Мои пути по оазисам добра и правды. 1938-1950

Часть I.Воспоминания о детских домах 1938-1950.
                Разве может существовать общество,
                сколь угодно порочное, без оазисов добра и правды,
                где можно поселиться на жительство и прожить,
                не приобщаясь к пакости системы?
                Л.И. Бородин


И в другой книге Леонида Ивановича: «В какие бы тяжкие ситуации по выживанию я ни попадал в годы моей «свободы», всегда и непременно находился человек, хороший человек, который поступал «вопреки» и спасал меня, помогая мне сохранять душу живу». У него была мама. Был отчим. Он знал, где и когда родился. Многие годы душу Леонида Ивановича формировал и помогал сохранять ее его отчим. Я, согласно творчеству Лидии Корнеевны Чуковской, родилась в «обществе, поврежденном в уме», поэтому не знаю, где и когда это произошло. Не знаю, когда начались мои путешествия. Поэтому свое повествование о каждом этапе этих путешествий и о встречах в оазисах добра и правды я буду сопровождать поминанием. Поминанием тех, кто помог мне выжить; кто прямо или косвенно формировал мою душу; кто и как, поступая «вопреки», спасал меня от «пакостей системы»; кто, наконец, помог мне и многим моим сверстникам состояться.
Миллионы воспитанников детских домов, моих сверстников и современников, со-стоявшихся в различных областях человеческой деятельности в России смутного XX века, обязаны этим результатом носителям добра и правды, душам людей самых разных национальностей и религиозных верований. Они жили и работали в каждой географической точке нашей огромной страны. Рассказ о них – не только благодарное воспоминание и поминание. Это напоминание о том, как можно и должно готовить подрастающее поколение к жизни, труду и творчеству. Низкий поклон им, известным и безызвестным.

Чарджоу, Байрам-Али, Мары

Это теперь в другой стране, очень далеко от Москвы, от города, в котором я сейчас сижу и вспоминаю места, ставшие оазисами моего детства. Мое «путешествие» началось тогда, «когда гибель выла у каждой двери». Как напишет в своем могучем «Реквиеме» Анна Андреевна Ахматова, оно началось тогда,
«Когда звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь».
Разумеется, я не сознавала ужасающую сущность нашего «путешествия». В памяти моей сохранилась смутная картина моего первого продвижения сюда, к оазису в прямом и переносном смысле. Помню ночь, берег реки, костер, котелок на перекладине и вкусную лапшу, которой меня кормили. Потом я узнала, что мы плыли по Амударье в Чарджоу, и в группе взрослых я была единственным ребенком. Помню комнату, в которой мы жили. Подобные комнаты встречались мне потом во многих местах Туркмении: закрытый двор, по сторонам которого располагались крохотные комнаты. Окна и двери всех комнат выходили во двор. Состоятельные собственники таких дворов имели сады, чаще – виноградники. Виноградная беседка находилась у самого входа в комнату, которую снимали мои родители. Днем обычно мне приходилось оставаться одной. Иногда ко мне приходила девочка старше меня, выводила меня в беседку, подсаживала на стоявший в беседке стол, с которого я могла достать висевшие над моей головой грозди винограда. Единственной моей игрушкой была кукла: мальчик в национальной туркменской  одежде с меховой папахой на голове.
Однажды ночью 1937 или 1938 года гибель вошла и к нам: со своей лежанки, сто-явшей напротив двери в левом углу комнаты, я увидела вошедших военных в традицион-ной форме тех лет и с винтовками. Они увели всех взрослых, часто собиравшихся по ве-черам в нашей комнате и что-то громко обсуждавших. Выть было некому. Мама моя не дожила до этой ночи. Я помню ее в гробу в платье: по белому полю крупный синий горох. Меня оставили одну. Утром женщина (наверное, хозяйка дома) накормила меня жареной картошкой, мы сходили с ней к арестованным – отнесли корзинку с пирожками. В тот же день она отвела меня, как я потом узнала, в Дом младенца, ставший для меня первым оазисом добра и правды. Меня приняли без каких-либо документов. Со слов сопровождавшей меня женщины меня записали под моей фамилией и с моим именем. Нас, малышей, в этом доме тогда было немного. К сожалению, младенческая  память моя не сохранила имен тех, кто нас заботливо опекал.
Обитель наша была типичным среднеазиатским домом: глухими стенами наш дом смотрел на улицу. Окна и двери нашей спальни, игровой комнаты, служившей и столовой, бельевого склада выходили на просторную крытую террасу. Большую часть времени мы проводили во дворе и на террасе. До холодов и кроватки наши, покрытые сетками от мух и комаров, стояли во дворе. Во дворе находился душ, в котором нас купа-ли каждый день и завернутых в простыню на руках относили на террасу, где мы уже сами надевали трусики и майки.
Двор был местом наших игр. Здесь мы по очереди катали друг друга на садовой тачке. Двое на поручнях, один поворачивал колесо, чтобы тачка начинала двигаться, сча-стливчик - в тачке. Когда мне пришлось «работать» на колесе, я не смогла в нужный мо-мент убрать руку, и большой палец моей правой руки оказался под колесом. До сих пор помню, как мне было больно, как медсестра старалась облегчить мои страдания! Шрам от этой травмы виден и сейчас. Во время этих моих страданий меня посетила женщина, ко-торая отводила меня в этот дом. Вижу обертку той пачки печенья, которую она принесла мне тогда. Больше мы с ней никогда не встречались.
Однажды мы играли в «чапаевцев». Саблями нам служили соответствующей фор-мы осколки стекла. Во время очередной погони с криком «ура!» я споткнулась и полетела с террасы по лестнице вниз головой. «Сабля» моя застряла чуть ниже переносицы: ангел-хранитель спас тогда мои глаза. Во время наших игр я получила важный для всей моей последующей жизни урок. На один из неизбежных во время детских игр споров я пожаловалась воспитательнице. Она наказала не виновника конфликта, а меня. Со слова-ми: «не ябедничай, с детьми надо дружить» она поставила меня в угол террасы, насыпав под колени горох. Урок пошел впрок – в последующие годы я никогда не ябедничала, не жаловалась, выход из неблагоприятной ситуации искала сама, но дружила далеко не со всеми.
Нами много занимались, но не делали из нас игрушек. Гулять нас водили в город-ской парк. Однажды идем мы строем. Вдруг нас нагоняет поливальная машина. Мы стре-мительно перебежали улицу. Лишь одному нашему мальчику на ножках колесом при-шлось медленно ковылять через улицу – и машина искупала его с ног до головы. Горькие слезы наша воспитательница усластила мороженым. Я впервые увидела это чудо, такое холодное (ух!), что, боясь «ошпариться», я усиленно дула на него.
В игровой комнате нас учили петь, танцевать, рисовать. Особенно любила я заня-тия по рисованию. Лучший рисунок награждался коробкой конфет, за слюдяной крышкой которой красовался разноцветный горошек. Мне часто перепадала эта награда! Радостны-ми были для нас праздники. Просыпаясь утром в день праздника, мы видели на спинках своих кроваток новые платьица (мальчики – новые штанишки и рубашки), а под кроватя-ми – новые туфли с носочками. Помню даже запах этих обновок! Хорошо запомнилась мне встреча Нового, 1939, года. У нас в игровой комнате стояла своя наряженная елка. На ее ветках красовались приколотые булавками разные насекомые. Как они мне нравились! И когда воспитательница послала меня зачем-то в ту комнату, где стояла наша красавица, я отколола жука и спрятала его под платье, приколов к чулочку. Было стыдно за воровст-во, но больше всего мне досаждала булавка этого жука – она больно колола ногу. Под ка-ким-то предлогом я попросилась в эту комнату и вернула жука на его место. Днем нас по-вели в гости в соседний детский сад. Там в зале стоял огромный «слон» и хоботом своим вручал каждому из нас новогодний подарок.
Игрушек у нас было много. Особенно мне запомнились механические парашюты. Перед отъездом – нас отправляли в дошкольный детский дом - я спрятала один парашют в сумочку, висевшую на спинке моей кроватки. Но забыла его взять с собой…
В доме младенцев в Чарджоу нас было двенадцать. Помню Олю Бальман, Веню Филиппова, Мишу Бурлакова, Тамару Громову, Нюсю Шабалину, брата с сестрой Володю и Катю Сорокиных, сестер Лиду и Наташу Мироновых – тех, с кем более десяти лет мне пришлось «путешествовать» по детским домам в городах: Байрам-Али, Ашхабад и Мары. Много лет спустя я узнала о том, что в конце 1930-х и в годы войны в одних детских домах братьев и сестер не разлучали, в других – братья и сестры нередко теряли друг друга бесследно. Именно в эти годы в детских домах в большом количестве оказывались дети всех возрастов. У нас в Мары, например: Катя и Володя Сорокины, Лида и Надя Мироновы, Скляры Валерий, Эдик и Мария. В Руднянском детском доме Сталинградской области, в котором я оказалась в 1950 году: Рита и Вадик Выскубовы, Николай и Виктор Кленовы, Рита и Юрий Бутырские, Вера и Люда Пастрюлины, Тая и Валя Коробовы. На фотографии в первом ряду крайний справа Николай Кленов, во втором ряду крайний слева его брат - Виктор. Были и другие пары, я называю только тех, с кем дружила в этих детских домах и с кем была связана после того, как закончилась моя детдомовская жизнь. Моя подружка по детскому дому в Рудне Сталинградской области Рита Выскубова (Кленова) вспоминает, что в случаях наплыва большого количества малышей-дошкольников их приходилось укладывать спать на подростковых кроватях по двое – «валетом». Испытываемые малышами неудобства не были продолжительными – их вскоре отправляли в дошкольные детские дома. Но к чести руководства Сталинградского ОблОНО малышей, достигших школьного возраста, возвращали туда, где находились их старшие братья и сестры.
В указанные годы многие дети поступали в детские дома без каких-либо документов. Так каждого из нас двенадцати при отправлении из Чарджоу в Байрам-Али сопровождал единственный документ, типа моей справки: «Емельянова Катя шести лет от роду и вполне здорова». В верхнем левом углу штамп: Дом младенца. Город Чарджоу. ТССР. В левом нижнем углу - фотография шестилетки. В правом нижнем углу дата: 23 августа 1939 года. По этой дате до сих пор я веду счет прожитым мною годам.
Поезд наш из Чарджоу в Байрам-Али уходил поздно ночью. Помню множество ог-ней, пересекающиеся рельсовые пути, через которые нам пришлось перескакивать, а ут-ром – вкусный чай в стаканах с блестящими чайными ложечками. Много лет потом я ис-кала запах этого чая, но он так и остался не повторенным…
По прибытии на новое место, ко мне подошла девочка, отрекомендовалась Катей Яковлевой и поинтересовалась моим именем.
- Катя Емельянова, - ответила я.
- Лучше Ульянова, потому что это фамилия Ленина. Катя просветила меня, кто та-кой Ленин и объяснила, почему мне лучше быть Ульяновой. Так я получила первый урок политической грамоты. Но предпочла остаться Емельяновой. Второй, запомнившийся мне урок, состоялся в январе 1940 года. Тогда отмечали каждую годовщину смерти Ленина. 24 января воспитательница учила нас изображать великую скорбь по случаю смерти вождя: мы должны были громко рыдать, катаясь по разосланному на полу ковру. Я недоумевала: почему я должна плакать, если мне не горько и не обидно и мне этот человек совсем безразличен? Откуда мне было знать, что так думать опасно? Наши воспитатели уже сознавали это, хотя, конечно, не имели ни малейшего представления о масштабах террора, создававшего повсеместно атмосферу страха.
С 1937 года, с момента ареста ее мужа, Лидия Корнеевна Чуковская переживала этот страх со всеми, кто, как и она, терзаемый неизвестностью, выстаивал многочасовые очереди перед тюрьмами НКВД на всей территории нашей страны. Она и Анна Анд-реевна Ахматова, сын которой Лев Николаевич Гумилев повторно после 1935 года был арестован в 1939 году, - выстаивали такие очереди на Шпалерной или Гороховой в Ленинграде. «Я была с моим народом – там, где мой народ, к несчастью, был», - писала А.А. Ахматова в «Реквиеме», выполняя обещание, данное ею тем, с кем она выстаивала эти страшные очереди. Именно в те месяцы 1939-1940 года, о которых идет речь, Лидия Корнеевна Чуковская в повести «Софья Петровна» первая по свежим следам описала удушающую атмосферу страха, вызванного реализацией крупномасштабного террора. Но и она не знала ни масштабов террора, ни того, что задолго до 1917 года эта война против своего народа была спланирована Лениным. Поэтому в ее записках часто встретишь утверждение: «Надо выяснить причины и следствия того, что с нами случилось». С нами не случилось, - мы преднамеренно были подвергнуты запланированному геноциду. В 1994 году Л.К. Чуковская объяснит: «Страшно было то, что жестокость хранилась в тайне, а лозунги, лживо и лицемерно человечные привлекали не только тупых и темных. На удочку благородных лозунгов попадала чуть ли не вся страна». Именно попадала, потому что геноцид был не одномоментным – он осуществлялся планомерно и целенаправленно более 70-ти лет.
Вероятно, судьба быть загубленной в этой мясорубке шла и по моему следу? Но я и мои сверстники в доме младенца в Чарджоу и в дошкольном детском доме в Байрам-Али в это жуткое время попали в окружение тех, для кого важно было добросовестно делать свое дело. Так, «вопреки» ужасам, царившим в стране, они помогли нашим душам вы-жить. Повидимому, Провидению было так угодно. Мы действительно оказались в оазисе – помню лишь заботливое отношение к нам, малышам, всех, кто с нами работал. Поэтому и пишу о них, к сожалению, не помня их имен.
Наш детский дом находился на окраине города Байрам-Али. За его воротами был заброшенный сад с одичавшими деревьями вишен, фиников, слив и ягодными кустарни-ками. Помню нашу единственную прогулку по этому саду. Это было ранней весной 1940 года. Накинув свое пальтишко поверх кустарника, я раскачивалась на его ветках, любуясь синим-синим небом, вдыхая особенный для ранней весны в Туркмении аромат пробуж-дающихся трав и почек фруктовых деревьев. Сейчас, когда я слушаю романс Георгия Свиридова, передо мной встает эта поэтическая картина моего далекого детства, и мне кажется, что звуки этого чудного романса мне слышались в тот чудесный день в забро-шенном саду на окраине туркменского города. Больше в этот сад гулять нас не водили. Не довелось нам добраться и до видневшихся у самого горизонта развалин мечети: между нашим домом и этими развалинами  простиралось огромное непреодолимое для нас поле. Несколько лет спустя развалины таких мечетий мне пришлосмь увидеть вблизи на стан-циях Тахта- Базар, Талхатан – Баба и в Иолотани, расположенных вдоль железнодорож-ной ветки Кушка - Мары. 
А в Байрам-Али заброшенный сад, военный городок, находившийся за левым забо-ром нашего детского дома, и огромное поле за нашим домом, - с весны 1940 года стали территорией военных маневров. По полю носились грохочущие танки, слышались взры-вы. Прыгая через забор, по нашей территории проносились вооруженные солдаты и про-падали в дыму происходивших на поле «сражений». Вскоре двухэтажное здание военного городка, нашего соседа, было превращено в госпиталь. Мы посещали в нем раненых, выступая перед ними с концертами, а они рассказывали нам об ужасах войны. Так вошла в мою жизнь советско-финская война, а с нею рождалось в душе чувство связанности моей судьбы со всем тем, чем жила вся страна. Атмосфера детского дома способствовала закреплению этого чувства и его развитию.
В составе нашей группы оказались на редкость талантливые рассказчики. Уклады-вая нас на ночь, воспитательница желала нам спокойной ночи. «Спокойной ночи», - отве-чали мы ей хором. «Приятного сна», - желала она нам, уходя. «Спасибо», - звучало ей вслед. После ее ухода начиналась бурная жизнь. Далеко за полночь звучали рассказы-страшилки, особенно о набегах басмачей. Услышав за окнами грохот, мы в страхе  зами-рали и под эту «колыбельную» вскоре засыпали. Утром, войдя в игровую комнату и обна-ружив в ней полный разгром, испуганно повторяли: «Опять приходили басмачи». Став старше, я поняла, что этот «погром» устраивал наш сторож, чтобы угомонить, наконец, наших разошедшихся рассказчиков. Но кто такие басмачи, мы уже знали.
Однажды мальчишки нашей группы устроили игру в «любовь». Это при отсутст-вии всяких возбудителей с экранов современного телевидения! Не припомню, чтобы нас водили и в кино! С криком «Любовь!» мальчишки наши вдруг стали бегать за девочками и целовать их. Выделив из всей группы свою избранницу, каждый из мальчиков стремился сделать ей подарок. Для своей избранницы они оставляли от полдников пряни-ки, печенье или конфеты, а ночью, когда нас покидала воспитательница, они тихонько подбирались к своей избраннице и одаривали ее своими сбережениями. Если избранница спала, клали «подарок» ей под подушку. Мне приходилось только наблюдать эти подвиги – увы, я была очень маленькой и серой мышкой. Как мне хотелось получить такой предмет признания, хотя и основательно облизанный дарителем! Это были подвиги, совершаемые ценой преодоления страшного искушения – самому так хотелось полакомиться заманчивой сладостью! Не каждый был способен на это! Из таких детдомовских мальчишек выросли потом мужчины, способные видеть, слышать, по-нимать и чувствовать. Мне посчастливилось знать таких мальчишек – о них расскажу чуть позже.
Мой протест против порядков в этом доме состоялся в первый же день по прибы-тии сюда – я наотрез отказалась от дневного сна. Воспитательница очень мудро вышла из этого положения. Она дала мне нитку с иголкой, на лоскутке материи нарисовала вишен-ку, показала один из приемов вышивания гладью и предложила мне вышить нарисован-ную ягодку. Она была в восторге от того, как я выполнила эту работу. С этого момента и до сих пор я вышивала все и многим, совершенствуя свое мастерство, но днем никогда не спала. Не испытываю этой потребности и поныне. Дневной сон, по-моему, это - бесполез-ная трата драгоценного времени, отпущенного мне жизнью.
Я очень плохо ела. Не помню, чтобы меня принуждали к еде в доме младенца. А здесь, в дошкольном детском доме, вторая наша воспитательница решила, наверное, что я капризничаю, отказываясь от жирных блюд. Однажды она попыталась заставить меня проглотить кусок сала из супа. Видя мое решительное сопротивление, она схватила меня под руки и, подняв на высоту своего роста, швырнула на ковер. Это было единственное, запомнившееся мне силовое принуждение. Но воспитательница не добилась своего, на-оборот – мои вкусовые причуды остались при мне. Тогда и потом в других детских домах на них перестали обращать внимание.
Здесь тоже в каждый довоенный праздник нас одаривали новыми нарядами. По-следним в этом детском доме, запомнившимся мне, было шерстяное платьице с красивой вышивкой по кокетке. А вскоре началась война. Ее начало запомнилось мне тем, что суп нам стали наливать не в тарелки, а в чайные блюдца: так проявилось существенное со-кращение нормы питания. Летом 1941 года всех, кому исполнилось 8 лет, перевезли в Ашхабад, в школьный детский дом № 1. На лето этот детский дом располагался на терри-тории городского парка, под тенистыми деревьями которого стояли наши кровати. Нашу неприкосновенность охраняли две огромные овчарки, и посторонние опасались ступать на занятую детским домом территорию. Воспитательницей в нашу группу была поставлена Зоя Матвеевна. Аборигены ашхабадского детского дома сообщили нам, что Зою Матвеевну они наградили кличкой «Метла» за приверженность к стукачеству. «Все наши попытки, даже самые изощренные и безжалостные, - не дали положительного результата», - с сожалением рассказывали ребята. Зоя Матвеевна оправдывала это прозвище до моего расставания с ней, которое состоялось в июле 1950 года. Что было с ней дальше – не знаю.
Мы недолго пробыли в Ашхабаде. Тем же летом вместе с Зоей Матвеевной нас от-правили в школьный детский дом № 3 города Мары. Наши воспитатели в Чарджоу и в Байрам-Али не сделали из нас игрушек. Так они подготовили нас к нормальному воспри-ятию науки жить в большом коллективе детей. Эту науку я продолжала усваивать в самом продолжительном и самом значительном в моей жизни приюте добра и правды, какими стали для меня детский дом № 3 и семилетняя школа № 7 в городе Мары. На фотографии запечатлен козырек левого крыла нашего дома. Это было одноэтажное здание, построен-ное буквой «Г». По обеим сторонам широкого коридора располагались большие комнаты. Большинство из них были нашими спальнями. По четырем сторонам спален стояло по 20-24 кровати. В правом крыле здания по суммарной ширине комнат и коридора находился наш актовый зал. На изгибе нашей «буквы Г» находилась кухня и столовая. У самого вхо-да в здание были кабинеты: справа – директора, слева – завуча. В левом крыле здания, видного на фотографии, находились крохотные комнаты, которые занимали наши часто сменявшиеся директора и некоторые воспитатели. За зданием видна крохотная часть сохранившихся развалин крепостной стены древнего Мерва, за которой располагался воинский полк.
Нашу команду, прибывшую из Байрам-Али с кратким пребыванием в Ашхабаде, тогда же существенно пополнили детьми-туркменами из других дошкольных детских до-мов республики. Эти дети, видимо, уже с младенчества находились в советских детских учреждениях – все они хорошо владели не туркменским, а русским языком. Среди них были мои сверстницы: Непесова Агуля, Джубекова Балхат, эталон благородства Тоня Ба-рамбаева, красавица Мария Мамедова и другие, именно Мамедовы, - Мамедовых и Непе-совых в Туркмении, что Ивановых и Сидоровых в России. Много лет они были моими надежными друзьями. Детский дом № 3 города Мары и населявшее его братство до сих пор часто снятся мне по ночам. Во сне я безрезультатно пытаюсь отыскать этот дом на той окраине города, где он находился. В двухстах метрах за его задворками протекал большой оросительный канал (не более 1,5 м в ширину), ставший нашей «речкой», куда мы ходили только в сопровождении кого-нибудь из воспитателей, спокойно наблюдавших на берегу наши старания научиться плавать. Мы сами учились плавать: уцепимся за травинку, тор-чащую на берегу, поболтаем ногами и оторвемся на миг от опоры, с каждым разом удли-няя этот миг. Когда научились плавать, всем табором бросались в «реку» - она тут же ста-новилась «кисельной» от поднятой со дна глины. Мы давали ей возможность «остыть», терпеливо ожидая на берегу, когда осядет поднятая нами со дна глина, чтобы обмыться.
Август 1941 года. Стон невероятной силы стоял тогда над всей Россией, от края до края. Я слышу его и сейчас, последние 25 лет изучая подробности страшной трагедии, ко-торую переживали россияне в XX веке. Последние дни мученичества Марины Ивановны Цветаевой в августе 1941 года описала в своих воспоминаниях Л.К. Чуковская. «Пред-смертие» - так обозначила она трагедию великой поэтессы, которую, эвакуируясь с деть-ми из Москвы, Лидия Корнеевна встретила в Чистополе. Читаю ее воспоминания, и мне кажется, что мы втроем бредем по улицам Чистополя в поисках пристанища для Марины Ивановны. Пришли к Шнейдерам. Татьяна Алексеевна просит Марину Ивановну прочи-тать стихи о Блоке. «Я вам прочитаю «Тоску по родине»,- говорит Марина Ивановна и рассказывает о том, как в 1939 году она обнаружила, что вернулась с дочерью и мужем не на Родину, а в СССР. Читала она, вспоминала Лидия Корнеевна, «в глубоком отчаяньи», «щетинясь пленным царственным зверем, презирающим клетку и зрителей»:
 «Не обольщусь и языком
 Родным, его призывом млечним.
 Мне без-раз-лич-но – на каком
 Непонимаемой быть встречным!»
 «Оборвала она свое чтение внезапно», - пишет Чуковская, а мне, читающей ее вос-поминания, кажется, будто вместе с ней и Татьяной Алексеевной я тоже слышу, «с каким великолепным презрением была произнесена эта фраза. Вызывающе. Со страстной над-менностью». Гениальный поэт и прозаик, Марина Ивановна просила немного: разрешение на прописку в захолустном городишке и работу, хотя бы судомойкой в писательской столовой. Вот фотокопия последней просьбы М.И. Цветаевой в Литфонд.
 
