Зомби

Я смотрю в окно.
За мутными, давно не мытыми стёклами – мутно-белёсое небо с резво бегущими по нему, похожими на клочья сахарной ваты, редкими облаками и взволнованно качающиеся из стороны в сторону верхушки елей с бледно-зелёными, напряжённо тянущимися вверх, свечками молодых побегов. Под окном толкутся комары. Они как будто чуют  укрывшуюся от их жадных жал за холодным стеклом тёплую человеческую плоть и упорно бьются в невидимую преграду, тщетно выискивая в ней любую, самую наималейшую щель. К счастью, щелей нет – окно наглухо законопачено ещё с осени.
Щёлкает выключатель. В заоконье, над беспокойными верхушками сосен, повисает в пространстве призрачное видение квадратной комнаты с высоким потолком, белыми спинками кроватей и воинственно торчащими рядом с каждой из них, пустыми стойками капельниц – палата № 8, хирургия, третий этаж.
– Мальчики, уколы!.. – румяная и жизнерадостная медсестра Анжела, ловко неся в растопыренных пальцах левой руки сразу четыре заряженных шприца, стремительно проходит по узкому проходу между высокими больничными кроватями. – Уколы, мальчики! Заголяйтесь... – вслед за Анжелой по проходу летят запахи: волнующий запах молодого горячего женского тела, приторно-сладкий запах дешёвых духов и бодрящий лекарственный запах Большой Медицины.
«Мальчики» – семидесятитрёхлетний, совершенно седой, с лицом коричневым и морщинистым, как первый весенний гриб, «аксакал» Петрович, лежащий в дальнем углу, и мы, занимающие места возле окон: примерно сорокалетний, круглоголовый очкарик Витька Захаров и только что разменявший свой шестой десяток, ваш покорный слуга – дружно переворачиваемся на живот и заголяемся, предъявляя на обозрение свои достаточно одинаковые бледные зады с голубыми туманностями старых и коричневыми созвездиями свежих уколов.
– Ты это... смотри не перепутай! – опасливо косясь на шприцы, уже привычно бурчит Витька, придерживая заведённой за спину рукой задранный подол рубахи.
– Не волнуйтесь, больной, не впервой, – так же привычно отвечает медсестра и, наклонившись, всаживает иглу в дряблую ягодицу Петровича.
Петрович кряхтит. Столбик прозрачной жидкости, повинуясь давлению поршня, уходит в глубины «аксакальего» организма, в целях излечения оного от застарелого тромбофлебита.
Второй на очереди я. Мне достаётся порция мутно-белой субстанции, призванной избавить меня от дежурящей в левом боку коварной почечной колики.
Беспокойному Витьке причитаются сразу два шприца – по количеству терзающих его недугов: тяжёлой, но уже отступающей алкогольной интоксикации и опасного желудочного кровотечения.
– Легче!.. Легче, зараза!.. – ёрзает на животе Витька.
Медсестра невозмутима. Покончив с грубияном-Витькой, она распрямляется и, победоносно развевая халатом, неся в отставленной руке опустевшие шприцы, гордо покидает наш оазис скорби.
Некоторое время мы, усваивая лечебные препараты, молча потираем проспиртованными ватками пострадавшие места, а затем разом начинаем говорить и двигаться:
– М-да... – комментирую я неласковые действия медсестры и аккуратно откладываю использованную ватку на тумбочку. – Тяжёлая рука у Анжелики...
– Едри её!.. – отзывается немногословный от природы Петрович и, подумав, оставляет ватку в трусах.
– Дура! – припечатывает грубый Захаров и, подсмыкнув штаны, раздражённо швыряет свою ватку на пол.
Он, вообще, всё делает резко и раздражённо: резко двигается, резко принимает решения, раздражённо, как будто во всех его болезнях виноваты врачи, разговаривает с медперсоналом.
