Глава семнадцатая. Возвращение в реальность.
Телефонный звонок разбудил Германа еще затемно. Открыв глаза, он потянулся за телефонной трубкой, лежавшей на прикроватной тумбочке, попутно посылая проклятия в адрес человека, осмелившегося нарушить его сон в столь ранний час. Опрокинув на пол массивную пепельницу и будильник, он, наконец, нащупал трубку, рассмотрел цифры, высветившиеся на дисплее, и, что-то недовольно пробурчав себе под нос, нажал на зеленую кнопку.
— Ну, что, полуночник, как спалось? – раздался в трубке голос Владимира Борисовича, вопрос которого в данный момент звучал, как издевательство.
— Слушай, Ромодановский, у тебя совесть есть? – было ответом Германа. – Ты на часы-то смотрел? Знаешь, сколько сейчас времени?
— Ой, Герман, боюсь, что в складывающейся ситуации время не имеет абсолютно никакого значения.
— Володя, перестань говорить загадками. Что случилось?
— Включи телевизор – узнаешь.
Нащупав на тумбочке пульт, Герман, еще не вполне перешедший из мира снов в реальную жизнь, включил телевизор, на экране которого возникла картинка вполне нейтрального содержания.
— Ромодановский, ты что, издеваешься!?! – не в силах сдерживать гнев, вскричал Герман. – Звонишь посреди ночи, заставляешь смотреть какую-то ерунду.
— Да, ты на деловой канал переключи. Уверяю тебя, что тебе будет не до сна.
На деловом канале молодой человек с внешностью вполне состоявшегося клерка официально-дежурным голосом рассказывал о результатах утренних торгов на европейских биржах.
— Настоящей сенсацией можно назвать шестидесяти процентное падение долговых обязательств бывшего российского правительства, – говорил он.
— С чем это связано? – спросила его миловидная ведущая.
Вот, с чем это связано, меньше всего интересовало Германа. Для него более важным был тот факт, что он терял очень большие деньги. Причем, деньги не свои.
— Ну и что ты теперь собираешься делать? – как бы насмехаясь, спросил Владимир Борисович.
Вопрос был из тех, на который Сапранов, наверное, впервые не мог дать точного ответа. В мозгу, усыпленном накануне обильным излиянием алкоголя, словно в тумане, начали вырисовываться события прошедшего вечера.
Наверное, со дня своего открытия «Пушкин» не видел такого кутежа, какой был в тот вечер. Шампанское лилось рекой, а цыгане лихо отплясывали под свои зажигательные мотивы, приводя в восторг английского гостя, в честь которого и был устроен этот банкет. Заказчик мероприятия, Герман Сапранов, прибывал на седьмом небе от счастья. Тот куш, который ему удалось сорвать, как он сам говорил, стоил свеч.
— Ну, что, Вова, скоро вот где они все они у меня будут! – говорил Герман Ромодановскому, жестикулярно сжимая кулак.
— Вашему оптимизму, Герман Федорович, можно только позавидовать, – тихо сказал сидевший рядом с ним Серковский.
— Это не оптимизм, Дмитрий Сергеевич. Это констатация факта, – уверенно произнес Герман. – Вы даже не представляете, какие теперь возможности, какие перспективы передо мной открываются.
Теперь все надежды и мечты Германа Федоровича о светлом будущем рассыпались, словно карточный домик. Самым страшным было то, что, находясь в пьяном угаре, Сапранов подписал все бумаги, которые подсовывал ему одну за другой, довольно улыбаясь, пронырливый Кэрри, подчеркнуто чопорный вид которого сразу не понравился Ромодановскому. Все попытки уговорить Германа не принимать поспешных решений были тщетны, а внутренний голос настойчиво подсказывал Ромодановскому, что все эти деловые игры с Серковским и его приспешниками до добра не доведут.
— Ты вчера хоть один документ, который подписывал, прочитал? – спросил Владимир Борисович.
Ответить на этот вопрос Герману было решительно нечего. То, что было накануне вечером, он помнил смутно, и уж тем более не мог помнить таких подробностей, как содержание подписываемых им во время банкета бумаг.
— Ты что, думаешь, я помню все промокашки, под которыми свой автограф ставил, – ответил Герман и добавил: - Ты же знаешь, во время подписания подобного рода контрактов – это обычная процедура.
— Вот именно это меня больше всего и беспокоит. Ты же был в полном неадеквате. А содержание этих документов могло быть любое.
Правда, как говорится, колола глаза. Количество выпитого накануне Германом алкоголя было настолько велико, что рассчитывать на адекватное восприятие действительности не приходилось. Сапранов прямо-таки расточал щедроты и был покладист, как овечка, чем не примянул воспользоваться Кэрри, подсовывая Сапранову одну бумагу для подписи за другой. Все попытки Владимира Борисовича хоть как-то привести Германа в чувства наталкивались на сальные шуточки и грубое напоминание о том, где находится его истинное место.
— Да, ты тут вообще никто, и зовут тебя – никак! – заплетавшимся языком говорил Герман Федорович. – Вовка, кто ты без меня? Так… тьфу… пустое место! А вот я скоро в этой зачухонной стране буду всем.
Сейчас, когда Герман услышал о не в его пользу складывающихся обстоятельствах, уверенности в своей исключительности заметно поубавилось. Однако признать хоть на секунду это обстоятельство, означало бы дать повод Ромодановскому хоть в чем-то почувствовать превосходство над собой. Этого Герман Федорович допустить никак не мог, а поэтому продолжал делать хорошую мину при плохой игре, делая вид, что ничего страшного пока не происходит.
— Пока беспокоится не о чем, – заявил Сапранов. – Я так думаю: в положенный срок мы кредит выплатим. Ну, а что я на большие бабки попал, то тут уж, как говорится, игра есть игра.
— Ну, и все-таки… Я бы на твоем месте проверил бы все документы, которые вчера подписывал.
Спокойно отреагировать на это высказывание Ромодановского Герман уже не мог. Меньше всего ему нравилось, когда кто-то вмешивался в дела, относящиеся непосредственно к его, сугубо личной компетенции, да еще при этом указывал, что ему надо делать.
— Слушай, Вова, а тебе не кажется, что в данный момент ты слишком много на себя берешь!?! – закричал Герман. – Со своим хозяйством я уж как-нибудь сам разберусь, без советов посторонних.
— Герман, поскольку благополучие моего банка на восемьдесят процентов зависит от твоего бизнеса, меня все, что связано с «Континентом», касается самым непосредственным образом. Ты пойми, если ты пойдешь ко дну, то непременно потащишь за собой и меня, а мне бы этого очень не хотелось.
Герман Федорович в сердцах бросил трубку. Ему надоело выслушивать нудные нравоучения Ромодановского, а поэтому он решил прервать эту бесперспективную, на его взгляд, дискуссию.