Среди эвакуированных в Чистополь писателей были и другие, кто старался помочь Марине Ивановне. К сожалению, преждевременную гибель поэтессы они не смогли пре-дотвратить. 31 августа 1941 года М.И. Цветаева покончила с собой. 4 сентября Л.К. Чу-ковская сделала запись об этой встрече с поэтессой. Нашлись в Литфонде Чистополя те, про кого читаю и негодую. Один из них К.А. Тренев, автор популярной пьесы «Любовь Яровая» категорически отказывал в прописке Марины Цветаевой с сыном в Чистополе. Допущенный Государственной премией к номенклатурному пирогу, он боялся лишиться его, если поступит «вопреки» воле тиранов.
 Пишу об этом потому, что хочу обратить внимание моих читателей, если они вдруг объявятся, на то, чтобы они учились отличать тех, кто в любой ситуации им помо-жет и спасет, от тех, кто их предаст непременно.
 Наш детский дом № 3 в городе Мары в Туркмении в августе 1941 года оказался для нас, малышей, таким оазисом, который превратился в табор. В нем, рассчитанном на 300-350, оказалось вдвое больше детей. И на ночь все укладывались, в том числе и наши воспитатели, не «валетом» - вповалку на матрасах, разосланных под деревьями на всем пространстве двора. Вот когда мы впервые познали, что значит быть предоставленными самим себе. Нами занимались лишь старшие воспитанники. Воспитатели и сотрудники детского дома были заняты приемом детей эвакуированных детских домов. Из Киева их привезли пионервожатая Бронислава Семеновна со своим маленьким сыном и Владимир Антонович Аврицевич, вскоре ставший бессменным руководителем организованного им в нашем доме духового оркестра. Из состава детей, прибывших из Молдавии, особенно хорошо помню маленькую Аню Москович, которая поведала нам жуткие детали истории присоединения Бессарабии к Молдавии. Так появился в моей памяти штрих из пакта Риб-бентропа – Молотова, запомнившийся мне на всю жизнь.
Из Ленинграда детей привезла Галина Васильевна Кобзева со второй воспитатель-ницей, имени которой я не запомнила, потому что она вскоре уехала, а с Галиной Василь-евной я окончательно рассталась лишь в июле 1950 года. С детьми из Новочеркасска при-были директор детского дома Акоп Никитович и воспитательница Сусанна Ивановна. С их появлением закончилась наша таборная жизнь. Под опекой Сусанны Ивановны оказа-лись и мы, группа малышей, привезенных Зоей Матвеевной в Мары из Ашхабада. Назна-ченный директором этого детского дома Акоп Никитович самым энергичным образом наводил порядок в нашем таборе. Однако нас, малышей школьного возраста, просто не смогли отправить в школу 1 сентября 1941 года. Не до того было.
Все педагоги, приехавшие тогда в Мары из Киева, Ленинграда и Новочеркасска, оказались редчайшими людьми, прекрасными организаторами, надежной опорой Акопу Никитовичу и нам, детям, особенно младших возрастов. Даже в сутолоке августа и сен-тября 1941 года они находили возможности для занятий с нами, водили нас и на «речку». Как-то вечером шли мы с Брониславой Семеновной с нашей «речки». Все окна нашего дома были уже освещены, кроме окон одной комнаты, которую занимали мальчики. Сквозь завешенные одеялами окна этой комнаты просвечивали узкие полоски света. Бро-нислава Семеновна забеспокоилась, быстро побежала к дому, мы за ней. Жуткая картина предстала перед нашими глазами, когда мы вошли в спальню мальчиков: они устроили пытку над мальчиком, немцем по национальности. Мы уже знали об Освенциме, о бес-чинствах фашистов на оккупированных территориях. В лице мальчика-немца наши «пат-риоты» решили наказать фашистов. Открытый суд над всей командой «мстителей фаши-стам» состоялся в актовом зале нашего дома. Пострадавшего отправили в детский дом другого города, а команду «мстителей» - в детский дом № 19, тоже находившийся в Мары, но на другом конце города. Мудрый был наш Акоп Никитович: в бесчеловечном поступке наших мальчишек он сумел увидеть крохотный росток благородства и не допустил расправы над ними. Мы любили его. Нам было о чем скорбеть, когда мы получили известие о том, что Акоп Никитович, в ноябре ушедший на фронт добровольцем, в декабре 1941 года погиб под Москвой.
Столовая наша работала четко, хотя и в три смены. Проход в столовую нас, малы-шей, обеспечивала Сусанна Ивановна. Ни стульев, ни ложек в столовой не было. Очень маленькими мы были. Едва доставая лбами до края стола, мы стаскивали с него керамиче-скую миску с затерухой, усаживались под столом на пол, сначала выпивали из миски юш-ку, а потом руками выгребали гущину. Как вспоминала Л.К. Чуковсская, этим блюдом потчевали в 1941 году в Чистополе и эвакуированных писателей с их семьями. Не погре-шу против правды, если скажу, что в годы войны затеруха была общесоюзным блюдом. Чтобы как-то утолить полуголод, мы, малыши, собирали под столами кости от съеденного мяса, выходили во двор, разбивали кости кирпичами, чтобы легче было их разжевать – и так насыщались. Взрослым было труднее. Напарница Галины Васильевны Кобзевой как-то попросила нас приносить ей из столовой внутренности селедки, которые, по ее словам, она обожала. Селедку нам  давали часто. Она тоже была общесоюзным продуктом. Но мы уже не были так наивны. Договорившись друг с другом, мы стали по очереди ходить в столовую в следующую смену по второму разу и выносили для этой воспитательницы полученную порцию.
Одевали нас тогда во взрослую одежду. Из белья мы щеголяли в женских рейтузах, опускавшихся ниже колен и схваченных понизу бечевкой. В нашем воображении рейтузы «превращались» в панталоны, а бечевки – в «кружева». До войны мы видели на маленьких домашних девочках такие панталоны. Нам очень хотелось иметь такие же. Туда, вниз наших «панталон» мы прятали вторую порцию и отдавали ее нашей воспитательнице. Когда дежурные, старшие воспитанники, обнаружили наши проделки, мы стали вторую порцию выставлять наружу в отверстие окна – благо разбитых стекол в оконных рамах столовой хватало. Снаружи кто-нибудь из нашей группы, дежуривший у окна, принимал передачу и относил по назначению. Но и этот путь наших проделок был обнаружен. Да и потребность в наших проделках отпала – просительница наша вскоре покинула нас..
В этом скоплении детей летом 1941 года я узнала непременных спутников войны и нужды – вшей. Вместо резинки наши трусы мы уже поддерживали бечевками. Однажды, сидя под деревом на матрасе и испытывая нестерпимый зуд, я развязала бечевку и обнаружила незнакомцев. Старшая девочка объяснила мне, что это за насекомые и как с ними бороться. Боролись общими усилиями – мы сами и детский дом. Через каждые десять дней нас водили в городскую баню. Всю постель отвозили и подвергали обработке в дезинфекционных камерах. Пока мы мылись в бане, нашу одежду тоже прожаривали в таких камерах. Последний раз мне пришлось пройти эту процедуру в январе 1954 года на Павелецком вокзале в Москве.
К октябрю 41 года из-под деревьев нас перевели в здание детского дома. По воз-растным группам нас распределили по спальным комнатам. Все девочки, мои одногодки, прибывшие из Ашхабада, Киева, Ленинграда и Новочеркасска, были объединены в одну группу. Проблему безопасности и сохранения скудного нашего имущества пришлось ре-шать нам самим. Наслышанные о грабежах банды «черных кошек», мы каждый вечер по-сле отбоя устраивали оборону: на окна ставили по кровати, входную дверь в спальню то-же подпирали кроватью. Укладываясь по двое на одной кровати, матрас со второй использовали в качестве одеяла – в спальнях было очень холодно. Немного отогревшись, затягивали нашу колыбельную:
«Вот умру я, умру, похоронят меня,
И родные не узнают, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придет.
Только раннею весною соловей пропоет.
Пропоет и просвищет и опять улетит…
Напрягаю память и не могу вспомнить, чтобы  кто-то из нас мог что-нибудь рассказать о своих родителях, о тех местах, где они жили до того, как попали в детский дом.
По ночам действительно бесчинствовали воры, в том числе ими были и мальчики нашего детского дома. Нередко по утрам нам сообщали об очередном разграблении наше-го продовольственного склада – и мы оставались без завтрака. Одной из банд руководил воспитанник нашего дома – Коля Сухоруков. Открытый суд над ним состоялся в нашем актовом зале. Колю отправили в колонию для несовершеннолетних преступников. С группой участников художественной самодеятельности однажды мы посетили эту коло-нию. Страшное было зрелище выстроившихся в два ряда колонистов в длинных черных телогрейках. Еще страшнее было то, что выкрикивали они в наш адрес, пока мы пробира-лись сквозь их строй в зал для выступлений. Но выступления наши они встретили тепло. Колю Сухорукова мы больше не видели.
Хорошее средство для борьбы с разбойничьими набегами на ближайшие к детско-му дому окрестности придумали Бронислава Семеновна и Владимир Антонович. Они су-мели переориентировать интересы наших разбойников. Самых ретивых из них  Владимир Антонович собрал в группу будущего духового оркестра, пока располагавшего только двумя горнами. Желающих было много – играли на горнах по очереди. Немногословный, Владимир Антонович никогда не повышал на своих оркестрантов голоса, не оскорблял их, и они его слушались беспрекословно – боялись отчисления из оркестра. Когда нам все-таки удалось приобрести полный комплект духовых инструментов, оркестр нашего детского дома приобрел популярность в городе и в республике.
Под руководством главной зачинщицы Брониславы Семеновны каждый вечер они с Владимиром Антоновичем организовывали концерты. За удивительной комической ак-трисой Брониславой Семеновной следовала не менее талантливая толпа комиков и траги-ков из состава наших воспитанников. Все были здесь, никто не хотел уходить на разбой. С больными от смеха животами расползались мы по спальням и засыпали мертвецким сном. Перед окончанием каждого такого концерта Бронислава Семеновна просила нас спеть песню «Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, над тобой летят журавли». У нас был замечательный хор. Бронислава Семеновна, слушая наше пение, неизменно плакала – ее муж, моряк Днепровской флотилии, погиб, защищая Киев.
Зимой 1941-42 года меня свалила малярия. При очень высокой температуре я дро-жала от жуткого холода. Подружки забрасывали меня матрасами, чтобы я могла отогреть-ся, но все их усилия оказывались напрасными. От меня не отходила Бергенова Билль-биль (соловей – так звучит ее имя в переводе с туркменского языка на русский). Она оказалась самой заботливой сиделкой. Я глотала хинин и не могла ничего есть. Тетя Валя, наша повариха, русская красавица и удивительной души человек, посмотрев на меня после того, как я одолела болезнь, произнесла: «Боже, в чем только у тебя душа держится». И попыталась меня подкармливать: сначала предложила мне кусочек хлеба, помазанный костным жиром. Даже едва живая я не могла проглотить этот жир. Потом эта моя мама находила другие способы и подкармливала меня до самого моего отъезда из Мары, до июля 1950 года.
Только оправилась я от малярии, как нашему медпункту пришлось  отправить меня в больницу с дизентерией. Хорошо было в больнице! Тепло, светло, уютно. Кроме боль-ничной пищи, я с удовольствием поглощала и суп с галушками, который специально для меня варила тетя Валя, а в больницу приносила Билль-биль. О ней речь пойдет ниже. В одной палате со мной в больнице лежала девочка-туркменка. Она очень сокрушалась о том, что ее платье, «совсем новое, ни разу не стиранное», пропадет со склада, куда отпра-вили это платье, когда переодевали ее в больничную одежду.  «Сколько лет оно у тебя?» - полюбопытствовала я. «Три года», – последовал наивный ответ, всех в палате рассме-шивший. Потом мне не раз приходилось видеть в стене туркменских юрт нишу и в ней стопку хранимых кусков хозяйственного мыла, которое служило хозяевам юрт средством для обмена. Стирали туркменки в аулах без мыла, ограничиваясь полосканием в проточ-ной воде арыка и просушиванием выстиранного на солнце. Стоит ли удивляться этому, если мне трудно вспомнить, чтобы моя Мария Скляр когда-нибудь стирала свои платья. Она снимала заношенное платье, складывала его в шкаф и надевала такое же заношенное платье, но пролежавшее до этого «переодевания» несколько дней в шкафу. Такие «пере-одевания» она продолжала до тех пор, пока по сроку износа «старые» наши платья не за-меняли новыми.
Даже когда мне и моим подружкам было только по девять лет, нас научили сти-рать, и мы уже помогали нашей заботливой прачке тете Гане стирать белье наших маль-чиков в огромном деревянном корыте, вооружившись стиральными досками. Тетя Ганя, в свою очередь, снабжала нас водой для мытья полов в спальне – в Туркмении всегда было трудно с водой. Каждая из нас мыла пол под своей кроватью и проход около нее, а сере-дину довольно большой комнаты мыли двое дежурных по спальне. Это «мытье» скорее походило на мазню. Поэтому некрашеные доски нашего пола приходилось периодически оттирать - скоблить осколками стекла или кирпича. Инициатором наведения чистоты в нашей спальне выступала я и всегда была за это наказана: все начинали эту работу с азар-том и вскоре, как тараканы, исчезали в каких-то щелях. Мне приходилось заканчивать уборку одной – очень уж сильным было мое желание увидеть сияющие чистотой доски пола. К тому же уже тогда не любила я всякую незавершенку, особенно в детдомовской спальне, которую считала своим домом. И в желании украсить этот маленький дом я предложила подружкам вышить белые ситцевые занавески, висевшие на наших окнах. На занавесках появились красочные ирисы, а на подоконниках – горшки с олеандрами.
Весной 1942 года мы уже не собирали кости в столовой - нашли другой способ по-полнения нашего несытного рациона - в песках пустыни отыскивали черепах, мясо и яйца которых варили и с аппетитом ели. Варили в железных тарелках, которые брали из столовой. Походная «кухня» наша располагалась за стеной под окнами актового зала, а «плитами» служили кирпичи. Пустыня была рядом. Начиналась она сразу за широким оросительным каналом, за нашей «речкой». Прогулки по песчаным барханам были очень увлекательными и интересными, особенно ранней весной, когда барханы покрываются цветущими тюльпанами и маками. В это время года пустыня прекрасна.
В поисках черепах мы ходили по этим барханам босыми, так как, кроме зимних месяцев, обуви нам не было положено. В течение почти десяти лет мне пришлось гулять по барханам пустыни Кара-кум, и я не помню случая, чтобы кто-то из нас пострадал от укусов скорпионов, тарантулов, фаланг и всяких ядовитых змей, хотя во время наших похождений этих представителей фауны пустыни мы наблюдали нередко. А скорпионы были нашими близкими соседями. Стоило только вымыть полы в спальне, как они выскакивали из-под досок, и, угрожающе задрав свои хвосты, носились по нашим спальням. Но наши босые ноги больше страдали не от них, а от цыпок и верблюжьей колючки. Цыпки мы лечили простым, но радикальным способом – отмачивали ноги в моче и оттирали кусочками кирпича. Верблюжья колючка «дарила» нам занозы и с ними очень болезненные нарывы. С нарывами и с чириями ребята бегали за помощью не в медпункт, а ко мне. Без каких- либо лекарств мое лечение давало отличные результаты.
Другие способы нашего жизнеобеспечения, которые служат мне до сих пор, под-сказала нам Сусанна Ивановна. Она научила нас вязать крючком и на спицах. Первона-чально «спицами» служили нам сухие стебли верблюжьей колючки. Часто ломавшиеся наши «спицы» легко заменялись другими. Закрываю глаза и вижу повернутое ко мне кра-сивое лицо Сусанны Ивановны, терпеливо разъясняющей приемы вязания. Много пар носков связали мы под ее руководством. Она научила нас шить и украшать вышивкой ки-сеты для махорки. Носки и кисеты мы отправляли солдатам на фронт. Прясть шерсть для носков тоже научила нас Сусанна Ивановна. Пряли на веретенах, и не только девочки, но и мальчики. Весной 1942 года Сусанна Ивановна уехала в Новочеркасск. Не знаю, удалось ли ей тогда добраться туда. Мы писали ей письма, отправляли посылки, но ответа от нее так и не получили. Война… Бронислава Семеновна с сыном возвратилась в Киев после его освобождения. Для нас их отъезд был серьезной утратой.
Но на небосклоне нашего детства весной 1942 года взошла еще одна яркая звезда – Вера Михайловна Батурина. Ее муж, пограничник, погиб в первый день войны. Красивая, статная, высокая с венком золотой косы на голове, она стала нашей настоящей мамой и требовательной учительницей. Если Сусанна Ивановна научила нас использовать свои руки, Бронислава Семеновна возбудила интерес к художественной самодеятельности, - то Вере Михайловне мы обязаны просветлением наших умов, наших душ и сердец. С дочерью Люсей, моей ровесницей, она занимала одну из крохотных комнат левого крыла нашего дома - его видно на фотографии. Я часто пропадала в их комнате. Эти мои посещения их неказистого жилища смягчали всегда жившую в моей душе тоску по семейному очагу. Вера Михайловна одаривала меня теплом и любовью. В меру моих сил я платила ей тем же. Одиночество двух душ – взрослой женщины и маленькой девочки – крепко связало нас. В течение нескольких лет мы служили опорой друг другу. Мое пребывание в комнате Веры Михайловны связано с одним очень важным эпизодом моего детства. Как-то, получая белье у кастелянши, мы разговорились с ней. Слово за слово, и я призналась ей, что мечтаю заиметь когда-нибудь маленький керамический кувшинчик. Она сказала, что у нее есть такой кувшинчик и пообещала подарить его мне. Каждое утро я усаживалась на подоконник в комнате Веры Михайловны и с нетерпением ждала, когда наша кастелянша придет на работу. Появляясь передо мной, она каждый раз говорила, что еще «не опорожнила» кувшинчик. Так продолжалось несколько дней, пока до меня дошло, что она водит меня за нос. Вот тогда я дала себе зарок: никогда и никому ничего не обещать, если не уверена, что смогу выпол-нить обещанное. Этот зарок стал правилом моей жизни. Кто и когда внушил мне его? «Что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить», - прочитала я у ветхозаветного Екклесиаста, когда мне было уже около 80-ти лет. С малых лет кто-то невидимый всегда выводил меня на верную дорогу.
