Фридрих Гёльдерлин. Избранное

 
     М. Хайдеггер
      
Говорить о стихотворении можно лишь следующим об¬разом: нужно быть выше того, что называется стихотво¬рением, нужно пребывать вне его и пребывать над ним.
Где права и где знания, которые помогали бы это осу¬ществить? Отсутствуют. Следовательно, попытка разго¬вора о стихотворении была бы слишком самонадеянной. Но как же иначе?
Тогда более уместным будет позволить себе говорить о том стихотворении, в котором заключается и основывает¬ся своеобразие <поэтического>.
Чтобы полностью воспринять своеобразие поэтическо¬го, мы должны глубоко проникнуться стихотворением (vertraut sein). Однако, реально только лишь один поэт может глубоко проникнуться стихотворением и поэтическим. Способом говорения, достойным стихотворения, может быть только поэтическая речь. В ней поэт говорит и не о стихотворении, и не из стихотворения. Он поэтически со¬здает (dichtet) своеобразие стихотворения. Но своеобразие захватывает его лишь тогда, когда он творит, исходя из предназначения  своего стихотворения и никак не иначе.
Есть странный, если даже не таинственный поэт. Его имя — Гельдерлин .
Он, пожалуй, единственный, кто все еще не слишком близок, чтобы его слово достигло нас, коснулось нас так, чтобы мы остались под влиянием этого прикосновения.
В поэзии Гельдерлина мы поэтически познаем стихот¬ворение. «Стихотворение» — это слово сейчас раскрыва¬ет свою двусмысленность. Под словом «стихотворение» можно подразумевать стихотворение вообще, т.е. то поня¬тие, которое касается всех стихов мировой литературы. Но «стихотворение» может подразумевать и следующее: оригинальное стихотворение, отличающееся тем, что оно един¬ственное касается нас судьбоносно, поскольку оно поэти¬чески творит судьбу нам самим, именно ту судьбу, в кото¬рой мы пребываем, творит, знаем мы об этом или нет, неза¬висимо от того, готовы мы или нет предоставить себя этой судьбе.
То, что Гельдерлин своим творчеством созидает поэту и его предназначению, и, тем самым, своеобразию поэзии, их собственнейшее, показывают нам названия таких сти¬хов, как «Призвание поэта», «Мужество поэта», и сами эти стихи в их разнообразных вариантах.
Кроме того, гельдерлиновское поэтическое мышление ведет речь о поэзии в форме статей и набросков: «Об обра¬зе действия поэтического духа», «О различных способах поэтизирования», «О частях стихотворения». Это же под¬тверждает поэтический взгляд на его перевод «Трагедии Софокла», на его «Примечания к Эдипу» и «Примечания к Антигоне».
Однако эти «статьи о...» и «примечания к...» основа¬ны на постоянно проверяющемся поэтическом опыте сти¬хотворства и соответствуют поэтическому предназначе¬нию.
О том, что Гельдерлин на основе своей хрупкой и до¬вольно часто вынужденно замкнутой в себе сущности при¬водит к абсолютной ясности именно собственный способ стихотворства, говорит третья строфа элегии «Хлеб и вино». В этой элегии, посвященной другу-поэту Хейнце, Гельдерлин обращается к нему и призывает:

...So komm! Da; wir das Offene schauen.
Da; ein Eigenes wir suchen, so weit es auch ist.
...jeglichem auch ist eignes beschieden,
Dahin gehet und kommt jeder, wohin er es kann.
Давай! Чтоб мы открытость зрели,
Свое искали, пускай оно вдали.
Ведь каждому Свое было дано
Туда приходит каждый, куда идти он может.
Собственное своего стиха поэт не выдумал. Собствен¬ное ему сообщено. Он покоряется предназначению и сле¬дует призыву. Гельдерлин называет их в одном из вариантов той же самой песни.
В поэтическом творчестве Гельдерлина и его рукопис¬ном наследии особое место занимают варианты.
Слова и обороты, не вошедшие в окончательный текст, иногда содержат внезапные, глубокие проникновения в своеобразие его стихотворства. Вариант прочтения к стро¬ке 45/46 «Хлеба и вина» звучит так:

Vor der Zeit! Ist Beruf der heiligen S;nger und also
Dienen und wandeln sie gro;em Geschike voran.
Заблаговременно! — святых певцов призванье
Заранее служить судьбе и изменять великую судьбу.

«Заблаговременно!». До какого времени говорят при¬званные поэты свои слова? Какая судьба является вели¬чайшей? Гельдерлин говорит это о времени, которое поэт заблаговременно называет в песне «Мнемозина»:

Lang ist / Die Zeit.
Является долгим / Время.

Тогда мы спрашиваем: как долго? Так долго, что это время выходит за пределы нынешней эпохи, лишенной богов. Соответственно этому долгому времени, заблаговременное слово поэта также должно быть долгим — загля¬дывающим в даль. Оно должно призывать «великую судь¬бу». Оно должно воспевать приход современных богов.
Но необходимо ли, чтобы то, что является «настоя¬щим», еще только пришло? Однако, под «пришествием» здесь подразумевается не уже пришедшее, а событие ран¬него прохождения. Приходящие так, показываются в соб¬ственном приближении. В таком прихождении они явля¬ются своего рода противопоставленными поэту в настоя¬щем: приходящие суть современные (gegen-w;rtige) боги. Приближающиеся в таком образе современники — это, конечно, не возвращающиеся боги Древней Греции, хотя и они, как покинувшие нас, для Гельдерлина определен¬ным образом остаются современными и в качестве таковых касаются поэта. Начало второй строфы гимна «Германия» звучит:

Entflohene G;tter! auch ihr, ihr gegenw;rtigen, damals
Wahrhaftiger, ihr hattet eure Zeiten!
Покинувшие нас боги! Вы тоже, вы, современные тогда
Во истину имели свое время!

Бывшие в тех времена истинно современными, не ушли, они только удалились.
Таким образом, пришествие современных богов ни в коем случае не означает возвращение богов старых. О при¬хождении, которое Гельдерлин познает поэтически, яснее говорит такой вариант элегии «Хлеб и вино»:

Lang und schwer ist das Wort von dieser Ankunft aber
Wei; ist (d.h. hell) der Augenblik.
Diener der Himmlischen sind
Aber, kundig der Erd, ihr Schritt ist gegen den Abgrund
Der Menschen.
Слово об этом пришествии — долго и тяжко,
Но сам момент его — белый (т.е. светлый).
Слуги небесных
Однако землю знают, их шаг направлен к бездне
Человеков.

Если бы мы могли хорошо прояснить этот текст, то он был бы подспорьем в испытании своеобразия стихотворе¬ния, сочинить которое было дано Гельдерлину. Однако данный текст ставит наше отважное размышление перед слишком большими трудностями, и поэтому мы выбираем другое слово поэта.
Это слово, при всей густоте своего сложения, идет не¬посредственно навстречу нашему вопросу о стихотворении Гельдерлина. Ниже приведенное слово поэта есть одновре¬менно вариант, а именно — поздний, к его большой песне «Архипелаг».
Это семь стихотворных строк. Впервые они опублико¬ваны Фридрихом Байснером в 1951 году во второй части второго тома штутгартского издания Гельдерлина. Текст звучит так:

Aber weil so nahe sie sind die gegenw;rtigen G;tter
Mu; ich seyn, als w;ren sie fern, und dunkel in Wolker
Mu; ihr Nahme mir seyn, nur ehe der Morgen
Aufgl;nzt, ehe das Leben im Mittag gl;het
Nenn' ich stille sie mir, damit der Dichter das seine
Habe, wenn aber hinab das himmlische Licht geht
Denk' ich des vergangenen gern, und sage — bl;het inde;.
Ведь если так близки они, современные боги
Я должен [жить] так, как будто они далеко и темны
в облаках
И имя их быть должно настоящим еще прежде того, как утро
Заблещет и до того как жизнь в полудень горит
Имя их я шепчу про себя, чтоб поэт Свое
Имел; но когда же заходит небесный свет
Думаю я о прошлом и говорю — цветите вновь.

