Часть вторая "Блудный сын"
«Штат Магнолии» (Территория Миссисипи). 1816 год.
Солнце уже склонялось к западу и бросало косые лучи на безмолвие по восточному берегу Миссисипи. Легкий ветерок, потерявший уже полуденную жгучесть, слегка волновал поверхность вод. Было около четырех часов пополудни. Белые высокие облачка принимали уже розоватый оттенок, явный признак того, что солнце совершило две трети дневного пути. Тишина и безлюдье царили вокруг, только в необозримой лазури неба, подернутой кое-где синеватой дымкой, медленно и лениво парил орел, будто единственный видимый обитатель этого безмолвия.
Возле одной из хижин, заброшенного селения индейцев чокто сидел человек, или, вернее, полулежал на одеяле замысловатого рисунка. Такие одеяла называют серапе. Несколько полуразвалившихся хижин, разбросанных поблизости, показывали на запустение убогого селения. Из густого леса, покрывающего окрестности, выбегали две едва заметные дорожки, соединяющиеся как раз у того места, где он лежал, ничуть не смущавшийся, своим одиночеством.
Только карканье неугомонных ворон прерывало мертвую тишину лесов. Чуть поодаль на костре пеклись на тлеющих углях пшеничные лепешечки и несколько кусков сушеной на солнце говядины. Недалеко от костра паслась лошадь, пощипывая редкую сочную траву, чудом еще влажную от утренней росы.
Лицо этого человека, заросшее черной щетиной, удивляло странным смешением жестокости и добродушия. Его нос с горбинкой, густые брови, черные глаза, вспыхивающие иногда зловещим блеском, на первый взгляд, производили неприятное впечатление, но эти черты тотчас же сглаживались, как только он начинал улыбаться. Сложно было судить о его возрасте, но по всей вероятности ему было едва за пятьдесят.
Одежда его была под стать для долгих путешествий: жилет без пуговиц,
надевавшийся через голову, подобно рубашке, и широкие панталоны из выдубленной кожи кирпичного цвета; такие же сапоги из козьей кожи, с узорчатым тиснением, перевязанные у голенища подвязками, за одной из которых торчала рукоять длинного ножа, таким образом, чтобы, сидя на земле или на лошади, его можно было всегда быстро выхватить. Бордовый кушак из китайского крепа, широкая фетровая шляпа, вокруг которой красовалась токилла – нить из венецианского жемчуга, довершали его живописный костюм.
Одеяние подчеркивало, что человек был из тех людей, которые прекрасно чувствуют себя среди лесов, под открытым небом, где, невзирая на опасности, они спят спокойно, точно у себя дома.
Небрежная поза человека указывала на то, что он ожидал здесь кого-то, но при этом не выказывал лихорадочного нетерпения, свойственного явившемуся первым на свидание. Дробовик, лежавший подле него и длинный нож за голенищем, лишний раз убеждали, что этот человек не поступается принципами.
Когда из лесу послышался стук лошадиных копыт, человек только переменил позу, и начал прислушиваться. Стук копыт стал замедляться и, наконец, в заброшенном индейском селении появился еще один гость – мужчина высокого роста, с черной густой бородой, в кожаном черном костюме, верхом на рослом коне, казавшемся крепким и проворным.
– Приветствую вас, мистер Аддерли, – сказал бородач, слезая с лошади.
– Посмотри мясо на углях, – ответил Аддерли, по-прежнему оставаясь в лежачем положении и не выказывая ни малейших признаков восторга с появлением бородатого.
Тот покорно отправился к костру и, присмотревшись к кускам говядины, произнес:
– Готово, сэр.
Аддерли лениво приподнялся, вытянул к верху руки, зевнул, широко раскрыв рот, издавая протяжный стон, и подошел к костру.
– Рассказывай, Хитч, – сказал он, осторожно надкусывая прожаренный кусок мяса, зацепив его своим длинным ножом.
– Переговоры с Гартом ничего не дали. Навозники повесили всех наших парней, которые попали в засаду на переправе.
– Кто этот Гарт, черт возьми? Он, похоже, становиться серьезной проблемой на моем пути.