В отличие от Германа в ту ночь Людмила ни на одну секунду не сомкнула глаз. Она все еще никак не могла поверить в реальность того, что с ней произошло. Вернее, ей казалось, что все, что с ней произошло, было где-то по ту сторону реальности. Не было и не могло быть этих страшных слов Дмитрия; его глаз, полных ненависти; его металлического голоса, наполненного презрением. Словом, перед ней стоял совершенно другой человек, лишенный любви, сострадания, доброты. Людмила лежала на диване в гостиной, устремив бессмысленный взгляд куда-то вверх, а по щекам тонкими ручьями текли слезы. Рыдать, кричать от невыносимой боли, незваной гостьей поселившейся в её душе, уже не было сил. Она просто лежала на диване, находясь словно в вакууме, считая минуты до того момента, когда закончится эта, ставшая абсолютно никчемной, несостоявшаяся жизнь.
За своими переживаниями Люда даже не заметила, как за окном забрезжил рассвет. Лишь когда первые солнечные лучи стали проникать в комнату сквозь плотные занавески, сон, всю ночь бесплодно боровшейся с Людмилой, взял над ней верх, и она стала потихоньку переноситься в мир грез. Безмятежное спокойствие продлилось недолго. Людмилу разбудил резкий звонок в дверь. Очнувшись ото сна, вскочив с дивана, Люда со всех ног побежала в коридор. В голове вертелась одна мысль: вдруг, это Дима вернулся. Вдруг, то, что произошло вчера, было всего лишь страшным сном, нелепым наваждением, ничего обще не имеющего с реальностью?
Надежды Людмилы развеялись тут же, как только она открыла дверь. На пороге стояли Вадим Викторович и Анна. Лица у обоих были встревожены, и, казалось, Вадим Викторович был чем-то очень сильно рассержен.
— Ну, наконец-то! – воскликнула Анна. – Ты где была, душа пропащая? Мы вчера весь вечер с телефона не слезали. Все думали, не случилось ли чего. У тебя что, телефон сломался?
— Люсь, ну, нельзя же так! – вторил супруге Гусев. – Мы же чуть с ума не сошли. Ты что, с Димкой, что ли, загулялась?
При упоминании имени Серковского Людмила еле сдерживала себя, чтобы не расплакаться. Слезы подступили к горлу и готовы были хлынуть из глаз горным потоком даже не потому что Людмиле хотелось плакать, а как-то инстинктивно, само собой. Чувствуя, что не в силах больше сдерживаться, Люда, не говоря ни слова, развернулась и убежала в комнату. Там она рухнула на диван и, уткнувшись в подушку, разрыдалась, давая волю накопившейся в душе обиде.
Поняв, что произошло что-то неладное, Анна бросилась в комнату. Она увидела девушку, лежащую на диване девушку, неистово рыдающую. Сев на край дивана, Анна дотронулась до плеча девушки и тихо спросила:
— Люсенька, солнышко, что случилось? Ты что, с Димой поссорилась?
Людмила была не в состоянии что-то ответить. Все её естество ей не принадлежало. Язык встал комом, дыхание перехватило, а слезы, бурным потоком хлынувшие из глаз, не давали видеть ничего вокруг. Видя такое состояние Людмилы, Анна перепугалась не на шутку. В голове у неё тут же мелькнула мысль: должно быть, что-то случилось с Дмитрием. Неистовые рыдания Людмилы были тому подтверждением.
— Тетя Аня, он ушел! – только и сумела произнести Людмила, захлебываясь слезами.
— Кто ушел? Димка? Куда ушел? – спрашивала недоуменная Анна.
Для того чтобы ответить на эти вопросы, у Людмилы не было никаких сил. Вернее, вместо слов у неё вырывался дикий, неестественный плач.
— Так, Люда, давай успокаивайся, бери себя в руки и объясни толком, что у вас тут произошло? – более строгим тоном спросила Анна. – Вы что, поцапались?
Прошло, наверное, минуты две прежде, чем Людмила нашла силы взять себя в руки и рассказать о том, во что сама еще не до конца верила.
— Он сказал, что ненавидит нас всех! – были первые слова Людмилы после того, как она немного успокоилась.
— Люсь, погоди, я не поняла: нас – это кого?
— Меня, дядю Германа, бабушку, Эллу – в общем, всю нашу семью.
Анне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить информацию, которую она получила. Картинка же при этом вырисовывалась абсолютно непрезентабельная. Получалось, мало того, что Дмитрий – этот респектабельный поддонок с замашками аристократа – банально поразвлекался с бедной девушкой и бросил, но еще и сделал это с особой жестокостью.
— Козел – твой Дима, – сделала неутешительное заключение Анна.
— Что и требовалось доказать, – раздался в дверях зычный голос Вадима Викторовича. – Мне этот Серковский сразу не понравился. Сразу было понятно, что он себе на уме. Мутный тип – одним словом.
— Ты-то хоть не бухти! – упрекнула Гусева супруга. – Не видишь, девчонки не до чего сейчас. А этому Диме я еще устрою похохотать. Уж мне-то все, как на духу, выложит.
— Тетя Аня, я, наверное, обратно, домой поеду, – всхлипывая и глотая слезы, произнесла Людмила, чем привела и Гусева, и Анну в полное недоумение.
— Так, погоди, я сейчас не понял: домой – это куда? – спросил растерянный Вадим Викторович.
— К себе, в Крымск, – спокойно ответила Люда. – Дядя Вадим, ну, что мне тут делать, в этой Москве? Тут я для всех чужая. Вон, дядя Герма на меня волком смотрит. Элл тоже, я смотрю, от моего появления особой радости не испытывает. В общем, не ко двору я тут пришлась. Погостила, как говорится, пора и честь знать.
Гусев и Анна многозначительно переглянулись. К такому повороту событий они готовы не были, и новость о том, что Людмила собирается уехать, одновременно и расстраивала их, и сердила. Наверное, две минуты оба не могли найти подходящего ответа на это высказывание Люды. Наконец, Анна нашла нужные слова, собралась с силами и разом, в свойственной ей манере, выложила все, что думает о планах дочери своей лучшей подруги.
— Ах, вот, значит, как! Значит, все для тебя тут чужие? – Анна укоризненно покачала головой. – Это, получается, ты меня, вон, дядю Вадима в чужие записала? Может, и бабушка твоя тебе – никто? Она, между прочим, все здоровье потеряла, пока тебя разыскивала. Знаешь, когда Варвара Захаровна узнала, что у неё внучка есть, она ночами спать перестала. Все думала, где ты да что с тобой? Вот, сейчас, когда ты приехала, хоть немного в себя пришла. Хоть перестала таблетки килограммами пить. А ты уехать собралась, видите ли, из-за того, что какой-то проходимец тебя обидел. Да, её тогда тут же удар хватит. Вот, прям, сразу вези на кладбище.
— Знаешь, Люсь, я согласен с тетей Аней, – поддержал супругу Вадим Викторович. – Если мы тебе безразличны, ты хоть о бабушке своей подумай да об отце. Они что, зря ночей не спали, тебя разыскивая.
От прочитанных нотаций Людмиле стало даже как-то стыдно. Ну, в конце концов, почему кто-то страдать из-за того, что у неё не заладилась личная жизнь? Тем более, бабушка, которая так долго ждала, когда отыщется её внучка, такого обхождения уж точно не заслуживает.