Как только Гельдерлин имеет «свое», он пребывает в дарованном ему предназначении, он является поэтом сво¬его стиха.
Вот об этом своеобразии мы и вопрошаем. А познать его можно будет лишь тогда, когда мы направим свою мысль к следующим вопросам: Что есть для поэта «свое»? Как собственное ему дано? Куда поэта ведет эта данность? Откуда эта данность приходит? Каким образом она ве¬дет?

Aber weil so nahe sie sind die gegenw;rtigen G;tter
Mu; ich seyn, als w;ren sie fern, und dunkel in Wolker
MuB ihr Nahme mir seyn....
Ведь если так близки они, современные боги
Я должен [жить] так, как будто они далеко и темны в облаках
И имя их быть должно настоящим...

Два раза мы слышим «должен» (ein «mu;»). Первый раз в начале второй строки, затем — в третьей.
Первое «должен» касается отношения поэта к присут¬ствию современных богов, второе «должен» касается спо¬соба наименования поэтом современных богов. Насколь¬ко первое и второе «должен» сопринадлежат и касаются одного и того же, а именно сочинения поэзии, становится понятным, как только проясняется, какому образу поэтического должен покориться поэт.
Но прежде мы спрашиваем: откуда идет принуждение? Почему это двукратный приказ?
Первая из семи строк дает ответ, охватывающий все последующие:


Weil so nahe sie sind die gegenw;rtigen G;tter
Если так близки они, современные боги

Странно, ведь если предположить, что современные боги поэту так близки, тогда называние их имен должно получаться само, и оно не требует особых указаний по¬эту. Однако, «так близки» означает не «достаточно близ¬ко»; а «слишком близко» («zu nahe»). Гимн «Патмос» на¬чинается так: «Близок и трудно постигаем бог». Союз «и» значит: «и поэтому». Бог слишком близок, чтобы его мож¬но было легко постичь. Само слово «близок» («nahe») го¬ворит в слове «точно» («genau») Старое «точно» означает: задевая за живое. В гимне «Патмос» мы читаем труднопо¬нимаемые строки:

Es liebte der Gewittertragende die Einfalt
Des J;ngers und es sahe der achtsame Mann
Das Angesicht des Gottes genau,
Грозоносящий простоту любил своего
Последователя и пусть узрит внимательный
Облик божественный в точности

Слишком близкими, очень уж задевающим за живое оказываются современно-приходящие к поэту боги. Оче¬видно, это пришествие длится долгое время и поэтому говорить о нем еще затруднительнее, чем даже о завершен¬ном присутствии. Значит, это присутствие человек не мо¬жет воспринять непосредственно и не может получить даренное им благо (Gut). Об этом говорится в конце пятой строки «Хлеба и вина»:

So ist der Mensch; wenn da ist das Gut, und es sorget mir Gaaben
Selber ein Gott f;r ihn, kennet und sieht er es nicht.
Tragen mu; er, zuvor, nun aber nennt er sein Liebstes.
Nun, nun m;ssen daf;r Worte, wie Blumen, entstehet.
Ведь человек таков, что если благом и дарами заботится
О нем сам бог, не знает и не видит того он.
Он должен пред собой нести; но знает он свое любимое
Теперь, и к этому теперь должны слова возникнуть как цветы.

До того, как слово еще не найдено и не расцвело, необ¬ходимо вынести тяжкое (Schweres). Это тяжкое ведет поэти¬ческую речь к нужде. Она принуждает. Она исходит из «сферы Бога». Элементом божественного является святое (Heilige). Об этом говорит Гельдерлин в песне «У истока Дуная»:

Wir nennen dich, heiliggen;thiget, nennen,
Natur! Dich wir, und neue, wie dem Bad entsteigt
Dir alles G;ttlichgeborne.
Зовем тебя, в святой необходимости, зовем
Природой! Тебя, как будто вновь омытую!
И все тебе божественнорожденное.

«В святой необходимости» («heiliggen;thiget») —это сло¬во мы слышим только единожды во всей поэзии Гельдерлина — и только здесь. Оно выражает всегда молчаливо присутствующее в нем притязание, подчиняющее поэти¬ческое. Это слово означает для нас «должен», которое по¬эта принудит «чтобы поэт свое имел».
Куда вынужденно направляется поэт?

Aber weil so nahe sie sind die gegenw;rtigen G;tter
Mu; ich seyn, als w;ren sie fern, und dunkel in Wolker
Mu; ihrNahme mir seyn...
Nenn' ich stille sie mir...

«в святой необходимости» находится поэт в говорении, которое является «только» тихим называнием. Имя, в ко¬тором говорит это называние, должно быть темным.
Место, с которого поэт принужден называть богов, должно быть таким, чтобы именуемые оставались на нем в современности своего прихождения далекими и, таким образом, всегда приходящими. Чтобы это далекое могло открыться как далекое, поэт должен возвратить себя из затруднительной близости богов, и «только тихо назы¬вать» их.
Какой вид имеет это называние? Что вообще значит «называть»? Состоит ли «называние» лишь в том, что нечто наделяется своим именем? И как нечто приходит к имени?
Имя говорит, как нечто называется, имя указывает, как это нечто следует поименовать. Называние указывает на имя. И имя получается из называния. С таким объяснени¬ем мы обращаемся в круге.
Глагол «называть» («nennen») происходит от суще¬ствительного «имя» («Name»), nomen, ;;;;;. В нем имеется корень «gno», ;;;;;;, т.е. знание. Имя делает известным. Кто имеет имя, тот везде известен. Называние есть выговаривание, т.е. показывание, которое указывает, как не¬что следует познавать и утверждать в его пребывании. Называние раскрывает, освещает. Называние — познающе-позволяющее показывание. Но если оно вынужден¬но происходит так, что оно отдаляет себя из близости под¬лежащего называнию, тогда такое говорение далекого как говорение в даль становится призывом. Но если подлежа¬щее призыву слишком близко, оно должно оставаться «тем¬ным», ибо только в таком случае призываемое останется сохраненным в своей дали как названное своим именем. Имя должно закрывать. Называние, как раскрывающее призывание, одновременно есть сокрывание.
Только что услышанное слово «природа» — это поис¬тине темное, скрывающе-раскрывающее имя в поэзии Гельдерлина. Если называние есть «в святой необходимости», то имена, в которых называние призывает, должны быть святыми именами.
В заключительной строке элегии «возвращение на ро¬дину» («Heimkunft») — эта элегия возникла вскоре после возвращения Гельдерлина из Швейцарии — говорится:

Schweigen m;ssen wir oft; es fehlen heilige Nahmen,
Зачастую должны мы молчать; недостает святых имен.