– Не такая уж он и проблема, мистер Аддерли. Нам просто нужны люди, много людей, и за пару рейдов, мы сотрем этот Рейнджпоинт с лица земли, –высказал своем мнение Хитч.
– Хитч, ты не глупый человек, но порой меня удивляешь, – молвил Аддерлли, разбираясь с куском говядины, – я, кажется, предоставил тебе и Бекасу возможность разрешить ситуацию силовым путем. Вы не справились. Подумать только, Бекас – один из лучших моих головорезов, позволил заманить себя в ловушку каким-то фермерам. После этого ты полагаешь, конгрессмен Аддерли позволит запятнать себя славой «кровавого чистильщика» на южном фронтире, и тем сам, положит конец своей политической карьере, а, следовательно, поставит крест на планах освоения правобережья Миссисипи? По-твоему я так глуп, а Хитч?
– Нет, конечно, вы предусмотрительны…, но, сэр… Все произошло так неожиданно…, – начал было оправдываться Хитч.
– Перестань, Хитч, – прервал его Аддерли, аппетитно, отрезая кусок мяса ножом возле губ, и плавным движением языка отправил его в рот. – Лучше расскажи-ка мне об этом Гарте. Твою ставку на Уэзерби я считаю ошибочной.
– О старике Гарте всякое говорят, сэр. Около тридцати лет назад он с семьей перебрался на правый берег реки, перемахнув через горы. Он пришел не то из Виргинии, не то из Северной Каролины. Молва ходит, что он ветеран Войны за континент, воевал на Востоке на стороне Его Величества короля. Так же я слышал о нем, что он обыкновенный приходской священник.
– Ну, вот видишь, Хитч, уже что-то, – прицмокивая языком произнес Аддерли. – согрей-ка, дружище нам кофе, будь так добр.
– Сию минуту, сэр, – отчеканил Хитч, и принялся копошиться с походным котелком.
Когда кофе был готов и по всей поляне раздавался его аромат, Аддерли, аккуратно преподнеся край железной кружки к своим губам, чуточку отхлебнул и продолжил беседу.
– Хитч, на днях мы отправимся с тобой в Орлеан. Туда с Канарских остравов, пираты доставят новую партию первосортных рабов. Подбери команду крепких парней. Деньгами не сори, и много не обещай.
– Слушаюсь, сэр.
– После я отправлюсь в Вашингтон.
– Скажите, сэр, а как быть с Гартом, неужели вы оставите все как есть? – дерзнул из любопытства Хитч.
– К моему возвращению, ты Хитч, представишь мне вместо Бекаса человека, способного вести диалог с фермерами и Гартом разуметься, – продолжал Аддерли, смакуя горячий кофе, не выказывая ни какой реакции на озабоченность Хитча. – Такого человека, который стал бы мне правой рукой, – Аддерли медленно повернул голову в сторону Хитча, взглянул на того исподлобья, обаятельно улыбнулся, и продолжил. – Дружище Хитч, ты моя левая рука. Так вот, в моем представлении он должен походить на меня: умный, бесстрашный, с холодным как лед сердцем. Последнее качество главное, я полагаю.
– Где же мне найти такого, сэр? – Кругом одни вояжеры, да трапперы, – смутился озадаченный Хитч, надкусывая очередной кусок говядины.
– Ищи мой друг, ищи, – заключил Аддерли, – ты ведь моя левая рука, не правда ли.
Допив кофе, Аддерли вновь принял горизонтальное положение, не в такт, насвистывая некую забавную мелодию.
– Я никогда не рассказывал тебя, дружище Хитч, что являюсь прямым потомком, благочестивых плимутских пилигримов, почти полтора века назад перебравшихся сюда из Англии? – задорно произнес Аддерли, желая поделиться воспоминаниями с Хитчем. – Да, да, мой дорогой Хитч, именно мои предки и их потомки превратили множество обширных диких пустошей в радующие глаз поля и жизнерадостные поселения, там, на Востоке. Несмотря на явную безнадежность попытки когда-нибудь подчинить, а тем более захватить территорию, подобную этой, которую хочу заполучить я, мои предки из колонии на протяжении пятнадцати лет со дня, когда они впервые ступили на тот самый плимутский утес, были готовы начать этот гераклов труд. И я как прямой потомок отцов-пуритан просто обязан сотворить подобное за Великой рекой. Я! Только я! Не эти Гарты и Уэзерби, а именно я, Хитч. Понимаешь, меня?
