ВЕРБЛЮД
Доктор Розеблюм считался психологом. Во-первых, еврей, а они, как известно, немножечко Фрейды... Во-вторых, подтвердил это, повесив на обитых дерматином дверях соответствующее уведомления, а именно:
Д-р медицины В.Х. Розеблюм,
психологическая помощь и экстренные случаи.
Ежедневно, кроме субботы и воскресения
С 10 до 18 часов.
В те времена, /а это было в середине шестидесятых прошлого века/, в отличие от времён нынешних, обращаться к психологу считалось дурным тоном. Того и гляди запишут в сумасшедшие, а то и пропишут. А уж людское мнение дополнит остальное. По этой причине основным занятием доктора и его помощницы Раи было безделье. Доктор коротал время за чтением прессы, выписываемой им в изобилии, хотя достаточно было одной газеты, чтобы знать содержание остальных, и курением контрабандного «Кемела», стараясь, чтобы за этим занятием его не застала Рая. Не потому, что не доверял ей /хотя отчасти и поэтому/, а по причине того, что могла потребовать повышения оплаты труда, поскольку доводы на отсутствие пациентов не казались ей убедительными. « А на этого запрещённого верблюда /она с возмущением глядела на этикетку сигарет/ деньжата у вас находятся», – молча возражала она.
И доктору Розеблюму нечего было противопоставить правде, заключённой в её мыслях.
Но вот однажды, в тронутое первым морозцем бодрое октябрьское утро, Рая вбегает в кабинет так стремительно, что он не успел убрать со стола злосчастную пачку, и выпаливает:
– Доктор, к вам пациент!
– Что-что?
– Не что, а кто. Пациент, точнее сказать, пациентка.
– А кто ей надо? – от волнения доктор даже нарушил грамматические приличия.
– Похоже, ей нужно не «кто», а что, – отвечала взволнованная помощница, впуская нежданную / или, точнее сказать, долгожданную/ гостью.
– Простите за задержку, – пробормотал доктор, указывая на стул, – но у пациента перед вами оказался сложный случай. Пришлось повозиться. – И, не устыдившись очевидной лжи, придал физиономии выражение внимания и сосредоточенности. – Чем могу быть полезен?
Ах, доктор... – миловидная женщина лет тридцати, явно напуганная тем, что приходится обращаться к «частнику», последствия чего представлялись ей непредсказуемыми, искала и не находила слов, чтобы коротко обрисовать ситуацию, казавшуюся неразрешимой. Но иного выхода, считала, не было. Врачи в женской консультации таращили на неё глаза, а одна пожилая особа, чей опыт заменял недостающие знания, бестактно посоветовала: «Выбросьте, милочка, всю эту чушь из головы. Я прожила вдвое больше вашего, родила двоих, но о сексе, хотя и слышала, но не видела. Хотим того или нет, но мы с вами прежде всего строители коммунизма и впадать в панику из-за неспособности мужа к половому акту, расцениваю не иначе, как плевок в лицо тем, кто отдаёт все свои силы на благо светлого будущего и в тёмное время суток». Но, видимо, что-то ёкнуло в сухой груди старой карги, ибо она заговорщицки прошептала: «Впрочем, если для вас так это важно, обратитесь к частному психологу. Такие сейчас появились в качестве эксперимента. Трудно сказать, на что они рассчитывают, и на что можете рассчитывать вы, но польза в том, что пользы, в вашем случае, ждать неоткуда, и, значит, наверняка успокоитесь».
Так встретились доктор Розеблюм, пятидесяти лет, разведённый, состоящий на подозрении у властей в виду явной склонности к индивидуальной трудовой деятельности, и Ася Клячкина, служащая НИИ, женское естество которой не ведало физического удовлетворения. А попытка обрести его вне супружеского ложа закончилась полным фиаско. Оказалось, что предложить себя, к тому же бескорыстно, удаётся лишь при большом умении и немалой доли удачи. Ведь в любом случае ложишься не под каждого, а, значит, не каждый хочет лечь на тебя. Как надо было исстрадаться несчастной душе, чтобы разом выплеснуть свои беды перед незнакомым мужчиной в белом накрахмаленном халате, внимательно и, главное, доброжелательно, вслушивающегося в её сбивчивое, но, в общем-то вразумительное, признание.