Слово «молчать» не означает ли просто: не говорить, оставаться немым? Или поистине может молчать лишь тот, кто может нечто сказать? В таком случае высочайшая сте¬пень молчания доступна лишь тому, кто в состоянии по¬зволить этому несказанному выразиться в своем говоре¬нии, причем только в своем говорении. Гельдерлин заме¬чает:

...Nur ehe der Morgen
Aufgl;nzt, ehe das Leben im Mittag gl;het
Nenn' ich stille sie mir...
...Еще прежде того как утро
Заблещет и до того как жизнь в полудень горит
Имя их я шепчу про себя...

Должно ли это значить, что все, подлежащее называ¬нию, поэт утверждает исключительно для себя и совсем не хочет оповестить окружающих? Если бы это было так, тог¬да он оказался бы неверным своему поэтическому призва¬нию.
Поэт называет «современных богов» «тихими». «Тихо» — это значит: затихший, пришедший к покою, пришед¬ший к такому покою, в котором покоится призыв в такой ответ, который соответствует святому и этим вполне дово¬лен. В песне Гельдерлина «Праздник мира» постоянно по¬вторяется слово «тихо».
Тихое называние приходит «еще прежде того как утро / Заблещет и до того как жизнь в полудень горит».
«Прежде» означает определение времени, а именно вре¬мени, которое себя временит исключительно через приход и близость богов, через их бегство и удаление.
Называние в святой необходимости должно произой¬ти до того, как утром начнется истинный приход дня бо¬гов. И закончить себя в полдень, когда загорится огонь на небе. К этому времени выходит «бог, который накалил¬ся в стали». Так говорит Гельдерлин в последней строке гимна «Рейн». В наброске к одному из более поздних сти¬хотворений он говорит о том, что сталь испускает искры и таким образом связана с огнем. «Бог раскаляется в стали» значит: бог раскаляется в огне небес, т.е., в облаках. Сле¬пящий глаза небесный огонь более не сокрыт, как бывает сокрытой темнота облаков.
Определение времени «прежде чем» в каждом случае имеет в виду «заблаговременно!», которое предопределя¬ют поэты своим называющим говорением. «Только.../ шеп¬чу про себя» — «про себя» могло бы относиться к личному «Я» Гельдерлина, однако далее следуют слова:

Damit der Dichter das seine / Habe.
Чтобы поэт свое / Имел.

«для себя» значит: поэту дарованы современные боги, приближающиеся из дали, называемые в призыве. Их слишком близкое присутствие необходимо поэту, дабы он мог воспринять свое называющее говорение в уже ожида¬емом месте дали. Что он там ожидает? Гельдерлин говорит об этом в начале своего последнего большого гимна «Мнемозина», написанного в 1800 году.

...Und vieles
Wie auf den Sehultern eine
Last von Scheitern ist
Zu behalten.
Есть многое
Что на плечах
Как неудачи груз
Несешь.

Даль приближающихся богов поэты указывают в той области бытия, где им отпущена почва, несущая основа. Отсутствие этой основы Гельдерлин называет «бездной» (Abgrund). В указанном варианте элегии «Хлеб и вино», начинаемой словами: «Слово об этом пришествии — дол¬го и тяжко», говорит Гельдерлин о «слугах небесных», т.е., о поэтах:

Ihr Schritt ist gegen den Abgrund / Der Menschen
Их шаг направлен к бездне /Человеков

«к» означает: в направлении к пропасти. Чтобы поэт мог выдержать произнесение слов о возвращении, поэту должно быть приказано «свое / Иметь». Ударение падает не только на слово «свое», но одновременно, и еще более сильно, на слово «иметь». Это слово специально выделено в начале следующей строки. Речь идет о том, чтобы осуществить правильное содержание собственного, «нести» тя¬жесть, вынести бремя называющего выговаривания воз¬ращения современных богов. Также речь о том, чтобы это «про себя» говорение нести.
Однако, собственное принадлежит поэту не как при¬обретенная собственность. Его собственное наоборот со¬стоит в том, что поэт принадлежит тому, ради чего он тру¬дится. Поэтому говорение поэта, взятое в употребление, должно, показывая и скрывая-раскрывая, позволить по¬явиться приходу богов, которым для их появления нужно слово поэта, дабы в своем появлении остаться самими со¬бой. В восьмой строфе гимна «Рейн» говорится:

...Denn weil
Die Seeligsten nicht f;hlen von selbst,
Mu; wohl, wenn solches zu sagen
Erlaubt ist, in der G;tter Nahmen
Theilnehmend f;hlen ein Anderer,
Den brauchen sie,
...Однако если
Благословенные не чувствуют ничто
Возможно должен быть, если сказать о том
Позволено нам в имени богов,
Другой, кто чувствует, участвуя, за них
Ведь в нем нуждаются они.

И в возникшей годом ранее (1800) песне «Архипелаг» Гельдерлин говорит:

Immer berd;rfen ja, wie Heroen den Kranz, die geweihten
Elemmente zum Ruhme das Herz der f;hlenden Menschen.
Всегда нуждаются, как герои в венке, священные
Стихии для славы в сердцах чувственных человеков.

«Слава», «прославлять» здесь следует понимать в смыс¬ле Пиндара, в греческом смысле, т.е. как позволение появ¬ления. Поэт предчувствует то, что предчувствует сердце человека. Он есть иной, он употребляется богами.
Таким робким рискованным словом о потребности бо¬гов и соответствующем употребляемом бытии поэтов про¬двигается Гельдерлин в основополагающий опыт своей поэзии. Подобающим образом этот опыт осмыслить, воп¬росить о той области, в которой он осуществляется, для этого до сих пор существовавшее мышление еще не созрело.




Гимн красоте

Природа в своих прекрасных формах говорит с нами иносказательно, и смысл её тайнописи раскрывается нам в нравственном чувстве.
 Кант.

 Не поклялся ль я, о Муза,
 В том, что до загробных врат
 Будут неразрывны узы
 Нашего с тобой союза?
 Не смеялся ль мне твой взгляд?
 И теперь я воспаряю,
 К звёздам свой стремлю полет,
 Чтоб достигнуть тех высот,
 Где, вовек не увядая,
 Для певца венок цветёт.

 Там, где гул земли стихает,
 Сферы ясны и чисты...
 Там улыбкой нас встречает
 За служенье награждает
 Первообраз Красоты.
 Я увижу там - о сладость! -
 Ту, кто всё животворя
 И сияя, как заря,
 Нас манит, победы радость
 Дерзновенному даря.

 Истинное вдохновенье
 Пьет свободная душа;
 Все страданья и мученья
 Растворились в упоенье.
 День восходит, тьму круша.
 И когда нас всех разбудит
 Трубный глас и рухнет ось,
 Что пронзает мир насквозь,
 Красоты сиянье будет
 Литься так же, как лилось.

 О пресветлая царица,
 Ты пришла - и ожил прах.
 К ликованью приобщиться
 Хочет скорбь, взлетев как птица
 На трепещущих крылах.
 Ты развеяла печали,
 Уняла, взглянув едва,
 Распрю, что в веках жива;
 К совершенству ближе стали
 Все земные существа.

 С юных лет твоё дыханье
 Чуял я и на земле.
 Уст божественных лобзанье
 Знаком высшего признанья
 На моём горит челе.
 Душу чистую дитяти
 Завораживал порой
 Аркадийский облик твой,
 Хоть ещё ей был невнятен
 Смысл заветных встреч с тобой.