Вера Михайловна много читала нам или рассказывала. Сказки Андерсена, Гауфа, братьев Гримм и русские народные сказки мы узнали из ее рассказов и ее чтения. Корнея Чуковского она читала наизусть, и мы вслед за ней тоже выучили его сказки в стихах. У Веры Михайловны мы научились беглому чтению еще до школы, и в школу пришли ос-новательно подготовленными. Когда мы перешли во второй класс, она показала нам дорогу в городскую детскую библиотеку, в читальном зале которой нам открылся интересный мир книги. Летом 1942 года под ее руководством мы собирали кусты конопли – сырье, из которого изготовлялось лекарство для раненых.
Однажды ее дочка Люда пригласила меня сходить в гости к ее бабушке с дедуш-кой, родителей ее отца. Далеко пришлось идти – на противоположный конец   города. Комната, которую занимали ее старики, была богато обставлена. Стены, потолок и пол покрывали ковры. Нас усадили на сундук, тоже покрытый ковром. Старики сели за стол и стали есть перловую кашу, заправленную жареным на сале луком. Такого аромата до того момента мне вдыхать не приходилось! Но каши мы с Люсей так и не попробовали. На нашу долю достались лишь причитания о том, какие мы «бедные сиротки». В моей голове зародилась тогда мысль: любовь вообще, а особенно любовь к детям – это не «жалостливые» слова, это нечто другое. Но вслух я посетовала своей подружке, что, останься в детском доме, - мы не были бы голодными. Хотя бы суп-затеруху мы проглотили бы непременно. С тех пор я не признаю словесных сетований, сочувствий, ограничиваемых «жалостливыми» причитаниями. Можешь – помоги, поддержи, прояви заботу. Не можешь – промолчи, отойди.
1 сентября 1942 года Вера Михайловна проводила нас в школу. С нами в первый наш класс шла и Билль-биль Бергенова. Пять заходов в первый класс она сделала в ашха-бадском детском доме № 1. С нами она шла уже в шестой раз. Никак не давалась ей учеба, но была она доброй и заботливой девочкой. Весь год я помогала ей выполнять задания. С нами она перешла, наконец, во второй класс.
Большое, красивое здание в два этажа лучшей школы города находилось очень близко от нашего детского дома. Испытывая робость перед школой, я выбрала самую уда-ленную от учителя парту – школьную камчатку. Билль-биль села со мной. Она была выше всех в классе, а я – самого маленького роста и страшно худая. Как-то, раздавая проверен-ные тетради, учительница сказала: «Лучше всех выполнила задание Катя Емельянова. Ну-ка, малышка, выйди к столу». Я вышла.  «Посмотрите, дети, на эту старательную девочку, она, наверное, и читает хорошо», - сказала наша учительница и предложила мне почитать. Чтение уже не составляло для меня особого труда – я читала тогда книжку с мелким шрифтом о Тарасе Шевченко. Не все в ней мне было понятно, но приобретенный в ре-зультате чтения этой книжки навык беглого чтения очень пригодился мне в будущем. Так моя первая школьная учительница освободила душу мою от страха перед всякой школь-ной новизной, даже перед каждой новой темой школьной программы. Робость сохрани-лась, но с годами я научилась преодолевать ее или делать ее невидимой постороннему взору.
В школе № 1 мы проучились не больше месяца. Одноэтажное здание нашего дет-ского дома в октябре 1942 года было отдано под госпиталь, а нас поселили в двухэтажной школе, находившейся на другом конце города около хлопкозавода. Вере Михайловне и ее Людмиле пришлось жить в одной комнате с нами на первом этаже. Наши вши стали и их вшами, и боролись мы с ними общими усилиями. По утрам, получив на завтрак один хо-лодный помидор и кусок хлеба в 150 граммов, повязав головы полотенцами, мы стремглав убегали в школу, часто в сопровождении дождей или после них. Стремглав, потому что уже было холодно, а обуви и теплой одежды у нас не было. Не снижая скорости, мы влетали в класс, с грязными ногами взбирались на сиденье, поджимая ноги под себя, чтобы отогреться. Новая учительница ругала нас самыми последними словами, приговаривая: «Вот закончится четверть, на двери вашего класса будет приклеен черный ноль – показатель того, что этот класс состоит из дураков». По окончании четверти всю школу выстроили на линейку, и директор школы говорит: «У нас в школе есть класс, в котором учится 19 отличников из 22 учащихся. Лучший класс в нашей школе – первый «Д». Это был наш класс. Мы развернулись к нашей учительнице и хором: «У, Варвара!» По аналогии с коварной служанкой доктора Айболита мы считали тогда это прозвание самым страшным ругательством. Всем классом, а он состоял только из воспитанников детского дома, мы наотрез отказались учиться у этой учительницы. Нам предоставили комнату в здании детского дома, а учить нас стала добрейшая учительница, эвакуированная из Ленинграда.
В нижних рамах окон комнаты, в которой оборудовали для нас учебный класс, не было стекол. Ряды парт, стоявших у окон, заливало дождем или заносило снегом. Правда, снег – редкое явление в Туркмении, но холодный ветер постоянно гулял в нашем классе. Наша добрая учительница разрешала нам приносить в класс одеяла и, закутавшись в них, сидеть на уроках. Стеганые одеяла были старые, рваные, со сбившейся ватой, но без них было бы совсем плохо.
В войну в городе работали благотворительные столовые, в которых ежедневно раз-давали бесплатно всем нуждающимся гороховые или черепаховые супы. Мы по очереди ходили за таким супом для нашей учительницы. Она любила и жалела нас, мы любили ее и все равно шалили. После того, как кто-нибудь из нас  решал задачу у доски или читал, наша учительница обращалась к классу: «Ну, что мы ему или ей поставим?» Мы начинали куражиться: «Неудовлетворительно!», - требовали мы поставить признанному отличнику или: «Отлично!» - настаивали поставить тому, кто не сумел решить задачу. «Игру» она завершала по-своему, но справедливо.
Однажды мы сыграли с ней злую шутку. Тетрадей специальной разлиновки для письма в войну не было, да и в одну линейку тетради были редкостью. Как-то наша учи-тельница принесла в класс стопку тетрадей в одну линейку и попросила нас разлиновать их в три линейки с наклоном вправо. Мы сговорились и разлиновали все тетради с накло-ном влево. Как она сокрушалась… Однако, ни одного худого слова по нашему адресу она не произнесла. Нам стало стыдно.
Оглядываюсь назад и удивляюсь: «Что можно было у нас украсть?»  Нашу спальню на первом этаже воры посещали нередко – уносили обувь или простыни. Нам выдавали на зиму обувь больших размеров – в годы войны детской обуви и одежды просто не производили. Однажды ночью мне самой пришлось наблюдать, как в нашу форточку пролезает воришка. Я онемела. Наша староста, воспитанница из старших, крикнула, и лазутчик с грохотом свалился на землю за окном.
Голодно было. Когда из кухни выносили капустные очистки и сбрасывали их в кормушку нашей детдомовской лошади, мы бросались к этой кормушке, хватали съедоб-ные листья и неслись назад. Было что пожевать, в том числе и нашей Вере Михайловне. Но вот серый камень из груды угля с нами за кампанию она отказывалась жевать. А нам этот камень казался масляным. В 1950 году я решилась еще раз попробовать его. И при-шла в ужас…
Мы росли в одних условиях, но проявляли себя по-разному. Вспоминаю свою пер-вую школьную зиму. Вечер после ужина. Мы сидим на своих кроватях, укутавшись в на-ши ветхие одеяла, и грезим о еде. Ужин давно прошел, все съедено до последней крошки. И лишь одна Тамара Громова раскрошила в подол своего платья полученную за ужином норму хлеба и дразнит голодных подружек, чтобы они попросили у нее в долг крошки хлеба. Долг платежом красен: за одну крошку, взятую в долг, Тамара требовала возврата трех крошек хлеба. В кабалу к ней попадали многие. Мой рассудок помог мне выстоять и выработать стойкое отрицательное отношение ко всякой жизни взаймы. Через четыре года это качество моей натуры поможет мне сделать серьезнейший поворот в жизни.
Новый 1943 год мы встречали в этой школе, на время ставшей нашим домом. Иг-рушки клеили и шили сами. Мне предстояло прочитать у елки маленькое четверостишие: «Я маргаритка-крошка, хоть и мала немножко, но любят все на свете – и взрослые, и де-ти». Мне было очень страшно читать эти строчки перед всеми ребятами нашего дома. Ка-залось, что язык мой одеревенел и прилип к небу, и я не смогу произнести у елки ни сло-ва. Произнесла и получила большой подарок. Но – он мне не достался. Когда наша группа малышей спускалась по лестнице со второго этажа, мальчишки выключили свет и улег-лись через ступеньку на лестнице. Одна за другой мы кубарем скатились вниз, роняя по-лученные подарки. Мальчишки подхватывали их и со всех ног бросались наутек. Слез наших было – море. Но ни с одной волной этого моря подарки к нам так и не вернулись. Убыло с одной стороны, прибыло с другой.
Весной 1943 года всю нашу группу сразила чесотка. Нас посадили на карантин. Мазаться «ароматной» ихтиоловой мазью никто из нас не желал. Даже дурные запахи уборной нас не смущали. Сооружение это, стоявшее во дворе, было круглой формы. И как только на пороге нашей спальни появлялась медсестра, чтобы осуществить  процедуру нашего лечения, мы уносились во двор и бегали вокруг уборной. Эти бега могли продолжаться до бесконечности. Она умоляла нас, а мы соглашались подставлять свои животы, спины и ягодицы лишь в том случае, если она приносила нам что-нибудь съестного: хлопковый жмых, кровяную колбасу или семечки. Каждой из нас доставалось чуточку – возможности нашей медсестры тоже были невелики. Но только таким путем к концу учебного года ей удалось вылечить всех, кроме меня. Моя чесотка оказалась ужасной. Меня одну уложили в изолятор. Тарелку с моим обедом медсестра ставила на шкаф и отдавала его мне только после того, как я позволяла вымазывать мои руки противной мазью. И все-таки пришлось ей вести меня в больницу, где огромные нарывы на моих ладонях  вырезали хирурги.
Летом с подкормом стало легче. За детским домом простиралось огромное поле, засеянное ячменем, его колосьями мы и подкармливались. Когда обнаружили делянку с фасолью, собирали стручки и пекли на кострах «пирожки» с фасолью: начинку заклады-вали в хлебный мякиш. Это был один из штрихов нашей тоски по дому.
В июле 1943 года госпиталь из нашего дома переехал. Нам предстояло возвраще-ние на прежнее место. Но здание наше оказалось в ужасном состоянии. Ремонтировали его собственными силами. Мы, малыши, тоже принимали в этом участие. Каждое утро после завтрака мы отправлялись из одного конца города в другой. Даже в это время дня жара угрожала испечь наши босые ступни. «Спасали» нас тени, отбрасываемые телеграф-ными столбами. Перебегая от одной тени до другой, добирались мы до Мургаба и остужа-ли свои ноги в сильно обмелевшей реке: летом в Мургабе воды оставалось чуть выше щи-колотки. Прибегали на место, испытывая страшную жажду. Но воду приходилось отсасы-вать из торчавших из земли обрубков, когда-то бывших  водопроводными трубами. Не каждому удавалось достичь желаемого. А ведь нам предстояло еще выполнить рабочую норму: принести сто кирпичей из основной кучи, находившейся на приличном расстоянии от места постройки. За один раз каждый из нас мог поднять только два кирпича. Честно считая, приносили точно по сотне – мы не могли обмануть Веру Михайловну. Обед нам привозили из действующего детского дома. К ужину мы возвращались назад. Ремонт и сооружение необходимых пристроек были завершены к началу учебного года, и мы возвратились в наш прежний дом.
В это лето наш дом покинули несколько старших ребят: ушли в армию или посту-пили учиться, например, Вася Замкин в учительский институт. Мы, второклассники, в течение первой недели сентября ходили только в школу и обратно – никто из учителей не соглашался брать класс, состоявший целиком из воспитанников детского дома, несмотря на то, что из 22 учеников нашего класса 19 окончили первый класс круглыми отличника-ми. Как-то в очередной раз возвращаемся мы домой, навстречу нам женщина: «Вы куда, дети?» - спрашивает.
- Домой.
- Почему не в школе?
- У нас нет  учительницы.
- Пойдемте назад, я буду вашей учительницей.
Потом мы долго рассказывали о том, как нашли нашу Людмилу Тимофеевну на улице. Учились мы хорошо, но работать с нами, особенно с нашими мальчишками, было чрезвычайно трудно. Если Людмила Тимофеевна пыталась вывести из класса не в меру расходившегося хулигана, мальчишки устраивали цепочку из парт – получался «поезд», сдвинуть с места который не было никакой возможности. Положение изменилось после того, как было введено раздельное обучение мальчиков и девочек. Мы, девочки, с Люд-милой Тимофеевной перешли в железнодорожную школу № 15.
Нам, девочкам, можно сказать, повезло. Школы, принадлежавшие железнодорож-ному ведомству, всегда находились на особом положении. В годы войны это было осо-бенно важно: здесь на большой перемене нам давали завтраки. Наша новая школа находи-лась далеко, почти в центре города. От школы до главной улицы города – улицы имени Полторацкого - было рукой подать. В школу мы ходили строем. Забавное зрелище пред-ставлял собой наш строй парами: все в длинных, ниже колен, солдатских телогрейках, в длинных рукавах которых умещались наши тряпичные сумки с тетрадками, ручкой и чер-нильницами-непроливашками. На ногах – калоши большого размера. Шествие было зву-ковое – оно сопровождалось шарканьем наших калош. Шли – не спешили, разглядывая все, что привлекало наше любопытство. Иногда приходилось обходить голые трупы. В лучшем случае в школе мы появлялись к середине первого урока. Директор школы вы-страивала нас и начинала отчитывать. Если ее поучение было спокойным – она говорила басом. Если начинала гневаться – переходила на дискант. А мы, недостойные, вторили ей: то писком, то басовым гулом. Домой нас отправляли с запиской, в которой содержа-лись жалобы на наше поведение. Записки донести до дома  поручали мне – отличнице по учебе и поведению. Мы доходили до моста через Мургаб, сооружали из записки кораблик, пускали его в реку и продолжали свой путь после того, как кораблик тонул в водовороте.
Теперь для подготовки домашних заданий в детском доме оборудовали специаль-ную комнату: в ней стоял длинный деревянный некрашеный стол и такие же длинные деревянные скамьи. За выполнением нами домашних заданий наблюдали либо Вера Михайловна, либо Зоя Матвеевна. С подачи последней все наши проделки немедленно становились известны директору детского дома. За ябедничество со стажем за ней так и закрепилась кличка «Метла». Ее не любили, ее приказами пренебрегали. Как-то сидим мы за выполнением домашних заданий. В комнате, надо полагать, стоял «рабочий» гул. «Ти-хо!» - скомандовала Зоя Матвеевна. Гул стал более сильным, словно никто не слышал призыва Зои Матвеевны. «Тихо!» - с силой стукнув по столу и дуя на ушибленный кулак: «Я кому сказала!» - завершила свою команду Зоя Матвеевна под наш гомерический хохот. Повторюсь: за первый случай моего ябедничества в доме младенца я отстояла в углу террасы на горохе. Урока хватило на всю жизнь. Зою Матвеевну при мне учили многие вплоть до лета 1950 года, когда я покинула этот дом, но безрезультатно – она продолжала свое доносительство. К счастью, в нашем детском доме единомышленников у Зои Матвеевны не было.
Надо признать, что осенью 1943 года детвора нашего детского дома разболталась основательно. Полагаю, объяснить это можно неудачным подбором директоров, которые, к тому же, они у нас очень часто менялись. Безвластие и смута царили в нашем доме по-сле гибели Акопа Никитовича. Как правило, директорами к нам присылали  бывших офицеров, уволенных из армии по ранению. Сейчас я понимаю их горе и попытки забыться в беспробудном пьянстве. Но ведь происходило это на глазах трех сотен детей…
За двести метров до поворота к нашему дому стоял солидный пригорок. Того, кто шел к нам, можно было увидеть только уже поднимающимся на это возвышение. Когда сгибающийся к земле пьяный директор поднимался на этот бугор, все воспитанники на-шего дома выстраивались по обе стороны дороги и «приветствовали» его ликующими издевательскими выкриками. Наша повариха тетя Валя варила для пьяного директора суп с галушками не из той грубой муки, из которой готовилась для нас затеруха, а из муки специальной, белой. Относить котелок с супом в комнату, где жил наш директор, тетя Валя доверяла только мне с Люсей, дочери нашей Веры Михайловны. Мы брали этот котелок, заходили в редко посещаемую умывальную комнату, вылавливали руками галушки, съедали их, а остальное относили по назначению. Потом мы с любопытством наблюдали, как пьяный человек поглощал такой «суп». Претензий поварихе ни один их таких наших директоров не предъявлял. Спившегося директора увольняли. На смену ему приходил такой же. Вереницу таких директоров завершил чистейший трезвенник. Но этот оказался вором. Он спекулировал продуктами и одеждой с наших складов. По его вине гущины в наших супах заметно поубавилось. Тетя Рая, помощница нашей поварихи тети Вали, тщетно уговаривала: «Остатки сладкие», - разливая эти «остатки» (юшку без гущины) со дна ведра по тарелкам тех, к кому ей приходилось подходить в последнюю очередь. Так и прилипло к ней прозвище «Юшка». Ребята, отслужившие в армии или окончившие вузы, взрослыми посещая свой дом, обращались к ней: «Здравствуйте, тетя «Юшка»! Она весело улыбалась в ответ. Добрая тетя Рая так и осталась в нашей памяти Юшкой.
Нашего директора-воришку осудили на 25 лет. Такие директора, выступая перед нами во время праздников, «самозабвенно» призывали нас любить «отца всех детей вели-кого Сталина». Воспитатели и сотрудники не грешили этим. Конечно, мне было далеко до понимания истинной сущности Сталина, но уже тогда я была наблюдательной и чутко улавливала неискренность и ложь. Было заметно, что чаще всего славословили имя Ста-лина люди подлые и нечестные. Уже тогда в моем мозгу засела мысль: «Кто-то из них врет». Тогда еще верила, что не Сталин, и самозабвенно пела с подружками:
«От края до края, по горным вершинам,
Где горный орел совершает полет
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасные песни слагает народ.
Летит эта песня, не зная границы,
И мир угнетателей злобно дрожит.
Ее не удержат посты и границы,
Ее не удержат ничьи рубежи».
 В имеющемся у меня «Песеннике», издания 1957 года, этой песни уже нет. Жаль, что со словами предана забвению и прекрасная мелодия этой песни.
 Исаковским написано много прекрасмных песен. Они живы и сейчас. Но была у него и такая песня, которую мы тоже распевали, не сознавая всей пошлости ее.
«На дубу зеленом, да на том просторе
Два сокола ясных вели разговоры.
Один сокол Ленин, другой сокол Сталин,
А кругом летали соколятов стаи».