— Вы думаете, бабуля будет переживать, если я уеду? – робко спросила Люда.
— А как же! – всплеснула руками Анна. – Ну, ты что, думала, дядя Вадим для равлекухи какой-нибудь по всему Краснодарскому краю носился? Э, нет, милая. Просто мы с ним точно знали: если тебя не найти, бабушку твою точно удар хватит. Так что хорошо подумай, Люд, стоит ли из-за какого-то малахольного человеку жизнь сокращать.
— Понимаешь, Люд, по сути, ты – единственный человек, которому Варвара Захаровна еще нужна. Ну, по крайней мере, она так думает, – спокойным тоном произнес Вадим Викторович. – Сама посуди, Герман весь в работе, весь в своем бизнесе. Ему, естественно, не до матери. Эллка… этой, по моему, вообще никто не нужен. Остаешься только ты да, вон, тетя Аня. Но тетя Аня, понимаешь, ей вообще, в принципе, никто. Вот и получается: ты у Варвары Захаровны – единственная родственная душа.
Аргументы Вадима Викторовича были более чем убедительны. За то время, что Людмила пробыла в Москве, она полюбила Варвару Захаровну, искренне привязавшись к этой, исполненной доброты и неподдельной интеллигентности, старушке. И уехать сейчас, бросив человека, которому ты точно нужен, было бы непростительным предательством.
— Вы думаете, бабушка расстроится, если я уеду? – немного растерявшись, спросила Людмила.
— Ну, а сама-то ты как думаешь? – Анна даже всплеснула руками. – Я тогда вообще не знаю, что с ней будет. У неё же ты – единственный свет в окошке. Уж что-что, а если ты уедешь, она этого точно не переживет.
— Люсь, а я бы на твоем месте вообще в Троице-Лыково перебрался, – сказал Вадим Викторович. – Ну, сама подумай, какой смысл тебе каждый день туда-сюда мотаться? Там ты постоянно с бабушкой будешь. И ей спокойнее будет, и тебе хлопот поменьше.
Предложение Гусева несколько озадачило Людмилу. С одной стороны, она изрядно уставала от каждодневных маршрутов – Останкино-Троице-Лыково. С другой – Людмила хорошо понимала, как отнесется к её переезду дядя Герман. Этот человек не упустит возможности испортить существование и ей, и бабушке.
— Я бы переехала к бабули, но я не знаю, как к этому дядя Герман отнесется, – почти виновато проговорила Людмила. – Вряд ли ему это понравится.
— Вот, знаешь, меньше всего тебя должно волновать, как к этому отнесется дядя Герман, – решительно заявила Анна. – Во-первых, этот дом такой же его, как и твой.
Про самого Германа Федоровича можно было сказать, что день у него не задался с самого утра. Едва он переступил порог офиса, как ему навстречу выбежала миловидная секретарша, внешний вид которой выражал сильный испуг.
— Герман Федорович, там какие-то люди требуют все документы, касающиеся финансовой отчетности, – запыхаясь, проговорила она. – Я не знаю, что делать.
— Разберемся, – сухо ответил Герман Федорович и проследовал в свой кабинет.
То, что Сапранов увидел в своем кабинете, поразило его своей наглостью и беспардонностью. Два молодых человека в черных костюмах вели себя подчеркнуто по-хозяйски. Выражалось это в опустошении всех стеллажей, находившихся в кабинете и приемной. Молодые люди вели себя непринужденно и беззастенчиво так, словно были в кабинете полноправными хозяевами. Такое положение вещей, естественно, не могло понравиться Герману Федоровичу, и он не примянул разразиться гневной тирадой.
— Я могу поинтересоваться, что вам здесь нужно? – спросил Сапранов. – Или вас не учили, что вторжение на чужую частную территорию – это прямое нарушение закона?
К Герману подошел молодой человек довольно крупного телосложения, в глазах которого отчетливо читалась уверенность в собственной правоте. Подойдя к Герману, он достал и внутреннего кармана пиджака маленькую книжицу синего цвета и протянул её Герману. Едва Сапранов прочитал четыре буквы, красовавшиеся на корочки, как сразу понял: стоит ждать неприятностей. Причем, неприятностей крупных.
— Я – следователь УБЭП – Веретенников, - представился молодой человек, - а это – следователь прокуратуры по особо важным делам Филимонов. Герман Федорович, к нам поступил сигнал о том, что вы незаконно переводили средства концерна «Кубань» на счета Сибирь-пром-банка в Томске. В связи с этим, мы уполномочены произвести изъятие финансовой документации.
— Я надеюсь, ордер на обыск при вас имеется? – задал Герман дежурный вопрос.
— Да, конечно, – ответил Веретенников и вручил Сапранову официальный документ.
В голове Германа Федоровича тут же пронеслась вереница неприятных воспоминаний. Нарушать закон ему приходилось не раз и не два, а поэтому к подобного рода визитам он давно привык, наперед зная, что из любой щекотливой ситуации он сможет выпутаться во что бы то ни стало. Но то, что произошло десять лет назад, пробуждало в его памяти самые неприятные воспоминания, о которых он хотел бы забыть, как можно скорее.
— Насколько я помню, Сибирь-пром-банк прекратил свое существование лет пять-шесть назад. – сказал Герман. – В этой связи мне непонятна суть ваших претензий.
— Герман Федорович, ну, мы же с вами – взрослые люди, - иронично заметил Веретенников, - и оба прекрасно знаем, что срок давности по такого экономическим преступлениям так быстро не проходит.
— Глеб Карпович, - обратился в Веретенникову Филимонов, - посмотрите, в этой папки, - он указал на коричневую папку, лежавшую на нижней полке стеллажа, - я обнаружил очень интересненькие документики. Извольте взглянуть.
Веретенников подошел к сослуживцу, а тот достал из папки несколько бумаг и протянул их ему. Беглым взглядом просмотрев содержание документов, Глеб Карпович иронично улыбнулся.
— Герман Федорович, объясните, пожалуйста, как среди документов вашего концерна оказались уведомления о переводе крупных сумм со счетов «Кубани»? – спросил он.
— Видите ли, в чем дело, господин Веретенников, с партнерами по «Кубани» у меня был совместный бизнес, – не скрывая презрения, произнес Герман. – А совместный бизнес подразумевает проведение совместных финансовых операций. Видимо, кто-то из Черкасовых поручил именно мне перевод денежных средств в этот банк.
— Ну, тогда у вас должна быть генеральная доверенность на проведение подобного рода финансовых операций – не унимался Веретенников, чем привел Германа Федоровича в состояние неистового бешенства. – Она у вас, я надеюсь, имеется?
— Знаете что! Уважаемый… - закричал Герман, так как говорить нормальным тоном он уже был не в состоянии. – Я не обязан хранить у себя всякую макулатуру. А вам я настоятельно советую: убавьте прыть. Иначе с таким рвением вам будет очень сложно дослужить до пенсии.
— Герман Федорович, только не надо нервничать, – вступил в разговор Филимонов, до того сидевший за столом и просматривавший разложенные перед ним бумаги. – Мы с Глебом Карповичем должны проверить поступившую к нам информацию.
