Около полуночи зазвонил телефон.
-Извините за поздний звонок. Я только что узнала ваш номер. Мне порекомендовали обратиться к вам.
-Но кто вы?
-Ох, извините, я не представилась. Меня зовут. Клара Львовна Перельман.
-Знакомая фамилия. «Занимательная алгебра, физика и т.д.» не ваш родственник написал?
-Да, я из этой семьи, Но это не имеет значения. Я вам звоню вот по какому поводу. Уезжая из бывшего Союза, я захватила с собой материалы Льва Максимовича Клейнборта. Вам знакома эта фамилия?
-Если вы имеете ввиду того, кто писал о театре, то немного знаю.
-Дело в том, что Лев Максимович родной брат моего мужа — Марка Максимовича. После смерти Льва Клейнборта, мы с мужем приводили в порядок архивы писателя. Материалы, которые я привезла в Америку, это воспоминания Клейнборта о людях, с которыми ему приходилось встречаться. Это те поэты и писатели, с которыми он дружил — Горький, Куприн, Блок, Есенин, Сологуб, Мамин-Сибиряк, Короленко, Серафимович, Новиков-Прибой, Купала и многие другие.
-Конечно это очень интересно! А можно посмотреть эти воспоминания?
-Для этого я вам и звоню.
-Завтра воскресение. Если позволите, я буду у вас часам к двенадцати. Это удобно?
-Вполне. Записывайте адрес.
На следующий день в полдень я позвонил в дверь квартиры Клары Львовны.
Дверь открыла невысокого роста женщина.
-Здравствуйте! Вы Клара Львовна?
-Здравствуйте! Да заходите же. Конечно я — это я. Чай? Кофе? Вы же с дороги. Сколько времени вы ехали? Что, целых полтора часа? Садитесь сюда. Я закрою окно. Вам будет дуть.
-Не беспокойтесь, все в порядке, я не боюсь сквозняков.
Совершенно белые волосы никак не вязались с этой живой, как ртуть, женщиной, с блеском е молодых глаз.
-Клара Львовна, пожалуйста, не хлопочите. Давайте раньше о деле. Кофе как-нибудь потом.
-Ну, хорошо. Понимаете ли, мой возраст заставляет меня торопиться. Я так боюсь, что я уйду
и все это, - она указала на объемистую папку, - пропадет. А мне так хочется успеть увидеть это
опубликованным. Мне кажется, что воспоминания Льва Максимовича о наших великих соотечественниках должны быть небезынтересны для русских людей, живущих в Америке. Впрочем, может быть я ошибаюсь? В последнее время я что-то стала здесь часто ошибаться. Вроде бы и те же наши люди, ан, и не те.
Мы с мужем приехали в Лесное Под Ленинградом, надеясь застать Льва Максимовича еще в живых, но опоздали на день. После похорон нам отдали архив писателя., чтобы мы привели его в порядок. Мы с Марком Максимовичем долго работали над архивом брата, и закончив работу, пердали его частью в Пушкинский дом, часть — в музей Горького, кое-что в Белорусский музей. Мы с мужем считали, что архив писателя Клейнборта должен стать достоянием России. Кое-какие материалы остались у нас. Но теперь, после смерти мужа, мне хочется, чтобы в память о них обоих, воспоминания Льва Максимовича прочли любители русской словесности. Ведь очень многое из того, что мы передали в музеи, так и не увидело свет в России.
Клара Львовна наговаривала мне на диктофон
заготовленный текст, изредка заглядывая в свои
записки. Она объяснила это тем, что готовилась
к нашей встрече и, не надеясь уже на свою
память, постаралась заранее записать все то,
о чем ей хотелось бы рассказать.
Об авторе.
Лев Максимович Клейнборт — старый русский писатель. Литературную деятельность начал в1902 году в Земских изданиях тех лет. С1903 года становится постоянным сотрудником журналов «Образование», «Мир Божий», «Русское богатство», «Вестник Европы», «Современный мир» и других прогрессивных журналов того времени.
Он был тесно связан с социал-демократическим движением, членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Царское правительство шесть раз в различные годы арестовывало его и высылало из Петербурга. В1909 году был приговорен к году крепости.