В 1956 году соколят мы заменили шакалятами, а потом эта песня вообще была за-быта. Хорошо помню – обличительством я никогда не занималась, но презирала ложь, лесть и неискренность, предпочитая сторониться таких особей, кем бы они ни были: мои-ми сверстниками или уже взрослыми людьми. Любоначалием тоже не страдала
 Полуголодное наше существование в смутное время усугубилось с наступлением зимних холодов. В наших комнатах стояла стужа. Поставили буржуйки, но саксаул для отопления выдавали по строгой норме. Бедный наш сторож – дядя Кузя! На его складе мы воровали саксаул. Он ходил по комнатам, проверял, но обнаружить наши тайники ему не удавалось. Мы прятали украденные дрова под пол в комнате, ночью рубили, чтобы утром затопить нашу буржуйку. Утро. Никто не хочет высовываться из-под одеяла. Дежурная по детскому дому Зоя Матвеевна входит в нашу комнату и предупреждает, что время завтра-ка на исходе, и что мы можем остаться без завтрака. «Метла»! – хором звучит ей вслед, но, как только за ней закрывается дверь, все вскакивают и стремглав бегут в столовую. Из столовой – опять под одеяла. В школу никто не спешит. Я лежу и в который раз даю себе зарок не затапливать буржуйку. Никто не спешит освободить меня от этой работы, пре-вратившейся в мою обязанность. Не выдерживаю. И только запылают в печке дрова, ра-зожженные мной, – все тут как тут, жарят хлеб, балагурят, не вспоминая о том, кому обя-заны этим уютом.
Чтобы как-то возродить основательно утраченный интерес к школе, наши воспита-тели решили сыграть на таком чувстве, как зависть. В углу столовой, у самого раздаточ-ного окна поставили стол, застелили его белой скатертью, поставили на стол вазу с цвета-ми. На стену приклеили табличку: «Стол отличников». В отличие от остальных воспитанников, пищу которым подавали в железных, ржавеющих тарелках, отличников потчевали из фарфоровой посуды. Из всего состава нашей детворы набралось только 8 отличников – по четыре в каждую смену приема пищи. Была в их числе и я. Но полку от-личников никак не прибывало, и затея вскоре тихо умерла. Из железных тарелок пришлось принимать пищу всем без исключения. Три раза в день дежурившая по столовой группа очищала древесной золой эти тарелки от ржавчины.
На состояние полного разброда в нашем детском доме вынуждено было обратить внимание начальство городского отдела народного образования (гороно). Детские учреж-дения города в гороно курировала Карима Мухтаровна Реджепова. Ее старшая сестра за-ведовала облоно, а младшая работала воспитательницей в нашем детском доме. Однажды утром, когда добросовестные дети давно уже сидели за партами в школе, наши мальчики продолжали безмятежно почивать. В комнату к самым старшим из них вошла женщина и спокойным голосом произнесла: «Это что еще такое?» Металл в голосе вошедшей жен-щины мальчишки уловили сразу. Их сдуло с постелей, как ветром. По-военному заправив постели, без завтрака унеслись они в школу. Так вошла в жизнь нашего детского дома ди-ректор его Ашхен Давыдовна Акопян, до того успешно работавшая директором лучшей школы города. С ее появлением кончилось у нас время безвластия и смуты. Новая власть оказалась оазисом добра и правды, твердой, но справедливой.
Двери ее директорского кабинета всегда были открыты. Она слышала каждого из нас. Вот уж о ком можно было сказать: «Я милых узнавала по походкам». Стоило только кому-либо пронестись галопом по коридору, она, не выходя из кабинета, произносила: «Коля, под часы на 30 минут»! Она никогда не проверяла, выполнен ли ее приказ - она доверяла нам, и мы никогда не обманывали ее. Время отбывания наказания было разным, в зависимости от тяжести проступка, и выполнялось неукоснительно. Нужды в ее проверках не было. Помощником и надежной опорой служил ей организованный ею Дет-ский совет.
Формирование доверительного отношения между нами и взаимной любви началось с ее искренней заботы о нас. Она не произносила здравиц в адрес Сталина. Взяв с собой группу самых отчаянных наших мальчишек, на детдомовской полуторке она объехала несколько туркменских хлопководческих колхозов, договорилась о нашей летней работе в одном из них, авансом получив в этом колохозе целую машину продуктов, больше всего - огромных тыкв. При разгрузке машины было обнаружено исчезновение одной тыквы. Она собрала всех нас в актовом зале и только сказала: «Среди вас есть воришка. Ищите его» и ушла. Быстро нашли. «Суд» вершил Детский совет в присутствии всех воспитанников нашего дома и без рукоприкладства - но о воровстве забыли.
Теперь наши повара, кроме супа, готовили на второе в обед еще и кашу с тыквой. На стенках огромного котла от каши оставалась поджарка. Тетя Валя приспособила меня чистить этот котел от поджарки. Когда я доставала до его дна, снаружи были видны толь-ко мои пятки. Вот где я отъедалась! Потом Тетя Валя  приспособила меня развешивать хлеб в хлеборезке, как у Приставкина этим занимался однин из Кузьменышей. Чтобы к завтраку успеть развесить по положенной норме весь хлеб, вставать приходилось очень рано. Она доверяла мне. В отличие от моих предшественников в этой работе, я не сшиба-ла с порций хлеба довески. Доверяли мне и наши ребята – я не допускала недовеса. Единственная претензия предъявлялась мне – почему не всем ребятам достаются горбушки? Я вместе с ними сетовала: почему не пекут буханки хлеба весом в 150-200 граммов?
Жизнь наша при Ашхен Давыдовне стала не только сытней, но и оказалась до пре-дела загруженной и интересной. В одной из наших комнат была оборудована прядильная мастерская, в которой на веретенах пряли шерсть все: и девочки, и мальчики. Никто не имел права покидать мастерскую, не выполнив норму. Вот когда пригодились нам уроки Сусанны Ивановны! Она научила нас отличать шерсть, которую можно прясть, от той, которая не подлежит такой переработке. Мальчишки наши этого не знали и мучились над попытками спрясть козью стрижку. Стали упрашивать нас выполнить за них норму. Мы соглашались в обмен на их изделия в сапожной мастерской: они стали шить нам босонож-ки, стельки которых обшивали крученой веревкой – иного материала для подошв просто не было.
Для девочек была оборудована швейная мастерская. Ножные и ручные швейные машины Подольской марки мы разбирали на детали и подбирали детали таким образом, чтобы собранная из них машина могла работать безукоризненно. Мои современники зна-ют, сколь «капризными» были швейные машины этой марки! Все постельное белье мы шили сами. Как-то в мастерской оказалась наша директриса. Зоя Матвеевна мигом стала жаловаться ей на меня, назвав зачинщицей всех выходок девочек против нее. А та в ответ тем же, что и Зоя Матвеевна тоном: «Она у нас отличница, ее слушают ребята и все хоро-шо делают и в мастерских, и в прачечной». «Да, да, она у нас молодец», - пролепетала Зоя Матвеевна в ответ. Ну как можно было уважать такого человека…
На заднем дворе нашего дома старшие мальчики построили скотный двор. Из под-шефного колхоза привезли коров и овец. Наши животноводы оказались талантливыми дрессировщиками. Своих подшефных они научили ходить дружно строем под строгим наблюдением выдрессированных «пастухов» - собак. Никто из животных не пытался уда-ляться от своего «коллектива». Как-то воры попытались разжиться за счет нашего скотно-го двора. Вывели за ворота корову, а когда оглянулись – какая улика! За ними на всю улицу растянулась цепочка всех жителей нашего скотного двора! В милицию не стали сообщать о случившемся. Наши животноводы спустили с цепей своих «пастухов», и вскоре взору жителей ближайшей к детскому дому улицы предстала удивительная картина: впереди длинного строя коров и овец важно шествовала огромная собака афганской породы, строй замыкала такая же собака. «Прогулка» завершилась без потерь. Больше посторонние наш скотный двор посещать не решались.
«Контролерами» на всех участках нашей работы были члены Детского совета. Помню, моя группа, в которой я была старшей, несла дежурство по нашему двору. Не дя-дя Кузя, наш дворник, а мы должны были тщательно подмести двор, убрать со двора все лишнее. Ох, как придирчиво принимал нашу работу «главный санитар» Детского совета! Когда с членами своей санитарной комиссии он ежедневно проверял санитарное состоя-ние наших спален, мы ехидничали: «Проверь, нет ли пыли за нашими ушами!» За посещением нами школы и качеством нашей учебы наблюдала учебная комиссия Детского совета. Она же чинила «суд и расправу» над нерадивыми, делая их посмешищем всего детского дома – были у нас художники-карикатуристы, подражавшие «Кукрыниксам». Конечно, результативность работы Детского совета держалась на авторитете нашего директора – Ашхен Давыдовны.
1 мая 1944 года я впервые увидела разноцветные астры – в Туркмении они зацве-тают рано. Их вырастили наши ребята в цветнике детского дома, тоже впервые появив-шемся при Ашхен Давыдовне. При ней мы заработали средства, и детский дом смог при-обрести несколько духовых инструментов для нашего оркестра. Кое-какие инструменты подарили нам шефы. К этому празднику Владимир Антонович руководил коллективом, который уже можно было величать оркестром и демонстрировать его великолепие городу. С огромными букетами разноцветных астр, с духовым оркестром впереди прошла наша колонна 1мая 1944 года по улицам праздничного города. Мы умели ходить строем и в сопровождении нашего оркестра исполнять строевые песни. С какой гордостью мы несли себя, далеко не в праздничной одежде, мимо многочисленных, весьма неравнодушно взиравших и слушавших нас жителей города Мары! Оркестр и поющие дети воодушевляли всех. Задолго до Краснознаменного ансамбля имени А.В. Александрова мы продемонстрировали тогда воздействие на уличных зрителей шествия под духовой оркестр слаженного и красивого строя. Звук духового оркестра строил тогда и нас, и наших многочисленных зрителей!
Мы становились людьми под звуки музыки нашего оркестра и нашего хора, в по-вседневном и разнообразном труде. Ашхен Давыдовна пригласила в наш детский дом та-лантливого хормейстера. Он требовал, чтобы мы называли его Алешей. Слепой, он знал каждого из сотни наших хористов по голосам. Репетиции были продолжительными, мы, естественно, уставали. Алеша немедленно улавливал любую попытку кого-нибудь из нас  «отдохнуть» в молчании. Мы знали все песни военных лет и прекрасно их исполняли. Хор нашего детского дома славился на всю республику. Мы гордились этим. Трудно сказать, как Алеша раздобыл текст гимна СССР, впервые прозвучавшего по радио 1 января 1944 года. К марту 1944 года наш хор уже исполнял его отлично и был поставлен обучающим запевалой в тот день, когда городское начальство вывело все школы на главную площадь города, чтобы обучить учащихся хоровому исполнению государственного гимна. Мы любили Алешу. В редкие перерывы он развлекал нас рассказами смешных историй. У меня долго хранились записи этих рассказов, но в многочисленных переездах в течение десятилетий они затерялись.
Летом 1944 года мы отправились выполнять договор Ашхен Давыдовны с хлопко-водческим колхозом. Ежедневная норма нашего колхозного труда состояла в том, что ка-ждый из нас обязан был, очищая коробочки хлопка от вредителей, собрать пол-литровую банку червей и очистить от сорняков ведро пшеницы. Конец хлопкового поля терялся да-леко за горизонтом, жара стояла невыносимая. Хитроумные наши мальчики нашли выход. Они отсыпались между рядами хлопчатника и ловили момент, когда можно было украсть банку с червями у зазевавшейся девчонки. Кормили нас только после того, как мы выполняли рабочую норму. Для ночного сна колхоз предоставил нам кошмы из овечьей шерсти, которые расстилались прямо на землю. Ядовитые пауки и змеи не были для нас опасны – их отпугивал запах овечьей шерсти. Заработали мы немало: всю осень 1944 года колхоз поставлял нам огромное количество фруктов и винограда, а зимой - тыкв, муки, круп. На деньги, полученные за работу в колхозе, детский дом наш приобрел фарфоровую посуду! Кончились наши мучения с железными, постоянно ржавеющими тарелками!
Мы стали старше и научились использовать то, чему научила нас Сусанна Иванов-на. Сейчас бы сказали, что мы занялись малым бизнесом и по тем временам весьма ус-пешным. Через дорогу от нашего дома за развалинами крепостной стены древнего Мерва стоял пехотный полк. По заказам жен офицеров этого полка мы пряли на веретенах из белой шелковистой шерсти и шленки тончайшие нити. На полученные деньги покупали на рынке квашеное молоко, хлеб, сушеные абрикосы, дарили подарки любимым воспитателям и учителям, покупали ткань и нитки мулине, чтобы обвязывать носовые платочки. Домашние девочки из параллельных классов нарасхват покупали наши платочки. Платили за них хлопковым жмыхом или семечками. Тем же самым платили они нам за списывание у нас домашних заданий: мы ходили в школу с выполненными домашними заданиями, поэтому домашние девочки всегда с нетерпением ожидали нашего появления в школе.
В трудовом рвении, выполняя полученные заказы, мы нередко выполняли их и во время уроков. Запомнился мне случай, имевший место на уроке туркменского языка в третьем классе. Мугаллым наш был огромного роста. На его уроке моя соседка по парте Маня Мамедова, привязав кудель шерсти к средней доске парты, самозабвенно пряла. Вдруг огромная пятерня нашего учителя накрыла ее работу. Реакция была мгновенной – Маня схватила пятерню мугаллыма и впилась в нее зубами. Он взвыл от боли, закружив-шись на месте. Моя подружка мигом схватила свою работу и покинула класс. Какое она понесла наказание – не могу вспомнить.
Нас по-прежнему учила Людмила Тимофеевна. В свободные часы она рассказыва-ла нам содержание новых фильмов. От нее мы услышали и рассказ о фильме «Девушка спешит на свидание» с Игорем Ильинским в главной роли. Однажды на уроке русского языка она предложила нам  написать сочинение «Кем я хочу стать?». Девчонки, смеясь, ответили на поставленный вопрос шутками. Большая часть их заявила о том, что они хо-тели бы стать дворниками, прачками, поварами и т.д. - перечисляли профессии, которые и тогда считались не престижными. Я отнеслась к заданию учительницы серьезно и написала, что буду учителем истории. Не могу отыскать в своей памяти объяснение, когда и как возникло это желание, действительно ставшее целью всей моей жизни. Учителя истории, которому я могла бы симпатизировать и подражать, еще не было в моей школьной жизни. Не было ли это отголоском споров, которые велись взрослыми перед их арестом в Чарджоу? Или, неведомо для меня, уже сказывалось влияние атмосферы общества, «поврежденного в уме»? Атмосферы, отложившейся в подсознании наблюдательного ребенка? Не могу утверждать. Но учебники по истории с зачеркнутыми портретами расстрелянных военачальников я уже видела. По этим учебникам я изучала историю в четвертом классе у Михаила Васильевича на станции Талхатан-Баба. И в моей голове уже гнездился вопрос: «Почему их портреты зачеркнули?» Надо было узнать. Заканчивая свое сочинение, все три раза я написала без мягкого знака: «Для этого надо учится, учится и учится». Это след просоветского воспитания: я копировала, пусть неграмотно, известное высказывание Ленина! Внизу во всю ширину тетрадной страницы под моим сочинением каллиграфическим почерком рукой Людмилы Тимофеевны было выведено: «Посредственно». Это была пощечина по моей искренности и усердию. А может быть предупреждение – не обезянничай? В моей памяти эта оценка моего «творчества» стала зарубкой, в последующем сыгравшей серьезную роль в моем профессиональном становлении. Закрываю глаза (я, историк более чем с полувековым стажем), и до сих пор «вижу» эту страницу, но без обиды. Уже и тогда моя обида прошла очень быстро, но своим ученикам в школах и студентам в вузах я старалась не причинять таких обид. Меня всегда интересовало, куда моего ученика или студента ведет его мысль? Неважно какая, лишь бы учился думать, мыслить.
Поскольку я продолжала помогать на кухне тете Вале, 9 мая 1945 года так же, как и  до этого дня, я поднялась до шести часов утра. Когда началось вещание, мы с тетей Валей первыми в нашем доме услышали по радио сообщение о том, что кончилась война. Радо-стным этот май был еще и потому, что я отличницей закончила третий класс: мое усердие было отмечено удивительным подарком - в детском доме мне подарили сатиновый отрез на платье. На красном поле белый горох. Я сама скроила и сама сшила себе первое в моей жизни платье.
Ведомости об окончании нами третьего класса и о переводе нас в четвертый мы с Людмилой Тимофеевной заполняли вдвоем. Моей рукой заполнена и моя ведомость. Мо-ей учительнице, директору школы и моей детдомовской воспитательнице принадлежат в ней только их росписи под четвертными и годовыми оценками. Этот документ на грубой серого цвета бумаге, в котором стоят только пятерки, с конца мая 1945 года путешествует со мной всю жизнь – я храню его до сих пор. Вот фотокопия школьного документа времен Великой Отечественной войны. Этим он интересен. Едва ли такой документ сохранился у кого-нибудь из моих одноклассников тех лет.
В мае 1945 года совершился серьезный поворот в жизни всей нашей страны. Кон-чилась война. Все, в том числе и мы – детдомовцы, жили в ожидании перемен. Мне за-помнилась первая перемена – существенно изменился рацион нашего питания. К надоев-шей пшенке прибавилась гречка, появилось в наших супах и во вторых блюдах мясо. Мы узнали, наконец, что в мире существует такой продукт, как сливочное масло. Тетя Валя-напрягала усилия, чтобы откормить меня: большую порцию гречневой каши она полива-ла мясной подливкой, густо посыпала укропом и следила за тем, чтобы я все съела.
Произошли изменения и в жизни нашего дома – тогда они казались нам трагиче-скими: от нас уезжала Ашхен Давыдовна, кажется, в Сибирь. Перед моими глазами дет-домовская полуторка, на которую грузят вещи нашего любимого директора, и с тревогой наблюдающих эту картину воспитанников. Они взволнованы. Конечно, не тем, что в ку-зов брошено большое количество валенок. Валенки с нашего склада, но в Туркмении они без надобности. Пусть едут в Сибирь. Всех нас тревожил один вопрос: «Что будет с нами?» - Мы хорошо помнили, что было до нее. Через несколько дней после ее отъезда судьба подарила нам еще одну представительницу добра и правды – директором в наш дом пришла добрейшая Тамара Александровна. К великому сожалению, я не помню ее фамилии.