– Конечно, сэр, – поддакивал Хитч.
– Если бы ты знал, Хитч, чего стоило моим предкам создать то, чем владею я, а мне стать тем, кем я есть. Трудолюбие моих предков, не знало границ. Предприимчивость и желание отыскать еще более плодородные области, наряду с искушением, в которое ввергали обширные и незнакомые земли, лежавшие вдоль фронтира, побуждали многих из них проникать глубже в леса. Так мало было тогда известно об огромных размерах Американского континента.
Мой прадед, некогда получил дарственную на территорию, в Коннектикуте. Сам король Англии поставил свое имя на патенте, сделавшем его семью владельцем местности простиравшейся у берегов северо-восточной Атлантики.
Вскоре с того времени и по сию пору родившаяся тогда маленькая община непрерывно, спокойно и благополучно преуспевала в своей жизни, будучи примером порядка и разума, став ульем, из которого рои прилежных, выносливых и просвещенных фермеров распространились по столь обширной площади, создавая впечатление, жаждущих овладеть огромными пространствами.
Дед же мой отставной военный, суровый, справедливый являл пример силы духа, мудрости и смелости для ближайших соседей, среди которых жил, но по своему нраву и настроению, не расположенный занять хотя бы скромное положение в общественных делах, на, что мог вполне претендовать, обладая такими качествами. Вскоре его жена, не мене благочестивая пуританка, чем и сам дед родила ему моего отца. Подарок сей она оплатила собственной жизнью.
Несчастье добавило серьезности дедовскому характеру, и без того более чем сдержанному в силу влияния изощренных пуританских догматов, он не был натурой, которую какие бы то ни было превратности судьбы могли лишить мужества.
Отца, дедуля воспитал в условиях безграничной покорности Божьей воле. И вот следуя все той же воле, отец уже в зрелом возрасте, предавшись чересчур суетным мыслям, что подчас случается с самыми скромными душами, обнаружил, что его внутренний мир не разделяет более религиозной доктрины пуритан. И вскоре покинув домашний очаг и родственников, в поисках религиозного мира, чтобы без помех предаться вере в той форме, какую он имел в своей душе, отец, взяв в охапку свою семью, отправился воздвигать свои алтари среди дикой природы в надежде, что там мы сможем славить Господа наилучшим, как ему казалось, образом.
Через преграды и приключения он нашел успех в южных провинциях, где наличие рабов исключало необходимость трудиться и где стычки с индейцами при более смелой и активной политике чаще порождали эпизоды, волнующие кровь и позволяли проявить способности, лучше всего отвечавшие его привычкам и предпочтениям.
Сначала у отца была не большая ферма. Родители держали коров, свиней, кур, возделывали огород, и все это требовало непрестанного труда. То была пора прекрасного, беззаботного, обеспеченного детства. Мы были предоставлены сами себе в окружении великолепной природы.
Но что-то пошло не так, много раз индейцы сжигали нашу ферму, уводили скот. Разливы Миссисипи в период буйства стихии часто смывали весь урожай. В итоге отец обанкротился и был вынужден продать ферму за долги.
После этого наша семья: мать, отец, четверо братьев и две сестры, переехали на север этого края магнолий, где всей семьей, работали на хлопковой ферме издольщиками, взяв в аренду часть земли у владельца большой плантации, который обеспечивал нас домом, и всем необходимым для выращивания хлопка.
Большего всего я помню горячую пору – уборку хлопка. Работали все. Мама клала в корзину маленькую Лили – младшую нашу сестру и передвигала ее по полю вместе с продвижением по полосе.
По правде сказать, Хитч, мы работали как рабы, поэтому ни у моей матери, ни у меня никогда не возникали ассоциации относительно того, что только негры – это рабы. Почему все эти Гарты, если заходит речь о рабстве, говорят только о неграх? Думаю, они заблуждаются, ибо сами не вкусили того, что пришлось пережить моей семье.
