Фунтик

Девятиклассница 12-й тульской школы Зоя Владимирова была в санитарной дружине Тульского рабочего полка. Воспоминания сандружинницы Зои Владимировой достаточно часто цитируются, они есть в интернете. Однако, по всей видимости, тот, многим известный вариант – всего лишь переложение ее личного рассказа. Более откровенного, подробного и берущего за душу.

В роте Зою звали маленькой, дочкой, каток, 4-фунтовой. «Я действительно была каток, – иронично рассказывала она, – на мне были надеты ватные брюки, две телогрейки и белый халат». Однако, несмотря на маленький рост, Зоя вынесла с поля боя десятки раненых. А до обороны Тулы успела в качестве сандружинницы побывать на так называемом трудовом фронте – участвовала в подготовке оборонительных сооружений в Тверской области. Здесь же получила и первый боевой опыт. К подбитому немецкому самолету слишком близко подошли из любопытства молодые ребята, и в этот момент пошли рваться боезапасы внутри. Многие получили ранения, кому-то оторвало руку.
Ну а теперь обратимся к ее рассказу.  Девятиклассница… Она и по нынешним-то меркам совсем девчонка, нет еще восемнадцати. А уж по тому времени – тем более. Хотя на войне люди взрослеют быстро.
«…Почему я попала на фронт? У меня такой характер, я быстро подпадаю под влияние того общества, в котором нахожусь. Например, во время моей учебы проходили олимпиады, я всегда в них участвовала, т.е. я всегда жила тем, чем живет масса. Я даже стихи писала и пишу, но не для того, чтобы печатать, а для себя, для классной стенгазеты.
…Куда такая маленькая? Разве ты раненых донесешь? Все-таки записали и прозвали фунтиком. Направили к врачу. Пришла. Он заставил прыгать, выслушал сердце. Я старалась дышать спокойнее, и все боялась: а вдруг он скажет, что сердце плохое? Врач спрашивает: вы когда-нибудь чем-нибудь болели? Я отвечаю: никогда. А между тем все болезни перенесла. Врач мне говорит: будете воевать. Я выбежала от врача, от радости всех девушек перецеловала.
Мы жили на казарменном положении и однажды в 11 часов ночи нам говорят, что надо эвакуироваться в Венев, больше ничего не объясняют. Все машины уже уехали, и мы остались с шофером. Осень, грязь, дождь. Мы должны укрыть медикаменты, так как машина открытая. Холодно. Все-таки едем. Приезжаем в Венев, там спрашивают: «Правда, что в Туле бои?» Ах, бои, а почему мы не там? Враг подходит, а почему мы бежим? Нас там осыпали насмешками. Начальник штаба сказал: Я не знаю, что делать, как хотите, так и поступайте».
Узнав, что машина обкома едет в Тулу, я начала просить взять меня, но меня не берут. Тогда я залезла в машину и сижу. «Не выгонят». Все-таки договорились, и еду в Тулу. Подъезжаем к медвенскому совхозу, идет старушка. Мы спрашиваем: что в Туле? Там кровопролитный бой на улице Коммунаров. Решили послать разведку, так как не знаем положения, видим отходящие части. Спрашивают: кто в разведку? Говорю – я. Садимся с Челноковым на Газик, едем и ни одного военного не встретили. Что такое, может бои? Подъезжаем ближе – Тула горит, пожар, не знаешь, где спросить.
Наконец задаем вопрос что в Туле? Ничего, все спокойно. Другие, наоборот, говорят: в Туле бой. Не знаем, кому верить. Решили ехать. Приезжаем, а нас ожидают, встретили. Мы переночевали, а на другой день говорят, что за мостом идут бои. Иду по Туле, никого нет. Вдруг ко мне подходит майор. Вы из какой части? – Я в штабе. – Вы мне нужны. – Я должна пойти на свое место. Мне хотелось узнать, что делается дома. Майор отпустил меня, я поняла, что ему хотелось, чтобы я работала в его части. Я пришла в райком комсомола, никого нет, подруги эвакуировались, санитарных дружинниц нет. Совсем одна.
…Я проснулась в одно утро и чувствую, что дома больше не могу быть, места себе не нахожу. Там раненые, там бои, я буду не я, если не добьюсь своего. Иду в кинотеатр, там идет картина «Фронтовые подруги». Это на меня еще больше подействовало. Встречаются мои подруги Таня Татеева и Лиза. Я им говорю: завтра буду на фронте.