— Я не знаю, какая у вас та информация, но я со всей ответственностью заявляю: вот эти обвинения, которые вы мне пытаетесь предъявить, - это наглая, ни с чем несравнимая клевета, – заявил Герман, немного успокоившись. – В бизнесе я уже больше двадцати лет, и любой из моих партнеров скажет вам: более надежного и ответственного компаньона, чем Герман Сапранов, найти невозможно. Уж тем более никто из них не сможет сказать вам, что я когда-либо был нечист на руку.
— Ну, в таком случае вам тем более не о чем беспокоиться – сказал Веретенников. – Вы поймите нас правильно: на каждый сигнал, поступивший к нам, мы просто обязаны отреагировать. Если выяснится, что вы непричастны к переводу денег, тогда, уверяю вас, вам нечего опасаться.
Оба «Пинкертона» подчеркнуто демонстрировали вежливость и доброжелательный настрой, хотя все поведение Германа выдавало в нем причастность к выдвинутым против него обвинениям. Самого же Сапранова больше всего в этот момент волновало даже не то, сможет ли он выпутаться из этой щекотливой ситуации. Гораздо важнее для Германа Федоровича было знать, кто именно навел сыскарей на казавшееся канувшим в лету дело десятилетней давности. Вернее, он, в принципе, догадывался, кто мог организовать подобную «подставу», и теперь осталось получить лишь подтверждение этому.
Едва Веретенников и Филимонов скрылись за дверью, Сапранов бросился к стоявшему на столе телефонному аппарату, схватил трубку и набрал заветную комбинацию из десяти цифр. Несколько протяжных гудков показались Герману вечностью. Наконец, в трубке прозвучал характерный щелчок, а затем Сапранов услышал абсолютно спокойный, но, показавшийся ему противно-слащавым, голос:
— Внимательно слушаю вас.
— Ну, и гад же ты, Вова! – не тратя время на вступление, выпалил Герман.
— Так! Герман, потрудись объяснить, ты о чем? – спросил обескураженный Владимир Борисович.
— Он еще спрашивает, о чем я! – продолжал негодовать Герман. – То, что ко мне заявились два мента, все тут вынюхивали относительно Сибирь-пром-банка – это твоих рук дело?
Рассказ Германа Федоровича о визите оперативников стали для Ромодановского полной неожиданностью. Имевший к созданию банка-однодневки непосредственное отношение, Владимир Борисович хорошо понимал, что, если о сибирском банке стало известно правохраниетельным органам, то тучи автоматически могут сгуститься и над его головой.
— И что ты им рассказал? – проигнорировав вопрос Германа, волнующимся голосом спросил Ромодановский.
— Так! – закричал окончательно выведенный из себя Герман. – Лучше говори: сам додумался на меня ментов навести, или кто-то подсказал? Хорош же из тебя партнер! То мне сладкие песенки пел, говорил, что без меня, как без воздуха, а сам думал, как бы мне кинжал в спину вонзить!?!
— А вот теперь ты успокоишься и выслушаешь меня, – сказал Владимир Борисович, как только Герман закончил свою тираду. – К этому ментовскому наезду я не имею никакого отношения, или ты забыл, что ко всем эти томским делам я причастен точно так же, как ты, и я меньше всего заинтересован в том, чтобы предавать свои же темные дела гласности. Ну, сам подумай: зачем мне так подставляться? Совершенно же очевидно: если ты погоришь на этом деле, то непременно потянешь за собой и меня. Так что, дорогой мой, заинтересованности в том, чтобы твои махинации стали известны ребятам с Петровки или, там, из прокуратуры какой-нибудь, у меня нет никакой. Ищи крысу в другом месте.
— Но тогда кто это мог быть?
— Да, кто угодно. Герман, ты вспомни: когда ты создавал этот банк-однодневку, сколько людей было задействовано? Скольким чиновникам из Томска ты на лапу клал? Любой же из них мог банально тебя сдать при ближайшем на него наезде.
Аргументы Владимира Борисовича казались Герману разумными, но легче ему от этого не становилось. Неусыпное «государево око» в виде Веретенникова и Филимонова будет теперь висеть над ним, как дамоклов меч, а он даже не знает имя виновника своих несчастий. Кроме того, было понятно, что Сапранов не сможет ничего предпринять, не узнав имя источника информации. Именно у него, у этого источника, по-видимому, находились документы, относящиеся к деятельности томского банка, и, очевидно, именно эти документы служили доказательной базой.
— Ладно, – сказал Герман, немного успокоившись. – Только ты там все бумаги – платежные поручительства, извещения, квитанции – все в огонь отправляй. Еще не хватало, чтобы эти легавые и до Терминал-банка докопались. Тогда нам обоим не поздоровится.
— Мог бы и не напоминать, – сказал Ромодановский. – Мне тоже светиться перед этими «Пинкертонами» неохота. Поэтому все меры предосторожности будут приняты.
Герман Федорович ошибался, когда думал, что с уходом Веретенникова и Филимонова все неприятные моменты на текущий день будут закончены. Не успел он повесить трубку, как в кабинет вошла секретарша и сказала, что в приемной его дожидается некий Генрих Вальтерович Шторм – представитель Траст-Дон-банка.
— Ему-то что здесь надо? – удивился Герман Федорович. – Ну, давай, зови.
Господин Шторм оказался молодым клерком с внешностью вполне уверенного в себе человека. В кабинет Сапранова он вошел твердой походкой, без малейшей тени робости в лице.
— У вас есть минут десять-пятнадцать, не больше, – заявил Герман, едва только Шторм переступил порог его кабинета. – Я полагаю, вы пришли утрясти формальности, связанные с подписанием договора?
— Не совсем, – уверенно ответил молодой человек. – Я бы хотел обсудить условия выплаты вами кредита, предоставленного нашим банком.
Герман Федорович посмотрел на Шторма как на человека, сбежавшего из сумасшедшего дома. К такому повороту событий он готов не был, и все, что говорил этот банковский клерк, казалось бредом безумца.
— Юноша, если это шутка, то она крайне неудачная, – сказал Герман, не скрывая раздражения. – Вам должно быть хорошо известно, что, согласно подписанному договору, все выплат должны начаться только с января будущего года.
— Вы, видимо, не внимательно читали договор, – сохраняя олимпийское спокойствие, сказал Шторм. – В приложении к нему четко говорится: в случае падения кура долговых обязательств, погашение кредита осуществляется немедленно.
Резким движением Герман Федорович открыл верхний ящик стола и извлек из него папку, в которой хранился текст договора. Быстро перебирая листы бумаги, он был уверен, что среди этих листов он не найдет ничего такого, что дало бы право этому наглому клерку выдвигать какие-либо претензии. Первый десяток страниц содержал стандартный для подобного рода документов текст. Но вдруг глаза Сапранова остановились на заголовке, выделенным жирным шрифтом, который гласил:
Приложение к договору о предоставлении кредита. (Обязательства заемщика в случае возникновения экстренных ситуаций.)
