Так уж водилось: поздней осенью по окончании уборки хлебов, запашки зяби и посева озимых трактора и комбайны, грохоча железными суставами и распугивая копавшихся в дорожной грязи в поисках случайных зёрен кур, гусей и уток, группами и в одиночку вползали в центральную усадьбу совхоза и, достигнув машынного двора, на последнем усталои выхлопе замирали, испустив голубые облачки дыма.
О прибыти техники было объявлено ещё накануне, и погожим утром начала ноября у въездных ворот ремонтных мастерских царило суетливое оживление.
Вместе со всеми суетился и Иван Васильевич – заведующий мастерскими и бывший председатель колхоза «Ленинские рассветы», посаженный то ли за то, что обеднил цветовую гамму этих самых рассветов, то ли за недоимки дышавшего на ладан колхоза и отмотавший по этой причине на полную катушку, отмеренный ему срок.
Соскучившись за время отсидки по работе и вступив в должность, Иван Васильевич круто взялся за новации. От его всевидящего ока не ускользала ни одна мелочь, могущая помешать делу скорейшего врастания в, обещанный Хрущевым, коммунизм. Чувствуя за собой некоторую вину за обеднение Ленинских рассветов, он вознамерился сделать всё, чтобы уже закаты-то удались на славу. И старался вовсю. С его легкой руки на видных местах здания мастерских заалели невиданные раньше бодрые призывы: «Догоним и перегоним!..», «Выполним и перевыполим!..», «Нет – тунеядству!», «Пьянству – бой!» и прочие другие, не менее бодрящие призывы, придуманные не то самим Иван Васильевичем, не то позаимствованные им у главного строителя коммунизма.
Развитая Иван Васильевичем активность не осталась незамеченной и уместилась в скором времени в емкие определения: у начальства – старается мужик, у подчинённых – выпендривается мудила.
Впрочем, если первое определение как-то в целом и характеризовало деятельность Ивана Васильевича, то второе, сформулированное балаболкой Мишкой Безродных, оставляло какую-то смутную неуверенность в его справедливости. С одной стороны, досканальное знание своего дела, строгость и непредвзятость Иван Васильевича по отношению к подчиненным, вопиюще отторгали «выпендристого мудилу», с другой стороны, отчуждающая интеллигентнность и сдержанность в обращении с всё теми же подчинёнными, вроде как бы и соответствовали этому определению. Непривычные для сельского люда: «Ну, знаете, батенька...», «Помилуйте, как же так...», «Не извольте беспокоиться...», «Я бы посоветовал вам...», или уж вовсе мудрёное: «Да что Вы, милостивый государь…» создавали у подчинённых, привыкших к грубоватым обращениям предшественника Ивана Васильевича, смутную неуверенность. И тут уж никак нельзя было обойтись без «выпендристого мудилы».
Если в то утро причиной оживлённой суетливости ремонтников было прибытие техники, обещавшее твёрдые заработки с премиальными и сверхурочными, то Иван Васильевич суетился по другому поводу: его беспокоила судьба придуманного им и тщательно оберегаемого до поры от посторонних глаз новшества. Проведший долгие десять лет в лагерной грязи, интеллигентный Иван Васильевич, проникшись горячей любовью к простому народу и зажёгшись идеями Никиты Сергеевича любой ценой через слёзы и боль окультурить и протолкнуть этот народ в коммунизм, долгими ночами, не досыпая и морща лоб, думал тяжёлую думу, как приучить засалениых, привыкших к грязи ремонтников к новой культуре производства. И придумал, и ждал полного торжества своей выдумки. «Уж сегодня-то, – потирал руки и мысленно торжествовал Иван Васильевич, – непременно сбудется!». В том, что сбудется, он не сомневался. Как же иначе? Веть столько бессонных ночей было отдано этой выдумке и столько надежд было с ней связано, и он уже предвкушал ожидавший его триумф и восхищение подчинённых, впервые увидевших его детище – автомойку. Перед его мысленным взором из помещения мойки, поблескивая влажными стальными боками, выползали трактора и комбайны и ровными шеренгами выстраивались в сверкавших чистотой цехах. Но это было ещё не всё, его воображение шло дальше. Он отчётливо представил себе своих ремонтников одетыми в чистые отутюженные робы – до галстуков воображение Ивана Васильевича не дотягивало ввиду полного безразличия деревенского люда к чуждому ему атрибуту – весело сновавшими со столь же тщательно отмытыми гаечными ключами вокруг мвшин.«Ах, ах! – слышалось ему. – Теперь-то уж поработаем по-людски. Вот придумал, вот молодец!»
