоги, мы полны сиюминутным. У меня такое впечатление, что наше время безразлично не только к прошлому, но и к самому себе, всё лучшее не оценивается по заслугам. Оно какое-то предательское, подлое. В нём все критерии сместились, спутались, и никому нет дела до справедливости.
Марлен Александровна слушала меня с симпатией и лёгким удивлением: неужели это Алька? Та милая, застенчивая девочка? Видимо, надо много перечувствовать, пережить самой, чтобы понять чужую жизнь. Она от души желала удачи мне.
- Счастливо тебе, Алька! Желаю тебе успеха в работе и поменьше вранья!
Такая она, наша Марлен Александровна, как скажет – не в бровь, а в глаз. С тем мы и простились.

***
Прошло время. Как-то я встретила Олега, мужа Норы Годовой. Он шёл с мальчиком. Обрадовался, увидев меня, остановился.
- О, привет, Алька!
- Димочка? Такой большой.
- В балете занимается. Делает успехи.
Мальчик стеснительно прижался к отцу.
- Боже, - всплеснула я руками, - это после всего, что со всеми нами случилось? Разве мало жертв? Неужели нужно начинать всё сначала?
Олег развёл руками.
- Отличные данные. Музыкальность. Пригодилось фортепиано Норочки. И папа педагог.
- Что ж, в добрый час! Видела бы Норочка.
- Да. Я таких женщин больше не встречал. Моя жена была единственная.
- Да, необыкновенная.
Мы попрощались.
Не было единой страны, но оставалось единое духовное пространство и свет русского балета. Как свет далёкой звезды освещал путь новым артистам, чтобы родился новый балет больших чувств и великих идей, продолжая и обновляя традицию, начиная свой триумфальный путь по всему миру.
***            
Как быстро всё становится историей…
Казалось бы, недавно великая русская балерина Галина Сергеевна Уланова, член жюри конкурса хореографических училищ СССР смотрела в репетиционном зале наш номер с шарфами на музыку П.Чайковского в постановке молодого хореографа Людмилы Воскресенской. И поправляла Олечку Мухину, Галю Чернову, Милочку Рознерицэ и меня, делала свои замечания перед концертом, и вот уже она ушла в прошлое, стала легендой русского балета, а мы шестнадцатилетние девочки, к 2012 году уже бабушки, тоже уходим понемногу….
А документальный фильм об этом конкурсе «Душой исполненный полёт» начинался с того, что летел голубой шарф – у меня был фиолетовый – шли титры, и появлялось чудесное, юное лицо Олечки Мухиной и наши лица, и начинался танец, который мы никогда не могли забыть….

1997 – 2012 г. г.