 Матерь всей природы сущей!
 Часто в поисках тропы
 К счастью вечному ведущей,
 Зрел я на лугу иль в куще
 Чистый след твоей стопы.
 Видя ельник над горою,
 Ключь, прозрачный, как кристалл,
 Или озеро меж скал,
 Возвышался я душою
 И блаженство обретал.

 Дай же мне, богиня, силы,
 Кротким оком посмотри!
 И для песни образ милый
 Недоступной Антифилы
 Гимнотворцу подари.
 Путь к тебе свершая трудный,
 О Урания, твой лик
 Я узнал, когда возник
 Образ Антифилы чудной
 Предо мной в блаженный миг.

 Чу! Ты слышишь песнопенья?
 То - дары твоих жрецов;
 То - сынов твоих творенья;
 То свершает воспаренье
 Дух, свободный от оков.
 О, дарите нам восторги
 Вдохновенья, сыновья,
 Звуки дивные лия!
 Как вином священных оргий,
 Упиваюсь ими я.

 Тайной силою владея,
 Службой жреческой горды,
 Вы всевластны, чудодеи,
 И вкруг вас цветут пышнее
 Элизейские сады.
 Бремя угнетённых братий
 Облегчает пусть ваш глас!
 Пусть клянут тираны вас!
 Не узнает благодати
 Льстец, что в роскоши погряз.

 Добрые приносят всходы
 Вашей веры семена:
 Дух мой взвился в край свободы,
 Где над ним не властны годы,
 Где всегда цветёт весна.
 И узрел я здесь - о сладость! -
 Ту, кто, всё животворя
 И сияя, как заря,
 Нас манит, победы радость
 Дерзновенному даря.

 Братья! Жертвенное пламя
 Вами в душах возжено;
 Благородными делами
 И святой любви слезами
 Пусть питается оно!
 Не насильем утверждает
 Сей престол права свои;
 Не гремит здесь глас судьи, -
 Мать нас кротко поучает,
 К нам исполнена любви:

 "О творцы, удел ваш сладок:
 Вы запечатлеть должны
 Гармонический порядок
 Форм, исполненных загадок, -
 Образы моей страны.
 Сын мне тот, в кого я с проком
 Заронила свой посев;
 Чья душа, ко мне взлетев,
 Грезит только о высоком,
 Алчность низкую презрев.

 То, что в царстве принужденья
 Исполнять закон велит,
 Здесь приносит наслажденье,
 Зрея, словно плод под сенью
 Сада нежных Гесперид.
 Слуги жалкие Закона
 Платы требуют за труд, -
 Но, земных не зная пут,
 Сыновья мои исконно
 Вдохновением живут.

 Их мечты ко мне влекутся,
 Чистые, как гимн певца,
 Как мелодии, что льются
 В сферах звёздных эволюций
 Без начала и конца.
 Роза счастья расцветает!
 Стёрлись горестей следы!
 Пожинает дух плоды:
 Вам природа раскрывает
 Элизийские сады!"





Как в праздник на поля свои взглянуть,
 Выходит утром земледелец, если
 Из душной ночи молнии прохладные
 Всё время падали, и гром гремит ещё вдали,
 И в русло возвращается ручей,
 И зелена трава,
 И радость приносящий небесный дождь
 Стекает с лоз по каплям,
 И в тихом солнце сверкают деревья,

 Так и вы стоите при погоде ясной,
 Вы, которых учил не только мастер
 Но и вездесущая могучая природа,
 В свои объятия лёгкие заключив.
 И когда она порою кажется спящей
 В небе, среди цветов или среди народов,
 Лик поэтов омрачается тоже.
 Они и в мнимом одиночестве полны предчувствий,
 Ибо полна предчувствий и почиющая природа.

 Светает. Я пришествия дождался.
 Да будет свято слово моё отныне!
 Она сама, кто старше всех времён,
 Превыше богов восхода и заката,
 Природа пробудилась под звон оружья,
 И от эфира до бездн подземных,
 По непреложным законам
 Зачата святым хаосом,
 Обновлена вдохновленьем
 Всетворящая снова.

 Как вспыхивает пламя в очах мужа,
 Когда великое он замыслит,
 Так знаменьями и вселенскими деяньями
 Воспламенена душа поэтов снова.
 То, что прежде свершилось,
 Но ещё не изведано,
 Открывается ныне:
 Теперь мы знаем: наши нивы пахали
 В рабском образе, улыбаясь,
 Боги живые, бессмертные.

 Вопрошаешь ты их? В песнях веет их дух,
 Коль взращена она землёй и солнцем полудня
 И бурями небесными, и другими,
 Что зреют в безднах времени,
 Значения полны и внятны нам,
 Блуждают в небе, на земле и среди народов.

 Помыслы всемирного духа
 Тихо завершаются в душе поэта,

 Чтоб ей, сраженной, бесконечному издавна
 Причастной, от воспоминания
 Содрогнуться, сгореть от святого луча
 И плод любви родить, богов и людей созданье,
 Свидетельство о тех и других - напев.
 Возжаждала Семела, по слову поэтов,
 Бога узреть - и ударила молния
 В её дом, и, сраженная божеством, родила
 Плод грозы - святого Вакха.

 Могут с тех пор небесный пламень
 Смертные пить, не страшась.
 Но нам подобает, о поэты,
 Под Божьей грозою стоять с головой непокрытой,
 И луч Отца, его свет
 Ловить и скрытый в песне
 Народу небесный дар приносить,
 Ибо, как дети, мы сердцем чисты,
 Наши руки невинны,

 Отчий луч не сожжёт нас,
 И, сильного страданьям сострадая,
 Потрясаемое горней бурей Бога,
 Когда Он приближается, - наше сердце
 Не содрогнётся...




 НОЧЬ

 Шумный город затих; умолк переулок пустынный,
 И пролёток огни быстро уносятся вдаль.
 Радости дня вкусив, уходят люди на отдых.
 Свой доход на весах мерит задумчивый муж
 В доме уютном своём. Заснул базар суетливый,
 Ни цветов ни плодов уж не отыщешь на нём.
 Но из далёких садов слышатся звуки – быть может
 То влюблённый поёт, иль одинокий старик
 Вспомнил милых друзей своей юности. А источник
 Средь душистых лугов неутомимо журчит.
 Тихо в небе ночном летит перезвон колокольный,
 Сторож с башни кричит о завершении дня.
 Ветер чуть шевелит верхушки старых деревьев.
 Вот! отражение нашей планеты – Луна –
 Тайно выходит к нам, и ночь проходит куда-то
 Звёзд полна – мало ей дела на наших забот,
 Чуждая роду людей, мечтательница зажигает
 Свой удивительный факел над нашей землёй.

 1807


Молодость невозвратима,
 Но поэзии цветы
 Вновь раскрылись, Диотима,
 В час, когда явилась ты.
 Я молчал в немой печали,
 Но сверкнул мне образ твой,
 И, как прежде, зазвучали
 Гимны радости живой.
 И, развеяв мрак былого,
 Воротились вновь они -
 Годы детства золотого,
 Незапамятные дни.