Разыгравшееся воображение Ивана Васильевича остудила, лихо подкатившая и заскрежетавшая тормозами у самых ворот, полуторка.
Напуганные столь внезапным появлением полуторки, мужики сыпанули по сторонам.
– Во даёшь, ядрёна вошь! – взвизгнул гунявый Зубов Сашка.
Из полуторки выбралась единственная в посёлке шофёрша Надька, предмет обажания всех местных ловеласов. Ладно подогнанная, синяя спецовка призывающе оттеняла аппетитные выпуклости Надьки и, зная об этом, она не спешила выбраться из кабины. Она ступила ногами на подножку, сложилась попо-лам, как бы что-то ища в бардачке, и выставив на всеобщее обозрение туго обтянутый зад.
– Лапушка ты наша, – произнёс Мишка Безродных, приблизился к полуторке и, как бы норовя помочь Надьке спуститься на грешную землю, услужливо подставил свои лапища под её зад.
– Без сопливых обойдёмся! – хохотнула Надька, отвела Мишкины руки и, ловко спрыгнув с подножки, протянула Ивану Васильевичу свёрнутые трубочкой бумаги.
– Подпиши, начальник.
– Успеется, – отмахнулся тот. – Недосуг мне, видите, какие дела начинаются.
Перед въездными воротами в гараж уже скопилось порядочно тракторов, и трактористы, глядя на запертые ворота, и не понимая в чёи дело, гудели и отпускали порой крепкие матюки.
– Каво ждём? – снова подал голос Зубов. – Не лето ить, ядрить твою в голяшку.
– И то правда, – вразнобой загалдела толпа, – холод не тётка и под рубаху залезет.
– Спокойно, товарищи, спокойно! – обратился к галдевшим Иван Васильевич, – сейчас всё объяснится.
– Подпиши, начальник, – снова сунулась с бумажками Надъка.
– Да потерпите же Вы, Надежда! Успеется с этими бумажками.
– Как же успеется? Мне в район за запчастями надо, – не отставала Надька.
– Успеется с Вашими запчастями, – отмахнулся от Надьки, как от мухи, Иван Васильевич.
– День-то ещё длинный.
– С какими такими моими? – взвилась Надька. – В гробу я их видела в белых тапочках!
– Отпусти ты её, товарищ нечальник, – пискнул Зубов, – свербит у ей в одном месте.
– А ты бы помолчал, обсосок! – огрызнулась Надька, – спрашивают тебя, что ли?
Товарищи! – голос Иван Васильевича построжал, – отныне для Вашего же удобства въезд в цеха будет производиться через
мойку, а пока – ставьте свои трактора на площадку, и сбейте основную грязь. Ломы возьмёте у завгара, товарища Кротова.
– Какой это мудак придумал? – возмутился Мишка Безродных. – Грязь-то мерзлая, сколешь её, как жа?!
– Ещё как сколешь, – построжал Иван Васильевич и как о решонном закончил. – После грубой очистки загоняйте технику в мойку: там вас ждут горячая вода и брандспойты. В цеха будут допускаться только чисто вымытые машины. Пора, товарищи, приучаться к новой культуре труда!
В общем-то, нововведение Ивана Васильевича ни для кого не
было тайной, и уже по которому кругу обсуждалось, и одобрялось, но вот то, что исходило оно от новенького, вызывало какое-то внутреннее противодействие, и с этим ничего нельзя было сделать.