После Октября Клейнборт продолжает свою литературную деятельность. Будучи в гуще литературно-журнальной жизни России, он постоянно был связан с теми, о ком пишет в своих воспоминаниях.
Писатель лев Клейнборт был очень постоянен во всем: и в своих литературных привязанностях, и в личной жизни. Его жена, Мария Францевна Лесгафт (это именем ее отца назван институт физкультуры в Ленинграде), очень рано ушла из жизни. И как потом его друзья ни уговаривали его снова обзавестись семьей, он так и остался однолюбом. До последних дней своих он хранил верность усопшей.
Лев Максимович трудно сходился с людьми. Но когда уж сходился, то дружбу эту сохранял всю жизнь. Он обладал удивительным свойством располагать к себе людей, с огромным удовольствием помогал им находить свое место в жизни, был очень доброжелательным критиком. Авторы всегда с большим удовольствием предоставляли ему свои работы для критического разбора. И в его заметках, посвященных людям близким его сердцу, ощущается доброжелательность по отношению к ним.
Клара Львовна предоставила мне копии большой
части архива Льва Максимовича, но после того,
как мой компьютер поймал какой-то вирус,
у меня осталась небольшая часть из воспоминаний
писателя Л.М.Клейнборта.
Несколько лет назад Клара Львовна ушла из жизни,
и есть ли у нее наследники не знаю.
Еще когда у меня были целы все копии
воспоминаний писателя, я предлагал эти материалы
нескольким русскоязычным журналам, но меня
вежливо отправляли с ними в …. «Неформат»
Новое, но очень емкое для отказа слово.
Предлагаю вниманию заинтересованных то, что у
меня сохранилось.
СЕРГЕЙ ЕСЕНИН
В один из дней ранней зимы 1928 года, будучи в Москве, я поехал на Ваганьковское кладбище. Подошел я к могиле Сергея Есенина Около могилы стояла молодая девушка в черном одеянии с густой вуалью на лице. Она горько плакала. Я подошел ближе к ней.
-Не узнаете? - Спросила она. - Я была у вас с Есениным.
Я не узнал девушки, но изможденное лицо, обильные слезы, что-то больное в образе ее заинтересовали меня.
Мы пошли по кладбищу. Она сразу стала говорить о Есенине, стала на память читать отрывки его стихов, подбирая какую-то особую тематику:
«Ну целуй меня, целуй
Хоть до крови, хоть до боли
….......................................
Ну целуй же. Так хочу я
…....................................
И с тобой целуюсь по привычке,
Потому что многих целовал.
И как будто зажигая спички,
Говорил любовные слова.
….....................................
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне скольких ты ласкала,
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Знаю я, они прошли как тени,
Не коснувшись твоего огня...
С большим удивлением смотрел я на девушку, слушая с какой дрожью и болью в сердце она читает эти отрывки. Вдруг она оборвала какой-то стих, замолчала и тихо сказала:
-Такой, именно такой был Есенин в своей жизни.
Потом стала говорить о личной жизни Есенина, о Зинаиде Райх, его первой жене; его сыне Константине и дочери Татьяне; о Изидоре Дункан, которая была на семнадцат лет старше его; о случайной связи с Анной Изрядновой и их сыне Юре; о Софье Толстой, внучке Льва Толстого; о своих отношениях с Есениным.
Я мало знал личную жизнь поэта и охотно, внимательно слушал.
Наступили сумерки, мы подошли к выходу.
Я крепко пожал ей руку. Она задумалась и снова по памяти прочла.
«Но ты детей
По свету растерял,
Свою жену
Легко отдал другому.
И без семьи, без дружбы,
Без печали
Ты с головой
Ушел в кабацкий омут.»
Потом странно улыбнулась, повернулась и ушла назад на кладбище.
Не раз потом я вспоминал эту девушку под черной вуалью, так горячо любившую поэта, так трагически погибшую на могиле Есенина, постоянного, верного друга его — Галину Артуровну Бениславскую.
Стал я вспоминать и самого Есенина, мою первую встречу с ним.
Тихие сумерки уже заволакивали скамейку, на которой я сидел в саду своего загородного дома с Лесном, под Петроградом.
В воздухе сухом и легком ничто еще не сдавалось, и звонок был крик диких птиц где-то в высоте.
-Лев Максимович?