 Как твой лик высок и светел!
 Как я долго ждал, скорбя!
 Прежде, чем тебя я встретил,
 Я предчувствовал тебя.
 В дни, когда, мечтатель юный,
 Я молчал в тени дерев,
 И, перебирая струны,
 Грустный повторял напев,
 В дни, когда впервые лира
 Зазвучала в тишине, -
 Как дыхание зефира
 Прикоснулась ты ко мне.

 В дни, когда, подавлен горем,
 Призывал я свой конец,
 Стоя перед бурным морем,
 Как беспомощный слепец;
 В дни, когда таких мучений
 Мне, казалось, не снести,
 И когда в обитель теней
 Жизнь хотела отойти;
 До безумия, до боли
 Я желал средь темноты,
 Чтобы мне в земной юдоли
 Снова повстречалась ты.

 Онемев, я зрю и внемлю!
 Свет рассеивает тьму!
 Ты с небес сошла на землю,
 Муза, к брату своему!
 Ты сошла тропой нетленной
 С тех божественных высот,
 Где царит покой блаженный,
 Юность вечная цветёт.
 Здесь вокруг была пустыня,
 Было горестно-мертво.
 О, не покидай, богиня,
 Песнопевца твоего.

 На Прекрасную взирая,
 Слышу, как во мне кипят
 Ужас смерти, счастье рая,
 Жар любви, кромешный ад.
 Щедро взыскан музой милой,
 Я стремился вновь и вновь
 С той же неземною силой
 Ей ответить на любовь.
 Но от жгучего страданья,
 Гордый, плакал я не раз:
 Красоты такой сиянье
 Не для наших смертных глаз.

 Перед этим совершенством
 Цепенеет наш язык,
 Ибо к неземным блаженствам
 Бренный смертный не привык;
 Но под властью светлой девы
 Я отраду обрету,
 Гармоничные напевы
 Мне открыли красоту.
 Может быть, и я познаю
 Величавый твой покой
 И к божественному раю
 Грешной прикоснусь рукой.

 Как с возвышенного трона
 Смотрит общий наш отец,
 Проникая благосклонно
 Вглубь страдающих сердец,
 И как он, веселья полный,
 Преклоняет светлый взор,
 Видя голубые волны
 И громады темных гор, -
 Так и я, познав отраду
 Петь и видеть мир земной,
 Вновь к земному ветрограду,
 Муза, возвращусь с тобой.




 ПЕСНЯ СУДЬБЫ

 Простившись с милой землёй,
 _Вы к звёздам мчитесь, светлые гении,
 _ _ Лёгкой рукою ветер
 _ _ _Вдаль вас несёт,
 _ _ _ _ Словно отрок, ласкающий
 _ _ _ _ _ Нежные струны.

 Гордые и спокойные,
 _ Словно дети, беспечные,
 _ _ В небесах, как в волшебных бутонах
 _ _ _ Души ваши
 _ _ _ _ Вечно цветут,
 _ _ _ _ _ И счастливые взоры
 _ _ _ _ _ _Вы устремили
 _ _ _ _ _ _ _ В ясную вечность.

 Но нам нет покоя
 _ Ни в этой жизни, ни в той.
 _ _ Без света, без крова
 _ _ _ Бессильные люди
 _ _ _ _ Слепо несутся
 _ _ _ _ _ Вниз, в неизвестность,
 _ _ _ _ _ _ И падают, бьются,
 _ _ _ _ _ _ _ Как волны о скалы,
 _ _ _ _ _ _ _ _ Бесследно исчезая во тьме.


             Что есть Бог?
 
 Что есть Бог? Неведом, и все же
 Наполнил он свойствами лик
 Небесный. И молнии именно
 Гнев Божества. Чем более что-то
 Незримо, тем более проникает все чужое. Но гром
 Во славу Господню. Любовь к бессмертию
 Достояние тоже, как наше,
 Так и Божественное.
 
 
 
             Рейн

 
Исааку фон Синклеру[1]
 
 Я укрывался в зелени плюща,
 Здесь, на пороге леса, полдень золотой
 К реке спускался в гости
 По лестнице Альпийских гор,
 И я бы их назвал
 Чертогом небожителей,
 Ими воздвигнутым, где тайно
 Решается порой судьба
 Людская; там решалась и моя,
 О чем еще я сам не знал,
 В тени мечтая, всей душой
 В Италию заброшен
 И далее на берега Мореи[2].
 
 Но здесь, посреди гор,
 Под серебром вершин,
 Под зеленью лугов,
 Лес в трепете застыл
 И скалы, громоздясь,
 Смотрели вниз; я здесь
 В хладном ущелье услышал,
 Как о свободе молил
 Юный буйный поток,
 Он землю-мать проклинает
 И громовержца-отца,
 Боги ему сострадают,
 Но люди в страхе бегут,
 Увидев, как бьется он
 В мрачной своей западне,
 Бешеный полубог.
 
     И это благородный голос Рейна,
 Свободнорожденного,
 Иной судьбы он жаждал, чем у братьев
 Тессино и Родана,
 
 Он их покинул, о просторе грезя, и в Азию его
 Влекла нетерпеливая душа.
 Но не всегда судьба
 Берет в расчет желания.
 Сыны богов
 Здесь часто слепы. Знает человек
 Свой дом, и разумеет зверь,
 Где рыть нору, но этим не дано
 Предугадать заранее, куда
 Неопытная  их заведет душа.
 
 В чем чистоты исток, загадка? Песня
 Ее раскроет вряд ли. Ибо
 Как ты начнешь, с тем и останешься,
 И как бы ни сгибали беды
 И надзор, заложена основа
 От рождения
 И от луча света, что
 Новорожденного встречает.
 И есть ли еще кто-то,
 Кто для свободы
 На всю свою жизнь и чтобы сердца страсть
 Осуществить, кто еще так
 От счастливых высот, как Рейн,
 И от святого лона
 На радость, как он, родился?
 
 Потому его слово ликует.
 Он не любит, как прочие дети,
 Плакать в пеленках;
 Там, где берега сначала
 Подкрались к нему, крутые,
 К наивному жадно припали,
 Его удержать пытаясь
 В своих зубах, с усмешкой
 Клубок он змей разорвал и прочь
 С добычей ринулся, и если в этой спешке
 Кто-то сильный его не смирит,
 Он, как молния, будет расти и расколет
 Надвое землю, и повлекутся за ним,
 Как заколдованный, лес и затонувшие скалы.
 
 Но бог стремится сократить своим сынам
 Поспешность жизни и ликует,
 Когда неудержимо, святыми Альпами
 Стесненные, в его глубины
 За первым вслед срываются потоки.
 В таком горниле будет
 Все подлинное, чистое, коваться.
 И прекрасно, как затем он,
 Покинув горы, привольно
 Себя почувствует на немецкой почве,
 Умиротворится и расправит члены
 На добром деле, когда поднимет пашни
 Рейн и, как отец, насытит детей любимых
 В городах, им возведенных.
 
 Но прежнее он будет помнить вечно.
 Ибо скорее дом не устоит,
 Прейдут законы и наступит смута
 Среди людей, нежели забудет
 Такой, как он, свои истоки
 И чистый голос юности своей.
 А кто был тот, кто первым
 Любовные нарушил узы
 И сети сплел из них?
 Тогда попрали собственное право
 И над небесным насмеялись пламенем
 Строптивые, тогда впервые
 Все смертные пути презрели
 И восхотели дерзко
 Стать наравне с богами.
 