Я пошла в штаб, мне говорят, что нужны санитарные дружинницы. Я иду в райвоенкомат, но там отказывают на том основании, что нет военного билета. Я настаиваю, что добровольно еду. Но у меня нет медицинского образования, нет 18 лет. Ходила всюду, на патронный завод, несмотря на то, что там обстреливают, бомбят.
Я подумала: неужели я училась, училась и никому не нужна? Но все-таки решила добиться. Пошла в свой райком комсомола, там меня встречает Исаиченко и говорит: А мы тебя ждали, нам в полк нужна санитарная дружинница, и для этого весь город обходили. Хочешь на фронт? – Как можно скорее. – Вот направление.
«Мама, собери вещи, перехожу на казарменное положение», – сказала я дома маме, зная, что ей нельзя сейчас говорить правды. «Ты меня замучаешь». Когда собрали вещи, не могла обмануть маму, она будет ждать, а меня нет. Я сказать не могла, потому что знала: это убьет ее и боялась расставания с матерью, обманув ее. Я села и говорю: «Я иду на фронт». А сама бежать, думаю, сейчас вернут. Всю дорогу думала, не бежит ли кто сзади, а мама растерялась, но остановить не могла.
Прибежала в РК,а ребята говорят: «Вот пришла наша санитарка, получай направление к капитану Горшкову».
Нужно было идти в Механический институт, это был фронт. Холодно, пули свистят, а у меня внутри все горит, думаю, как меня встретят, какой полк, шагаю, а там уже встречают: «Вот наша сестричка». Я иду, а сама сомневаюсь, что, может быть, испугаюсь, я слышала, что некоторые девушки бежали с фронта. Я иду, а снаряды летают. Стоят зенитчики и говорят: «Сестра, сестра, какая веселая». Значит, нужно веселой быть, их слова подсказали, как нужно действовать. Пришла в Механический институт, мне сказали, что перешли в другое здание, близко бой. Перехожу дорогу по целине, иду в комбинезоне в полной боевой готовности. Вдруг немецкий самолет начал строчить, я залегла. Когда самолет пролетел, я встала, встают и бойцы, которые лежали недалеко.
…Идет командир роты, и предложил с первого вечера посмотреть обстановку. Я одела маскировочный халат и знала, что за мной будут наблюдать, как я буду себя вести, я знала, что у одного дезертира ноги повернулись и побежали назад. Я думала, не может ли это со мной случиться? Мы шли и видели, как делали проволочное заграждение, мне говорили, что там, дальше, в снегу закопались танки врага. Впереди шел командир, за ним бойцы, я за ними. Командир спрашивает – может быть вернешься? А вдруг здесь могут быть раненые? Иду за ними. Кругом рвутся снаряды, а впереди горит деревня, наши силуэты четко виднеются на снегу. Нас заметили, и начали обстреливать из автоматов, пулеметов. Я иду и думаю: Это еще не страшно, самое страшное впереди». Затем командир дал команду: вернуться назад. А деревня продолжала гореть как большое солнце. Мы с перебежками вернулись обратно. Командир наш похлопал меня по плечу и ничего не сказал. После этого я ни разу не слышала, что сомневались во мне.
Когда мы держали оборону, мы заставляли бойцов умываться, если нет воды, то снегом, сами поддерживали на себе чистоту, так как бойцы должны были равняться по нам. Когда жили в домах, варили картофель, чай кипятили, чтобы погреться бойцам. Побежишь, принесешь чайку, картофель, человек погреется.
А вот когда наш полк пошел в наступление на Калугу, был декабрь, мороз жуткий, холодно, идешь за повозкой 2-3 суток. Устали, состояние плохое. Когда чувствуешь, что замерзаешь, начинаешь придираться к бойцам, толкаться с ними, а сама думаешь: холодно. Мы знали приказ т. Сталина, что за обмороженного бойца отвечает сестра. Поэтому мы предлагали потоптаться, чтобы немножечко согреться.
Подошли к Калуге, морозы продолжались, а мы вели обычную походную жизнь. … Вышли на окраину города, заняли одно помещение, тотчас же легли все спать на полу вповалку. И один боец-старичок Савельич положил меня на ноги бойцов, так как боялся, чтобы я не замерзла. Подруг я не видела, одна со всем полком, ни одной девушки нет.