Обратился ко мне паренек, подходя со стороны калитки моего сада. Совсем юный, в пиджаке, в серой рубахе с галстуком, узкоплечий, желтоволосый.
-Есенин, - сказал он своим рязанским говорком. - Вы обо мне писали в журнале «Северные записки».
Синие глаза, в которых было больше блеска, чем тепла, заулыбались.
Не успел он, однако, сесть как откуда-то взялась моя собака, со звонким лаем кинувшаяся на него.
-Трезор! - Крикнул я. Но это лишь раззадорило собаку.
-Ничего, - сказал он, - не тронувшись с места. Затем каким-то одним движением привлек собаку к себе. - Собака не укусит человека напрасно.
Он знал, видимо, секрет как подойти к собаке. Более того, он знал секрет, как расположить к себе человека. Через короткое время он уже сидел со мной на балконе, тихий сельский мальчик и спрашивал меня:
-Круглый год здесь живете?
-И зимой и летом, - ответил я.
-В городе-то душно уже. - Потом сказал. - Живите здесь! Воздух легкий, цветочки распускаются.
Ему здесь все напоминало деревню.
-У нас теперь играют в орлянку, поют песни,бьются на кулачки.
Во всем, что он говорил, было какое-то неясное молодое чувство, смутнная надежда на что-то, слившаяся с воздухом лета.
Он рассказывал мне об Университете Шанявского, в котором учился уже полтора года, о суриковцах, о журнале «Друг народа». О том, что приехал в Петроград искать счастья в литературе.
-Кабы послал господь хорошего человека. - Говорил он прощаясь.
Опять пришел. Принес несколько брошюр, только что вышедших в Москве, сборников поэтов из народа Отчеты Университета Шанявского и секции содействия устройству деревенских и фабричных театров. Ряд анкет, заполненными писателями из народа. Принес свои стихи «Маковые побаски», «Русь» и еще что-то. Часть из них я передал М.К.Иорданской, ведавшей беллетричтическим отделом в журнале «Современный мир», часть Я.Л. Сакеру, редактору журнала «Северные записки». Сказал о Есенине и М.А.Славинскому, секретарю журнала «Вестник Европы», мнение которого имело вес и значение в журнале.
«Северные записки» взяли все стихи. «Современный мир» - одно.
Это сразу окрылило Есенина. Он стал навещать меня. Раз пришел с девушкой среднего роста, с густыми длинными косами, вероятно той, которую я потом видел на кладбище.
Когда я начал работу о читателе из народа, работу, опубликованную в печати целиком уже в годы революции, я разослал ряд анкет в культурно-просветительные организации, библиотеки, обслуживающие фабрику и деревню, в кружки рабочей и крестьянской интеллигенции.
Объектом моего внимания были по преимуществу Горький, Короленко, Лев Толстой, Глеб Успенский. Разумеется, я не мог не интересоваться под каким углом зрения воспринимает этих авторов Есенин и предложил ему изложить свои мысли на бумаге, что сделал он, отчасти, у меня на глазах.
Он, без сомненияя, уже тогда умел схватывать, обобщать, что стояло в фокусе литературных интересов. Но читал он, в лучшем случае, беллетристов и то, по-видимому, без системы.
Толстого он знал преимущественно по народным рассказам; Горького по первым двум томам издания «Знание»; Короленко по таким вещам как «Лес шумит», «Сон Макара», «В дурном обществе»; Глеба Успенского по «Власть земли», «Крестьянин и крестьянский труд».
-Люблю начитанных людей, -говорил он мне, обозревая книжные богатства, накопленные на моих книжных полках.
Он то и дело лежал на траве вверх грудью у меня в саду то с томом Успенского, то с томом Короленко. За ним бегал Трезор, с которым он был уже в дружбе.
Скоро он принес мне рукопись в десять-двенадцать страниц о Горьком, Толстом, Короленко и Успенском.
Прошло некоторое время и мне понадобился материал для моей книги «Очерки наордной литературы», где видное место отводится Клюеву и Есенину.
Клюев прислал мне свои высоколюбопытные записки о себе. Остановка была за Есениным, который уже жил в Москве. Я написал ему, но не получил ответа. Написал вторично. Тогда он ответил, что в кратчайший срок пришлет все, что мне нужно.