 Но богам достаточно свое
 Бессмертие довлеет, и одно
 Небесным надобно, а именно,
 Чтоб  люди и герои —
 Все были смертны. Ибо если
 Душою наделенные ее в себе не чуют,
 То может статься, если будет
 Позволено сказать, от имени богов
 Творить начнут иные,
 Как бы богам причастные; и будет их судом
 Лишь то, что свой же дом
 Разрушат, все, что любимо,
 Как вражеское возбранят и предков и детей
 Завалят под обломками, так будет,
 Если кто-то захочет быть, как боги,
 И не потерпит ничего инакого, гордец.
 
 Так благо тем, кто примет
 Назначенную судьбу,
 Скитания преодолеет,
 Пусть память сладкая о переживаньях
 Нахлынет на надежном берегу,
 И чтоб легко он взором мог окинуть
 Простор до самого предела,
 Который богом был ему поставлен
 От самого рожденья.
 И обретет конец благополучный,
 Поскольку все, чего душа желала,
 Небесное, само собой его обнимет
 Непринужденно, с милой
 Улыбкой, упокоит смельчака.
 
   Я думаю о полубогах,
 Их, дорогих, я знаю,
 Их жизнь волнует часто
 Мою мечтательную грудь.
 Кому, как не тебе, Руссо,
 Душа непобедимая
 И долготерпеливая дана,
 И ясный ум,
 И славный дар внимать,
 И так вещать от полноты святой,
 Так бог вина, в божественном безумии
 Речь сбивчивую самых чистых делает
 Понятной добрым, но по праву
 Казнит неосторожных слепотой,
 Рабов, лишенных чести, как их еще назвать?
 
 Сыны земли, за матерью вослед
 Любвеобильны, так они приемлют
 Легко, счастливцы, все на свете.
 Так изумляет
 И смертного пугает человека,
 Когда он небо, любовно,
 Собственными руками
 Себе на плечи водружает и вспоминает
 О прежнем гнете радости;
 И думает, не лучше ли тогда
 Забыться там,
 Где не палят лучи,
 В тени лесов
 И в свежих травах на Бильском озере[3],
 Где можно в безмятежной тишине
 В ученики податься к соловью.
 
 И как блаженно из святого сна
 Восстать затем и из лесной прохлады,
 Очнувшись, вечером идти
 Навстречу меркнущему свету,
 Когда и созидатель гор,
 Кто русла начертал потокам,
 После того, как он с улыбкой
 Жизнь человека, полную забот,
 Духовно бедную, как парус,
 Своим наполнил ветром,
 И он устал, и к ученице ныне,
 К невесте с примиреньем,
 Создатель сам, сам бог дневной,
 Склоняет голову к земле.
 
 Теперь свою празднуют свадьбу люди и боги
 И празднует все, что живет,
 И уравняет всех
 Время праздника перед судьбой.
 И скитальцы пристанища ищут
 И храбрецы — дремоты,
 Но влюбленные остаются
 Теми же, что и были, они
 Дома там, где цветы ликуют
 В полуденный зной и мрачные деревья
 Овевает дух, непримиримые же
 Обращаются и поспешают
 Друг другу руки протянуть,
 Пока не меркнет дружелюбный свет
 И ночь не наступила.
 
 Для некоторых
 Проходит это быстро, другие
 Удерживают это дольше.
 Вечные боги на все времена
 Наполнены жизнью; до самой смерти
 И человек способен
 Все лучшее в памяти хранить,
 Тогда он испытает высшее.
 Но мера есть у каждого своя.
 Ведь ноша тяжела
 Несчастья, но тяжелее счастье.
 Сумеет только мудрый
 От полудня и до полуночи
 И до рождения утра
 В пиру остаться трезвым[4].
 
 И может, мой Синклер, тебе на пути освещенном
 Под елями или во мраке дубравы, в сталь
 Облаченный, бог явится или
 В облаках, ты его знаешь, ибо знаешь
 Силу добра, и от тебя совсем не скрыта
 Улыбка Господа
 Ясным днем, когда
 Все живое кажется скованным
 И в лихорадке, или
 Глубокой ночью, когда смешалось все
 В беспамятстве и изначальный хаос
 Приходит снова.
 
 
             Непростительное

 
 Вы забыли друзей, презирали художника
   И пустым полагали высокий ум, —
     …Бог простит, но не смейте
       Разрушать союз любящих.
 
 
 
             Речь
 
 В грозах говорит сам
   Бог.
     Часто в речи моей
         мне говорили гнева
         довольно, что подобает
         лишь Аполлону —
         Если довольно любви
         то из любви и бранись
         всегда не иначе
 
 
 Часто петь я
 дерзал, но они
 не внимали. На то была воля
 святой природы. Ты пел для нее
 в дни твоей юности
 без песни
 Говорил ты с богами,
 но вы все их давно поза-
 были, ибо вечно пер-
 венцы смертных не помнят,
 что они подвластны
            богам.
 
 Будь проще будь будничней
 плоду дай созреть, тогда будет
 речь и смертным близка.





* * *

Когда я был дитя,

            Бог меня часто спасал

                От суда и крика людского,

                Я безмятежно играл

                С цветами зеленых рощ,

                И ветерки небес

                Играли со мной.

 

И, как, сердце, ты

Радовалось траве,

Как та навстречу тебе

Тянула руки свои,

 

Так же радовал сердце ты,

Отец Гелиос! И, словно Эндимион,

Твоим я был милым,

Луна святая!

 

О вы, мне верные

Благие боги!

Вы бы знали,

Как душа моя вас любила!

 

Пусть еще тогда я не звал

По именам вас, и вы

Так меня не звали, как люди

Именуют друг друга.

 

Но знал я вас лучше,

Чем когда-либо знал людей,

Я внимал тишине эфира,

Слов людских я не понимал.

 

Я взращен глаголом

Благозвучных рощ,

Я любить учился

Среди цветов.

 

На ладони богов я рос.

 

 

* * *

Зайди же, солнце милое, внемлют ли

            Они тебе? Им святость неведома,

                Когда беспечно ты и тихо

                Над озабоченными восходишь.

А для меня ты восходишь дружески,

            И твой закат для меня озарение!

                Я чту божественное чутко,

                Дух мой тогда Диотима лечит

 

Своей любовью! Как солнце мне она,

            Я внимал ей одной, и как сиял тогда

                Мой взор и преданно и нежно,

                Ей навстречу. И как шумели

 

Ручьи живые! Травы земли глухой

            Каждым цветком ко мне ластились;

                И в ясном небе, улыбаясь,

                Благословлял меня Эфир свыше.

 

 

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ

 

Большего хочешь и ты, но любовь гнетет

            Нас все ниже к земле, тратит страдание,

                Но совсем не напрасен

                Нашей жизни замкнутый путь.

 

Либо ввысь, либо вниз! Не царит ли в святой ночи,

            Где в природе в тиши дни задуманы,

                Над немой кривдой рока

                Меры некой закон благой?

 

 Это я познал. Но вы, небесные, никогда,

            Смертным мастерам под стать, вседержители,

                Не вели меня осторожно

                Безмятежным ровным путем.

 

 

БОГИ

 

Ты, тихий эфир! Бережно ты хранишь

            Душу мою в беде, и приводишь ты

                К отваге ясными лучами,

                Гелиос! возмущенную душу мою.