Перед доктором Розеблюмом возникла дилемма, решить которую с налёта не представлялось возможным. Лозунг — осторожность прежде всего! — не утрачивал актуальности даже в случае, когда речь шла об оказании срочной психологической помощи. Не исключено, что эта милая откровенная дамочка — подсадная утка, чьё кряканье тщательно фиксируется и одно неосторожное движение / да что там — мысль / могло обернуться потерей частной практики, а то и диплома.
В Асиной голове роилась не менее занимательная неразбериха. От её обострённой наблюдательности не ускользнула растерянность доктора, происходящая, по её мнению, от того, что внешность пациентки не укладывалась в его эстетические представления о красоте и изяществе, а ведь именно это, наряду с интересом материальным, могло послужить ей на пользу. Что такой человек как доктор не мог заинтересоваться ею как женщиной доказало и явление открывшей ей дверь медсестры. Одна физиономия чего стоит: гордость и породистость высечены на ней, как клеймо. А груди... Точь в точь пограничные столбы, проход за которые исключительно визовый с некоторыми, заранее обусловленными исключениями.
Затем вдруг первое впечатление сменилось новым, более Асю Клячкну устраивающим. Ей показалось /возможно, просто захотелось, чтобы казалось /, будто забота её не выглядит в глазах частного эскулапа столь пустяковой, в отличие от его коллег из районной поликлиники. И, значит, не станет заниматься отговорками, сделав всё, в таких случаях, необходимое и даже произнесёт волшебное слово, ради которого пациенты устремляются туда, где раз от разу убеждаются в несбыточности такой надежды.
Женщину, по наблюдениям фрейдистов, могут выбить из колеи два обстоятельства: или неудовлетворённая сексуальность, или... удовлетворённая. Признавая спорность такого рода утверждений, замечу, тем не менее, возражающим: докажите, если сможете, их неправоту. Докажите, что они не правы, приписывая женщинам отнюдь не абстрактное отношение к врачам, а лекарям — к пациенткам. К любому мужчине / и врачи не исключение /у женщин отношение как к самцам, тогда как врачеватели женских тел и душ, прежде всего видят в них самок. Сколько бы перед ними ни прошло, каждая затрагивает его чувства, будь то отвращение или восторг, а то и просто мимолётная фиксация достоинств и лёгкая зависть к тем, кто ими пользуется.
Голос сидевшей перед Розеблюмом, словно разбудил его, прежде спавшего.
– Понимаю, доктор, жалобы такого рода вам до чёртиков надоели. Но поймите и меня. Из ночи в ночь, изо дня в день я мучаюсь одиночеством, хотя рядом постоянно мужское тело. Но какое: пустое, бессмысленное, не сулящее ни надежды, ни радости. К нему не прижмёшься, не поцелуешь, не положишь голову на грудь, чтобы отдохнуть или забыться. А рядом столько радостных людей, идущих утром на работу, вечерами спешащих домой, к очагам, согретым любовью и лаской. Им, мужчинам и женщинам, устремлённым друг к другу, не понять, что такое тысячекилометровая пустота вокруг. Не спорю, немало женщин достойнее меня, вроде вашей медсестры, но прекрасному нет совершенства и, значит, несовершенное тоже в цене, найдись какой-нибудь мастер-ювелир, сумевший придать ему блеск и силу. Вглядитесь в меня, доктор, разве я хуже иных ваших пациенток? Мои груди и бёдра...
– Раздеваться не обязательно, уважаемая...
– А ноги? Разве каждый день встречаются такие ноги и живот?
– Остановитесь, я вам верю.
– А ягодицы? А спина? Приласкай их руки и солнце, они поспорят с любой декольтированной красоткой из какого-нибудь Беверли- Хиллз.
На вошедшую Раю доктор Розеблюм набросился с пеной у рта:
– Сколько раз просил не входить без стука, когда у меня приём!
– У вас так часто приёмы, что я могла и забыть, – отпарировала Рая, не отрывая взгляда от пациентки. – Но раз уже испортила вам настроение, постараюсь его исправить. – К вам ещё одна...
– Что одна?
– Не «что», а кто, – и хлопнула дверью.
Притом, достаточно красноречиво. И пока Рая, оценивая, отнюдь не с медицинской точки зрения, новую посетительницу, доктор Розеблюм поспешно собирал разбросанные по кабинету детали дамского туалета и размышлял: «Теперь она наверняка потребует повышения зарплаты. И «Кемел», скажет, курите, и женщин раздеваете догола. Да и посетительниц у вас не убывает... Попробуй, докажи после этого, что ты не верблюд»!
Борис Иоселевич