 
 









    







































 
 В эти годы судьба готовила мне будущие, весьма значительные в моей жизни встречи в далеком детском доме, находившемся в поселке Рудня Сталинградской области. Он размещался в основном вот в этих двух корпусах, в бывших мужской и женской гим-назиях. Восемь лет было Валентину Жилину, когда он вошел в один из этих корпусов в 1940 году, сохранив в памяти смутную картину своей сельской жизни до детского дома. Через год здесь оказался Семен Кашмицкий. ( На первой фотографии, что на странице три моего текста он стоит крайним справа, рядом с ним – Николай Колобродов). Летом 1941 года родители отправили Семена из Минска в летний пионерский лагерь. Через неделю началась Великая Отечественная война. Домой мальчик уже не попал – все дети из этого лагеря были эвакуированы в Сталинградскую область. Когда наша армия освободила Минск, Семен узнал, что его мать погибла, отец ушел на фронт и тоже погиб. Он остался в детском доме в Рудне. Потеряв родителей, в том же году в этом детском доме оказались братья Николай и Виктор Кленовы. Семен и Николай учились в одном классе, сидели за одной партой. В 1941 году, оставшись сиротой после гибели на фронте отца, в этом детском доме оказался и Николай Манагаров. В 1945 году здесь появились Рита и Вадик Выскубовы, Юрий Бутырский, Люся Пастрюлина и Коробова Валя. Атмосферу семейного братства в этом доме они почувствовали не только потому, что у Юры, Люси и Вали здесь находились их старшие сестры. Этот детский дом был организован в 1921 году. Старшие воспитанники здесь всегда опекали малышей – это было традицией. В 1950-1952 годах мне пришлось быть свидетельницей живучести этой традиции и принимать самое активное участие в ее сохранении и развитии.
В 1945 году в дружный мир этой большой семьи малышей вводили: Илья Фукс – председатель Детского совета и Володя Езерский – самый авторитетный председатель этого совета после Ильи (Вовка Езека звали его мальчишки за глаза), Николай Колобро-дов и Максим Фагузов. В старших уже ходили  Семен Кашмицкий и оба Николая Коло-бродов и Кленов, Кондрахова Мария, Надя Полейчук и Вера Пастрюлина, Мулина Таисия и Воронцова Варвара. Вот она эта пятерка старших братьев для малышей: стоят слева на-право Николай Колобродов, Виктор Кленов и Семен Кашмицкий; сидят Николай Кленов и Володя Езерский. Нет с ними Ильи Фукса – в 1947 году он вместе со своим другом М. Фагузовым проложил путь на юридический факультет МГУ. В 1948 году их примеру по-следовал В. Езерский, в 1949 – Н. Кленов. Ни один из этих, названных мной ребят, ни тогда, ни в конце своего жизненного пути не являл собой «образец усредненного государственного воспитания». Это были личности с большой буквы. Моя драгоценная встреча с ними случится лишь в октябре 1950 года, а тогда в июне 1945 года произошло существенное изменение в моей личной жизни.