 

Вы, боги, добры! Нищ, кто не знает вас,

            В черствой груди его раздор свирепствует,

                Мрак в его мире, даже песня

                Духом своим ему не в радость.

 

Лишь вы, своей юностью вечной питаете

            В сердцах, любимых вами, ребячество,

                И в заблужденьях и в заботах

                Одиноким не оставите гения.

ВОЗРАСТ ЖИЗНИ

 

Вы, города Евфрата!

И вы, Пальмиры переулки!

Вы, леса колонн, застывшие в пустыне,

Кто вы?

Где ваши кроны?

Вы перешли границу,

Положеннуюдуху жизни,

Силы небесные оставили от вас

Только огонь и дым;

И я теперь под облаками, здесь

Где свой покой отмерян каждому, под

Благополучной сению дубов, где

Пасутся лани, и чужими

Мне кажутся и мертвыми

Благие духи.

 

ЧТО ЗНАЧИТ ЖИЗНЬ ЧЕЛОВЕКА?

 

Что значит жизнь человека? образ божественного.

Словно под небом блуждают земные все, видят

Они его. Но в то же время читая, словно

Письмена, бесконечность изображающие и богатство

Людское. Но разве небо простое

Богато? Цветам подобны

Серебряные облака. Но нисходят дождем оттуда

Лишь роса да влага. Но если

Выветрится синева, простая, то кажется

Матовость, с мрамором схожая, уже рудой,

Началом богатства.

 

 

КНИГА ВРЕМЁН

 

Господь,

            Дерзнул я тебе

                В песне воздать

                Трепетную хвалу.

 

Там вверху

            В высоком небе всех небес

                Над Сириусом высоко

                Высоко над главой Урана,

 

Там от начала времён

            Святой Серафим парил

                С ликующей громкой молитвой

                К святилищу неизречимого.

 

Там в святилище книга есть

            И записаны в книге

                Все миллионы рядов

                Дней человека —

 

Там записано —

            Разорение стран и народов искоренение,

            И кровавые битвы с врагами,

            И жестокие короли —

            С лошадьми и повозками,

            С конниками и мечами,

            И знамена вокруг;

            И злобные тираны,

            Их отравленные клинки

            Глубоко в невинных сердцах.

            И страшные потопы

            Глотающие кротких,

            Глотающие грешных,

            Сметающие жилища

            И кротких, и грешных.

            И огнь, пожирающий

            Дворцы и башни

            С железными вратами,

            Гигантские стены

            Сносящий за миг.

            Разверстые недра,

            Изрыгающие серу,

            В чадящую тьму

            Отцов и детей,

            Матерей и младенцев

            В горестном хрипе

            В предсмертном стоне

            Заглатывающие.—.

 

Там записано —

            Отцеубийство! Братоубийство!

            Младенцев удушение!

            Ужасно! Ужасно!

            За тарелку похлебки

            Нутро разъедающий яд

            Подмешивать верному другу. — .

            Пустоглазые калеки

            За свой грех Онана

            Дьяволом наказанные -.

            Людоеды

            Человечиной откормленные —

            Глодающие человечьи кости,

            Из человечьего черепа пьющие

            Дымящуюся человечью кровь.

            Жуткий крик боли

            Забитых под ножом,

            Вспарывающим живот.

            Стенанье врага

            Над благовонием

            Тепло струящимся

            Из пучины кишок —

 

Там записано —

            Сомнения мрак

            На удавке ночи

            В мучительной схватке за жизнь

            В преддверии ада — душа.

 

Там записано —

            Отец покидает

            Жену и дитя в нужде.

            Предавшись в угаре

            Влекущему сладкому пороку.

            Померкли заслуги

            Потеряна честь

            Ввергнутый в нищету

            Мошенником —

            Одетый в лохмотья

            Один из бродяг

            Попрошайничает на жизнь.

            На разрушенное здоровье.

 

Там записано —

            Веселой, румяной девчонки

            Борьба за жизнь с недугом;

            В объятиях матери

            Задетого молнией юноши

            Немое дикое оглушение.

                (пауза в чувствах.)

Все страшнее, страшнее!

            Все это, все записано в книге

                Все страшнее, страшнее!

 

О мерзости рода людского!

            Судия! Судия!

                Почему ангел смерти не выжжет

                Огненный мечом

                Все мерзости с земли?

 

Пусть праведней судят суды

            Разделяя кротких и грешных

                Потопы пожары

                Суды земные все.

 

Видишь мое молчанье —

            Тебе хвалебная песнь!

                Тебе, тому кто правит

                Мудрой мудрой мощной рукой

                Пестрой толпой времен.

                (снова пауза)

 

Аллилуйа, Аллилуйа,

            Тот, кто правит

                Пестрой толпой времен,

                И есть любовь!!!

                Слушай земля небо!

                Непостижима любовь!

 

Есть в святилище книга

            И записаны в книге

                Все миллионы рядов

                Дней человека —

 

Там записано —

            В муках смерть Иисуса!

            Сына Божьего в муках смерть!

            Агнца на троне в муках смерть!

            Весь мир ублажить,

            Блаженство ангельское дать

            Всем верующим своим. -:

            Серафим, Херувим

            Изумительная тишина

            В небесных полях вокруг —

            Замер арфы звук,

            Над святилищем чуть дышит поток.

            Поклонение — поклонение —

            НадСына деянием

            Который избавил

            Падший гнусный род людской.

 

Там записано —

Тот кто умер,

Иисус Христос,

Смерть в скалах попрал!

К всемогуществу Господа вновь!

И живой — живой —

К пыли и праху воззвал;

Придите, чада человеческие!

Уже сзывает труба

Необъятные толпы людские

К высшему суду! К суду!

К воздаянию по делам

Справедливости долю!

 

Ты еще ропщешь, кроткий?

Под напором людских толп?

И, насмешник, смеешься ты

Еще в веселом танце

Над страшным судом.

 

Там записано —

            Великий удел человека

            Надвигается неудержимо

            На морские глубины!

            Морепроходцы! Победители бурь!

            Быстро в упряжке ветра

            Невиданные моря проплывая,

            Вдали от людей и суши

            Под гордыми трепетными парусами

            И скрипящими мачтами.

            Покорители левиафанов.

            Смеющиеся над горами льда

            Открыватели миров

            Невообразимых от века.

 

Там записано —

            Честь народа

            Хлеб в достатке,

            Повсеместно

            Ликованье —

            Радость всюду

            Расточает

            Князя доброго

            Ладонь.

 

1788—1789

 

 

ГИМН ГЕНИЮ ГРЕЦИИ

 

Радость! Радость

Тебе с облаков!

Первенец

Природы высот!

Из покоев Кроноса

Нисходишь ты.

К новым, освящённым творениям

Величественно нисходишь.

 

О! в сонме бессмернных

Что тебя породили,

Нет равных тебе

Среди братьев

Владык народов

Возлюбленных всех!

 

Над колыбелью хвалебную песнь

В кровавых доспехах в разгаре битвы

Для правой победы вручая меч

Святая свобода пела тебе.

От ликованья пылали

От чудесной любви виски твои

Виски в локонах золотых.

 

Долго медлила ты среди богов

Предвкушая грядущие чуда.

Мимо плыли серебряными облаками

Под любящим взором твоим

Все народы и племена!

Блаженные племена.