Представляешь, Хитч, отец определял нам норму для каждого работника и члена семьи на день. Моя норма была 150 фунтов хлопка в день, отец собирал 300, средняя норма – 250. С нами работал один из работников, высокий худощавый негр по имени Кабанбай, собирал 450 фунтов в день, это был рекорд, никто не мог превзойти его, даже отец.
После уборки и продажи урожая, после вычета всех затрат, нам, так называемому арендатору, доставался остаток денег, на которые мы едва сводили концы с концами. Это был тяжелый труд за малые деньги.
Отношения с негритянскими семьями у нас были прекрасными. Я даже когда-то играл с их детьми. Если моих родителей не было дома, я всегда бежал за помощью к родителям своих негритянских друзей. Однажды меня укусила змея, и негры лечили меня своими, природными средствами. Помню, пожилая негритянка Флорида приложила сырое мясо к месту укуса (позже, правда, выяснилось, что это не был укус змеи). Работники-негры часто обращались к отцу с просьбой одолжить денег на еду. Он никогда не отказывал им, хотя мы сами весьма в них нуждались.
В воскресные дни наша семья обязательно посещала церковь. Отец обладал прекрасным басом и пел в церковном хоре.
Часто мы голодали…
Потом отец умер. Просто лег и не проснулся. Какая замечательная смерть, думаю я сегодня с высоты прожитых лет. За ним от малярии ушли и двое из моих братьев, а также маленькая Лили. Моя мать – великая труженица, копившая каждую пенни, работала всю жизнь не покладая рук. Всю ответственность за наше существование в дальнейшем она взяла на себя. На уборке хлопка мама выполняла норму отца и четверть своей. Даже Кабанбай завидовал ей.
За пару лет до окончания войны наших колоний с Англией, я и брат ушли в армию. Мы служили на флоте. После того как Америка получила независимость, американское правительство выделяло рекрутам, которые сражались на стороне колоний землю для покупки с очень небольшими процентами и на долгий срок. Мне и брату досталось около 100 акров земли с домом в Алабаме, куда мы и перевезли обездоленную мать с сестрой. Чтобы иметь оборотные средства часть земли мы разделили и продали переселенцам под мелкие фермы. На другой части разбили плантации хлопка, на которых работали сами, нанимали батраками беглых негров и тех фермеров, что купили у нас землю. Закон для фермеров я установил такой: сначала вы работаете на меня, когда вся работа будет сделана, можете работать на других владельцев. Негры же должны были работать по четырнадцать часов за пищу и кров, только у меня. Возможности платить им, у нас не было. Ну, а впоследствии, необходимость в оплате их труда вообще отпала. Если я узнавал, что кто-либо из негров работавших на меня пашет и собирает урожай еще кому-то, то я отрубал тому руки. Впрочем, кому я рассказываю? – замялся Аддерли, бросив взгляд на Хитча, – ты и сам все это знаешь.
Вскоре наша семья стала настолько уважаемой в округе, что меня избрали судьей. Фортуна улыбнулась нам, когда мы в довесок ко всему получили наследство, доставшееся от деда – тысячи акров в Коннектикуте. Сейчас там управляет мой брат.
С той поры у нас всегда была хорошая еда, красивая и дорогая одежда, но все это досталось нам тяжелым трудом и явилось вознаграждением за перенесенные страдания.
Всю жизнь, Хитч, я искал истину, подливая масла в сои светильники, чтобы не быть захваченным врасплох, подобно глупым Новозаветным девственницам. Я много претерпел, и прежде, чем продолжить владеть наследием предков, я хочу посвятить себя покорению дикой природы, если на то будет воля Провидения. Понимаешь теперь, почему я стремлюсь на Запад? Это мой долг перед предками. Они смогли, так почему я не могу? Это моя миссия, – Аддерли умолк, а потом добавил. – Зачем я тебе все это рассказал?
–Тише! – встрепенулся Хитч. – Идут! Кажется, идут, сэр!?
–Те самые, что три дня назад дали согласие, работать на меня? – невозмутимо спросил Аддерли.
– Они, сэр? Позвольте взглянуть, – и он протянул руку к Аддерли.
