Январь 1942 года.
«Здравствуй, мой дорогой Паша!
Сидя при свечке, пишу тебе на фронт. Как твое здравие? Как твоя рана на груди? Надеюсь, зажила, и, что ты жив и здоров.
Алешу забрали, как только справили 18, на войну. Он счастливый, пишет письма. Еще вот до Нового года присылал, я тебе напишу отрывок из его письма:
“Милая моя, мама! Я живу хорошо, сейчас остановились в деревне, в полутора километрах от которой проходили бои <…> скоро Новый год! Примите все лучшие пожелания, чтобы Новый год принес нам, вместе с большой, прочной и окончательной победой много-много счастья!
Целую тебя, а ты целуй от меня сестер. А если будешь писать отцу – передавай привет.
Я какое-то время не буду писать писем – идем в наступление. Там не до них!
Ждите еще весточек в будущем.
С любовью, Ваш сын и брат!”.
Вот какое письмо написал мне наш сын. Так много всего хочется рассказать, что не знаю с чего и начинать, Паша!
Любашу отправили на строительство оборонительных сооружений. Туда берут всех, кто старше 16, поэтому Катя не смогла пойти в силу возраста. Хотя хотела, не представляешь как! Кричала, что ей уже идет 16 год, и что это не справедливо, что помочь она не может ничем. Помогает по хозяйству зато.
Я родила тебе еще сына. Назвала Николаем, как твоего отца звали. Ему от роду месяц уже, щеки красные, здоровый.
Катюша по тебе тоскует очень, скучает. Каждый день спрашивает, не приносили ли письмеца.
Жду от тебя ответа, Паша. Целуем тебя все.
Твоя любящая жена, Маша!».
Свернув письмо, и убрав его в конверт, Мария Ивановна затушила свечу. Дым, зависший в воздухе, постепенно рассеивался.
- Катенька, - пройдя по скрипящему полу к лавке, Маша коснулась худого плеча дочери. – Катенька, проснись, пожалуйста. – Длинные волосы девушки во сне упали на лицо, прикрывая его тонкой вуалью. На ней было простенькое белое платьице, выцветшее от времени, но чистое и ухоженное. Катя с трудом приоткрыла глаза, заправив волосы за ухо, привстав.
- Да, мам? – Она потянулась и потерла глаза, стараясь поскорее проснуться. Сонно вглядываясь в полутьме в бледное лицо матери, она собрала волосы в пучок.
- Последи за Колей, пожалуйста, я схожу встречу почтальона, может письмо пришло от отца или от Леши. – Катя кивнула, и, стараясь подавить зевоту, села возле люльки, плавно покачивая ту. Маша, накинув на плечи не греющий, потертый и изъеденный молью полушубок, выбежала из дома, прижимая написанное письмо к груди. Женщины уже окружили почтальона.
Писем ни от Алеши, ни от Павла не было.
Май 1942 года.
«Здравствуй, моя Маша!
Наконец-то получил долгожданное письмо от тебя, и с жадностью прочел каждую строчку и ни раз. Письмо пахнет родной землей, пахнет домом и всеми домашними. Я прижимаю его к сердцу, и словно бы оказываюсь рядом с Вами, мои дорогие!
Я начну отвечать по порядку, чтобы ничего не забыть.
Я жив, здоров. Моя рана почти зажила, и совсем не причиняет беспокойства. Видимо это и не рана была, а так, царапина. За Алешку не переживай, он малый смелый, шустрый, ловкий. Не пропадет, я уверен. И “собак этих бешенных” перестреляет.
Проходили мы тут мимо одной деревушки, так женщины там так рады нам были, накормили, напоили. Много ужасного рассказали.
Фашисты везде голосят о культуре своей нации. А сами ведут себя хуже всяких дикарей. Свояченица нашей хозяйки рассказывала, что человек семь немцев вошли к ней в избу и прямо при ней и при дочери, разделись догола и принялись плясать с самыми дикими возгласами. И все они, говорит, “такие паршивые, прыщавые, шелудивые, все в болячках".
