На углу безлюдной улицы под названием Blue’s Street нетрудно заметить ветхую, уже разваливающуюся из-за своего возраста, вывеску: «Бар Джошуа». Почему именно так – никому не известно. Может он и был когда-то, этот Джошуа, а может это всего лишь призрак чужих воспоминаний, в любом случае, все владельцы, которых спрашивали об этой загадочной личности, как один отвечали, что ничего не знают и что «предыдущий» продавал это место только на двух условиях, одним из которых было сохранение названия. О втором пока стоит умолчать.
Итак, если отворить тяжелую чугунную дверь, на которой витиеватыми буквами выведены какие-то мистические символы, пройти внутрь и спуститься по темному коридору в подвал, то взору откроется поистине чарующее место. Хаотично разбросанные по залу круглые столики, дубовая барная стойка, длиной во всю стену, небольшая сцена. Приглушенный теплый свет выхватывает черно-белые фотографии на стенах, рождает замысловатые образы среди полок со старыми книгами и обтекает пыльные бутылки с бренди.
Каждый вечер здесь раздается джаз. Тот самый, старинный, причисленный к божественному. Он зародился еще в десятых годах, когда культурное слияние африканской ритмики и европейской гармонии дало плоды. И нищие работяги стали выходить на улицы Нового Орлеана, чтобы спеть о своей тяжелой жизни – так гласят легенды. Необычная культура молниеносно процветала и распространялась на протяжении нескольких десятилетий сначала по Америке, а затем и по всему миру вместе с такими великими именами, как Джордж Гершвин, Дюк Эллингтон, Луи Армстронг и Бенни Гудмен. Они были мастерами своего дела, королями, уровня которых сейчас могут достигнуть лишь единицы; они жили музыкой, а джазовый свинг пульсировал в каждой их жилке, отбивал немыслимые ритмы в их сердцах день за днем.
И в этом месте традиции были сохранены. Тот самый свинг теперь вибрировал в стенах неприметного, богом забытого бара.
Легкий, но удивительно отчетливый, бурлящий и заставляющий бурлить, он раздавался в этом подвале так, словно был с ним единым целым. Вот аритмия старого рояля разрезает привычную ровную гармонию времени, создавая нечто поражающее своей неправильностью. Вот все каноны, все писаные и все негласные законы музыки тают, как только до слуха добирается глубокий, пронизывающий стон саксофона. На заднем плане еле слышны металлический звон тарелок и заводные удары малого барабана. Больше ничего не нужно. Мелодии всех этих идеальных по своему звучанию инструментов сливаются в едином инопланетном танце, полиритмия которого перехватывает дыхание. Хоть раз в жизни каждый должен пуститься в этот дикий танец.
В начале двенадцатого часа «Бар Джошуа» пустеет. Но медленные джазовые аккорды вовсе не тщетно огибают одинокие столики в поисках слушателей – за барной стойкой устало согнулся старичок, а в самом дальнем углу припозднилась колоритная дама. На первый взгляд, между ними очень много общего. Они оба приходят сюда почти каждый вечер и оба засиживаются допоздна, они оба живут джазом. Вот только он в их жизнях олицетворяет совсем разные вещи.
Женщине уже давно за шестьдесят, но всем своим видом она отказывается это признавать. Каждый вечер она надевает лучшие платья, что остались у нее после бурной молодости, она красит губы в ярко-красный цвет и одевает самые дорогие украшения, не задумываясь о том, что они могут не подходить друг к другу. Она заказывает один бокал Haut-Medoc и на протяжении всего вечера курит длинные тонкие сигареты. Она почти никогда не смотрит в сторону музыкантов, но всегда оставляет им щедрые чаевые. Джаз для нее – символ молодости.
Ее отец родился в Лос-Анжелесе в те времена, когда там образовывался свой, неповторимый стиль. Будучи мальчишкой, он наблюдал за энергичными соло Шорти Роджерса, еще только начинающего свою карьеру в маленьких кабачках; первые заработанные деньги он потратил на покупку трубы, а в сороковых уже выступал в Нью-Йорке, где и познакомился с молодой блюзовой певицей, ставшей вскоре его женой.