Тот также невозмутимо достал из-за пазухи подзорную трубу и протянул ее своему подельнику. Хитч бросился к берегу и, растянув линзы начал пристально всматриваться в речную даль, на которой виднелись пара пирог и пара типичных каноэ, которые ходили в верховьях бассейна Миссури тридцати пяти футов длинной, обшитые поверх кедровых шпангоутов корой желтой березы. Каноэ плотно были забиты людьми, которые находились посередине суденышек, гребли короткими веслами и сидели парами, бок о бок, а «носовой» и «кормчий» располагались выше и гребли длинными.
Гребцы, которых высматривал Хитч, являлись составной частью плана Аддерли в обуздании жителей Рейнджпоинта. Они то и плыли на встречу с новым хозяином. Это были вояжеры и баржавики, промышлявшие перевозками мехов по Миссисипи, Миссури, Огайо, грубые, необузданного нрава гуляки, и речные разбойники, привыкшие по воле обстоятельств, ставить на кон свои ничего нестоящие жизни.
Через несколько мгновений две пироги вошли под свод деревьев. В то мгновение, как одна из пирог слегка стукнулась бортом о дерево, на берег скользнули две фигуры индейцев, раздался толчок, и еще один индеец оказался рядом с теми двумя, выскочив из второй причалившей пироги.
«Носовой» одной их длинных каноэ, подал знак гребцам остановить греблю и ударом весла о воду круто повернул лодку к дереву, где пришвартовались индейские пироги. Также поступил и «носовой» другой каноэ.
Индейцы, по всей вероятности, принадлежавшие к народу чокто, вынули весла из лодок, втащили свои долбленки на берег и перевернули их вверх дном.
В месте, куда причалили каноэ и пироги, уже начинал слышаться глухой гул от людских голосов, разносившийся эхом под зеленым сводом коридора. Вскоре шум усилился. Слышалось клокотание воды, разбивавшейся о берег.
Вояжеры, пройдя темный зеленый коридор у берега, также как индейцы, всем разом приподняли свои каноэ, перевернули их и занесли на берег, аккуратно запрокинув на бок. Рядом к лодкам приставили весла и различное походное снаряжение. На каменистом берегу мгновенно возник лагерь. Костры, тюки с провизией, котелки, сковородки, ящики и прочая походная утварь вояжеров преобразили дикую местность, а многоголосье разных языков и акцентов нарушили мертвую тишину.
Сохраняя внутреннее спокойствие и выдержку, покуривая трубку, Аддерли наблюдал за суетой прибывшей банды речных «монстров».
Его внимание привлек один французик с редкой рыжей щетиной на лице, который выказывал признаки явного раздражение и недовольства, казалось тем, что его партнеры согласились участвовать в той авантюре, ради которой они сюда прибыли. Французик нервно бросал едкие фразы по отношению то к одному, то к другому своему товарищу. Те видимо прекрасно знали его характер, и ни как не реагировали на колкости, отпускаемые им. Тогда французик начинал нервно хихикать, и не получив ожидаемой поддержки в виде чьего-либо смеха, переходил на нецензурную брань вспоминая и бога и черта в одном лице.
Подобно Аддерли вели себя трое индейцев, усевшись возле костра, чинно раскурив свои трубки. С присущей им выдержкой они также наблюдали за метусней бледнолицых.
К индейцам подошел Хитч, и что-то сказал им. Докурив, краснокожие встали, и рассредоточились на поляне возле деревьев.
Завершив обустройство лагеря, вояжеры не спеша стали собираться на поляне близ стоявшего с трубкой в зубах мистера Аддерли.
Как только толпа собралась для ведения диалога, в центр образовавшегося полукруга вышел Хитч.
– Этот человек, мистер Аддерли, из Алабамы, – громко произнес Хитч, рукой показав на невозмутимого босса, – он платит, поэтому все приказы отдает только он. Возражения имеются?
– Пусть говорит, – с акцентом произнес французик, сопровождая свою корявую реплику, глупым смешком.
Аддерли словно коршун метнул в него свой взгляд, сбросил с себя серапе, вытряхнул пепел из трубки, несколько раз дунул в мундштук, убрав после трубку в карман, не спеша шагнул к честной публике и обратился с приветствием на языках, которые он хорошо знал.