На двор ходить они не считают обязательным, в уборную ходили прямо за печку и в сенях, причем, совершенно не стесняясь присутствия женщин. Ну, им тут здорово ума вложили. Куда ни глянь, везде валяются жуткие, оскаленные, обмороженные морды. В пилотках, в ботинках, в легких брюках на выпуск, обросшие, грязные, противные. Убирать такую пакость никто не хочет.
А уж оружия и боеприпасов, сколько здесь подобрали, прямо видимо-невидимо. Все пробросали "благородные, чистокровные рыцари..."
Катерине с Любашей передавай привет. Катя пусть не расстраивается, она и так тебе много помогает, я думаю.
Коле я очень рад, жаль, что не видел его, и не увижу, наверное, его маленького. Обведите его ладошку на бумаге в ответном письме, хочу коснуться его маленькой ручки.
Дорогая моя, а помнишь фотографию, на которой ты, Любаша, Катенька и Алеша? Я каждый день на нее смотрю и разговариваю с Вами. Жаль, что Коли тут нет, ну, все еще впереди!
Жду ответных писем от Вас, мои дорогие.
Целую, Павел!».
Женщина, с проседью в черных волосах отложила письмо и посмотрела на Катю. Девочка улыбалась, вытирала тыльной стороной ладони слезы, выступившие на глазах. В комнате было тихо, лишь бабочка билась в стекло, да ребенок в колыбельке улюлюкал. За окном был глубокий вечер, двор погружался в тень ночи. Ветер легонько колыхал ветви вишен и слив.
- От Алеши давно нет письма. – Прошептала Маша, не глядя на Катерину, но к ней обращаясь. Девушка переставила свечу с края на середину стола, и повела плечом.
- Придет, мам, точно придет. Верь мне.
Мария Ивановна закрыла рот рукой, едва заметно покачиваясь на стуле, после подсела к Кате, обняв ее и прислонив ее голову к своей груди.
- Верю, Катя, верю.
Ночью в дверь постучали. Маша подошла с лучиной, спросила: «Кто?». Мужской голос ответил, что привез посылку от Алеши. Она открыла дверь. На порожке стоял соседский мальчик, ровесник ее сына, тоже ушедший на войну, возмужавший на фронте за это время.
- Вася! – ахнула Мария Ивановна, и за руку втащила гостя в дом.
- Здравствуйте, Мария Ивановна, мы с Лешей виделись не так давно, и я ему сказал, что наши войска пройдут как раз под Рязанью, через Голицыно. Вот он и передал посылку.
- Расскажи, как он там? – Катя торопливо собирала волосы, не сводя глаз с вошедшего солдата.
- Ой, у него всё отлично, воюет! – со смехом ответил паренек, и, поднявшись, выпрямился, словно по привычке. Мария Ивановна, лишь махнула рукой, Катя улыбнулась. – Ну, мне пора!
Проводив Васю, Маша с дочерью распаковали посылку и увидели там несколько солдатских сухарей и четыре брикета горохового супа-концентрата. Один сухарь пополам разгрызли сразу, а остальное оставили до утра.
Утром заходила соседка Надежда Григорьевна. Рассказывала, что во время недавней бомбежки в Питере, мужа ее родственницы Аркадия, сидящим на диване, убило осколком бомбы. Дине, его дочери, оторвало голову. И что теперь она живет лишь ради сына Шуры, который в больнице, с оторванной ногой. От предложенного ей сухарика она отказалась.
Через пару дней Надежда Григорьевна еще раз зашла. Сказала, что сестра ее, нынче покойница, повесилась, оставив записку, гласящую: “ Счастливые мои детки, Шура и Дина. Есть они не хотят. И я теперь счастлива, с мужем и детьми”.