– Ежу понятно, что в чистоте-то сподручней работать, – высказал это общее мнение Мишка, – но вот только что из этого выйдет – ещё посмотреть надо.
Особого неудовольствия скалывание замёрсших комьев грязи, забивших все потайные места тракторов и комбайнов, у их владельцев не вызывало и к обеду, очищенные от грязи и ведомые своими владельцами, тракторы и комбайны потянулись к въздным воротам мойки, ожидая разрешения Ивана Васильевича приступить к помывке.
В числе первых окзался и стальной конь Вилли Штоля – припозднившегося тракториста со Степного отделения совхоза, немца из ссыльных Поволжья, неимоверно коверкавшего русскую речь. Его громадный ЧТЗ – плод чудовищной изобретательности Челябинских тракторостроителей, бесформенной грудой, облепленной комьями грязи и залитой мазутом, возвышался над ладненькими ДТ и казался гадким утёнком, занесённым по случаю в стаю прекрасных лебедей.
– Вилли! – обратился степенный Арсений Барышников к Штолю, – постыдился бы своё ведро с ржавыми болтами рядом с моей ласточкой ставить.
– Вас? – не понял Вилли.
– В глаз! – пояснил Барышников. – Обстукал бы ты трактор от грязи, а то – припёрся со своей вонючкой – и в передовые. Он те, Иван Васильевич, за такие-то дела враз ***юлей понавешает – смотри!
Озадаченный Вилли непонимающе смотрел на Барышникова.
– Каво делить нада? – только и спросил он.
– Каво делить, каво делить? Не каво, а што, – ввернулся в разговор вездесущий Сашка Зубов. – Беда с ней, с этой немчурой. Видишь, небось, как мужики грязь с тракторов сбивают, вот и еть туда на своей вонючке. А то ажно с лета говно смыть не можешь! Сколько дён-то прошло?
От Виллиного ЧТЗ действительно ощутимо тянуло знакомыи запашком, сопровождавшим его ещё с лета – с того самого дня, когда смирный и незаметный Вилли стал вдруг в одночасье широко известной в посёлке личностью.
В тот день Вилли на своём ЧТЗ, обливаясь потом, терпеливо утюжил землю, заравнивая глубокие котлованы, оставшиеся от овощехранилищь, построенных ещё в тридцатые годы при организации совхоза. Подвернувшаяся работа была аккордно-сдельной, а, значит, и высокооплачиваемой, и, невзирая на несносную духоту, Вилли был доволеи выпавшей удаче. Прикинув навскидку намётанным глазом обьём перемещённой земли и переведя его в заработанные рубли, он предвкушал, как купит в Проморге давно облюбованный коверкотовый светлокоричневый косюм, летние – точь в точь как у Ивана Васильевича – парусиновые туфли и соломенную шляпу и явится в клуб на вечерний киносеанс. «Вот будет-то», – с удовольствием думал Вилли. Картина того, что будет, была неотчётливой, расплывчатой, но это нисколько не смущало его. В том, что случится нечто прекрасное, Вилли не сомневался, и это скрашивало нудное тудасюда ползание на тракторе. Была, однако, одна помеха, как тикание часов в бессонной ночи, нет-нет да и намекавшая Вилли о знойной действительности.
Этой помехой был поселковый золотарь Шестаков, трудившийся, как и Вилли, в погоне за длинным рублём на своей золотоносной ниве. Этой нивой была внушительных размеров выгребная яма – всего, что осталось от общественного клозета, снесённого, как и овощехранилища, ввиду полного исчерпания ресурса. Сооруженный в середине тридцатых годов размером на двенадцать посадочныз мест, – сказалась устремлённость влас-тей приучить человеков будущего к общественным местам досуга, – заполнился клозет продуктами физиологической деятельности бесчисленных срунов и писунов до такой степени, что забродившее от жары зловонное содержимое выгребной ямы, пузырясь и попыхивая, переползало через её края и разливалось вокруг, грозясь, как Везувий, погрести под собой и центральную улицу, и ближние дома.