«Радости» моей жизни в «семье»

Это было непродолжительное отклонение в сторону от основной моей жизненной дороги, но отклонение отнюдь не бесполезное. В июне 1945 года в наш детский дом пожаловала чета Левандовских: Лариса Николаевна и Михаил Казимироич. Тогда я не знала, что известный в туркменской глубинке командующий Туркестанским фронтом Левандовский, расстрелянный в 1938 году, тоже был Михаилом, но только Карловичем. Десятилетия спустя нашла я объяснение факту, который уже тогда не раз привлекал к себе мое внимание: гримасой ужаса искажались лица туркмен в самых отдаленных аулах, стоило только в их присутствии случайно произнести фамилии: Левандовский или Буденный. Если бравирующий шутник произносил: «Буденный геляде, келе кесяде» (Буденный придет, голову снесет), - он мог рассчитывать на беспощадную расправу, если не успевал во время унести ноги.
Лариса Николаевна и Михаил Казимирович вознамерились взять на воспитание (так тогда говорили) из нашего детского дома двух девочек. Мечта о семейном очаге все-гда жила в моей душе. Мои воспитатели знали об этом и постарались живописать Леван-довским о моих способностях и моем трудолюбии. Левандовские остановили свой выбор на мне и моей подружке красавице-туркменке Мане Мамедовой. Она была старше меня года на два, но школьную программу усваивала с трудом.
Билль-биль, моя опора, полагая, что мы расстаемся навсегда, предложила мне сфотографироваться с ней. Крохотную нашу фотографию смотрите в конце предыдущей страницы. Датирована она июнем 1945 года. Мне было почти 12 лет. Рядом со мной уже взрослая некрасивая девушка с наивной детской улыбкой на лице. И только я одна могу вспомнить сейчас о том, каким добрым и надежным человеком была моя Билль-биль. Эта фотография была первой в моей жизни после той, которой Дом младенца в Чарджоу снаб-дил мою справку в августе 1939 года. К сожалению, та моя справка пропала.
С какой радостью с Маней Мамедовой мы уезжали из детского дома, направляясь на станцию Тахта-Базар - еще и в мягком вагоне! Эта вторая после Кушки станция распо-ложена на левом берегу Мургаба. За правым его берегом в предгорьях Гиндукуша начи-налась афганская территория. Течение Мургаба в этом месте стремительное, вода про-зрачная и чистая. Река изобиловала тогда рыбой.
По прибытии нашего поезда на станцию первое, что бросилось мне в глаза и за-помнилось – это огромная толпа людей, запрудившая всю привокзальную площадь. При каждом – багаж, многие были с детьми. Мне объяснили, что это пассажиры поезда, кото-рый во всей нашей стране после войны был известен как «500-веселый». В нем развозили по стране завербованных строителей, которые восстанавливали разрушенные войной районы или строили повсюду жилищные бараки. Как потом я убедилась, бараки эти были однотипные: в Сталинграде, Жирновске, Новгороде, в Москве – по всей нашей огромной стране. Одну из комнат такого барака в Тахта-Базаре занимали Левандовские. Эта комната стала для нас с Маней семейным приютом. Мы приняли его как должное, спокойно. Мое повествование о жизни в семье Левандовских ни в коей мере не рассчитано на то, чтобы вызвать сострадание у читателя. Напротив, это повесть о том, что оазисы добра и правды есть всюду и нужно учиться их находить. Этот навык, приобретенный в детских домах, закрепился и получил дальнейшее развитие в семье Левандовских. Благодаря Ларисе Николаевне и Михаилу Казимировичу, я узнала немало такого, без чего моя жизнь была бы менее интересной и менее наполненной.
Не испугалась я и тогда, когда увидела и поняла, что в этой семье придется много работать: в своем хозяйстве Левандовские имели четыре коровы, двенадцать овец, годовалого бычка, двух овчарок и комнатную собачку, крохотную черную Гальку – лю-бимицу Ларисы Николаевны. Маня моя мигом сориентировалась: мягкой и ласковой, ей не составило труда с первого шага относиться к Левандовским по-родственному. Она стала называть их мамой и папой. Это льстило им, а ее освобождало от хозяйственных обязанностей. Я не решалась называть их даже по имени и отчеству. В результате все хозяйственные дела легли на мои плечи. И я старалась выполнять их добросовестно – ведь это нужно было для семьи. Я быстро обзавелась подружками, столь же обремененными хозяйственными заботами, как и я. Пока наша скотина гуляла в общем стаде на пастбище, мы ежедневно готовили для нее дополнительный корм: переплывали стремительный Мургаб, серпами срезали на афганской стороне камыш, связывали его в снопы и на этих «плотах» возвращались на свою сторону. Мокрые, тяжелые снопы на спинах относили на скотные дворы. Или ходили на хлопковое поле и собирали там вьюнки. Туго набитые свежей травой мешки водружали на голову и приносили ненасытной скотине. С этими девочками я ходила собирать на пастбище сухие кизяки, которыми топили стоявшие во дворе печки, чтобы приготовить обед. Здесь я научилась варить вкусные супы. Их охотно поедал даже наш бычок. Травоядное животное – он поедал в супе даже мясо. Гладкий был бычок, казалось, шкура на его боках вот-вот лопнет.
Как я старалась наполнить эту барачную комнату семейным уютом и теплом! Увы – никто из прочих постояльцев этой комнаты не прилагал ни малейших усилий даже к поддержанию наводимого мной порядка. Ко всем повседневным делам, которыми мне приходилось заниматься, Лариса Николаевна возложила на меня еще одну обязанность - делать ей массаж на спине. С фотографии, которую я нашла в одном из ящиков стола, смотрела на меня красивая, нарядная, не из простонародья девушка. Массаж пришлось делать старой женщине, уже изрядно сутулой, даже с горбом, во рту которой торчали только четыре клыка. Передо мной была сущая баба Яга, очень скоро убедившая меня в том, что является ею не только по внешнему виду, но и по внутреннему настрою. Это бы-ла чванливая, высокомерная полячка. В густонаселенном бараке ее не любили, да и Ми-хаила Казимировича тоже. Он работал бухгалтером в организации, которая называлась Заготзерно, но занималась эта организация заготовкой хлопка – на огромном дворе ее стояли огромные скирды хлопчатника.
Женщины нашего барака осуждали нигде не работавшую Ларису Николаевну за то, что она, бездельница, совсем не занималась нами, взятыми из детского дома детьми. Им часто приходилось подкармливать нас с Маней, особенно старалась одна из них – тетя Ксения. Ее вкусные беляши и жареную рыбу я вспоминаю до сих пор.
В детском доме мы следили за собой и были опрятными. Здесь мне просто некогда было даже подумать об этом. Напомнили мне о себе насекомые, с которыми я впервые познакомилась в июле 1941 года и основательно забыла об их существовании к концу войны. Через два месяца семейной жизни я поняла, что нужно принимать срочные меры. На ночь я смочила волосы керосином, повязала голову белой косынкой, а утром увидела внутреннюю сторону косынки серой – сплошь покрытую погибшими вшами, но только мелкими. «Надо состричь волосы», - сказала Маня, и мы пошли с ней производить эту процедуру в развалины мечети. Волосы мои слиплись от гнид. Маня, срезая пучок волос, показывала мне это «чудо» и бросала пучок за пучком на землю. Откормленные вши ползли по земле вереницей, как ползут муравьи в муравейник. После этого волосистая часть моей головы сплошь покрылась нарывами. Пришлось вспомнить детдомовское ле-чение военных лет: Маня стала мазать мою голову ихтиоловой мазью. К началу учебного года мой череп удалось подлечить. 1 сентября 1945 года мы пошли с Маней в четвертый класс, но проучились в этой школе недолго.
В сентябре 1945 года Левандовских постигло несчастье – был арестован Михаил Казимирович. Их соседи давно шептались о том, что скот в их хозяйстве и обилие разно-образных продуктов в доме – не честного происхождения. Следствием было установлено, что при приеме хлопчатника Левандовский делал приписки, а «благодарные» председате-ли колхозов делали ему подарки. Михаила Казимировича судили, отправили в марыйскую тюрьму, и мне пришлось возить ему передачи. Скот у них конфисковали. Из-за наличия на попечении Ларисы Николаевны усыновленных детей ей оставили одну ко-рову по кличке Манька. Прокормить двух девочек Лариса Николаевна была не в состоя-нии. Поэтому от красавицы Мани Мамедовой она освободила себя в ноябре 1945 года. Но как? Я до сих пор не знаю. Когда я вернулась в детский дом весной 1947 года, Мани там не было.
Моя семейная одиссея продолжалась. Меня, корову Маньку и своих собак Лариса Николаевна перевезла на станцию Талхатан-Баба той же железнодорожной ветки. Для прописки она сдала в отделение милиции мою справку, данную мне в Доме младенца. Там эта справка с фотокарточкой шестилетки так и осталась. В Талхатан-Баба Лариса Николаевна арендовала у хозяев вторую половину их глинобитного дома. Дом стоял на окраине поселка. Недалеко от него простиралось огромное поле хлопчатника, на котором мне пришлось собирать его сухие стебли. Ими топили стоявшую в комнате печку-буржуйку. Дом был глинобитный, с характерной для Средней Азии плоской крышей, земляным полом и маленьким оконцем. Наша половина состояла из одной  комнаты, вход в которую шел через крохотные сени. За перегородкой в этих сенях хранилась солома для коровы. Хозяйский сарай тоже имел вторую половину, в которой Лариса Николаевна держала свою корову и солому для нее. Одна из соседских кур устроила в соломе гнездо и приспособилась нести там яйца. Я собирала их – это был первый способ моего жизнеобеспечения.
В комнате стояла ручная мельница – один на другом два огромных круглых камня с ручным приводом. На этой мельнице мне пришлось перемалывать зерна пшеницы, но чаще ячменя в муку или крупу. Сворачивать верхний камень, чтобы получить муку, у ме-ня не хватало сил, да и в крупу перемалывать зерна мне было трудно. Из муки Лариса Ни-колаевна пекла лепешки на рыбьем жире, которые даже голодная я не могла есть. Кашу мы ели из одной тарелки, второй не было. Она четко делила содержимое тарелки на две части и постоянно предупреждала: «Не лезь на мою половину».
Мне неизвестно, где работала Лариса Николаевна и получала ли она какую-нибудь заработную плату. Знаю, что она была связана с отделением Красного креста и выполняла какие-то поручения по медицинской части. На меня и на себя она получала где-то продо-вольственные карточки, отоваривать которые приходилось мне. Мы прожили на этой станции чуть больше года, и мне ежедневно, в любую погоду приходилось вставать в че-тыре часа утра, чтобы занять очередь, дождаться открытия магазина и получать по кар-точкам хлеб. Тому, кто приходил занимать очередь чуть позже, часто вместо хлеба прихо-дилось получать тесто или муку невысокого качества. Насмотрелась я за долгие месяцы на ясное синее небо, усыпанное звездами, и на улыбающийся кроткий полумесяц. Они освещали мой одинокий путь до магазина. Я была признательна им – с ними я не испытывала страха.
После войны благотворительные организации в разных уголках нашей страны бес-платно раздавали населению ношеную одежду и обувь, которую сердобольные американ-цы присылали нам по линии Лендлиза. Лариса Николаевна как-то получила в этой организации для меня платье и босоножки на танкетке с тряпичным верхом. Это была моя единственная обувь. В ней я выстаивала многочасовые очереди за хлебом, промерзая в холодные месяцы года не до кости - до костного мозга. Принесенный мной хлеб Лариса Николаевна делила на семь порций: себе, мне и пяти своим собакам. Хлеб для четырех своих собак, обретавшихся на дворе, она передавала мне, чтобы я отнесла его по назначе-нию. Да простят мне те собаки мой грех перед ними! Я прятала этот хлеб в сенях в соло-му. Когда Лариса Николаевна отправлялась по своим мне неведомым делам, я съедала спрятанный мною хлеб. Это был второй способ моего жизнеобеспечения.
В этих же босоножках я ходила в школу, она была нашим раем. В этом раю нас встречал кудесник, наш учитель - Михаил Васильевич, высокий, стройный, худой, энтузиаст своего дела. На его уроках я впервые почувствовали вдохновение от процесса узнавания нового, неизвестного. Его обучение дарило мне невыразимую радость. Вместе с ним мы с азартом решали арифметические задачи, а он поощрял наши старания составлять четкие, краткие и точные вопросы к каждому действию арифметической задачи. Я и сейчас вижу себя у классной доски, быстро и радостно записывающую вопросы и решения задачи. На уроках русского языка мы из кожи вон лезли, чтобы придумать красивое, но краткое и содержательное предложение. На уроках чтения он учил нас слышать красоту слова, следил за нашим произношением, формировал дикцию. Потом подружки мои часто спрашивали: «Где ты научилась так разговаривать? Тебя нельзя не услышать». Таких оазисов добра и правды среди учителей позже мне посчастливилось встретить немало.
Сколько ни напрягаю память, не могу представить себе даже смутную картину на-шего посещения бани или нашего мытья дома в течение всего периода нашего прожива-ния в Талхатан-Баба. Помню, что воду мы покупали. Ее привозили через день поездом, на платформах которого стояли деревянные чаны с прозрачной чистой водой. Ведро воды стоило 20 копеек. Остававшуюся в чанах воду сливали на станции в бетонированный ре-зервуар, поэтому воду можно было приобрести и в те дни, когда не приходил поезд-водовоз. В день праздника крещения (19 января) старались зачерпнуть воды из этого ре-зервуара как можно раньше – эта вода считалась святой, и ее раздавали бесплатно.
Поздней осенью и зимой 45-46 года Лариса Николаевна занималась врачеванием. В ее жилище приезжали или приходили из аулов туркменки. Какие болезни она лечила и чем, я не знаю. Женщины-туркменки платили ей продуктами, чаще подсолнечными или  тыквенными семечками. По ее принуждению я должна была отправляться на станцию к прибытию пассажирского поезда, чтобы продавать эти семечки. Я ставила мешочек с се-мечками на прилавок, сама пряталась под прилавком, дожидаясь отправления поезда. Со-седки по прилавку старались убедить меня в том, что ничего зазорного нет в том деле, ко-торым мне и им приходится сейчас заниматься. В моем сознании всякая торговля ассо-циировалась с преднамеренным обманом, и я так и не смогла изменить своего отношения к ней. Более того, побоями Ларисы Николаевны, которые неизменно следовали за моим возвращением со станции, мое неприятие торговли переросло в стойкое отвращение к этому занятию. Уже тогда я предпочитала заработать на жизнь  шитьем, вязаньем, стир-кой, мытьем, прополкой, - одним словом всякой, сколь угодно трудной и грязной работой, - но только не торговлей.