Конец июня 1942 года.
«Здравствуй, дорогой мой Паша. Я так рада, что рана твоя зажила.
Прости, что долго не писала.
Любаша вернется домой скоро, потом, наверное, пойдет на завод. Либо на хлебопекарный, либо на оружейный.
Катюша обвела ручку Коли на бумаге, она оказалось еще меньше, чем нам до этого казалось. Смеялась: ”были бы мы художниками, то нарисовали бы портретик Коли, папе показать!”.
Алеша нам недавно посылкой несколько сухарей и четыре брикета горохового супа прислал. В письме его ругать буду, ему силы нужны, воюет, а у нас и так всё хорошо. Зиму пережить было не просто, Катюша плакала, есть хотела, а нечего было. А дальше легче стало. Весной с ней собирали мерзлую картошку в поле и варили кисель, пекли блины. Летом так совсем просто: и хлеб дают, и на огороде есть что поесть - лебеда, крапива растет, и вишня со сливой поспевают. Картошку ближе к осени собирать будем, посадили очистки от нее, и представляешь, ведь выросла. Мешков 8 соберем, и всю зиму спокойно переждем. Не жалуемся ни на что, слава Богу.
Катюшу сельский врач наш, пожилой мужчина Никита Федорович, обучает на медсестру. На войну его не стали забирать – ноги отказали уже как лет 5 тому назад, да и возраст не тот, а Катька к нему постоянно бегает, учиться хочет. Старается она, читает литературу, которую он ей дает, слушает внимательно, и мне потом рассказывает. Только вот я ничего не понимаю, а лишь вид делаю. Никита Федорович счастлив ее компании. Детки его, оба сына, на войне, а жены давно уже нет.
Паша, милый мой муж, ждем тебя, и верим, что всё обойдется, что всё будет хорошо. Сейчас вот сяду писать Алеше письмо, ругаться буду, не сильно, конечно, ведь он о сестре, да обо мне заботиться хотел.
Твоя любящая жена, Маша».
Конец Декабря 1942 года.
Первый год своей жизни Коля встретил сильным кашлем и высокой температурой. Плакать он не переставал ни на минуту, надрываясь от крика, после кашляя, потом опять плача.
Никита Федорович, единственный врач на деревне, скончался месяца три тому назад, а Катя уехала на фронт медсестрой. Местные органы власти с неохотой прибавили ей два года в паспорт, по личной просьбе Марии Ивановной. Она была уважаемым человеком в деревне, до войны работала бухгалтером и экономистом в колхозе.
Нести приболевшего младенца можно было лишь на заговор к старухе Вере. Лечить его было некому, а она давно уже заговаривала детские болезни: крик, ожоги, простуду, головную боль и другое.
Мария Ивановна, собравшись наскоро и посильнее укутав сына, выбежала из избы на мороз. Снег доставал до колен, пробираться через него было не просто, так он еще и забирался под юбку, в валенки. Несколько раз Маша чуть не упала лицом в снег, но всеми силами удерживалась, прижимая плачущего ребенка сильнее к груди. Идти надо было на другой конец деревни, что было не просто - сильный ветер заметал снег в глаза, забирался под одежду.
Добравшись через час к покосившейся избенке, Мария Ивановна увидела на пороге внучку старухи.
- Аня! – Женщина из последних сил побежала к избенке, а девочка поспешила ей на встречу.
- Мария Ивановна! Что случилось?
Запыхавшаяся женщина, остановилась перед девочкой.
- Нюра, бабушка дома? Коля мой заболел!
- Дома, проходите скорее, вы дрожите. – Аня торопливо повела женщину к дому, и еще с порога крикнула, - бабушка! Тут Мария Ивановна! Коля приболел!
- Слышу, слышу. – Из комнаты раздался тихий, старушечий голос. Бабушке Нюры шел восемьдесят шестой год, она была медлительна и с трудом говорила, могла лишь шептать. Но продолжала заговаривать болезни, и заботиться о сироте-внучке. – Ребеночек заболел, говоришь. Иди сюда, Маша.