Прохожие, спешившие по нетложным делам, при приближении к месту столь бурной деятельности, набирали полную грудь воздуха и, зажав носы и рты подолами рубах или платьев, прытко пробегали мимо, чтобы уже на приличном отдалении выдохнуть и хватнуть разинутыми ртами чистого воздуха. И лишь один Шестаков, брошенный на ликвидацию очага общего недовольства, размеренно, как маятник заведенных часов, появлялся у ямы, зачерпывал ведерным черпаком её содержимое, осторожно, стараясь не облить телегу, наполнял им четырехсотлитровую бочку и уезжал в отхожие поля, чтобы, опорожнив бочку, подготовить благодатную почву для будущего урожая.
По косвенным признакам: жалобному ржанию Чалого – вечного сподвижника Шестакова в деле очистки выгребных ям, и яростным заклинаниям самого Шестакова в адрес безымяных срунов: «чтоб вам заколдобило!» наблюдательный Вилли безошибочно определял продолжительность особо удушливых газовых атак со стороны ямы и принял свои меры защиты. Не глуша мотора, он забирался под трактор, ложилсся лицом в низ на землю, и с точностью до черпака, подсчитывал окончание процесса загрузки Шестаковым бочки, вдыхая знакомый запах неперепревшей земли, напрочь отбивавшей неблаговония выгребной ямы.
Найдя спасительное решение, Вилли на непродолжительное время успокоился. Ему даже понравилась цикловая работа, когда однообразные утюжения оврага чередовались паузами блаженного покоя под трактором. Это напоминало ему игры в прятки в не столь ещё отдаленном детстве. Но всё же! Червь сомнения всё настойчивее глодал его. Из-за неторопливой борьбы ликвидатора Шестакова с содержимым выгребной ямы отодвигалось на неопределенное время приобретение желанных обновок, и это, как нагнаивающая заноза, призывало Вилли к немедленным действиям. В конце концов, поддавшись этому призыву, с диким криком: «епель это, а не рапота!» Вилли вскочил на ЧТЗ и решительно двинул его по направлению к выгребной яме.
К несчастью, Шестакова не было. Он только что откочевал с очередной порцией говна, и, не втретив противодействия, Вилли принялся по-своему ликвидировать ненавистный очаг беспокойства. Он раз за разом надвигал на яму кучи земли, и они с той же периодичностью погружались в, казалось бы, бездонную яму, вытесняя, – в полном соответствии с зоконом Архимеда, – равные объёмы дерьма. «Во пилять!» – с сильным немецким акцентом злился Вилли. Он яростно рвал несчастный ЧТЗ, но в ответ зловредная яма столь же яростно выплёскивала своё содержимое, переливавшееся через края, пузырясь и лопаясь. Вскоре по-ле битвы стало обрастать зеваками. Они сбегались от ближних двухэтажных бараков, обитателями которых и были и усилиями которых и была засрана яма.
– Насыпай вокруг ямы валики, а потом заполняй середку, – кричал Степка Бородин, и Вилли сразу же уцепился за спасительное решение.
К приезду Шестакова на месте бывшей ямы возвышался изрядный холмик земли.
– Чтоб тебя вздуло, немчура паршивая! – удручённо сказал Шестаков. Лишившись аккордной работы, Шестаков заскучал.
– Чаво уж таперь-то, Митрич, – сказал Бородин и обратился к Вилли:
– Притоптал бы землицу, нето кабы опять не прорвало.
– Мошна, – согласился Вилли, взобрался на трактор и осторожно, на малом газу, вьехал на яму.
Ничто не предвещало беды. Трактор послушно ползал по куче земли, и она оседала под его тяжестью, образуя ровную площадку. И тут Вилли совершил роковую ошибку. Потянув на себя до отказа рычаг управления, он попытался развернуть трактор на месте, чтобы поставить последнюю точку по ликвидации ямы. Трактор резко крутнулся и заглох.