– Добрый день, джентльмены! – сказал он на английском. – Бонжур, месье! – продолжил по-французски. – Кома'н-т-але-ву' (как поживаете)?
– Трэ бье'н, мерси' (спасибо хорошо) – раздались возгласы, – Эву (А, вы)?
– Са ва', мерси' (Спасибо, я тоже не плохо).
Продолжая взирать на глазеющих «джентльменов удачи», Аддерли перешел на испанский.
– Буэнас тардэс (добрый день).
– Ола. Ола. Ола! (здравствуйте), – в ответ произнесли несколько испаноговрящих вояжеров.
– Большое, спасибо, что согласились поработать на меня, – сказал Аддерли, изобразив деланную, но обаятельную улыбку на своем лице. – Мучас грасиас, – добавил он на испанском. – Жэ дёпюи' лёнта'н лё дези'р дё фэ'р вотр конэса'нс (Я давно хотел с вами познакомиться.) – выдавил Аддерли из своего французского лексикона.
– Мы понимаем, ты человек вежливый, – выкрикнул французик, истерически усмехнувшись. – Что дальше? Поясни скорей, нам пора готовить ужин.
– Джентльмены! Надеюсь, вы понимаете, что просто так я деньги на ветер выбрасывать не собираюсь. Я готов платить вашей команде триста долларов в месяц, но потребую от вас за эти деньги результата. Кстати, сколько вас человек?
–Тридцать две морды, – рявкнул французик.
– Выше по реке вдоль правого берега расположен поселок фермеров, – продолжал Аддерли.
– Знаем, Рейнджпоинт. Что дальше, не томи? – бросил очередную реплику французик.
–Так вот, месье, сеньоры, джентльмены, я хочу, чтобы вы организовали ниже поселка блокпост на реке и не пропускали вниз по течению, ни одну лодку или баржу, идущую оттуда в Новый Орлеан.
– Грабить можно? – спросил кто-то из толпы.
– Вся добыча ваша, джентльмены, – радушно выпалил Аддерли с бледным подобием улыбки.
– И все? – спросил французик, почесав щетинистую щеку.
– И все, – язвительно ответил Аддерли.
– До холодов, мы согласны, потом уйдем на север,– крикнул седовласый мужчина с перекошенным лицом.
Все остальные его поддержали.
–Хорошо, Хорошо, джентльмены, я понимаю, у вас свои дела, но маленькое предупреждение, – интригующе произнес Аддерли, – если я узнаю, что хотя бы одна плоскодонка из Рейнджпоинта добралась до Орлена, не сносить вам головы.
Наступило гробовое молчание. Снял напряжение противный мяукающий хохот французика.
– Смотрите-ка какой грозный дядя! – заходясь от смеха, лепетал французик. – И что ты нам можешь сделать? Эй, парни! – обратился он к остальным, – Давайте обчистим его карманы и пойдем дальше. Плевать я хотел на его планы. Мне нет дела до этого индюка в коже.
Не успел французик как следует поизгаляться как раздался выстрел, и порция картечи хлестнула насмешника в грудь, да так, что бедняга отлетел на два фута, подбросив кверху ноги, и застыл с гримасой на лице.
Вояжеры оторопели, бросая взгляды то на Аддерли, державшего у бедра еще дымившийся дробовик, то на мертвого французика. Потом из толпы вылетел седовласый мужчина с перекошенным лицом, выхватив из-за пояса пистолет, и быстрыми, энергичными шагами двинулся на Аддерли, вытянув руку для выстрела. Едва он успел приблизиться на расстоянии вытянутой руки, как Аддерли отбросив дробовик, выхватил из голенища свой длинный нож, и молниеносным взмахом отсек нападавшему кисть, в которой тот сжимал пистолет. Кровь фонтанам вспрыснула из руки седовласого, он неистово взвыл, и эхо разнесло его адские стоны и крик по всему лесу. Мучения бедняги длились не долго, три стрелы индейцев чокто, наблюдавших за происходящим, пронзили его спину, горло и живот.
Замешательства не произошло. Вояжеры застыли каждый в той позе, в которой находился.