Женщина, не раздеваясь, пробежала через комнату. Старуха сидела на лавке. Она похлопала ладонями по коленям.
- Ложи своего Колю и, пойди, с моей внучкой посиди. Водички попей, запыхалась вся.
Маша осторожно положила младенца на колени старухе, посмотрев в ее слепые, застланные белой пеленой, глаза. Все лицо старухи было покрыто глубокими морщинами, седые волосы из-под платка торчали невпопад и были разной длинны. Но было в этом старческом лице что-то цепляющее за душу, что успокаивало, позволяя довериться. Что вселяло надежду, такую нужную Маше в эту минуту.
- Спасибо Вам, баб Вер…
- Иди, иди. – Отмахнулась старуха от нее. – Ну, здравствуй, крикун маленький.
Кивнув, женщина вышла из комнаты в кухню, прикрыв за собой дверь. За ее спиной послышался шепот молитвы.
- Я вам водички с сушеной малиной дам. Вкусная! Я сама сушила летом. – Нюра суетливо поставила перед Марией Ивановной кружку с водой, и треснувшее блюдечко с малиной.
В кухне Нюра рассказывала что-то о своих подружках, брате и о его письмах. Маша не могла запомнить ни слова, хотя очень старалась слушать. Но потом бросила попытки, и перестала. Время словно замерло, или шло очень медленно и не заметно, или, напротив, бежало очень быстро, так, что и не приметить. Маша не могла точно сказать, сколько прошло: минута, две, или может уже полчаса.
Дверь в кухню скрипнула. Мария Ивановна тут же встала, обернувшись. Старуха держала Колю на руках, что-то ему тихо говоря.
- Иди домой, Маша, - сказала старуха, отдавая дитя на руки матери.
- Теперь всё будет хорошо?
- Я помолилась, попросила Бога, как суждено, так и будет.
- Спасибо Вам, бабушка Вера.
- Не благодари, не люблю я это. Ступай домой, пока не стемнело.
Явно успокоенная Маша, попрощавшись, вышла. В окно Нюра увидела, как она торопливо, по собственным, еще не заметенным снегом следам, заторопилась домой.
- Ребеночек умрет. – Тихо сказала старуха, направившись к лавке.
- Почему? – Нюра отвернулась от окна, посмотрев на бабушку.
- Я три раза читала над ним молитву. И три раза я сбилась.
- А почему Марии Ивановне ты ничего не сказала?
- Чему быть, того не миновать. Все и так произойдет.
«Здравствуй, мой любимый Паша.
Коля заболел, плачет, температура высокая у него. Кашель сильный.
Врач сельский, Никита Федорович, скончался, и я носила ребенка к старухе Вере. Она заговаривала его. Поправится, думаю.
Катюша наша уехала медсестрой на фронт, лечить солдат. Пока от нее не было писем, надеюсь, что всё хорошо у нее.
Любаша домой вечером придет, скучает по тебе. Видел бы, как она изменилась! Помнишь ее, наверное, как смеющуюся, веселую девчушку, шепчущуюся с подружками о женихах? Не такая она теперь. Серьезная, рассудительная, спокойная девушка.
Алеша пока не писал, но надеюсь, что скоро от него придет весточка.
Твоя жена, Маша».
Отложив перо, Мария Ивановна подошла к люльке. Коля надрывался плачем, жар никак не спадал. Она взяла младенца на руки, покачивая и стараясь убаюкать его. Но Коля не замолкал, а всё кричал и кричал.
Январь 1943 года.
Если посмотреть вокруг, то можно увидеть на сельском кладбище неглубокое захоронение в земле, созданное руками женщин, детей и стариков. Это небольшой холмик над могилкой, с деревянным крестом. Скоро холм сравняется с землей, крест со временем сгниет от сырости и снега. Все забудется.