– Заводи! – прокричал Бородин, и Вилли послушно, как марионетка, вставлял ломик в гнезда пускового маховика, раз за разом что есть силы рвал на себя, но трактор не заводился. Кренясь назад, он медленно погружался в яму. Какое-то время его ещё держала наплаву сооружённая насыпь, но она вдруг дала трещину, и трактор кормою резко пошёл вниз, ко дну. Он так и замер, погрузившись кормою в прорвавшееся наружу дерьмо и оперевшись высокозадранным бесформенным форштевнем о край ямы. Задранные вверх гусеницы и одиноко торчащая вых-лопная труба с уцепившимся за неё Вилли, при сильной фантазии напоминали известную картину кораблекрушения кисти Айвазовского.
– Прыгай, дуралей! – крикнул всё тот же Стёпка Бородин. И Вилли, придерживаясь одною рукой за выхлопную трубу, поднялся во весь рост, снял свободной рукой с головы картуз и, совсем как Ильич с легендарного броневика, простёр его вверх и вперёд. Постояв так какое-то мгновение, с криком: «****ец!», – произнесённом без малейшего акцента на чистейшем русском, он резко опустил руки, спрыгнул на землю и решительно зашагалпрочь. Вечером того же дня по поселковой радиосети из уст дирек-тора совхоза, нещадно костерившего Вилли за проявленное ротозейство и причинённый в лице захоронённого дерьма ощутимый ущерб будущему урожаю, жители центральной усадьбы и отделений узнали о существовании Вилли.
Спустя два дня, два других ЧТЗ, в сцепку, освободили из зловонного плена Виллин трактор и, невзирая на многочисленные помывки, предпринятые Вилли, он нещадно вонял, напоминая о несбывшейся мечте в лице коверкотового костюма, туфлей и шляпы. Остались известность, и нет-нет да и обронённое кемнибудь: «Говнотоп».
Чего-чего, а скалывать грязь с ЧТЗ Вилли никак не хотелось: уж он-то точно знал, чем это чревато и терпеливо ждал, надеяс на чудо и пропуская мимо ушей обидные подковырки. И оно – это чудо – случилось! В одну из отлучек Ивана Васильевича, воспользовавшись замешательством в среде ожидавших помыв-ки, Вилли решительно загнал свой ЧТЗ в мойку и спешно принялся за дело. Горячая вода, пенясь и клубясь густым обжигающим паром,мощной струёй вырывалась из брандспойта и, ударяясь о стальные бока ЧТЗ, отражаласьснопами брызг и ломтями грязи. Освобождённые от облепившей их грязи, останки выгребной ямы заявили о себе вскоре в полную силу, и к моменту возвращения на боевое дежурсство Ивана Васильевича в тесном помещении моики ощутимо запахло смесью водяного пара и говна.
– Что это такое!? – спросил, обращаясь к Вилли, вошедший через боковую дверь, Иван Васильевич.
Вилли, вдохновенно орудовавший брандспойтом, молчал. На бетонном полу и стенах, образуя безобразную абстрактную картину, лежали и висели жирные ломти грязи.
Возмущённый столь оскорбительным отношением к своему детищу, Иван Васильевич повысил голос:
– Я Вас спрашиваю, товарищ?!
Вилли не реагировал, а в помещение мойки стали робко просачиваться зеваки.
Не дождавшись ответа, Иван Васильевич снова, теперь уже дотошно, осмотрел картину Виллиной деятельности: на полу вперемешку с комьями грязи знакомо желтели говёшки. Обма-рать столь трепетно вынвшивавшееся и, наконец-то, осущест-влённое им детище – это для интеллигентного Иван Васильевича было уже слишком. Дополнявший картину тлетворный запах и вовсе переполнил чашу терпения.
– Стой, орясина! – неинтеллигентно, во всю мощь голосовых связок, заорал Иван Васильвич и перекрыл вентиль подачи горячей воды. Тугой, как груди нетронутой девицы, подводящий шланг обмяк и сморщился, а брандспойт, дернувшись в Виллиных руках, зашипел, выплёвывая жалкие брызги.