То, что было написано под этим заголовком, в одночасье превращало Германа Федоровича в банкрота. Было понятно, что в указанные сроки вернуть кредит он не сможет, а в этом случае заложенный им контрольный пакет акций становился собственностью банка. В общем, из всесильного хозяина заводов, газет, пароходов Герман Сапранов превращался в пустое место.
— Знаете, кто вы!?! – закричал Герман. – Вы – аферисты и мошенники! Да, я вас по судам затаскаю. Это вы мне, а не я вам, платить будете.
— Герман Федорович, давайте для начала успокоимся, – видя эмоциональное возбуждение Сапранова, произнес Шторм. – Вы же – разумный человек, и сами прекрасно понимаете, что криками и угрозами вы ничего не добьетесь. Давайте вы приедете к нам в банк, и так мы вместе обсудим, какой можно найти выход из сложившейся ситуации.
Последние слова Шторма подействовали на Германа Федоровича, как красная тряпка на быка. Тон, которым Шторм предложил Сапранову приехать в банк для переговоров, не мог быть расценен иначе, как повелительный, а этого Герман Федорович потерпеть уже не мог.
Дальше была сцена, которую можно было смело назвать проявлением неуправляемого гнева. Герман Федорович, встав из-за стола, подошел к молодому человеку походкой тигра, готовящегося к прыжку. Схватив Шторма за лацканы пиджака, он выволок его в приемную к изумлению плохо понимающей, что происходит, секретарши. Попутно Герман истошно кричал:
— Ах ты, щенок! – неистово кричал Сапранов, чем привел обескураженную секретаршу в состояние крайнего изумления. – Ты еще будешь здесь указывать, что мне делать!?! Да, ты хоть понимаешь, что, если я захочу, от тебя мокрого места не останется!?! – с каждой секундой Герман Федорович распалялся все больше и больше. – Я весь ваш банк в порошок сотру! Вы все передо мной еще на цирлах бегать будете! А лично ты готовься к тому, что всю жизнь будешь по помойкам побираться! Уж, я об этом позабочусь. Значит так, Вера Афанасьевна, - обратился Герман к все еще не понимающей, что происходит, секретарше, - Если вы еще хоть раз увидите этого проходимца у меня в офисе, сразу гоните его в три шеи, не задумываясь. В противном случае вам придется искать другую работу.
Не совсем еще пришедшей в себя увиденного Вере Афанасьевне ничего другого не оставалось, как просто развести руками. К подобным причудам Германа Федоровича она давно привыкла, но на это рез шеф, что называется, превзошел сам себя. Максимально вежливым тоном Вера Афанасьевна попросила Шторма удалиться во избежание неприятных последствий.
Герман Федорович глубоко заблуждался, что все его злоключения на текущий день были закончены. Главное потрясение его ждало впереди. Причем, потрясение это ни шло ни в какое сравнение с тем, что произошло утром.
Едва Герман Федорович подъехал к своему дому, как увидел стоявшую у ворот своего особняка желтую машину такси. Из автомобиля вылезла Людмила, а шофер извлек из багажника два больших чемодана, поставив их на землю. Из-за ворот выбежала Анна. Взяв один из чемоданов, она пошла обратно, а за ней последовала ненавистная племянница, неся в руках другой.
— Этого еще не хватало! – подумал Герман Федорович, в голове которого рождались самые безрадостные предположения. – Она что, еще и тут прописаться собирается?
Предчувствия Германа подтвердились, как только он вошел в дом. Крайне редко выходившая из своей комнаты Варвара Захаровна на этот стояла в холле, прибывая в самом благостном расположении духа и обнимая приехавшую внучку.
— Ну, наконец-то, Люсенька, ты дома, – говорила пожилая дама. – Я не понимаю, почему ты до сих пор этого не сделала? У Вани, конечно, большая, хорошая квартира, но твой дом здесь.
— Бабуль, я просто не хочу никого стеснять, – немного смущаясь, ответила Людмила. – Дяди Герману, наверное, не очень понравится, если я здесь жить буду.
— Вот, что понравится, а что не понравится твоему дяди Герману, должно меньше всего тебя волновать, – уверенно заявила Анна. – В конце концов, это не ты ему должна, а он тебе кругом должен. Ты лучше о бабушке подумай. Это она ночи не спала. Все думала, где ты да что с тобой. Так, что, Люсь, Варвара Захаровна – единственный человек, о котором ты должна беспокоиться, а если что-то кому-то не нравится, то это уже их трудности.
Одному Богу известно, чего стоило стоявшему за дверью Герману выслушивать эту тираду. В этот момент он готов был убить всех, присутствующих в его доме. Ведь под сомнение ставилось не только его право безусловной собственности, но и весь его авторитет, то, что в этой семье именно он – альфа и омега.
— Кто-нибудь мне объяснит, что здесь происходит? – спросил вошедший в дом Герман. – Чьи это чемоданы стоят тут, около дверей? Почему в доме присутствуют посторонние?
Тон Германа Федоровича выражал крайнее неудовольствие, а поэтому Людмила почувствовала себя крайне неловко.
— Герман, Людочка – не посторонний человек, а моя внучка, - спокойно сказала Варвара Захаровна, - и с сегодняшнего дня она будет жить в этом доме.
В первые секунды после этого признания Герман Федорович не мог ничего сказать. Шок - самое точное слово, которым можно было охарактеризовать состояние Сапранова. Слова матери могли означать только одно: в собственном доме Герман больше не хозяин. Ах, как же он ненавидел свою мать – эту противную, забывшую свое место в его доме, старуху! Как же он ненавидел своего брата, своим завещанием спутавшего ему все карты, а своим письмом – связавшим его по рукам и ногам.
Людмила чувствовала себя, как уж, вертящейся на сковородке. С одной стороны, больше всего в жизни она не любила кого-то обременять. С другой – развернуться и немедленно уехать, означало бы оскорбить Варвару Захаровну – единственного родного человека, которому Люда точно была нужна. Выход из этой щекотливой ситуации нашла Анна.
— Ты хоть о матери подумай, – сказала она. – Мало ей было сына в расцвете лет потерять. Теперь ты что, хочешь её еще и внучки лишить?
Наверное, впервые в глубине души Германа заговорила совесть, до того спавшая крепким, богатырским сном. Осколки жалости, затаившееся в глубине сознания, снова склеились в единое целое, а результатом этого была скупая слеза, появившаяся на щеке «железного Германа».
— Значит так, – сурово сказал Герман, сбросив маску сентиментальности. – Мама, я надеюсь, ты объяснишь своей гостье, что в нашем доме установлены определенные правила, которым каждый должен неукоснительно подчиняться.
— Что же это за правила? – иронично спросила Анна.
— Ну, например, нахождение на определенной территории, выход за пределы которой будет строжайше воспрещен, – ответил Герман. – К данной территории я отношу твою комнату, мама, комнату, в которой поселится твоя гостья, кухня, сад. Во все остальные помещения этого дома проход твоей внучке категорически запрещен.