Кругом могилки стоят несколько односельчан, которые уже замерзли и скоро разойдутся. Всем жаль младенца, жаль, что он так рано умер, жаль его безутешно плачущую мать, но эта жалость не может быть долгой. Дома ждет своя семья. И это ее надо жалеть, они живые, замерзшие, не кормленные. А мертвым жалость уже ни к чему.
Скоро все пойдут по домам, предварительно шепнув пару подбадривающих слов Марии Ивановне и Любе, которые вдвоем постоят чуть дольше остальных и тоже побредут к избе.
Так и закончатся похороны Коли.
Март 1943 года.
Перед окном, с небольшой запиской в руках сидит женщина. Ее лицо уже в морщинах, тусклые серые глаза светятся тоской и усталостью, слезятся. Плечи тонут в слишком большой накидке, а ведь когда-то она была в самый раз по размеру. Она смотрит куда-то вдаль, на дождливое небо, цвета ее глаз, словно хочет увидеть там что-то. Но там ничего не видно, кроме, старающегося пролезть сквозь тучи, солнца. Ее руки дрожат, а грудь сотрясают редкие всхлипы. Опустив глаза на небольшой клочок желтой бумаги, Мария Ивановна судорожно, беззвучно разрыдалась, кусая свое запястье. В руках женщина держала извещение о гибели своего сына Данилова Алексея Павловича.
От Кати за это время пришло лишь одно письмо. Она писала в нем, что спасла уже 14 солдат и одного капитана, которого оглушило и ранило взорвавшейся миной. Зовут его Леонидом, и теперь лично Катерина за ним ухаживает, меняет повязки.
«… Мама, что мне делать? Ему лучше, он уже разговаривает и даже улыбается! Оказалось, что Леонид старше меня всего на 5 лет, и я нравлюсь ему.
Самое ужасное, что взаимно нравлюсь.
А как там Коля? Как Лешка и Люба? Скучают ли по мне? Я вот по ним очень скучаю, когда есть время. А времени и нету…»
Так же она писала, что будет и дальше продолжать спасать солдат, что не пугает ее ничто: ни мины, ни обстрелы, ни немцы. После уже приходили еще письма от нее. Она все так же любила Леонида, а он ее. После войны они с капитаном хотели приехать все вместе в Катино родное село, в Голицыно, чтобы всей семьей собраться за одним столом, познакомиться, свидеться.
А потом пришла похоронка.
В одном из боев, Катя бросилась на помощь раненному солдату, и ее ранило – перебило обе ноги. Фашисты шли в контратаку, девушку некому было подобрать. Она притворилась мертвой. Фашист, подошедший к ней, ударил ее ногой в живот, и она выдала себя криком, затем стал бить прикладом по голове, лицу. А после выстрелил. Катя умерла 13 декабря 1944 года.
Январь 1945 года.
«Здравствуйте, дорогие мои! Простите, что немного запоздал с поздравлениями, но лучше поздно, чем никогда! Я вот сам так вообще проспал наступление Нового года, и даже не заметил его, впрочем, у нас все спали, кроме артиллеристов. В 23 часа 45 минут, преподнесли такой подарочек новогодний немчуре, что гул в воздухе до утра стоял. На Новый год выпили боевые сто грамм. А как вы провели Новый год?
Знаете, газеты достаточно пишут о "деятельности" немецких войск. Но, мне кажется, слов не хватит, чтобы описать все, что видишь, проходя по их следам. Теперь пришел их черед. Некоторые наши части даже не тратят на них снарядов, а просто, выгоняют из селений и замораживают, а мерзнут они, как мухи. Они стараются завернуться во все, что попало, не брезгуя даже женским бельем. Заворачиваются в мешки, проделывая отверстия для головы и рук. Представляете, дорогие мои, как выглядит это войско?