Летом 1924 года, во время поездки в Ленинград, он передал мне автобиографию и другие, нужные мне материалы.
Но это уже был не тот Есенин — юный, в пиджаке и серой рубахе, когда я впервые увидел его в своей усадьбе в Лесном. Что-то больное было в его измученном лице и прощаясь со мной он сказал:
Я в сплошном дыму.
В развороченном бурей быте.
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий.
Это была последняя встреча с Есениным.
Увидел я снова его в гробу в Союзе писателей на Фонтанке, куда принесли его тело из гостиницы «Англетер».
Мало людей провожало его гроб в товарный вагон, кто-то сказал словами умершего поэта: «И нет за гробом ни жены и ни друзей». А кто-то другой добавил: «Это сегодня, а завтра -
«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык:
И гордый внук славян, и фин, и ныне дикий
Тунгуз, и друг степей - калмык.»
Поезд с гробом Есенина ушел в Москву.
ВЛАДИМИР КОРОЛЕНКО
Первая встреча моя с Владимиром Короленко имела место осенью 1896 года в старом Петербурге, когда я пришел к нему со своими стихами.
Всю дорогу с Васильевского острова на Пески я силился представить писателя. Но это было напрасно. В то время портреты писателей не были так распространены, как теперь. Даже к книгам Короленко портрет не прилагался. И пришел я к нему, не имея представления о его наружности.
Приехав из Нижнего, Владимир Короленко жил тогда по Пятой Рождественской в одноэтажном особняке того типа, к какому писатель, наверное, привык за годы жизни в провинции — деревяный забор, а служебные постройки во дворе. Теперь этого особняка уже нет. На его месте стоит каменный дом. Когда я позвонил, впустил меня человек, легкий в движениях, коренастый, в густой каштановой бороде. Это и был сам Владимир Галактионович. Он провел меня в комнату, скромно обставленную, но залитую сентябрьским солнцем.
Помню, сев напротив Короленко в своей новенькой студенческой тужурочке, я не сразу вспомнил, с чем, собственно, пришел. Я осознавал всем существом не то, что было у меня в руках, а то, что предо мной Короленко, тот самый, который отказался от присяги царю Александру Третьему, который в среде нас, молодых людей, уже приобщившихся к журналам, был окружен таким ореолом. Вспомнил я, как там, в уездном городке из которого я приехал, вот в такое же точно утро, лежал я в саду гимназической квартиры с томом его рассказов, когда в дверях балкона показалась фигура нашего инспектора. Я уже попадался с запрещенными книгами. И, попадись я с рассказами Короленко — хорошего было бы мало. Но я захватил с собой и учебник, и ловкость рук выручила меня.
Заметив в руке моей тетрадку, короленко дотронулся до нее взглядом.
-Стихи?
Он взял ее в руки, перелистал.
-Ответ могу дать не ранее, чем через неделю.
Он думал, что я принес рукопись для «Русского Богатства», которое он уже тогда редактировал. Я объяснил ему, что на журнал не претендую, что меня интересует лишь его мнение о моих стихах, которые я с таким рвением писал с детских лет.
-Так-так, я прочту.
Неделю спустя я пришел к нему за ответом. В глазах его мелькнуло что-то вроде интереса ко мне, что я отнес было в счет моих писаний. Так ведь мне хотелось, чтобы Короленко их одобрил.Какой юноша, пишущий стихи, не жаждет, чтобы настоящий писатель признал его поэтом. Но из первых слов Владимира Галактионовича явствовало, что это не так.
Возвращая мне рукопись, всю исчерканную, он говорил лишь о технических недочетах. Лишь шероховатости моих писаний исправил он. Что же касается общего, в чем, собственно, и сказывается дарование, он не обмолвился ни словом. Уже из этого я понял, что поэта в моих стихах он не нашел. Я встал, чтобы откланяться.
- Новичок, я вижу? - Спрсил он.
-Да, с месяц, как зачислен.
-То-то! Сияющий какой... Из западного края?
-Да.
-Почти земляки, - улыбнулся он сочувственно. -Стихи ваши неплохи, но неплохо пишут многие.
Мы вышли в переднюю.
-Естественник?
Я ответил утвердительно.
-Хорошая наука - химия. Точная наука.
Я согласился, но с холодком, что он тот час уловил.