Витька в нашей палате старожил – он здесь уже вторую неделю. В прошлый четверг он был приглашён на крестины племянника и, отнесясь к мероприятию чересчур серьёзно, был в ночь на пятницу доставлен на «скорой» в больницу, где двое суток мучительно избавлялся от «прелестей» абстинентного синдрома. («Подыхал, бля...» – мрачно обозначает своё тогдашнее состояние грубый, но точный Витька). А уже воскресным вечером, едва отойдя от кровавой рвоты, Витька тихой сапой исчез из больницы и под утро был вновь доставлен «скорой» в то же отделение с теми же пугающими окружающих симптомами. На справедливые упрёки медперсонала Витька не отвечал – он стонал, скрипел зубами, пускал обильную слюну и, в конце концов, был вновь водружён на свою, не успевшую ещё забыть его длинного костлявого тела, койку возле окна... Промывания, уколы, капельницы... Понедельник и вторник Витька отходил. А в ночь на четверг всё повторилось сначала...
Сегодня суббота. Но, похоже, продолжать свою разгульную эпопею Витька не намерен. После ухода медсестры он поворачивается на правый бок и, недовольно бормоча что-то под нос, резко натягивает на себя одеяло.
Не отличающийся разговорчивостью Петрович, сдвинув седые клочковатые брови, хмуро смотрит в неровный, со следами давнего ремонта, потолок.
Я беру с подоконника книгу и, отыскав среди страниц рецепт-закладку, углубляюсь в чтение...
Через какое-то время моё внимание привлекает ритмичный металлический скрип. Я поднимаю голову – Витька, сидя в кровати, молча и сосредоточенно раскручивает стойку своей капельницы. Разобрав незамысловатый медицинский прибор на составляющие, Витька слезает с кровати, опускается на колени и тщательно прячет детали под соседнюю пустующую койку. Поднявшись с пола, он натыкается на мой недоумевающий взгляд.
– Облучают, суки! – нервно отвечает он на мой немой вопрос. – Невмоготу уже!
– Кто?! – обалдело спрашиваю я, шаря глазами по палате.
– Да вот!.. – Захаров раздражённо пинает тапочкой груду белых трубок, ещё недавно бывших стойкой капельницы; трубки жалобно звенят. – А ты что, не чувствуешь, что ли?!
Я недоумённо трясу головой.
– А, ну да, на тебя, наверно, не попадает. Ты же – в стороне... – и, видя моё уже паническое непонимание, кивает в угол: – Да вот же!..
Я лихорадочно вскидываюсь на кровати и таращусь в указанном направлении. Ничего примечательного я в углу не нахожу. Там стоит старый покосившийся стул, и торчит из кафельной стены треснувшая у основания раковина с покрытым неряшливым известковым налётом, мерно капающим, «гусиком» крана.
– Зеркало!.. – уже начиная злиться на мою непонятливость, поясняет Витька. – Зеркало – излучатель! Стойка – приёмник! Излучение от зеркала – хоп! – показывает он руками, – на стойку и – хоп! – на больного. Что тут непонятного?! – и Витька вновь зло пинает останки несчастного штатива.
Я изумлённо смотрю на намертво вмурованное в кафельную стену, старое, с ободранной местами до черноты амальгамой, зеркало. В голове у меня каша.
– А-а... зачем? – не нахожу я более умного вопроса и, ища поддержки перевожу взгляд на Петровича, но далёкий от всяческой суеты «аксакал» невозмутимо продолжает изучать потолок.
– Зомбирование!.. – приблизившись и понизив голос до конфиденциального, сообщает мне Витька; его глаза за стёклами очков настороженно шарят по моему лицу. – Человек заболевает – раз... – начинает загибать он нервные пальцы. – Его ложут в больницу – два. И вроде как лечат – три... – Витька машет у меня перед лицом ладошкой с тремя загнутыми пальцами. – А на самом деле... – Витька загибает оставшиеся пальцы и ладонь превращается в дулю: – Во! Его зомбируют!
– Кто?! – тревожно спрашиваю я. – Врачи?!
Витька прячет дулю в карман халата.
– Ну, врачи, я думаю, не все в курсе... – задумчиво прищуривается он. – Главврач – тот наверняка. Может быть, заведующие отделениями... А вот рядовые врачи – те вряд ли. Не тот уровень.
– Подожди, – я всё никак не могу взять в толк, – а главврачу-то это зачем?