 

Пред ликами богов

Решились уста твои

На любви царство построить.

И дивились силы небесные.

Для объятий братских

Склонил свой царственный лик

Громовержец к тебе.

Ты строишь царство на любви.

 

Ты идешь и Орфея любовь

Поднимается к оку мира.

И Орфея Любовь

К Ахерону нисходит

Ты держишь волшебный жезл,

И Афродиты пояс

Выбирает пьяный лидиец.

О! Лидиец! как ты!

Так никто не любил, как ты;

Землю и океан

И великих духов, земли героев

Сердце твое вмещало!

И небо и небожителей всех

Сердце твоё вмещало.

И цветы и пчел на цветах

Любовно сердце твоё вмещало! —

 

Ах Илион! Илион!

Как причитаешь, высокая жертва, ты

В крови детей!

Но теперь ты утешен. Утешен

Великой и теплой как его сердце

Песней лидийца.

О! с бессмертной рядом

Что тебя родила,

Тебя, что и Орфея любовь,

Тебя, что создал Гомера песнь.

 

1790—1793

 

 

ГИМН ПОЭТАМ

 

Так же как в праздник взглянуть на поля

Земледелец выходит, утром, когда

Душную ночь молнии освежали

Неустанно и вдали еще гром слышен,

В свое ложе снова входит поток,

И свежа зелень земли,

И небесным дождем напоенная

Никнет в каплях лоза, и сияют

В тихом солнце деревья рощи:

 

Так и вы в погожее время стоите,

Вы, кого питает не одна наука, но и,

Вседневно и чутко и волшебно касаясь,

Всемогущая богопрекрасная природа.

И когда она спящей кажется в свое время года

В небе или в травах или среди народов,

То скорбит и поэта лик вместе с нею.

Пусть они одиноки, но они и провидцы.

Так и природа и во сне провидит.

 

Но вот и день! Я ждал и вот он приходит,

И то, что я вижу, святым называю словом.

Ведь она, она сама, что любых времен старше,

И выше богов запада и востока,

Природа просыпается под звон доспехов,

И высоко от эфира и в пропасти упадая,

По закону твердому, как прежде, из хаоса воссоздана,

Вновь наполняет восторгом все

Всесоздательница снова.

 

И как пламя горит в очах мужчины,

Когда он высокое замышляет: так

Новыми знаками, деянием света, теперь

Возгорает огонь в душе поэта.

И что прежде прошло, но едва замечено,

Открывается лишь теперь.

И кто нам с улыбкой поле возделывал,

В одежде раба, те известными стали,

Всеживительные, силы богов.

 

Ты вопрошаешь их? В песне веет их дух,

Когда он от солнца дня и тепла земли

Произрастает, и от ветра и воздуха, и от прочих,

Предтеч из глубинах времен,

И все значительнее и доступнее нам

Устремляются с неба к земле и к народам,

Всеобщего духа мысли,

Завершаясь в тиши в душе поэта.

 

И вы, поражены вдруг, к бесконечному

Издавна причастные, воспоминанием

Потрясенные, святым лучом зажжённые,

Плод любви приносите, богов и людей итог,

Дабы в обоюдном зачатии удался напев.

Так ударила,как поют поэты, которым зримо

В самом их желании видение бога, его молния в дом

Семелы,

И богом поражённая, родила она

Плод грозы, святого Вакха.

 

И с тех пор пьют небесный огонь

Без опаски сыны земные и ныне.

Но мы рождаемся ныне, от грозы богов,

Вы, поэты! с головой обнаженной стоя,

Луч отца, его самого, своей рукой

Принимая, и народу, в песнь

Облекая небесный дар, подносят.

Ибо чисты наши сердца,

Мы как дети, наши руки невинны,

Луч отца, чистый, не опалит их,

И глубко потрясённое, страсти божественной

Сострадая, целым сердце вечное остается.

 

 

У истоков Дуная

 

...Словно орган, на божественное

Настроенный свыше, в святом соборе

Из труб неистощимых источает

Прелюд, пробуждая зарю,

И мелодии свежий поток

Растекается дальше по залам,

Вдохновением все наполняя,

Даже хладные тени,

И вот откликается в лад

Встающему солнцу праздника

Общинный хор: так

Слово с Востока пришло к нам,

И у твердыни Парнаса и на Кифероне я слышу,

О, Азия, эхо твое раздается

У Капитолия, и от Альпийских высот

К нам чужеземка приходит,

Нас пробуждая,

Человекотворящая речь.

И смятенье тогда охватило

Души слышащих, мрак ночной

Лучшим застлал глаза.

Ибо стихии смирил,

И воды и скалы и пламя,

Искусством своим человек,

И не боится, духом возвышенный,

Силы меча, но повержен

Силой божественной.

И становится дичи подобным, что,

Юностью блаженной гонима,

Без отдыха рыщет в горах

И силы прилив ощущает

В полуденный зной. Но только,

Играя, с небес низойдет

Свет святой, и прохладным лучом

Касается радостный дух

Счастливой земли, тут зверь, непривычный

К прекраснейшему, в чуткую дрему впадает

Еще до звезд. Так и мы. Ибо многих

Ослепил божественный дар,

Дружелюбно к нам из Ионии

И Аравии присланный, и восторг

Пред напевом благим и высокими истинами

Не наполнил души тех дремлющих,

Но были и бодрствующие. И среди вас

Они пребывали, довольные, в ваших градах достойных,

И на состязанье герой незаметно

Мог средь поэтов таиться, прославленный,

Славя с улыбкой борцов, праздноусердных детей.

Любовь былая и ныне неисчерпаема.

И хотя в разлуке, но тем более мы

Друг о друге мыслим, о вас, Истма веселые жители,

У берегов Кефиса, у подножья Тайгета,

Не, забываем и вас, долины Кавказа,

Древние, словно рай земной,

И пророков твоих, патриархов помним,

Сильных твоих, о Азия-мать!

Знамений вселенских не боялись они,

Несли небеса на плечах и судьбы,

Словно врастая в горы,

И постигли первыми это —

Как лицом к лицу говорить

С богом. Их теперь уже нет. Но если вы,

Вот что надо сказать,—

Древние, не оставили бы нам заветы, как бы

Мы теперь называли тебя? В страде святой призываем

Тебя, Природа! из купели словно исходит

Все Божественнорожденное из тебя.

Пусть мы ныне подобны сиротам,

Блага прежние, только не холят нас,

Но с памятью детства

Всегда желанны юноши в доме,

И живут они трижды, подобно-

Первенцам неба.

И верность была не зря

Вложена в наши души.

Не свое, но и ваше храпит она;

И оружие слова среди святынь,

Что, уходя, неискушенным нам

Вы, дети судьбы, оставили.

Вы, духи благие, с нами по-прежнему,

Если кого-то святым облаком осеняете,

А мы в изумленье этого истолковать не в силах.

Но вы нектар струите в наше дыхание;

Мы тогда ликуем, или нас охватывает

Греза, а если вы слишком любите

Кого-то, тот не узнает покоя, пока не окажется среди вас.

Потому, благие, меня касайтесь слегка,

Чтобы я здесь оставался для песен своих,

А теперь завершите, плача блаженно,

Словно сагу любви,

Мой этот напев, который меня

То краснеть, то бледнеть

Заставлял. Но даром ничто не дается.

 

Перевёл с немецкого Вячеслав Куприянов