-Предпочитаете поэзию? Нет, поэзия от вас не уйдет. Химию же учите. Да — прилежно! Не запускайте вашей научной работы...
Еще что-то спросил. Это не была любезность, когда спрашивают, чтобы проявить интерес к молодому человеку. Это была внимательность, не отягченная ничем лишним; внимательность писателя, - в силу привычки вдумываться в людей, заглядывать в другое существование, - но внимательность, в которой говорит голос сердца. Это бросилось мне в глаза с первой встречи с Короленко.
Я возвращался к себе домой на Остров по Неве. Где-то в стороне кипел деловой Петербург; в берегах реки мимо дворцов и садов катились волны, играя лучами негреющего солнца, а в воображении мелькал лишь внешний облик писателя.
Прошло года полтора. Была уже твердо устоявшаяся зима, когда я попал на вечер каких-то женских курсов с участием Королденко. Привлекло меня это последнее. Но, задержавшись где-то, я так и не услышал чтения Владимира Галактионовича. Пришел после него.
Раздосадованный этим, я уже готов был вернуться восвояси, как вдруг, бродя по помещению, где проходил вечер, увидел его в одной из боковых комнат. Одетый просто, приятно, в тот самый костюм, в котором он изображен на портрете тех лет, середины 90-х годов, он стоял, облокотившись о стол, а вокруг него жались друг к другу студенты и курсистки. Уже по выражению лиц можно было понять, что это была одна из тех бесед, без которых редко обходились студенческий вечер, студенческая вечеринка тех лет.
Но вот он встает, направляется к двери и, к моему удивлению, протягивает мне руку.
-Здравствуйте, - улыбается он так, как будто был я у него со своими стихами вчера. - Стихов еще много написали?
Мне уже было не до стхов. Я уже ходил в Вольно-Экономическое общество, был весь в направлении царившем в передовых кружках.
-Значит, все в другом плане?
И точно, как в тот раз, стал распрашивать меня об университете. Я относился к университету с тем же холодком, к которому приучила меня еще средняя школа. Ведь он «обслуживал» «господствующие классы», а не народ.
Я это высказал Владимиру Галактионовичу.
-Нет, наука всегда — наука. И для «господствующего класса» и для народа. Стремитесь к образованию.
От ясных слов, что он говорил студентам и курсисткам, и я стал взвешивать внутреннюю ценность того, что он сказал. Ведь какие имена насчитывал в те годы петербургский университет — Менделеев, Веселовский, СергеЕвич!
Прошло много лет, и я стал встречаться с Короленко по своей журнальной деятельности.
Часто я встречался с ним в общередакционном коллективе, возникшем в 1903 году, коллективе образовавшемся для защиты печатного слова.
Это был коллектив для согласования практического тона журналистики; цель была в определении его задач, тех тем, которые намечались моментом. В него входило по два-три представителя от изданий левого типа.
«Русское богатство» представляли Короленко, Анненский, Михайловский; «Мир божий» - Батюшков,Богданович; «Вопросы жизни» - Булгаков, Бердяев; «Образование» - Острогорский, Богучарский и, пишущий эти строки; «Правду» - Енотаевсикй, Колонтай.
Таким образом, это был круг людей, собиравшийся раз в месяц (иногда и чаще) в зале тенишевского училища, людей разных направлений и разных взглядов. Председательствовал чаще всего Короленко. Надо было удивляться объективности, спокойствию и большому разуму, с какими он вел всегда эти совещания. Он сглаживал резкости. Однако, это был председатель, умевший угодить и одним, и другим лишь прирожденным тактом. Он был центром, вокруг которого кипела жизнь насущных вопросов. Он умел прислушиваться к шороху каждой мысли, выпрямить все существенное, доразвить все сказанное; умел ставить вопрос живым ощущением морально-эстетической ценности.
Часто и близко я встречал Короленко летом 1905 года в Хатках Полтавской губернии у своего друга Владимира Вильяновича Беренштама, известного старого русского адвоката по политическим процессам, в десяти верстах от Сорочинцев, родины Гоголя.
Беренштамовский дом в Хатках строил еще его отец, деятель старой Украины, редактор «Киевской старины». Но владимир Вильянович отделился от него, поселился на горном обрезе, над извтлтсьым берегом реки. Поселившись, он убедил и Короленко построиться по соседству с ним, поселиться на лето и осень там, в живописных Хатках.
