Появление козлового крана слева по борту означало скорое приближение к мосту. На этом участке дороги у меня не было других ориентиров. Всякий раз перед тем, как попасть в Город, приходилось долго и томительно ехать вдоль заводского забора, серая бетонная лента которого была разорвана в трёх или четырёх местах. Автобус останавливался напротив этих разрывов, чтобы выпустить наружу озабоченных темнолицых рабочих, которые опасливо перебежав скоростную трассу, со вздохом ныряли в нутро «Азовметалла».
Почти все автобусные остановки в этом районе имели производственные названия – «Коксовая», «Маркохим»… Но даже познакомившись с технологическим процессом в данной части комбината, я не мог запомнить их полный список и порядок следования. Однообразные виды по обе стороны дороги и монотонные завывания перегруженного двигателя явно этому противились. Похоже, в коридоре между забором и пыльными камышами, скрывающими задыхающуюся астматическую реку, существовало какое-то мощное поле, которое сминало все мои внутренние ментальные структуры, выстраивая их вдоль собственных силовых линий.
Быстро оставив попытки что либо запомнить, я на десять минут попадал в кокон ожидания, сплетённый из скучных пассажирских разговоров и проклеенный изнутри тягучими мыслями о предстоящей работе. Лишь иногда, какая-то внутренняя судорога заставляла меня оглядеться, и я обнаруживал вокруг такие же человекообразные, плотные коконы, в глубине которых созревали для дневного труда куколки электриков, слесарей и инженеров. Большинство из них сохраняло неподвижность до самых центральных проходных. Это был главный заводской вход и последняя остановка автобуса на Левом.
Мне все время думалось, что козловой кран высматриваю только я, в то время как более опытные коконы чувствуют приближение моста и проходных нутром, подобно животным, о которых пишут в газетах, будто они способны заранее знать о крупных землетрясениях. Разумеется, нутро годилось не только для предсказания катастроф и автобусных остановок, обнаруживая свою пользу и в других ситуациях, однако у меня не было устойчивой связи с этим волшебным бытийным гироскопом.
Жизнь всегда казалась мне пугающей и сложной загадкой. Не имея универсального на неё ответа, я изобретал психологическую утварь для каждого нового случая, и годам к двадцати пяти чувствовал себя тесной кладовкой, доверху наполненной подставками, подпорками, держаками, щупами, подстилками, щитками, колпаками, масками, трещотками, мышеловками и прочими вспомогательными снастями. Разумеется, все эти трусливо запасённые приспособления были нелепы, жалки и перед лицом судьбоносных случайностей нисколько меня не оснащали. Пребывая внутри кокона, я часто размышлял о своей неспособности ловко и складно жить, а неизбывная горечь вырабатываемая при этом, мешала моей личности за время поездки приобрести ту цельность, без которой невозможен любой самозабвенный (и необязательно радостный) труд.
В соседних коконах, похоже, всё было в порядке. Созревание трудящихся шло с опережением графика, и шествующий по салону автобуса невидимый размотчик, выборочно освобождал от нитей оцепенения тех, кто, по его мнению, был уже готов покинуть инкубатор. За полкилометра до центральных проходных пассажирская масса нетерпеливо шевелилась. Жаркие створки кустистых подмышек выпускали наружу тяжёлые кислые запахи поживших тел, приоткрытые рты анонсировали сигареты, которые будут выкурены сразу же после выхода наружу, а между ног толстыми хищными рыбами сновали чьи-то сердитые икры.
Мне ни разу не довелось ощутить касание размотчика. Для него я всегда был полусырым. Я и сам себя таким чувствовал и, тем не менее, каждый день вываливался из автобуса, чтобы вместе со всеми войти в тело заводне. Впрочем, субботнее утро освобождало меня от этой обязанности. Сегодня я собирался проехать через мост.