…В этом помещении раньше жили немцы, было грязно (помещение бывшего завода), все окна выбиты. Что делать. Смотрю, один кабинет закрыт, открыла, там кровать с матрацем, в другой комнате то же самое, нашла матрац. Уже для двух раненых имеются места. Не успела немного все привести в порядок, слышу, что командира роты т. Мартынова ранило в ногу. «Где?», – кричу. Выскакиваю, бегу, кругом обстрел, идут уличные бои. Подбегаю, смотрю он стоит с палкой, я помогла ему пойти. «А-а, – четырехфунтовая, – назвал он меня. Я перевязала ему ногу, он лег без сознания, потом очнулся (он здоровый дядя, жутко смотреть) и говорит: «Вот четырехфунтовая, какого дядю донесла…» За ним пошли другие раненые, дальше уже не помню, какой-то круговорот. Привели Лапшина, перевязали, положили, оказывается, он хочет есть. А что делать, куда деваться, мне больно слушать, самой хочется, а они еще пристают, обстановка была очень трудная.
А нужно сказать, что в подвале этого дома жили минометчики, я вошла к ним, смотрю, у них варится обед, и они садятся кушать. Я говорю: «Если останется, принесите нам». Они затем принесли полкотла, я дала раненым, они кушают, радуются. А один раненый, Баскаков, политический руководитель, все время ноет: «Зоечка, Зоечка». Я для него все сделала, у него четыре раны, а чем помочь дальше, я не знаю. Я даже думала: «Лучше бы у меня вместо него ноги ранило, т.к. я не знаю, чем ему помочь». Когда они покушали, у меня на душе стало спокойнее, веселее.
Вдруг снаряд упал в эту комнату, всех раненых засыпал осколочными снарядами, но каменное здание не поддалось с первого раза. Снаряд попал в крышу той комнаты, где мы находились. Командир роты спрашивает, что делать. Я говорю «Не важно». Опять снаряд, меня с силой ударило, вышибло два зуба, удар был сильный в голову и грудь. Слышу крики раненых. Все здоровые убежали, а раненых бросили одних. Я не знаю, что делать, а кругом кровь, крики, стоны.
Я говорю: «Ничего, все обойдется. А у меня раненые такие: один в спину, один в руку был ранен. Он вскочил и убежал. А тяжело раненные лежат и мучаются. Я думаю: «Что делать?» Потом с большим трудом помогла командиру роты Мартынову перейти в другую комнату.
Вдруг в комнату входят два бойца. Я им сказала, что нужно таскать раненых. Они слушают меня, начинают переносить. Когда перенесли, начала проверять, оказывается – 15 человек, а Баскаков – политрук умер. Я взяла его документы, чтобы они не доставались, кому не нужно. А Копыткин был легко ранен в руку, я начала его тормошить, что с ним, ведь я не медик первосортный, тормошу, а сама думаю: «мертвый». Поднесла зеркало, бойцы спрашивают: «Мертвый?» Ничего больше не пришлось сказать.
Дальше я вижу: мои раненые начинают замерзать. Я говорю бойцам: «Снимите с убитых теплые вещи». Они не верят мне, тогда я сама начинаю стягивать. Не знаю, как я это делала, раньше, бывало, мимо кладбища боялась пройти, а тут хотя бы на минуту задумалась.
…Однажды был дан приказ идти в наступление на Плюсково. Опять был мороз, а мы в то время находились в Юрмановке, командиром полка у нас был Кравченко – Герой Советского Союза, который называл меня всегда «кудлатая». В тот день я корректировала огонь у артиллерии, которая находилась на одном доме, каменном, в этом селении ни одного жителя не было. Здесь же убили начальника разведки из миномета. Наша артиллерия сначала стреляла неправильно, я влезла туда, где она находилась, т.е. на чердак, хотя с трудом, но вскарабкалась, и оттуда стала наблюдать. Вижу, как немцы перебегают из одного дома в другой, все вижу и толкаю того, кто корректировал стрельбу, не только толкаю, а просто прессую его и кричу: «Вот бежит, чего же вы стоите?!» В такой азарт вошла, наши начали стрелять и замолчали, перебегали из дома в дом, наконец уехали. Я вижу с чердака, что приехал командир полка с комиссаром. Решила спуститься. Командир полка спрашивает: «Ту что, кудлатая, раскраснелась?» Я ему объяснила, где была. Командир в этот раз очень хвалил артиллеристов, говорил: «Здорово разгромили артиллеристы, поддали хорошо».
В самые тяжелые минуты даже тогда, когда я оставалась одна, я любила напевать. Если отстала, если я иду одна, если темно, я иду и напеваю. Это веселее. Бывали случаи, что идешь с усталыми бойцами, они мне говорят: «Да замолчи ты». А я не хотела, чтобы думали, что я выдохлась, я старалась поднять бойцов морально.