Когда я приехал, Короленко в Хатках еще не было.. Он путешествовал где-то со старшей
дочерью, пожившей уже в качестве народной учительницы в глухом селе Пирятинского уезда. Повесив котомку за спину, Владимир Галактионович бродил с ней по каким-то путям и дорогам.
Дом, только что построенный почти без Владимира Галактионовича, был уже готов, но жить в нем еще нельзя было. Даже Евдокия Семионовна с младшей дочерью еще не жили в нем. Лишь после того, как приехал Владимир Галактионович, они перебрались в свой дом. Ждали еще и приезда тетушки Елизаветы Осиповны, родной сестры матери писателя, присутствующей еще при рождении его, но она осталась в Полтаве.
Когда приехал Владимир Галактионович, мы по песчаной тропе, уже потемневшей от росы, пошли к нему в его новый дом. Простенький, но уютный, еще не обшитый тесом, с временным крылечком, стоял он по дороге от возвышенности, на которой расположился Беренштам. И обставлен он был просто. Мебель была сборная, но каждая вещь что-то говорила о себе. В мезонине — кабинет Владимира Галактионовича — уже веял дух его. Из большого квадратного окна, против входа, ровно, приятно ложился свет на письменный стол. Открывался вид на реку Псел, тонущей в растительности, на синеющие дали, залитые солнцем. И ласковое веяние ветра несло аромат сохнущего сена, нежный запах полевых цветов.
К сожалению, здесь отсутствует страница,
которую не удалось восстановить.
Далее шел рассказ об участии В.Г.Короленко в
деле Бейлиса.
….......сказал он. - Если процесс Дрейфуса во Франции в 90-х годах прошлого века был индивидуальным процессом, то процесс Бейлиса обвинил целый народ.
Много рассказывал о своих выездах в Лукьяновку, к месту совершившейся трагедии.
-Везде там я слышал голоса привета и участия в аресте невиновного Бейлиса.
Мы спросили Короленко, какой можно ждать приговор по делу.
-Трудно, очень трудно сказать. Ведь состав судей и присяжных заседателей не внушает доверия. Два мелких чиновника, пять деревенских кафтанов, три равнодушных мещанина.
Настал день приговора. Здание суда было окружено нарядами полиции, везде шныряли черносотенцы, в городе ожидали погром еврейского населения.
Зал суда был в крайне напряженном состоянии. Ожидали выхода присяжных заседателей. Короленко сидел в суде мрачный, бледный, возбужденный. И вот, из совещательной комнаты, один за одним выходят присяжные заседатели, старшина произносит вердикт.
-Нет, не виновен.
Зал дрогнул. Короленко бросается к защите, обнимает, жмет руки и репортерам, окружающим его.
-Кричите! Кричите на всю Россию, на весь мир: «Не виновен, нет, не виновен!»
Я стою поодаль и смотрю на него.
Сейчас, когда пишу краткие воспоминания об этом человеке, я вспоминаю слова моего земляка, рабочего-кожевника, бывшего председателя Совета Народных Комиссаров Белоруссии Дмитрия Желуновича, сказанные о Короленко после процесса: «Когда Россию, мыслящую Россию постигло великое несчастье — смерть Льва Толстого, я хоть и не разделявший его воззрений, мораль и философию общественных отношений, - побледнел, испугался, будто бы подо мной дрогнула почва, и задал себе вопрос, что будет теперь без Толстого? И горькую, неведомую никому слезу уронил на мокрую грязную землю. Стало жутко, и я начал искать людей в литературе, нравственный авторитет, на кого бы опереться. И искать долго не пришлось — я вспомнил, что живет и бодрствует Владимир Короленко.
Короленко, как бы получивший великий дух в наследство от Толстого, во всем своем величии вознесся он над Россией, и я чувствовал — к нему тянулись руки и сердца со всех концов. В это время мощный голос Короленко окрестил непрекращающиеся казни в России бытовым явлением, обрисовал весь их ужас. Вслед за тем выплыл на сцену кровавый навет на евреев. И первым протестантом поднял голос Короленко. Писатель вырастал в моих глазах в великого славного мужа, который всецело подкупил, очаровал своей личностью.