А у Вас там как дела обстоят? Коля как? Ты писала, что он заболел, надеюсь, всё обошлось? Любаша с тобой сейчас, я так понимаю, привет ей, целуй от меня. Как я по Вам по всем скучаю, как хочу всех расцеловать и наговориться с Вами всласть! До сих пор не налюбуюсь на крохотную ладошку своего совсем маленького сына, пусть и нарисованную, а она-то, небось, уже побольше стала? Алешке и Катюшке привет от отца пиши. Скоро свидимся! Этих “бешеных псов” не щадим, гоним их с Родной земли, проклятых.
Еще раз поздравляю Вас с прошедшим Новым годом. Всех сильно люблю и крепко обнимаю.
Целую, ваш любящий муж и отец, Павел».
Май 1945 года.
«Здравствуй, Паша.
Вот война и закончилась, только и сейчас не радостно. Столько жизней она унесла, а сколько могла бы еще унести, даже страшно представить.
Не прошла она мимо и нашей семьи. Совсем я у тебя седая теперь и в морщинах вся. По паспорту мне 40 лет, а выгляжу я как старуха лет 60. Но мне не важно, что я себя не сберегла.
Детей я наших не смогла уберечь, Паша, вот что самое страшное...
Не хотела я расстраивать тебя, но молчать нет больше сил.
Колечка не выжил, умер, едва годик ему исполнился. Холодная была зима, а топить было нечем. Еще в предыдущую зиму все, что можно было, на дрова пустили. Застудила я его. Помогли соседи: дети, да старики, зимой выкапывали все вместе могилку ему. Не глубокую, но на глубокую сил бы не хватило. Холмика уж не видно сейчас, но крест пока стоит. Я часто хожу, как могу, ухаживаю за могилкой. Травку сорную рву, крест протираю. Только все равно он гниет.
Об Алеше похоронка пришла в марте 1943 года, а о Кате в декабре 1944.
Вот так, каждый год мы с тобой теряли по одному ребенку. Живу теперь для Любы и тебя, но от воспоминаний о войне, и жить-то не хочется.
Если бы только не было этой войны проклятой никогда!
Но что толку роптать на судьбу, если ничего уже не исправить? В письме всего не напишешь.
Буду ждать тебя домой. Дома и расскажу тебе обо всем поподробнее.
Твоя жена, Мария».
Через несколько дней, утром, в дверь постучали. Открыв, Мария Ивановна увидела на пороге почтальона.
- Здравствуйте, Мария Ивановна. – Почтальоном была женщина преклонного возраста, с незапоминающейся внешностью. На носу ее были расшатанные очки, волнистые волосы собраны в пучок, и лишь некоторые пряди, выбившись из-под резинки, теперь настойчиво лезли женщине в глаза.
- Здравствуйте, Елизавета Захаровна, - Маша, поздоровавшись, вопросительно посмотрела на почтальона, - есть весточка?
- Я Вас с окончанием войны поздравить хотела. И вот письмо вам, от Павла Николаевича.
- Давайте скорее! – Торопливо развернула письмо на пороге, Маша стала читать его вслух:
«Здравствуй, моя дорогая жена! Мы победим совсем скоро! Война почти закончена, я вернусь, и мы мирно заживем все вместе! Ну, теперь и смысла нет писать огромное письмо, поэтому, на этом я закончу. Твой любящий муж, Павел. Обрадуй детей, что скоро вернусь, что война закончена! Люблю Вас всех!».
- Мария Ивановна. – Почтальон посмотрела в сторону и замолчала. – Тут еще кое-что…
- Так доставайте, Елизавета Захаровна. – Тихим голосом, предчувствуя что-то не доброе, прошептала Маша.
Почтальон достала из сумки желтый листочек и протянула его женщине.
Замолчав, Мария Ивановна взяла в руки протянутый ей клочок бумаги, надолго задержав на нем взгляд, не веря своим глазам.
Это была похоронка.