– Да главврач он тоже... того... – Витька досадливо машет свободной рукой. – Он – мелкая сошка. Исполнитель. Всё это сверху спускают...
– Из области, что ли?
– Область она тоже... того... – Витька морщится и машет в воздухе уже двумя руками. – Она тоже – промежуточное звено. Всё из Москвы идёт!
– От правительства? – глупо спрашиваю я.
Витькин взгляд полон сарказма.
– Правительство... Как же!.. Они все там тоже зомбированные. Все министры. Включая президента... Все они у них на побегушках.
Я окончательно запутываюсь.
– Они... У них... У кого?!
– У масонов, – просто открывает мне страшную тайну Витька. – И у этих... Как их?.. У олигархов, – вспоминает он трудное слово.
– Подожди, подожди... – картина зловещего заговора начинает проясняться в моей голове. – Ну, ладно, я понимаю, где-нибудь в Москве, в кремлёвской клинике, такие излучатели ещё можно понять. Но у нас-то! В райцентре! В глубинке!..
– Чудак-человек!.. – Витька смотрит на меня с детским удивлением. – Да ты знаешь, сколько народу проходит в год через больницу?! Да почти все! А это ведь всё – избиратели!.. Как его?.. Электорат!.. А теперь прикинь, когда её строили? Лет сорок, поди, назад? Ты посмотри на зеркало – оно ведь не менялось никогда! Как при строительстве вмуровали, так до сих пор и стоит! Ты думаешь – это просто так?!.. Ты понимаешь теперь, откуда вся эта дурь в головах?! Откуда этот бардак в стране?!..
– Так что, – изумлённо вопрошаю я, – в других палатах – то же самое?!
– А как же! А как же! – Витька – тигром в клетке – мечется между спинками кроватей. – Не веришь – пойди посмотри! Я сам специально ходил! Даже в женские палаты заглядывал! Даже в гинекологию! Везде одно и то же – зеркало в углу и возле каждой кровати антенна!.. Это же – больница! Тут же все бывают! И простые люди, и руководители! Здесь же – срез общества! И все – все!! – поголовно зомбируются!
Я свежим взглядом окидываю палату. Срез общества налицо: не то дремлющий с открытыми глазами, не то глубоко погружённый в свои мысли, Петрович – приехавший сюда из глухой деревни и, несомненно, представляющий собой кондовое, в десятом поколении, крестьянство; шагающий по палате в волнении Витька – рабочая косточка, мастер формовочного цеха фарфорового завода, без сомнения претендующий на роль гегемона; и глядящий на него во все глаза, я – носитель высшего технического образования, бесспорно относящийся к многострадальной прослойке интеллигенции.
Витька останавливается и испытующе, в упор, смотрит на меня своими круглыми глазами. Надо что-то говорить.
– Э-э... Слушай... – пытаюсь привлечь я на помощь своё «высшее техническое». – Так там – что, к зеркалу с обратной стороны провода подходят?
Витькин взгляд делается скучающе-снисходительным. Так смотрят на слабоумных.
– Какие провода?! Ка-ки-е?! Это ведь – как в телевизоре! Как... плазма! – Витька пытается показать мне на пальцах, но, отчаявшись, машет рукой. – Да ты посмотри на рисунок! – он подбегает к зеркалу и тычет в него. – Это ведь!.. Смотри! Он же всё время меняется! Вчера вечером здесь лицо женское было, а сейчас – глянь! – деревья и машина!..
Я опасливо кошусь на зеркало. Тёмные пятна облезшей амальгамы «украшают» всю поверхность «плазмы». При желании там можно разглядеть что угодно.
– Тебе ещё хорошо! – горячится Витька, его очёчки лихорадочно поблескивают. – Ты – в углу! До тебя только рикошетом долетает! А я – во! – он машет руками от зеркала по направлению к своей кровати. – Напрямую!.. Я-то думаю – чего у меня всё время голова болит?! Теперь я всё понимаю! Всё!..
– Может, она у тебя от водки болит? – опрометчиво ляпаю я и поспешно добавляю: – Или от лекарств?