– Мне жаль джентльмены, – хладнокровно молвил Аддерли, – Экскюзэ муа (извините, франц.). – Я плачу триста, а значит по десять долларов на каждого. Эти двое, как мне показалось, были лишними. Или кто-либо из вас считает иначе?
После непродолжительной паузы из толпы вышел высокий парень в красном шерстяном колпаке.
– Дис? (десять, франц.), – молвил он, обращаясь к Аддерли.
– Уи. (да), – ответил тот.
– Трэ бье'н (хорошо, франц.), – сказал парень, улыбнулся, и протянул Аддерли руку.
Обменявшись рукопожатием, Аддерли отстегнул с пояса увесистый кошелек и протянул его парню в красном колпаке.
К вечеру на берегу пылали костры, озаряя поляну приятным мерцанием от игры светотеней. На треногах висели котелки и кастрюли, шипели разогретые сковородки, из которых исходили всевозможные ароматы свежеприготовленной пищи. Речные бродяги во мраке наступившего вечера монотонно занимались каждый своим делом. Кто-то набивал утробу, кто-то нахлебавшись спиртного, уже завалился на боковую, под куском парусины наброшенной на борта каноэ.
– Я мог нести, грести, гулять и петь с любым, кого я видел, – громко рассказывал старый ирландец, устроившись у костра, где вкушали бобовую похлебку Аддерли и Хитч. – Двадцать пять лет я жил в каноэ, ни одна ноша не была мне тяжела, я мог спеть пятьдесят песен. Я спас жизнь десяти парням. Во мне пятнадцать отметин от индейских стрел, и три от пуль.
Когда я был молод и бродил в долине Саскачевана, промышляя мехами, у меня было двенадцать индейских жен и шесть ездовых собак. Все свои деньги я тратил с удовольствием. Если бы я снова был молод, я бы снова прожил жизнь так же. Нет жизни более счастливой, чем жизнь речного бродяги! Уверяю вас, сэр!
– Я понимаю, тебя дружище, – и Аддерли равнодушно похлопал старика по плечу. – Каждый выбирает себе тот образ жизни, который ему по вкусу.
– А я бы бросил все к черту и осел бы где-нибудь, хотя бы в этом Рейнджпоинте. Засадил бы огород, пшеницу, – встрял в разговор испанец лет сорока, обустраивая себе место для ночлега. – Какой еще оплот может быть милее сердцу, когда видишь, как дымит труба родного дома, когда знаешь, что с легкой душой и сердцем можешь поцеловать свою жену или жену соседа. Здесь же, совсем иначе, когда съестное на исходе, когда работаешь, дни и ночи напролет, спишь на голой земле, да и то не каждую ночь. Когда вся задница в воде, когда боишься, как бы вообще не остаться с пустым желудком, а кости ломит от усталости, во всем теле какая-то сонливость от скверной погоды, а все оттого, что нет спасения от этих напастей.
Еще долго речные скитальцы наперебой рассказывали о своих приключениях связанных с тяжелым ремеслом вояжера. И, когда полная луна уже катилась по черному небосклону, только тогда в лагере наступила тишина, изредка нарушаемая потрескиванием дров в огне, храпом или стонами кого-то из постояльцев этого временного прибежища.
Поутру Аддерли и Хитч, погрузив свои пожитки в индейские пироги, в сопровождении троих чокто двинулись вниз по течению.
– Аста ла виста, сеньоре (до свидания господа – исп.)! – крикнул Аддерли, собравшимся на берегу вояжерам. – Помните наш уговор джентльмены. О рёвуа'р (до свидания – франц.) А бьенто'! (До скорой встречи – франц.) Наших лошадей за ненадобностью можете сожрать, нам от них проку нет.
Еще минута и пироги скользнули на воду.
– А ту талер, монсеньор ( пока, месье – франц .)! – кричали вояжеры.
– Вы полагаете, сэр, этому сброду можно верить? – спросил Хитч, усаживаясь в лодке напротив Аддерли.
– Они не из тех, кто нарушает слово, – ответил Аддерли, – иначе многие из них были бы давно мертвы. Работу они сделают до конца. Я в этом уверен.