И я не знаю, перенесу ли я утрату, утрату Короленко, если только рок заставит меня пережить ее.
Как хотелось бы мне быть чудодеем, дабы я смог обессмертить живую совесть моей Родины, ибо что тогда будет стоить моя Родина? Где найдет она таких сыновей?»
П.Ф.Лесгафт
Перебирая бумаги, накопившиеся у меня за десятки лет, наткнулся я на страницы в четверо сложенные. Страницы пожелтели, строки выцвели. Эти записи ранних студенческих лет касались анатомии, одной из самых сухих наук, какие приходилось мне много лет назад изучать, будучи студентом естественного факультета Перербургского Университета.
Но тем не менее я не могу сейчас оторвать глаз от этих строк, от этих выцветших чернил. Эта тетрадь неповторимых далеких давних лет.
В чем секрет этих записей, не оставляющих обычно никаких следов в сердце?
А в том, что это были лекции профессора, известного педагога Петра Францевича Лесгафта.
Полвека прошло с тех пор, как я записывал их в анатомическом театре университета. Но с какой живостью стоит передо мной человек, диктовавший эти страницы, эту тетрадь моих юношеских лет!
Впервые узнал я о Лесгафте не как о профессоре, а как об авторе книги «Школьные типы», впоследствии входившей составной частью в работу «Семейное воспитание ребенка и его значение». В начале 90-х годов ( имеетса ввиду 90-е 19 века - Л.М.) «Школьные типы» представляли собой издание, популярное среди гимназистов старших классов.
Попала книга и в наш городок, то омываемый дождями, то засыпаемый сугробами, где косились не только домишки, но и сами люди, населявшие их. Помню даже вечер, в какой шел я со «Школьными типами» от своего товарища. Вечер устоявшейся зимы. Но еще суровее была обстановка, в которой я рос, та провинция, о которой так хорошо в те годы писал Чехов. Еще суровее были наши «классики», все, что навязывало нам свои чувства, свои понятия. В клетках, именовавшимися нашими классами, нашими ученическими квартирами, сад молодой жизни превращался в лабораторию рабьих душ.
Вот эти «типы» именно и были по тем искажениям, которым подвергалась личность школьника, как умственный, так и физический ее рост.
Школьный деспотизм грабил нас, останавливал рост молодого духа. Мы делались хуже, чем были вне школьных стен, ибо дух этих лет ничем в такой степени не грешил, как отрицанием личности. Были выведены в систему умственная лень, отсутствие уважения к природе.
И вот страницы Лесгафта, богатые примерами житейских комбинаций, развевали это школьное целое. И это жизнь! - Думал я, читая умный анализ Лесгафта, - стоит ли заботиться о своем прилежании, чтобы видеть, как день сменяется ночью...
Но в книге был не один анализ. В ней было и чем вдохновиться, чем подпереть молодой дух...
Исследование школьных типов открывало нам и горизонты. Человек, действительно уважающий личность, должен прежде всего уважать ее в ребенке -говорила книга- особенно с той минуты, когда ребенок почувствовал свое «Я». Надо прежде всего беречь в юноше самого его, прозревая в глубине ученической души личность, личное достоинство. Лесгафт объяснял ее стремлением к гармонии. И вот этим-то и стучался в мое сердце, взывал к моей юности Лесгафт. «Школьные типы» сыграли особую роль в моем развитии, хотя я пережил уже влияние Писарева, был наслышан о Энгельгарте и его «Письмах из деревни», об учении Толстого, проповеди Достоевского.
Это ведь были все - «властители дум». Лично Петра Францевича узнал я , лишь по поступлении в университет и прежде всего через ту систему идей, которой он учил и через ту атмосферу, которая царила среди его слушателей, через тот кружок молодежи, в который попал я с первых дней появления в Петербурге, и которым руководил Лесгафт.
Петербург тех лет — такой нарядный, такой блестящий — не напрасно считал себя головой России. От него шла вся умственная жизнь страны. Едва ли какой другой город России был в такой степени богат мыслями, и духовные силы, как магнит, тянулись к нему из отдаленнейших мест. Казалось, каждый был так замкнут в себя в этом деятельном центре. Казалось бы, столько суеты было в этой напряженной жизни. О формализме, сухости Петербурга мы знали все со времен Герцена и Белинского... Однако же, стоило ступить с вокзала на его улицы, чтобы почувствовать, как во всем этом стучит духовный пульс... Естественно, кружок, в который я попал, был выражением не только идей Лесгафта, но и всей духовной жизни столицы, с которой иные из его членов были связаны.
