Моя Немоя

(глава  из романа)

Ни слова о моей первой жене.
Ни слова о моей второй жене.
Ни слова о моей нынешней.
Я не буду делить по частям свою любовь и свою ненависть.
Все Ей!!!


Она не была мне верна. Звучит трагично, но все же не так, как если бы я сказал: "Она была мне неверна". Это все равно, что я сказал бы: "Она была некрасива". Нет. Она действительно не была красива той красотой, о которой знают все. Знал о ней и я. Я с детства был окружен красивыми женщинами. Красивы были мамины подруги. Заплетая длинные ноги, они изящно курили сидя в креслах, выпуская дым в лица античных богинь, поддерживавших высокий потолок в большой квартире на Петроградской. Богини, или нимфы, точнее их усекновенные головы центростремительно кружили по углам. Линии, по которым они утратили свои прекрасные тела, были затейливы и фигурны. Я до сих пор не могу представить себе форму ножа причудливой гильотины, так изящно расправившегося с надоедливыми красавицами, которые усыпляли меня по вечерам шелестом гипсовых гирлянд, окружающих их медальоны. Однако их присутствие обогатило меня первыми знаниями в области культуры. Не нужными в детстве искусствоведческими терминами: камея и модерн. А также первыми социальными: коммуналка, соседи, жилплощадь.
Красавицы, мама и ее подруги, говорили о Джоконде, рассказах в "Иностранке" и мужьях, постоянно отсутствовавших в дальних странствиях, по каким- то героическим надобностям. Я знал, что нравлюсь красивым женщинам. Я был голубоглаз, длинноног и вежлив. Я был их породы. И поэтому им нравился. Красивой была женщина на фотографии из бархатного тяжелого альбома. В длинном струящемся платье, в невообразимой шляпе и неестественной позе, ожидающая чего-то, смотрящая не по-женски прямо на меня своими прозрачными глазами неизвестно какого оттенка, и бесчувственная к присутствию бравого усача, с георгиевским крестом, вытянувшегося на караул за ее спиной. Мне нравилось, что она имеет какое-то отношение ко мне. Весьма смутное. Я совершенно не желал видеть в ней сухонькую старушку, каждый день моего детства прогуливающую меня в Петропавловской крепости, такой же древней, как и она сама, ее опрятное бесцветное пальто и войлочные боты.
А она?! Она не была красива. Она была - Солнце. Солнце не красиво. Оно - просто Солнце. Его далекие конкуренты, живущие в галактике, поодаль от людей снискали себе куда больше поэтической славы, восторгов и восхищения. Мое Солнце, даже еще не увиденное, а только предчувствованное, обожгло мгновенно мою юность, стало ей, мегаваттами своего света залило все, что было во мне и вокруг меня, не оставив ни одного темного угла, где могли бы спрятаться какие-нибудь прежние желанья. Очевидность прозрения даже не удивила меня, просто стала естественным качеством жизни. Словно все, что было со мной до этой вспышки, только вело меня на это широкое пространство, где все и будет происходить отныне и навсегда.
Я увидел ее со спины. Или точнее с ее ног. С той их части, что между туфлями и юбкой. Они были крепки, светились очень мягким, приятным глазу, светом, никак не упоминали о той утонченной, парящей, диетической красоте, и излучали какую-то мощную энергию. Казалось, что это не она отталкивается от ровных рядов наполированных паркетин в школьном коридоре мягкими, даже тягучими движениями, не вызывающими ответной реакции в упругости ее ног, ни колыхания, ни даже напряжения мышц, а путь сам устремляется навстречу ей, с готовностью расстилается перед ее поступью. Ничто не выдавало механику ее ходьбы. Икры ее находились в удивительном первозданном спокойствии, сохраняя свою совершенную, как я вдруг понял, форму.
Я открывал ее для себя медленно и бережно. Словно уникальное издание, попавшее мне в руки из-за перепутанных кем-то формуляров. Вглядывался в каждую ее букву, перечитывал с наслаждением каждую строку, повторял ее про себя и заучивал наизусть. Я проявлял смирение и гнал от себя миллионы напористых гормонов, зудящих во мне, 15-тилетнем. Я пытался ноздрями дотянуться до запаха ее светлых, выгоревших волос, еще издали ловя в них свое отражение. Неотрывно разглядывал трогательную выпуклость ее щеки, обращенной ко мне во время урока. Следил за изменением формы ее полных ярких губ, причудливым движением уголками вверх обнажающих ряд крупных квадратных зубов, белых с прозрачным волнистым краем. Я проверял их остроту своим языком, обжигаясь электролизом наших биохимий. Она была создана по фантастической схеме. Ничем не обнаруживая разнообразие материалов, из которых состоит человек: костей, мышц, жира, сосудов и жидкостей, она вся была сделана из однородного упругого и напряженного вещества, высокой плотности и в то же время гибкого, что обеспечивало ей грациозность текущего потока лавы, который движется в заданном направлении, игнорируя препятствия. Огибая их не отдельными механическими поворотами и сгибами, но единым напором. Такой плавностью не обладают существа, живущие на суше. Такой однородностью, не зависящей от суставов, шарниров и хрящей может похвастаться только дельфин, и мне плевать, что подобное сравнение не выглядит сексуальным. Я изучал каждый фрагмент ее тела, доставшийся мне поощрением за любознательность. И то, что находил, восхищало меня еще и тем, что именно такое подтверждение