С трудом, но тяжелую зиму мы с Ларисой Николаевной все-таки пережили. С вес-ны 1946 года по каким-то делам Красного креста Лариса Николаевна стала ходить по ау-лам, часто брала с собой и меня. Мне нравились эти походы. Они были интересными. Ее появление еще на окраине аула женщины встречали ликующими криками: «Дохтур! Дох-тур!» Вели ее в кибитку, усаживали на почетное место и щедро угощали. Вскоре я стала ходить по аулам одна. Туркмения населена разными племенами. Помимо туркменских аулов, приходилось мне посещать аулы, где жили белуджи, курды, иранцы. Все необходимое для своей жизни они производили сами – потом я узнала, что такое хозяйство называется натуральным: выращивали пшеницу или ячмень, по скошенным колосьям по кругу гоняли ослов – так обмолачивали зерно, на ветру освобождали зерно от половы и сорняков, на ручных мельницах перемалывали зерно в муку и крупу. Огромные колхозные хлопковые поля обрабатывали обычно женщины: тяжелыми железными кетменями пропалывали они хлопчатник, вручную освобождали его коробочки от ваты. Мужчины в это время в прохладной кибитке занимались с детьми. Они же отвозили собранный женщинами хлопчатник на приемные пункты. Заботой мужчин были огромные бахчи с дынями и арбузами.
Каждый поселок охраняли огромные собаки – афганские алабаи. Подходишь к по-селку, навстречу тебе летит огромный зверь – собака с обрезанными ушами и хвостом. Из крайней кибитки немедленно выбегает женщина и, отгоняя  собаку, говорит на своем языке: «Не бойся, дочка, зверя на четырех  ногах. Бойся на двух – он опаснее. Когда этот зверь бежит тебе навстречу, остановись, стой спокойно и смотри ему в глаза. Увидишь, что он остановится и тоже, не сходя с места, он будет наблюдать за тобой». Я так и посту-пала в своих многочисленных походах по аулам.
Интересно было наблюдать за тем, как женщины-туркменки или женщины из дру-гих племен готовят пищу, своеобразную, но очень вкусную. Длиннющую, тонкую и очень вкусную лапшу попробовала я у туркменок и казашек. А какие чуреки пекли турк-менки! Сначала они очень долго и тщательно размешивают и раскатывают тесто. Потом раскаляют внутренние стенки тендера. Прикрепив к этим раскаленным стенкам раскатанные лепешки, следят, чтобы лепешки не подгорели. В кибитку испеченные чуреки вносят высокой стопкой. Какое наслаждение пить из пиалы зеленый чай с чуреками! За кибиткой жара, в кибитке – прохладно. Если еще гостеприимный хозяин угостит тебя прохладной дыней – блаженство испытаешь сказочное! Поспевающие на бахче дыни и арбузы туркмены перед  рассветом закапывают в песок, чтобы сохранить в них ночную прохладу. Жилища, в которых обитали белуджи или курды, были более цивильными, женщины более привлекательными, более аккуратными. Нигде более мне не приходилось пробовать яичницу, приготовленную в семье белуджей в виде блинов: одновременно несколько пластинок одна на другой. Вкусно!
В своих похождениях я постоянно вспоминала фразу, которую часто произносила наша детдомовская прачка тетя Ганя: «Даст Бог день, даст Бог и пищу». И действительн-но. В аул, какого бы племени я ни приходила, всюду меня непременно встречали ласково, теплом и заботой. И в обратный путь добрые женщины снабжали меня дыней, тыквой или арбузом, да таких размеров, что к моему жилью они могли быть доставлены  только самокатом. Подталкиваемые моей ногой, эти подарки катились по песчаной дороге от аула до самого моего жилья, а часто – до сторожки стрелочницы. Ей я оставляла полученные подарки, когда мне приходилось переходить железную дорогу на охраняемом ею переезде. Поздней осенью, если было холодно, стрелочница оставляла меня у себя, чтобы я могла отогреться. На печке-буржуйке она варила курицу и угощала меня. Запах той курицы преследует меня до сих пор.
Не могу забыть еще одну радость моих путешествий по туркменским аулам, точнее восторг, когда на моем пути оказывался оросительный канал! Берега больших арыков туркмены обсаживают деревьями. Смыкаясь, деревья образуют над водой своеобразную арку. Под ней защитная тень, прохлада и сказочные запахи растущего по берегам арыка разнотравья! Трудно было покидать эту сказку. По-моему все, что я увидела и почувство-вала в туркменских оазисах и около них – это и есть богатство. В соприкосновении с ним невозможно было даже думать о неприятностях или невзгодах. Была жизнь, были встречи и очень даже интересные и запоминающиеся.
К концу лета 1946 года стало очевидно, что больше нам нельзя было оставаться в Талхатан-Баба. В своей неистребимой страсти жить взаймы (в долг, в кредит) Лариса Ни-колаевна оказалась должницей большей части жалостливых и доверчивых женщин этой крохотной станции. Возвращать долги было нечем. Оставался один выход – скрыться. И она прибегла к нему. В августе, прихватив корову Маньку, собачку Гальку и меня, Лариса Николаевна отбыла в город Иолотань. Она сняла одну из крохотных комнатушек во дворе, по четырем сторонам которого располагались эти комнатки, все занятые. Однажды ко мне подошла одна из соседок и сказала: «Катя, я знаю твоего отца. Его зовут Александр Николаевич Емельянов, он живет в Чарджоу». Она дала мне его адрес. Я напи-сала в Чарджоу письмо. В полученном мною ответе Александр Николаевич писал, что у него пятеро детей, и он их никогда не бросал. Шел трудный для всей страны 1946 год, за ним следовал не менее трудный 1947. Я решила, что не только Александру Николаевичу, никому тогда лишний рот не был нужен. Я потеряла его адрес, и давно сожалею об этом. Но именно его имя я сделала своим отчеством – вот почему я Александровна.
1 сентября 1946 года я пошла в пятый класс, но вынуждена была очень часто про-пускать занятия: приходилось отправляться на хлопковое поле за травой для коровы. Поле находилось на приличном расстоянии от города. На сбор травы и ее доставку уходил почти целый день. Не до школы было. Когда наступили холода, добывать корм для коровы стало негде. И Лариса Николаевна продала корову, а меня заставила ходить на базар и продавать, как я очень быстро поняла, никому не нужные безделушки: ржавые гвозди, шпингалеты, брошюры, книжки, ношеную одежду, обувь и т.д. и т.п. Таких «продавцов» на базаре собиралось множество. Свой «товар» каждый из нас раскладывал на земле. Может быть, кому-то удавалось что-либо продать, мне – ни разу. Каким способом мы продержались до весны 1947 года, я не представляю. Помню только, что мои школьные дела были из рук вон плохими – мне очень часто приходилось пропускать занятия в школе. Когда стало совсем невмоготу, Лариса Николаевна решила отправить меня в Талхатан-Баба к одной из своих приятельниц, чтобы я попросила у той деньги взаймы. Сама она ехать опасалась, а у меня уже сложилось стойкое отвращение к жизни взаймы, в кредит, который (долг, кредит) Лариса Николаевна никогда и никому не возвращала. Я наотрез отказалась ехать. Она схватила меня за волосы и, стукая мою голову о стенку, приговаривала: «Ты дочь врага народа, и мне ничего не будет, если я даже убью тебя». Это был первый и единственный в моей последующей жизни случай, когда я была названа дочерью врага народа, причем, женщиной, которая сама была из числа ссыльных. Однако ее заявлению я не придала тогда особого значения. Мне и в голову не пришло связать воедино: это заявление, запечатлевшуюся в моей детской памяти картину ночного ареста моего отца и его друзей в 1938 году в Чарджоу и портреты военноначальников, заштрихованных густой сеткой в учебниках, по которым в четвертом классе мы изучали историю.
 Что я тогда могла знать о «врагах народа?» И о том, что именно в эти годы, когда я жила в «семье», советская власть пополняла поредеший за годы войны состав заключен-ных ГУЛага новыми страдальцами. Если и А.Галич, много лет спустя, о первых послево-енных годах писал: «И мы не знали – не хотели знать, а потому и не знали, - что уже та-щатся, отстаиваясь днями на запасных путях, тащатся в Воркуту, в Магадан, в Тайшет арестантские эшелоны, битком набитые теми самыми героями войны, о которых мы – вольные – распевали такие прекрасные и задушевные песни. Не знали о том, что распуха-ют в восстановленных архивах НКВД папки с делами бывших и будущих зеков…». Даль-ше – больше. В 1947 году по всей стране производились повторные аресты тех, кто до войны успел отсидеть первый срок незаконного осуждения. Потом 1948 и т.д. до 1953 го-да, до смерти Сталина.
О преступлениях властей, подвергавших каторжному наказанию безвинных, в 1947 году узнал будущий талантливый композитор Валерий Гаврилин: тогда по доносу была наказана его мать, и Валерий со своей сестрой оказался в детском доме, в котором до ареста их мама работала директором. Как и мне в Туркмении, а ему с сестрой на Вологдчине, нашлись доброхоты, которые не только не дали погибнуть этим детям, но и сделали все, чтобы развить талант Валерия.
В 1948 году Василий Аксенов (ему было тогда 16 лет) поехал в Магадан к матери – Евгении Гинзбург. Отбывшая 10 лет колымских лагерей, она была оставлена в Магадане на вечное поселение. То, что втечение трех последующих лет (он здесь кончал среднюю школу) Василий увидел и услышал в Магадане, не опалило – обожгло его. Здесь в 1948 году он услышал «Голос Америки», увидел, как работают американские снегоочиститель-ные машины, как двигались по улицам города гигантские автопоезда «Даймонд», достав-ленные сюда союзниками по программе лендлиза. Он увидел, что к приезду американцев были спилены все сторожевые вышки, сняты лагерные заборы с колючей проволокой, а заключенных перевезли вглубь тайги. После отъезда американцев все вернулось на круги своя. Жуткие круги. Василий видел, как в течение всего периода навигации в порт Нагае-во постоянно прибывали пароходы с живым грузом, как из трюмов пароходов поднима-лись бесчисленные колонны заключенных. Неподалеку от барака,  в котором Василий жил с мамой и отчимом, находился так называемый санпропускник, вокруг которого на желтом снегу постоянно сидело на корточках несколько сот зеков, а над ними прогуливались вохровцы с собаками. Как вспоминал впоследствии В.П. Аксенов, с 1948 года его мозг не покидала мысль: «Спасти-спасти-спасти. Как клятва».
Обо всем этом я узнала много-много позже, а тогда, весной 1947 года, после до-машней экзекуции я задумалась о низости и подлости тех, кто взялся меня «воспитывать». И первая мысль, которая тогда пришла мне в голову, была такая: «Если я останусь здесь, такое будет продолжаться до бесконечности, и я никогда не закончу школу». За два года я не видела ни одной книги в руках «моей мамы», и я за это время тоже не прочитала ни одной книги. Перспектива уподобиться моим семейным «воспитателям» меня не устраивала. Нужно было уходить от бесчестия и подлости. Я сделала вид, что собралась ехать в Талхатан-Баба, но ночью, сев на ступеньки пассажирского вагона, уехала в Мары. Ни волнения, ни страха я не испытывала. Жизнь продолжалась.
Пока в течение двух лет я подвергалась системе «семейного воспитания», моя Рита Выскубова и ее сверстники, которых я назвала выше, вживались в систему детдомовского воспитания в далекой Рудне. Как вспоминает Рита, присмотревшись к новому жилищу, она увидела «хозяев» большого двора между корпусами – огромного, вальяжного рыжего кота Буркита и овчарку Пальму, любимцев всех обитателей дома. Узнала и других на-стоящих хозяев, например, завхоза Ивана Васильевича Шевченко, больше известного как дядя Ваня. В его владении находились две пары быков, с которыми справлялись только старшие ребята, и лошадь Чайка. Федя Маркман, бессменный водовоз, на Чайке возил с речки воду, снабжая водой кухню, баню и жилые корпуса. Распоряжался дядя Ваня еще и детдомовской машиной-полуторкой и запасами угля-антрацита. Во всех корпусах этого детского дома стояли печки-голландки, которые топили углем. Уголь дядя Ваня раздавал по жесткой норме, а всем хотелось заполучить больше этой нормы. В Туркмении, в Мары мы похищали у нашего дяди Кузи саксаул, а в Рудне ребята прихватывали у дяди Вани уголь-антрацит.
В швейной мастерской хозяйничала инструктор - добрая, душевная, удивительно красивая, доверенное лицо не только девочек – Александра Осиповна Шевченко (наша тетя Шура и супруга дяди Вани). Своих детей у них не было, зато все воспитанники дет-ского дома были их детьми, они считали их своими. К тете Шуре шли со своими радостя-ми, бедами, сомнениями. Она знала все и обо всех. Помщницей тети Шуры работала мама Риты Выскубовой тетя Маня. Глухая, по движению губ она улавливала и понимала все ей сказанное. У нее узнавали девочки тонкости швейного дела.            
В столярной мастерской – царил, хозяийничал Петр Афанасьевич. Здесь всегда был рой мальчишек, которые сооружали полочки, скамеечки, ящички и чемоданы. С одним из этих чемоданов, выкрашенным в зеленый цвет, Николай Кленов отправился в 1949 году в Москву, поступив на юридический факультет МГУ. В Мары наши мальчики пряли шерсть на веретенах, а в Рудне мальчики этим ремеслом не занимались, но не гнушались пребывания в швейной мастерской, шили и даже вышивали. Брат Риты Вадик сшил себе на лето тюбетейку и вышил ее. У него появилось немало подражателей.
И сельским хозяйством занимались ребята детского дома в Рудне: помогали колхо-зу во время жатвы зерновых, косили сено, пололи свою огромную арбузную бахчу, выра-щивали огурцы в огромном количестве и в бочках мастерски засаливали их на зиму. Выращивали ребята и заготавливали на зиму картошку.
Они так же, как и мы в Мары, ходили на первомайские парады и октябрьские де-монстрации в сопровож¬дении духового оркест¬ра. Но они были богаче нас: у них был еще и оркестр народных инструментов. На фотографии с гитарами сидят Надя Полейчук и Коля Кленов, с гармонью – Коля Колобродов. Вдохновителем и организатором этих чудес был незаменимый, неповторимый, по словам Риты Выскубовой, Иван Иванович Репин. Он сидит в центре на фотографии, что на странице три моего текста. Простой мужичок, вернувшийся с фронта, допускавший явно непедагогические приемы (к примеру, подзатыльники), но ребята его обожали, а Колю Кленова Иван Иванович опекал как сына и в детском доме, и во время учебы Коли в МГУ. Каникулы Николай проводил частью в детдомовском летнем лагере, частью – у Репиных. У Репиных своих детей не было, и Иван Иванович увез из детдома трехлетнего хохленка Витьку. Впервые увидев Ивана Ивановича, Витька закричал: «Батько! Батько!» Иван Иванович и его жена дали малышу свою фамилию, вырастили его. Но, оказался он не тем, на что они надеялись… О каком «усредненном государственном воспитании» здесь можно было вести речь? Одни из нас, во всех концах нашей огромной страны, самостоятельно шли к восприятию Красоты, нравственшли в одном направлении, влекомые  критериями добра и правды, другие, как хохленок Витька, несмотря на тепло и заботу, направлялись в противоположную сторону. Кто в этом повинен?