Наша дама выросла среди музыкантов, синкопированной пульсации и соул-джаза, она пела и пела неплохо, но пристрастие к никотину, в итоге, сгубило ее прекрасный голос. А потеряв возможность быть частью музыки, она потеряла всякое стремление жить. Именно поэтому она сидит в полном одиночестве каждый вечер и курит, словно назло своей судьбе. Она вслушивается в ритмичные звуки традиционного джаза, изредка вздыхает и упорно накручивает длинные жемчужные бусы на палец, запивая свое прошлое терпким вином. Только здесь она может полностью погрузится в то время, когда была по-настоящему счастлива.
Если же приглядеться к старичку за барной стойкой, то можно легко разглядеть интеллигентного пожилого человека, который упивается не только своей выпивкой, но и звучанием каждого инструмента на сцене. Он энергично отбивает пальцами ритм по коленке и напряженно вглядывается в движения каждого музыканта. После очередного удачного соло он довольно причмокивает, а иногда даже тихо посмеивается, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на сцену. Порой ему что-то не нравится, и тогда он хмуро почесывает затылок, достает блокнот и делает какие-то пометки. Он - хороший друг этого трио и, в каком-то смысле, даже учитель. Джаз для него не прошлое, а возможное будущее, в которое тяжело поверить, но к которому еще тяжелее остаться равнодушным. Поэтому, он приходит почти на каждую репетицию и выступление, показывает старинные фишки великих джазменов, с которыми был знаком, только для того, чтобы этот стиль пронес свою древнюю неповторимость через десятилетия.
Но вот стрелка часов ползет к двенадцати, пианист отыгрывает заключительный пассаж, колоритная дама медленно встает, доставая купюры из красного кошелька с дорогим бисером, а старичок у барной стойки тяжело вздыхает, потирая глаза. Музыканты любезно благодарят друг друга за прекрасный вечер, пожимают руки и договариваются о будущей встрече. Саксофонист легкой походкой приближается к своему пожилому другу, заказывает виски и присаживается рядом.
- Прекрасно, просто восхитительно, Джон, - улыбается старичок.
- Да, вы правы, сегодня вечер особенно удался.
Воцаряется молчание, каждый задумчиво покручивает пальцами стакан с выпивкой, в зале они остались одни.
- Да, в такой чудесный вечер, а вас так никто и не услышал... Скоро джаз станет никому не нужен. Он уже стал!
- Бросьте вы это, Боб. Вот переберемся на сцену покрупнее, и все наладится.
- Ты знаешь, как хоронят слонов?
- Слонов? Не слишком ли вы много выпили, старина?
- Нет-нет, ты послушай. Они ведь такие большие, где же найти столько места? А я тебе расскажу: их сначала расчленяют. Так вот, джаз и все мы вместе с ним, как мертвые слоны, – нас еще не похоронили, но уже начали расчленять.
- Вы сегодня слишком пессимистично настроены, - лишь рассмеялся в ответ саксофонист, - С чего вы это взяли?
- Эх, ты просто еще молод... Ты не слышал того джаза, не видел тех великих людей! Я мальчишкой разрывался на трех работах, только чтобы глазком взглянуть на Майлза Дэвиса, Орнета Коулмена и Арта Блейки, а сейчас? Мой внук слепо несется на концерты каких-то непонятных рок-групп, а внучка преклоняется перед хип-хопом!
- Другое поколение, другая культура, а чего вы ожидали?
- Да... да... ты верно говоришь, все меняется... Но что же это? В новом веке уже и не будут знать, что такое джаз?
- Почему же? Пусть популярность его прошла, но это лишь значит, что он стал музыкой для избранных. Он в истории, его не забудут, и его будут хранить. Верьте в это, дружище. Вы ведь поедете с нами в столицу, верно?
- Нет, не поеду, уж простите старика. Без меня это место погибнет... так что буду искать новых музыкантов, буду их обучать... нет, не оставлю! В этих стенах должен звучать джаз, а то Джошуа разозлиться!
Музыканты молча переглянулись, многозначительно обвели взглядами стены подвала, словно в поисках того самого Джошуа, а затем добродушно рассмеялись.
- Пойдемте домой, Боб, нечего предаваться меланхолии.
- Вы идите, а я пожалуй еще посижу, здесь так тепло...
- Ну посидите-посидите, только не забудьте закрыть за собой дверь! И бросьте своих слонов, они вам ни к чему.
- Да, слонов... конечно...