своим догадкам об ее строении я и ожидал увидеть. Я словно предугадал ее совершенство. Первому взгляду, прошившему насквозь школьное платье, импортный лифчик и придерживаемый у груди учебник, взгляду, который я уже не сводил с нее несколько лет, была очевидна ее безизъянность. Линии переходили от возвышений к впадинам мягко, как результат долгой, тщательной и главное бесперебойной работы, от которой не отвлечься ни на еду, ни на сон. Ее высокую грудь не смастерил бы лучше и я, по инструкциям моих фантазий. Округлая и тяжелая, с центрами, помеченными двумя медными монетками. В ее теле было спокойствие пустыни и ее жар. Ровное золотистое и светящееся всей поверхностью. Искрящееся микроскопическими, призрачными, фруктовыми волосками. Только на дне ее большущих глаз колыхалась желто-зеленая галька, нетронутая ступнями пляжников, только ожидающая пугливых мальков, кружащих в прозрачности их глубины, не подозревающих об опасности быть захлопнутыми в ловушку длинных ресниц. Вниз от талии к бедрам, по плоскому пространству живота, к той последней открытой мне тайне, такой же ожидаемо превосходной. Без каких-либо оскорбительных подробностей. Не имеющая напоказ ничего физиологичного, просто небольшая расщелина с закругленными краями и крохотной ямочкой в своем истоке.
Мы вступили в бесконечную игру в наслаждение, с ее актерством пластических поз, мнимой изощренностью, преодолением детской брезгливости губ, касающихся отверстий и частей тел друг друга, для которых придумывались новые имена и названия. Старые были или слишком грубы для нее или несуразно детскими для меня. А перейдя на новый уровень этой игры - и с вычурностью эмоций, ложными истериками, мастерски пролитыми слезами вселенской горечи, призванными растопить холодную сосредоточенность наших тел на утомленном бесчисленными повторениями действии.
Не знаю, могу ли я сказать, что добился ее. Думаю, что право принятия решения было не за мной. Неверно даже предположить, что я ее добивался. Скорее всего, она знала, что будет со мной. Безоговорочно и четко, как требовала ее природа, уверенная в своей неотразимости. Она сразу знала, что позволит мне стать ее первым. И все мои томительные ухаживания шли строго по ею выстроенному плану. Она мгновенно вычленила меня из толпы. Новичка среди привычных одноклассников. В этом было мое преимущество, но я не собирался им пользоваться. Я вообще не признавал возможности соперничества. Она была моей с первого ее луча, вонзившегося в меня. Или точнее, я был ее. Она увидела меня в нужном для себя качестве, как способный математик видит готовое решение в беснующихся формулах, осыпающих черную доску быстрой сединой мела, когда условия задачи еще не дописаны. Увидела в моей рослой, светловолосой худощавости и почти девической миловидности. Поняла, что может управлять и властвовать надо мной тиранически безраздельно. Я не мог и не хотел стать для нее принцем. В ее сказочном владении не было принца, достойного ее. Не было наследственных аристократов, утонченных и искушенных в науках и искусствах настолько, чтоб оценить ее красоту. Не было и достаточно мужественных, громоподобных завоевателей, способных покорить ее неукротимое превосходство. Не было никого, кто мог бы занять место рядом с ней. Никакая гениальная одаренность, сверхпопулярность поп-идола или тем более неограниченные возможности магната не могли быть ей тогда ценнее, чем моя беспрекословная исполнительность порабощенного иноземца, не имеющего в ее стране ни родни, ни товарищей, и даже не знающего местного языка. Она не лукавила, когда говорила мне о своей любви ко мне. Мне было не важно, любит ли она меня. Я не верил в возможности других существ любить так же сильно как я. А меньшей любви мне было не нужно. И счастье было такое же. Не вымоленное ночами на коленях, не выменянное на мучения у злорадных и мстительных богов. Не натруженное, долгожданным прибытком, а безоговорочное, дарованное незаслуженно и безоглядно в полной мере, с доп. оборудованием и средствами по уходу, как даруется только талант или проклятие.
Счастье не изменялось с годами, когда школа сменилась институтами. Не утомилось в пути, не припадало на правую ногу. Оно не было слепым и глупым. Оно замечало все. Ее переменчивость, мою стороннюю увлеченность, ее измены. Оно просто не было мелочным, чтоб требовать компенсаций и покаяний. Оно не желало трястись нервической дрожью, принимать успокоительные средства, грипповать. Оно было здоровое и сильное, как новорожденное. И пульсировало оно также ровно и с той же частотой, и оставалось по-щенячьи всеядно. Оно исчезло также внезапно, и в том же превосходном состоянии, словно срок нашего пользования им истек, и оно понадобилось другим людям, живущим в скверных условьях, и более нуждающимся в нем, а может просто достигшим своего пятнадцатилетия. Его не удержало ни печальная необходимость разыскивать новое счастье, ни прощальный минет, ни фантомные боли ампутированных половин.
Я ничего не знаю о ней. Об ее скучном немецком муже, белобрысых детях или ее ранней смерти. Она заразила меня неизлеченным беспокойством эротических снов. Я наградил ее бессмертием молодости, присвоил неизменные двадцать два. Сделал ее не подверженной огрублению взросления и тлену зрелости.