Кружок состоял из 8-10 юношей и девушек. Среди них была родная племянница Петра Францевича, дочь старшего брата его — химика, профессора военной академии. Она рано осиротела и жила у Петра Францевича и рано впитала в себя ту духовную сущность, которая была у самого Петра Францевича и его окружающих.
Вообще все Лесгафты были люди высоких дарований. Не только Франц Францефич, отец ее, но и ее брат Эмиль Францевич, географ, заняли видные места, каждый в своей области.
Центром нашего кружка скоро стала эта молодая девушка, курсистка Высших женских курсов Мария Францевна Лесгафт. Это не была натура в обычном смысле слова. Самое ценное в ней были сущность и созерцание привитые ей Лесгафтом, и это проявлялось во всем.
Жизненное целое преломлялось в ее душе сквозь сердце, сквозь какие-то особые созвучия. И поэтому так неожиданны были ее переходы от близкого к далекому, в которых она сама не отдавала себе отчета.
Она жила главным образом интуицией, углубленной простотой, охваченной мыслями и духом, которыми жила современная ей молодежь.
Во всем образе ее было что-то полудетское, полудевичье, в ее улыбке было то, что мы нередко называем - красотой. Такой именно была эта девушка. Мои личные отношения с ней скоро стали особенным образом складываться, через короткое время она становится моей невестой, затем женой.
Я тесно вхожу в семью Лесгафтов и в первую очередь в семью Петра Францевича, который очень любил свою племянницу и хорошо относился ко мне.
Мне приходилось часто и много видеть Петра Францевича в его доме, в его домашней обстановке. Его фигура в черном сюртуке, с большим лбом и горящими глазами, которые смотрели исподлобья и всегда метались, будто ему не хватает еще какой-то мысли.
Основной чертой его характера кроме большого ума была и большая доброта, Каждый участник нашего кружка слышал его вопрос:
-Что в кармане, как с обедом?
И нередко мы находили николаевские рубли в наших карманах, вложенные туда Петром Францевичем.
Будучи очень общительным человеком он часто и легко рассказывал о своей молодости, о своей жизни.
-В двадцать восемь лет я уже имел докторскую диссертацию. Свою научную дестельность начал в Казанском Университете. Однако скоро меня лишили там преподавательской дестельности из-за прогрессивных идей. Бездельем я стал задыхаться и только при большой помощи профессора Грибера, учеником которого я был, устроился в военно-медицинской Академии и потом стал читать курс анатомии и в Петербургском Университете.
Помню, как он — живой, полный грандиозных обобщщений — умел связывать философию предмета с самим предметом. Может ли быть что- либо скучнее, суше, чем то, что обычно преподавали анатомы, и науки, имеющей дело лишь с мертвым материалом? Но Лесгафт обычную описательную анатомию превращал в теоретическую.
-Анатомия не будет иметь значения науки, пока не будет теории, выясняющей значение формы и постройки животного организма.
И мертвая наука становилась у Лесгафта живой, ложилась в основу общего учения о жизни. И на его лекции обычно стекалась из всех дверей, из всех аудиторий университетская молодежь.
Не долго проводил П.Ф.Лесгавт свою педагогическую деятельность в Петербургском Университете. Скоро он был отстранен и выслан в Финляндию. Скоро в Финляндии была выслана и его племянница Мария Францевна.
Еще будучи студентом я стал тяготеть к литературе, к вопросам народного образования. Народное образование всегда было в центре внимания П.Ф.Лесгафта. Когда появилась в печати моя первая статья «Что говорят и пишут о народном образовании», Петр Францевич сразу прислал телеграмму: «Одобряю, обнимаю. Лесгафт».
И сейчас, мысленно вспоминаю я путь, по которому я шел много лет рядом с этими дорогими мне людьми.
Сам я уже на грани бытия и небытия и с большой грустью несу воспоминания далекого, далекого прошлого. «Гляжу я вдаль, нет сил, темнеет око».