— Сынок, уверяю тебя, Людочка не побеспокоит ни тебя, ни людей, с которыми ты общаешься, – заискивающе произнесла Варвара Захаровна. – Я лишь хочу, чтобы Люсенька скрасила мое одиночество. Ты же знаешь, после смерти Вани в этом доме я стала совершенно никому не нужна. Ты постоянно занят своими делами. Элла с утра до вечера где-то пропадает. Про Лизу я уж вообще ничего не говорю. Два года уже ребенок из чужой страны носа не высовывает. А с Люсенькой мне хоть скучно будет. Да и Ани она по хозяйству поможет.
Ничего не ответив, Герман ушел в свой кабинет. Было понятно, что приезд племянницы для него, как нож к горлу, но в этом случае Варвара Захаровна и Анна решили пойти на принцип. Должна же быть хоть какая-то компенсация бедной девочке за то, что долгое время она росла вообще без семьи.
Комната Людмилы оказалась небольшой, но очень уютной. Диван, накрытый шерстяным пледом, платяной шкаф, притаившейся прямо за дверью, письменный стол, стоявшей у окна, на котором красовалась ажурная настольная лампа. Пол был застелен узорчатым ковром, а окна занавешены тончайшим тюлем, сквозь который виднелись ветвистые кроны деревьев. Доминантой всей комнаты был массивный книжный шкаф, стоявший напротив дивана. За стеклом стояли повидавшие многое на своем веку книги в кожаных переплетах. С улицы, через открытое окно, доносились приятный шелест листвы деревьев и щебетание птиц.
Оказавшись в этой комнате, Людмила вдруг почувствовала какое-то умиротворение, словно она вернулась домой после долгой отлучки. Все ей здесь было мило и отрадно, ко всему лежало сердце. Успокаивающая обстановка располагала к тому, чтобы забыть обо всех горестях и проблемах, валом свалившихся на неё в последнее время, а главное, здесь она могла не думать о нем… О том, кто заставил её страдать так, как не страдала она ни разу в жизни. О том, кто причинил ей невыносимую, ни с чем несравнимую боль.
Люда раскладывала свои вещи в шкаф, когда дверь медленно отворилась, и в комнату вошла Варвара Захаровна.
— Детка, ну, как ты тут устроилась? – спросила старушка. – Тебе здесь нравится?
— Бабушка, конечно, нравится. Комната такая уютная, просторная. Ничуть не хуже, чем в папиной квартире.
При упоминании слова – папа – Варвара Захаровна тяжело вздохнула, а её глаза стали влажными от слез.
— Как же Ваня сейчас радовался бы, что тебя нашел, – тихо сказала она. – Он ведь, когда узнал, что ты у него есть, места себе не находил. Землю готов был перевернуть, чтоб тебя найти.
— Бабушка, а папа любил маму? – вдруг спросила Людмила.
Вопрос для Варвары Захаровны был тяжелым, потому что пробуждал в её памяти горькие воспоминания. Признавать то, что в силу своего недостаточного внимания, даже равнодушия она отчасти сама виновата в трагедии Ивана и Ларисы, Варваре Захаровне было тяжело, но и уходить от ответа было тоже не в её правилах.
— Конечно, любил, Людочка. – сказала Варвара Захаровна, тяжело вздохнув. – Он же чуть с ума не сошел, когда узнал, что Лариса уехала. Я, конечно, тоже хороша. Надо было горы перевернуть, а твою маму найти. А все думала: со временем все утрясется, забудется. Ваня кого-нибудь еще встретит, полюбит. А, вон, видишь, как вышло: и сам счастлив не был, и ты круглой сиротой росла.
— Бабуль, ты только себя не вини, – тихо произнесла Людмила, погладив Варвару Захаровну по голове. – Ну, в конце концов, каждый человек имеет права на ошибку. Вы ж с папой не знали, что мама беременна.
Все, что говорила Люда, она говорила абсолютно искренне. В душе не было ни злобы, ни обиды. Лишь тоска гложила сердце. Грустно было оттого, что в полной мере она так и не смогла познать родительской любви. Память, конечно, хранила обрывки воспоминаний, но все они были смутны, проплывали в сознании, словно в тумане. Людмила помнила лишь карие глаза мамы, да её большие, добрые глаза. Помнила она еще озорные глазенки младшей сестрички, её вьющиеся белокурые волосики, розовые пухлые щечки.
— Где теперь моя сестренка? – думала про себя Людмила. – Что с ней стало? Жива ли она?
Размышления Людмилы прервал отрывистый стук в дверь.
— Да, да. Войдите, – сказала Варвара Захаровна.
В комнату вошла Анна. При виде улыбающейся, счастливой Людмилы, она и сама расплыла в улыбке. В этот момент она была действительно самым счастливым человеком на свете. Наконец-то закончилось её одиночество, длившееся больше двадцати лет; рядом были близкие люди, а на душе было легко и спокойно. На время забылась даже боль, хищным зверем вцепившаяся в сердце и терзавшая каждое мгновение, как только начинала думать о нём.
— Ну, как ты тут устроилась? – спросила Анна Людмилу. – Нравится новое жилище?
— Ну, конечно, нравится, тетя Ань. Я так рада, что теперь постоянно с бабушкой жить буду.
— Да, это давно надо было сделать, – сказала Варвара Захаровна. – Твое место – тут, среди родных тебе людей, а не в той квартире, где ты жила, как отшельница какая-то…
При упоминании слова – родные люди – Анна посмотрела на Варвару Захаровну с плохо скрываемой иронией. Действительно к родным людям можно было отнести только саму Варвару Захаровну. Все остальные обитатели особняка могли считаться родственниками Людмилы лишь номинально, по кровному родству, так сказать. Дядя Герман на дух не переносил племянницу. Элла относилась к двоюродной сестре с нескрываемым презрением. Единственным человеком, которому Людмила была дорога, являлась сама Варвара Захаровна, но её голос в этом доме давно уже не был решающим, а власть в семье всецело принадлежала Герману, и от него зависело, станет ли жизнь Людмилы в его особняке невыносимой.
— Ну, теперь я хоть за вас, Варвара Захаровна, спокойна. – Сказала Анна. – Ваша-то душенька довольна, что внучка с вами жить будет.
— Ой, Анюта, и не говори. – Варвара Захаровна тяжело вздохнула. – У меня, знаешь, камень с души свалился. Как представлю, что Людочка жила в этом захолустье, хотя при этом у неё есть свой собственный родительский дом, у меня сердце кровью обливается.
— Ну, это вы своему сынку спасибо скажите, – не примянула помянуть недобрым словом Германа Анна. – Вот зачем ему надо было против Лариски козни строить?
Ответить на это вопрос Ларисе Захаровне было решительно нечего. Когда произошел перелом, в результате которого она окончательно упустила Германа, Варвара Захаровна и сама не знала. Оба мальчика росли, что называется, маминькеными сынками, получали совершенно одинаковое воспитание, но на выходе получились два совершенно разных, прямо противоположенных результата. Про Ивана – человека доброго и в высшей степени мягкого – можно было смело сказать, что он ни от мира сего. Склонный к мечтательности и начисто лишенный каких-либо амбиций, Иван был далек от той среды, в которой вращались его отец и брат. Он был создан, скорее, дли жизни скромного дачника, чем для всяких банкетов, приемов, собраний, конференций, съездов.