Ещё не понимая в чем дело, Вилли обернулся и, увидев Иван Васильевича, робко улыбнулся.
– Сатараствуйте, Иван Васильевич! – не ко времени вымолвил Вилли.
– Сатараствуй, сатараствуй! – в тон ему ответил Бурмицкий. Ты что это, дубина стоеросовая? Приказа не слышал? Было ведь всем сказано: очистить технику перед помывкой. Что это такое? Я спрашиваю!
– Наса не снала, – пролепетал Вилли.
– Наса не снала! – передразнил Иван Васильевич. Смотри, сколько говна понатаскал тут, губошлёп сраный! Да за такие дела… Да чтоб тебе на лбу повылазило, ****ёныш вислоухий!
– Да чтоб!!!…
Долго сдерживаемый Иван Васильевичем лагерный лексикон, просился наружу и он запосылал Вилли во все мыслимые и немыслимые, труднодоступные места.
Потрясённый обилием пожеланий, Вилли молчал. Он мысленно перекладывал, высказанное Иван Васильевичем, на привычный немецкий, ища ответа. Лицо его побледнело, взгляд бессмысленно метался по лицам зевак, избегая встретиться с взглядом Иван Васильевича, челюсть слегка отвисла, полуоткрыв рот.
– Захлопни хлеборезку. Не то мухи насрут, – по-дружески посоветовал Сашка Зубов.
И тут, неожиданно для всех, Вилли отчетливо произнёс:
– А ви – ништо!
– Как это – ништо? – озадачился Иван Васильевич. Я здесь начальник! Ты это понимаешь, писяк несчастный. Ты что это себе думаешь: управы на тебя нет? Да я тебя…
Тут Иван Васильевич в красочных выражениях нарисовал Вилли яркую картину возможных последствий.
– Во даёт! – восхитился неожиданным мастерством интеллигентного Ивана Васильевича кто-то из просочившихся в мойку.
Обнаружив неожиданных слушателей, и как бы ища поддержки, Иван Васильевич сказал:
– Вы только посмотрите на этого долбоёба! Понатащил сюда, понимаешь, дерьма и притворяется ничего непонимающим! Тебя, мудозвон ты этакий, пальцем делали, что ли?
Дальше пошли нелицеприятные определения в адрес Вилли, папы и мамы, далёких и близких предков, родни. Досталось и всем великомученникам, апостолам и святым, деве Марии и даже Самому!
– А ви – ништо! – снова вымолвил Вилли.
– Заладил: ништо да ништо! А что – ништо? Говори давай! – полюбопытствовал Иван Васильевич.
Вилли молчал. Воспользовавшись неожиданной паузой, в диалог вмешался Мишка Безродных. Большой любитель специальной терминологии, он в туманных образах расшифровал Виллино изречение:
– Ништо – это, – тут Мишка сделал паузу. – Это область между вагинальным и анальным отверстиями.
– Поясней можно? – подал голос кто-то из присутствовавших.
– Можно, – смилостивился Мишка и, перейдя на упрощенное толкование, пояснил:
– Это область между Ж… и П…
– Го-го-го, – заржали мужики. – Вот это Мишка, вот это по-нашенски!
Вместе со всеми смеялся и Иван Васильевич. Он смеялся заливисто, со слезцою на глазах.
Не смеялся один только Вилли. Он не понимал смысла произошедшего, и ему казалось, что смеются над ним, над его ужасным русским.
– Ну вас в жопу, черти полосатые! – справившись со смехом, сказал Иван Васильевич и ушёл. Он ушёл, чувствуя, что что-то изменилось в отношениях между ним и этими людьми, что исчезла отчуждённость, разделявшая их. И это наполнило его какою-то детскою светлой радостью, приходившей к нему всякий раз в пору детства, когда одолеваемый обидами, он приходил к матери, и она обнимала его, гладила по голове и говорила: «Ничего, сынок, после ненастий всегда бывает солнышко!» И забывались обиды. И сладко, сладко щемило сердце.
Уходя, он услышал: «А мужик-то – свойский!». И подумал, что это о нём...