Витька останавливается в проходе и несколько секунд изумлённо рассматривает меня. Под его колким взглядом я ёжусь. Окончательно убедившись, наконец, в моём слабоумии, а стало быть, и в безвредности, Витька перестаёт обращать на меня внимание и начинает суетиться, хлопая себя ладонями по пустым карманам.
– Курить хочу!.. Петрович, у тебя есть курить?!..
Петрович, не разлепляя губ, молча перекатывает голову по подушке: справа-налево и обратно.
– А-а!.. – Витька раздражённо машет рукой и выбегает из палаты.
Мы с Петровичем молча смотрим друг на друга. Не говоря ни слова, селянин в двадцатом поколении медленно поднимает руку и крутит пальцем у виска. Мне немного легчает – крестьянство на моей стороне.
Я возвращаюсь к своей книге.
Некоторое время в палате стоит тишина.
– Захаров... Захаров!.. Захаров!!.. – сначала тихо, а затем всё громче, всё истеричнее доносятся из коридора взволнованные голоса.
Дверь распахивается. На пороге стоит встрёпанная, с красными пятнами на щеках, Анжела.
– Ушёл! Захаров-то ваш опять ушёл! – лицо её пылает праведным гневом. – Вот ведь сволочь! Как был в халате и в тапочках, так и ушёл!.. Я покурить! Я на минутку! – кривляясь, передразнивает она и, добавив непечатное слово, сердито захлопывает дверь.
Мы с Петровичем вновь обмениваемся многозначительными взглядами.
– К утру опять «скорая» привезёт, – мрачно предрекаю я.
Петрович не возражает.
Взволнованные голоса постепенно стихают и на этаже вновь воцаряется умиротворяющая вечерняя идиллия.
Входит Анжела. Она уже успокоилась. Вежливо пожелав нам доброй ночи, она выключает свет и тихо притворяет за собой дверь.
На улице ещё достаточно светло, но читать больше не хочется. Я откладываю книгу, закрываю глаза и начинаю медленно проваливаться в сон...
– Дурак он, Витька-то! – раздаётся в тишине скрипучий голос Петровича; кажется за весь день он впервые произносит больше двух слов подряд. – Глупостя; всё ето! Зеркала ети... масоны-фасоны...Опять же ети... лигархи... – слова Петровича неторопливы и взвешены. – Глупостя!.. Напридумавши он здеся ерунды... Сшивней насшивавши-то...
Я приподнимаюсь на кровати. Сейчас. Сейчас прозвучит исконно народная, идущая из глубин веков, от наших пращуров, от сорока поколений трудяг-землепашцев, суровая сермяжная правда. Сейчас...
– Глупостя!.. – повторяет Петрович. – И вовсе не лигархи ети людей зомбируют... – Петрович берёт паузу и многозначительно жуёт губами; я напряжённо жду. – Телевизер! – взлетает вверх длинный мосластый палец. – Через телевизер яни нас достають!..
– Кто?! – испуганно спрашиваю я.
– Инопланетяне, – запросто отвечает пахарь в пятидесятом поколении. – Кто ж ещё?.. Зомбируют яни нас всех. Инопланетяне... Через спутник!
– А-а... а где ж они сами? – спрашиваю я, и сам же ощущаю всю бездну своего дремучего невежества.
Взгляд агрария строг и безмятежен:
– Как где? База у их.. в етой... Как её?.. В Анкартиде. Подо льдом, – окончательно добивает он меня.
Я обалдело таращусь в сгустившиеся в палате сумерки.
Палец Петровича, побуравив потолок, медленно опускается на одеяло. Лукавый дехканин умиротворённо засыпает. А я, раздавленный чудовищной посконной правдой, ещё с добрых полчаса ёрзаю на скрипучей кровати, пытаясь восстановить утраченное напрочь душевное равновесие.
Постепенно я успокаиваюсь. За окнами шумит ветер. Из беспокойных глубин чёрных сосновых крон, блестя белой чешуёй, медленно всплывает равнодушная рыба луны.
Я откидываюсь на подушку и тихонько вздыхаю.
А что ещё, позвольте спросить, остаётся делать интеллигенции? Только вздыхать...