Не таков был Герман. Отличительными чертами характера этого человека были: постоянное стремление к успеху, нескрываемый цинизм, завышенная самооценка, высокомерие. Больше всего в жизни Герман Федорович ценил комфорт. Причем, комфорт не только в быту, но и в окружении. Например, Герман ни за что не мог потерпеть рядом с собой человека, занимающего по статусу более низкое положение, чем он. Естественно, появление в своей семье Ларисы он не мог принять в принципе. Не важно, что это была личная жизнь брата, не имевшая к нему никакого отношения. Главное, субординация с чернью была соблюдена, а переживания и сломанная жизнь брата не имели вообще никакого значения.
— Я не знаю, что мне с Германом делать. – грустно произнесла Варвара Захаровна, тяжело вздохнув. – Я, Анют, даже не заметила, когда Герман таким стал. Знаешь, я ведь если их с Ваней баловала, то одинаково. Игрушки им, одежду – все ведь одинаковое покупала. Ну, почему они у меня такими разными выросли?
¬ — Да, пороли вы своего Германа в детстве, видать, мало, – сделала умозаключение Анна. – Вот он и распустился окончательно. Строгость вы к ним, к обоим не проявляли, а Германа как раз надо было в ежовых рукавицах.
Самого Германа Федоровича в это время беспокоили куда более серьезные проблемы, нежели пересуды о нем. Из головы не выходили те два следователя, заявившееся с утра в его офис. Вернее, больше беспокоили даже не они, а та информация, которой эти «Пинкертоны» располагали. Свои темные дела Герман Федорович тщательно засекречивал, доверяя её лишь очень узкому кругу лиц. К этому кругу неизменно принадлежал Владимир Ромодановский – правая рука Сапранова во всех его начинаниях. О том, что Герман банально «уводит» колоссальные суммы со счетов «Кубани», Владимир Борисович, конечно, знал, и поэтому автоматически становился подозреваемым в передаче этой информации правоохранительным органам.
Едва Ромодановский вошел в кабинет Германа, как сразу поймал на себе его пронзительный, испепеляющий взгляд.
— Ну, Вова, такого я от тебя не ожидал! – закричал Герман, увидев компаньона. – Я-то действительно начинал думать, что ты – надежный человек, а ты, вон, мало того, что предателем, так еще и трусом оказался.
— Герман, я тебе еще раз повторяю: к этому прокурорскому наезду я не имею абсолютно никакого отношения, – совершенно спокойным тоном сказал Владимир Борисович. – Если информация о твоих махинациях стала известна правоохранительным органам, то это уже, извини, твой недочет.
Демонстрировать олимпийское спокойствие Владимиру Борисовичу позволяла его уверенность в непричастности к этому делу. При любых других обстоятельствах он «слил бы» весь имевшийся у него компромат на Германа, не задумываясь ни на минуту, но в условиях, когда благополучие твоего банка на девяносто процентов зависит от процветания «Континента» такой поступок мог оказаться более чем опрометчивым.
— Но если не ты, тогда кто!?! – не унимался Герман. – Об этом томском банке только ты да я знали.
— Ну, а ты сам подумай, кому по неосторожности мог проболтаться про Томск. Вон, тому же Витьке, когда его на убийство Черкасовых подписывал, мог все растрепать?
— Да, нет. Виктор же никогда не задает лишних вопросов. Ты же знаешь – немного растерянно ответил Герман. – Потом, даже если Шабанов что-то бы и знал, он молчать будет, как могила.
— Ну, тогда я вообще ничего не понимаю. Не мог же кто-то из Черкасовых воскреснуть и передать в прокуратуру компромат на тебя.
Говоря это, Владимир Борисович даже не догадывался, как он в этот момент был недалек от истины. Виновник всех несчастий Германа Федоровича в это время лежал на диване в своей квартире и тупо смотрел в потолок. По его щекам протекли две скупые мужские слезы, а сознание находилось где-то по ту сторону реальности. То, что он испытывал в этот момент, трудно было назвать даже болью. Это была пустота, пожирающая его целиком; вакуум, из которого не было никакой возможности выбраться. Раскаяние заполнило все его существо, но возможности для того, чтобы как-то исправить ситуацию, он не видел никакой.
В реальность Дмитрия вернул звонок в дверь. Лениво встав с дивана, он, попутно проклиная того, кто осмелился потревожить его в столь неурочный час, поплелся в прихожую. Открыв дверь, Дмитрий понял, что предстоящий разговор с нежданными гостями будет из нелицеприятных. Выражения лиц стоявших на пороге Гусева и Анны не предвещали ничего хорошего, и Дмитрий, конечно, догадывался, с чем это связано.
— Ты понимаешь, что я тебя сейчас по стенке размазывать буду? – вполне спокойным тоном спросил Вадим Викторович. – Знаешь, я догадывался, что ты – проходимец, но то, что ты Люсе устроил – это уже за пределами добра и зла. Она, вон, после твоих выкрутасов в себя прийти никак не может.
— Как вам не стыдно, молодой человек, – вторила своему супругу Анна. – Вроде бы и интеллигентный такой, а довели бедную девочку до припадочного состояния.
— Значит так, если еще раз тебя рядом с Людой увижу, пеняй на себя. Все зубы пересчитаю! – подвел черту Вадим Викторович.
Высказывания Гусева и его жены подействовали на Дмитрия, как красная тряпка на быка. Не то, чтобы он не чувствовал вины за собой, а просто разговор на повышенных тонах был для него неприемлем в принципе.
— Ну, знаете, Вадим Викторович, по сравнению с тем злом, которое Сапрановы причинили моей семье, я вообще ничего не сделал.
— О чем ты говоришь? – спросил Гусев.
— О массовом убийстве в станице Гнездовская. Не припоминаете? Нашумевшее ведь дело-то было. А устроила эту бойню семейка, перед которой вы, Вадим Викторович, вот уже много лет лебезите.
–– Что за бред ты несешь!?! – вскричал Гусев. – Какое отношение к убийству Черкасовых имеют Сапрановы? Какое, наконец, ты имеешь отношение к этой семье?
— Я – сын Сергея Черкасова, – выпалил Дмитрий. – Так вот, Вадим Викторович, боюсь, мне придется вывести из того сладкого неведения, в котором вы прибывали. Человек, который возглавлял банду уголовников, расстрелявших мою семью, ясно сказал, что бойню эту заказали именно Сапрановы.
Сказать, что Вадим Викторович испытал шок, выслушивая признание Дмитрия, значит – ничего не сказать. О дружбе Ивана с Черкасовыми он был наслышан. Не раз Иван рассказывал ему о Сергее, восхищаясь его умом, напором, деловой хваткой. Ни о какой зависти, меркантильности не могло быть речи.
— Надо будет мне тебя познакомить с этим индивидом, – полушутя говорил Иван Гусеву. – Знаешь, у меня на Серегу грандиозные планы. Вместе фмы выведем наш бизнес на небывалые высоты. Без тебя, как корифея юриспруденции, нам точно не обойтись.