В те дни морозы все время были сильные, не спадали нисколько, причем такие морозы, что едва дух переводишь, все время приходилось сжиматься. Я надела на себя все, что можно и кроме того накинула одеяло. Иногда сильно хотелось спать.
…Приезжает майор и говорит, что нужно идти в наступление. Я говорю, чтобы мне выделили двух бойцов во взвод, в качестве санитаров и разъясняю этим санитарам, что нужно делать. Вдруг командир полка кричит: «Кудлатая, поди сюда, ты куда собираешься?» – «В наступление». – «Никуда ты не пойдешь, потому что будешь у повозок».
Я начинаю доказывать, что я должна перевязывать на передовой. Он говорит: «Ну хорошо, не подчиняешься приказу, будешь расстреляна». Я говорю: «Стреляйте!»
Мне было обидно, там вся рота, а я здесь буду, и когда мне говорят оставаться, я всегда думаю: «Значит не доверяют, значит за меня боятся, а за бойцов не боятся». Говорит, что будет стрелять в спину, а я потихоньку за кусты, смотрю, он не стреляет, все обошлось.
Нам нужно было переходить реку Угру. Это очень интересная река – тем, что она никогда не замерзала, река эта течет извилинами и нам часто приходилось с ней сталкиваться, то здесь, то там. Вот мы идем, некоторые бойцы боятся провалиться, а я говорю бойцу Камкову, что ему хорошо провалиться, потому что он никогда не умывается, и хотя бы тут покупается. Смеемся, я шагнула вперед и провалилась до пояса. Меня мороз в клещи зажал, я не могу повернуться. Тишина, настороженно идем, а у меня все мороженное, и все хрустит. Я решила остановиться, чтобы не выдавать своих. Командир роты подходит и говорит: «Чего стоишь?» Он меня дочкой зовет, потому что я с его дочерью переписывалась. «Дочка, чего здесь стоишь, умереть хочешь, простудиться? Твоя жизнь нужна нам». Он приказал мне вернуться, я обещала это сделать. Иду, стараюсь не шуметь, вижу, ведут пленного австрийца. Я уже забыла, что я обмороженная и майор мне говорит: «Ты теперь нетрудоспособная». Пришли другие девушки, майор говорит: «Садись на мою лошадь и поезжай». Я села и поехала, приезжаю к костру, сажусь греться, в это время переводчик разговаривает с пленным австрийцем. Мне переодеться было не во что, так как вещи мои находились в шести километрах в деревне Трибушинки, я только переменила другие портянки.
Однажды мне сказали, что меня вызывают в штаб, приходим туда, там сидят командир и комиссар (сейчас убиты тт. Богомолов и Лаптев, похоронили их в Туле). Они меня спрашивают: Знаешь, зачем тебя вызвали? Тебе нужно ехать в Тулу работать и учиться. Я говорю, что никуда не поеду, пусть делают, что хотят, но отсюда никуда не пойду. Мне отвечают, что я там нужна. Я спорю, что все равно не пойду, но приказ есть приказ, а я себе не представляю, как со всеми буду прощаться, как покину свой полк, который стал моим родным домом. Я говорила: была нужна, а теперь стала не нужна. Мне отвечали, что это неверно, так как когда меня просили другие дивизии, то наш полк меня не отпускал, значит, я была нужна, а сейчас, когда обком комсомола ставит вопрос, что нужно ехать, я должна ехать. Я сказала: привет от меня Кравченко».
Иван Яковлевич Кравченко – во время обороны Тулы был начальником южного участка, Герой Советского Союза.
В мае 1942 года Зоя Владимирова была зачислена на двухмесячные курсы пропагандистов. Из Куйбышева, нынешней Самары, с курсов политработников, написала маме Анне Сергеевне это письмо.
«Здравствуй, дорогая мамочка! Как здесь хорошо, в Куйбышеве. Весна. Волга. Большой театр. Орлова. Русланова. Федорова, Михайлов. Все искусство нашего Союза. Курсы, книги, интересные люди! Просто хочется крикнуть на весь мир: вот какой наш Союз!
Но мне беспокойно, мамочка! Мне кажется, я своим шестимесячным пребыванием на фронте не вполне еще заслужила право на передышку. Я учусь, чтобы опять идти в бой… и в бой я пойду счастливая»!
6 апреля 1942 года.
В октябре 1942-го она, неугомонная, «фунтик» и «каток», снова в действующей армии. А 17 марта 1943 года гвардии санитарный инструктор Зоя Васильевна Владимирова подорвалась на мине. Похоронили ее в братской могиле в деревне Арнищицы Всходского района Смоленской области.