Грандиозным планам не суждено было сбыться. Как гром среди ясного неба, из Гнездовской пришло известие о гибели всех Черкасовых. Следствие явно буксовало, и уже через месяц было понятно, что дело об убийстве Сергея и его семьи превращается в очередной висяк.
То, что разгадка окажется настолько шокирующей, ни Вадиму Викторовичу, ни Анне не могло присниться даже в самом страшном сне.
— Ах, вот, значит, как, – грустно произнес Гусев. – Это, получается, ты специально к Сапрановым в доверие втерся, Люсе все мозги запудрил, чтобы решающий удар из-под тешка нанести. Хорош же ты! На бедной девушке, почти ребенке, отыграться решил.
— Как же вам не стыдно, молодой человек, – сказала Анна. – Люсенька же итак судьбой обижена. Сколько лет она росла без отца, без матери. Родной дядя её шпыняет без конца, а тут еще и вы с вашей местью никому ненужной.
— Ань, да, с кем ты разговариваешь? Не видишь: его же переполняет ненависть. – сказал Гусев жене, а затем, обратившись к Дмитрию, добавил: - Только знаешь, что я тебе скажу: на чужом горе ты свое счастье не построишь, и справедливости не добьешься. Да, что я тебе говорю. Такие, как ты, чувствовать не могут.
Информация, которую Вадим Викторович и Анна получили от Дмитрия, нуждалась в осмыслении. У обоих никак не укладывалось в голове, что у кого-то из членов семьи Сапрановых руки могут быть по локоть в крови.
— Вадик, как ты думаешь: то, что этот Димка там плел, может быть правдой? – спросила Анна, садясь в автомобиль.
— Не знаю, Аня, – отрывисто ответил Гусев. – Я теперь вообще не знаю, что думать. Лично у меня в голове не укладывается, чтобы кто-нибудь – или Ванька, или Герман, или, не дай Бог, Варвара Захаровна – могли пойти на такое.
–– Нет. То, что Иван и Варвара Захаровна абсолютно исключаются, итак понятно, – сказала Анна. – Но вот Германа я бы не стала со счетов сбрасывать. – Сам знаешь: человек он властный, с гонором. Такой никогда не захочет ни властью делиться, ни конкурентов терпеть.
Сам Герман Федорович в это время чувствовал себя зверем, загнанным в клетку. Одна мысль, что теперь ему придется делить кров с племянницей, которую он ненавидел больше всего на свете, приводила его в бешенство. Самое ужасное, что незваная гостья могла задержаться в его доме на сколь угодно долгий срок, а это делало жизнь Германа Федоровича невыносимой. В голову невольно приходила мысль о том, что возникшую проблему можно решить радикально, раз и навсегда. Но тут, же перед глазами возникало письмо Ивана, в котором тот недвусмысленно давал понять, какие последствия для Германа могут иметь все его попытки физического устранения Людмилы.
Размышления Германа прервал телефонный звонок.
— Слушаю вас, – спокойным голосом произнес Герман.
— Герман Федорович, с вами говорит начальник отдела кредитования – Галина Николаевна Мезенцева, – раздался в трубке тихий, но вполне уверенный, женский голос. – Я уполномочена сообщить вам, что заложенный вами пакет акций переходит в собственность банка и выставляется на торги.
Сообщение это прозвучало для Германа, как гром среди ясного неба. К тому, что обвал на бирже будет иметь серьезные последствия, он был готов, но не думал, что они наступят так быстро и будут иметь столь катастрофический характер.
— Возможна ли отсрочка выплат? – спросил Герман. – Уверяю вас, через некоторое время я смогу погасить кредит. Мне нужно всего полтора-два месяца.
— Боюсь, что нет, – ответила Мезенцева. – Герман Федорович, вы же внимательно читали текст договора. Там же черным по белому написано: в случае непогашения кредита в установленные договором сроки все заложенные ценные бумаги становятся собственностью банка и выставляются на торги.
Ничего не ответив, Герман Федорович положил трубку. Переезд Людмилы в его дом был ничто по сравнению с катастрофой, надвигавшейся на него. Сапранов терял власть. Терял стремительно, безвозвратно. Мир, созданный Германом, и незыблемо подчиненный ему, рушился, хороня под собой обломки былого могущества. Перефразируя слова известной песни, можно было сказать: Герман был всем, а стал – никем.
Весть о том, что Герман Сапранов из владельца заводов, газет, пароходов превратился в банкрота, молниеносно разнеслась по городу. Все телеканалы, наперегонки друг с другом, сообщали о том, что у «Континента» скоро появится новый хозяин, имя которого станет известно после проведения аукциона.
У накрывавшей на стол Анны из рук выпали тарелки, когда она услышала, что у «континента» меняется один из собственников.
— Вадик, быстро беги сюда! – крикнула она. – Скорее!
Прибежавший на кухню Вадим Викторович увидел на экране телевизора миловидного молодого человека, дежурным тоном сообщавшего:
— Торги по акциям концерна «Континент» состоятся не позже завтрашнего дня. Как сообщает агентство «Круг», распродажа акций связана с банкротством концерна. Бывший совладелец концерна Герман Сапранов объявлен банкротом в связи невозможностью выплаты кредита Дон-траст-банку.
— Этого еще не хватало. – произнес Гусев. – Вот попомни мое слово, мать: половина концерна достанется или теперь какому-нибудь проходимцу, или охотнику за легкими деньгами.
— Ну, и что теперь делать?
— Пока не знаю. Ясно одно: поскольку Люся теперь единственная хозяйка «Континента», ей надо немедленно брать бразды правления в свои руки.
— Вадим, ты что, беляны объелся? Как ты себе это представляешь? – недоумевала Анна. – Люся в Москве-то без году неделя. Обо всем вашем бизнесе, будь он неладен, и слыхом не слыхивала, а ты уже готов из неё воротилу какую-то сделать.
— Ничего не знает – говоришь? – уверенно произнес Гусев. – Значит, придется учиться. Причем, учиться быстро, иначе все, что Ванька создал, рухнет.
Растерянная Людмила внимательно слушала Вадима Викторовича, но не понимала значения многих слов, произносимых им.
— Понимаешь, Люся, «Континент» находится в глубоком кризисе, и от тебя сейчас зависит. Останется он на плаву, или все, что создал твой отец, пойдет прахом.
— Дядя Вадим, но я-то что могу сделать?
— Хороший вопрос. Придется много и упорно работать, и одновременно учиться. Тебе сейчас некогда будет думать о каком-то там Диме, о своих любовных переживаниях.
После этого у Люды началась новая жизнь. Каждый день она проводила в рабочем кабинете отца, где под чутким руководством Вадима Викторовича погружалась в мир различных схем, графиков, отчетов, балансов, сводок. То ли в Людмиле проснулся талант предпринимателя, то ли сказали свое слово отцовские гены, но она с удивительной легкостью осваивала науку предпринимательского искусства. Уже через пару недель она на равных разговаривала с поставщиками, внимательно вчитываясь, подписывала все документы.
Чем больше Людмила погружалась в работу, тем меньше её сердце гложила тоска, а из сознания постепенно стал стираться образ человека, с которым были связан все её надежды на счастье, и который так жестоко эти надежды разрушил.