Мои новые находки и приобретения

В середине мая 1947 года я свернула с временного отклонения и вернулась на ос-новную магистраль своего жизненного пути. Это было первое осознанное и целе-направленное решение в моей жизни. Поезд, на котором я возвратилась в свой дом, пришел в Мары очень рано, часов в пять утра. Блуждая по вокзалу, я вошла в чайхану. Вдоль стен, поджав ноги, сидели  на кошмах мужчины-туркмены всех возрастов. Около каждого стоял большой чайник, пиала и стопка чуреков. Старый седой аксакал, сидевший в центре у противоположной к двери стены, поманил меня пальцем, чтобы я подошла к нему. «Садись, дочка, угощайся», - сказал он мне и попросил официанта, чтобы тот принес мне чайник с чаем, пиалу, чуреки и сладости. Я опять угодила в оазис добра и правды, в оазис доброты и искреннего участия. Тут же слагая, как это принято у туркмен, где бы они ни были и чем бы ни занимались, мужской хор пел песни о добре и правде. Я слушала их песнопение до 8 часов утра, потом пошла в гороно к Реджеповой Кариме Мухтаровне. Она выслушала мое повествование, дала мне записку и отправила в дом, который два года назад я покинула с радостью, с еще большей радостью возвращалась те-перь назад. Тамара Александровна приняла меня приветливо. Через несколько дней она вызвала меня в свой кабинет и предложила прочитать письмо Ларисы Николаевны, в котором содержалось категорическое требование вернуть меня назад. «Поедешь?» - спросила она. «Нет. Если отправите силой – убегу», - ответила я.
Все мои сверстницы, с которыми я прошла через детские учреждения в Чарджоу, Байрам-Али, в Ашхабаде и Мары, - были на месте. Не было среди них только Мани Ма-медовой. Куда ее дела Лариса Николаевна Левандовская? За время моего отсутствия при-знанным авторитетом среди мальчиков и девочек стала Аля Мамедова, самая старшая и внимательная ко всем воспитанница. Было немало новеньких, прибывших из репатриационных пунктов. Среди них евреи: молчаливая красавица Аня Хволис, братья Валерий и Эдуард Скляры с сестрой Марией. Мое возвращение домой Лида Миронова предложила мне запечатлеть на фотографии. Вот мы – две пятиклассницы.
Меня определили в группу, старостой в которой уже два года была Аня Хволис, а воспитательницей – Нина Петровна Дядя, в замужестве – Гнатышева. Она в центре, по правую руку около нее сидит Аня Хволис, рядом с Аней – счастливая Билль-Биль, к лево-му плечу Нины Петровны прислонилась Тамара Громова. Я стою позади Билль-Биль и Ани Хволис, на моем левом плече рука Кати Сорокиной – она прислонилась к Вале Ку-личковой. На обратной стороне фотографии рукой Нины Петровны написано: «Годы пройдут, но память о них, моих любимых питомцах, не померкнет». Она была учите-лем и воспитателем от Бога. Это я поняла очень скоро.
По своем возвращении в мае 1947 года я не застала в моем старом доме Веру Ми-хайловну Батурину – она перешла работать в соседний детский дом № 19. Я часто ее по-сещала. Достойной заменой Вере Михайловне стало появление в нашем доме Нины Пет-ровны Дядя (ударение на втором «я»), человека удивительно проницательной чуткости. Она прибыла на работу в наш детский дом в 1946 году по направлению после окончания Руднянского педагогического училища Сталинградской области. Ей шел тогда 21 год. Когда по утрам Нина Петровна шла на работу, встречать ее выходил весь состав воспитанников нашего детского дома. Она для каждого находила доброе слово, кому-то успевала погладить голову, пожать руку и даже угостить чем-нибудь. Нина Петровна была олицетворением деятельной всепоглощающей любви ко всем детям. Она любила каждого представителя нашего детского интернационала, независимо от того, как мы себя проявляли. От нее я восприняла терпимое отношение к малышам и к людям любого возраста вообще. Это был тот тип любви, о котором Эрих Фромм, всемирно известный психоаналитик, социолог и философ, в 1980-е годы напишет: «Любовь – это забота, ответственность, уважение и знание. Сущность любви – это труд ради роста и становления кого-то или чего-то. Любовь и труд не различны. Любовь не существует без ответственности». 45 лет Нина Петровна была моим ангелом-хранителем на этой земле. Благотворное влияние ее испытали на себе мои дочери и старший внук Володя. Благодарение Господу: такой подарок преподнес он мне при моем возвращении в детский дом в мае 1947 года.
Неравнодушная к судьбе своих любимых питомцев, как она называла нас, Нина Петровна первая обратила внимание на то, что я вернулась без каких-либо документов, которые могли бы подтвердить мое обучение в пятом классе и мое право учиться в шес-том. Она предложила мне в течение лета 1947 года усвоить учебную программу пятого класса и много занималась со мной. Но я успевала заниматься не только с Ниной Петровной. Первые уроки вдумчивого и заинтересованного чтения художественной литературы нам дала Вера Михайловна Батурина. Мы много читали. Я наверстывала упущенное.
С лета 1947 и до моего отъезда из Мары в июле 1950 года эту работу продолжала Галина Васильевна Кобзева. Под окнами правого крыла нашего здания стояли кровати старших воспитанниц, под окнами левого крыла – кровати старших мальчиков. Заинтере-сованная публика собиралась под окнами правого крыла – там было более тенистое место. Мы рассаживалась на кроватях около Галины Васильевны и часами слушали ее пересказы романов Дюма, Сабатини, Конан Дойля, Гюго, Майн Рида. С этих посиделок мы расходились с ватными ногами. Если Галина Васильевна работала во вторую смену, то организовывала для нас в актовом зале танцы под духовой оркестр. Вот он весь состав нашего оркестра в 1949 году с Владимиром Антоновичем в центре. Справа от него с басовой трубой Володя Сорокин. Единственная девочка в оркестре – Маня Скляр, на по-лу крайний справа ее брат – Эдик Скляр. Справа от Эдика Клычканов Абдул и Коля Да-выдов. Мальчики по очереди оставляли свои трубы и учились танцевать. Не наступать на ноги партнеру, изящно держать корпус, голову и руки нас учила Галина Васильевна Коб-зева.
Была еще одна забота, которой мы занимались в это лето регулярно – воевали с ор-дами клопов. Выносили кровати на солнечное место, пропекали их на солнце, а потом, взявшись за спинки кроватей с двух сторон, трясли их – густой слой злостных насекомых тут же сгорал на раскаленном песке. Наводили мы марафет и на своих головах – чистили волосы от уже мертвых гнид. Распределившись по двое, до конца проводили эту процедуру сначала над одной головой, потом чистили волосы своей напарницы. Нина Петровна помнила – мы были большими аккуратистами: стирали не только свое белье и платья, но и белье и рубашки мальчиков и отлично гладили их брюки. Утюги были железные. Наполняли их горячими углями, которые брали на кухне. Остывшие угли заменяли другими, горячими. Нелегкая была эта глажка, особенно перед большими праздниками.
1 сентября 1947 года наши с Ниной Петровной старания не увенчались успехом: директор большой школы, которая была расположена около Зеленого базара и в которой мы начинали учиться во втором классе, наотрез отказалась сажать меня в шестой класс. Пришлось опять сесть в пятый. Но и с нами пятиклассниками Нине Петровне пришлось изрядно повозиться. Мы постоянно пасовали перед арифметическими задачами, когда одновременно в одну трубу вода вливалась, из другой – выливалась. Без Нины Петровны не могли мы одолеть задачи на проценты и на части. Через несколько лет я поняла, по-чему ей удавалось коротко и ясно объяснять способы решения таких задач даже самым слабым нашим воспитанникам. Методику объяснения она прекрасно усвоила в Руднянском педагогическом училище, о котором подробнее я расскажу ниже.
 

Осенью1947 года случилось несчастье – было зафиксировано несколько случаев заболевания воспитанников нашего дома сыпным тифом. Срочно были сделаны прививки всему составу воспитанников и сотрудников. Перед моими глазами наша спальня. Все девочки после прививки лежат неподвижно, только изредка слышится жалобное: «Пить». Лишь на одну меня прививка не подействовала так тяжело. Вот я и бегала с кружкой воды то к одной, то к другой подружке. К сожалению, заразилась сыпным тифом и наша Тамара Александровна. Ее отвезли в больницу. Мы навещали ее, но недолго – она умерла. Карима Мухтаровна Реджепова привела к нам нового директора - Петра Николаевича Корчагина. Помощником ему, завучем нашего дома была назначена Нина Петровна Дядя. На фотографии наша новая власть в составе группы, считавшейся лучшей. Воспитательницей в этой группе два года работала Нина Петровна. В центре Петр Николаевич, справа от него К.М. Реджепова, рядом с ней Аня Хволис, староста группы. Справа от Нины Петровны – Аля Мамедова. В первом ряду на полу, сложив руки на коленях, сидит Маня Скляр. На этой фотографии есть и мои подружки по Дому младенца: в верхнем ряду в центре Шабалина Нюся, за спинами Петра Николаевича и Нины Петровны Оля Бальман.
Петр Николаевич пришел к нам из школы и привел с собой отличную пионервожатую Таню Чайкину (на фотографии она слева от него). Рядом с Таней Чайкиной наша заботливая прачка тетя Ганя. У ног Чайкиной сидит Владимир Антоно-вич. Крайняя справа в первом ряду – Г.В. Кобзева. Крайняя слева в первом ряду – тетя Рая «Юшка». Самый крайний в последнем ряду справа – Меред. Главным садоводом и огородником назначил его Петр Николаевич. Я «работала» у Мереда бригадиром огороднической бригады – он научил нас выращивать сказочные помидоры, дыни и арбузы. Петр Николаевич привел к нам из школы замечательную портниху тетю Катю Кулешову – она сидит справа от Корчагина после нашего физрука. В верхнем ряду слева незабвенный добродушный дядя Кузя, рядом с ним Вася Замкин, воспитанник нашего детского дома, после окончания учительского института пришел к нам воспитателем. Над ними возвышается наш хормейстер Алеша.

 

С помощью ребят Таня Чайкина оборудовала пионерскую комнату, в которой на-ходилась наша библиотека, имелись настольные игры и патефон с пластинками. Таня Чайкина оперативно пополняла нашу библиотеку литературными новинками и музыкаль-ными записями на пластинках. Поэтому эта комната никогда не пустовала. Коллектив воспитателей и сотрудников, организованный Петром Николаевичем, можно назвать сплавом доброты и самоотверженности, подарком судьбы нам, детям. Петр Николаевич создал условия, при которых смог полностью реализовать себя наш хормейстер Алеша и руководимый им хор. Полным комплектом духовых инструментов смог, наконец, распо-лагать, Владимир Антонович и выявить среди ребят настоящие таланты. Очень скоро Петр Николаевич привел в наш дом настоящую балерину – с ней к нам пришло время для настоящих танцев и прекрасной музыки. Она показала нам дорогу к искусству. До осады Ленинграда она работала в Мариинском театре оперы и балета, а в описываемое время – в областном драматическом театре города Мары. С самыми талантливыми танцовщиками – Олей Бальман и Валерием Скляром – наша балерина занималась особенно много, готовя с ними к республиканской олимпиаде 1948 года танцевальную сюиту на мелодию Венгер-ских танцев Брамса. Работники наших мастерских и детдомовского хозяйства помогли нам увидеть прекрасное и почувствовать радость от лицезрения того, что делалось наши-ми собственными руками.
К моему и счастью моих братьев и сестер по детскому дому № 3 города Мары, оа-зисами добра и правды, независимо от места их нахождения, оказывались для нас и шко-лы, которые мы посещали, особенно в 5-7 классах. Я не сетовала на то, что мне пришлось еще раз учиться в пятом классе. («Где ты застряла?» - полвека спустя удивится мой одно-курсник по истфаку МГУ). Не сетовать на происки судьбы меня учили мои учителя. В четвертом классе ссыльный Михаил Васильевич на маленькой станции Талхатан-Баба же-лезнодорожной ветки Кушка-Мары. Такие учителя были в моей жизни и потом. В пятом классе - две немки, высланные вначале войны из Поволжья: Софья Ильинична Рогге строго учила нас владеть русским языком и любить русскую литературу; Ольга Эрнстовна Отто, милая, добрая, всегда приветливая, прекрасно знала российскую флору и фауну. Она сумела увлечь нас ботаникой, зоологией, анатомией и вызвать интерес к изучению географии нашей страны. Никогда не забуду свою классную руководительницу и учительницу истории Марию Леонтьевну Абрамову. Она тоже деятельно любила нас. Мария Леонтьевна часто посещала наш дом, прекрасно была осведомлена об условиях нашего проживания. Закрою глаза и вижу, как мы вышагиваем с ней по улицам города, знакомясь с историческими местами древнего Мерва. Очень мало их сохранилось, но Мария Леонтьевна восстанавливала историческую панораму и захватывающе рассказывала о той роли, которую играл этот город в истории древнего и средневекового мира. С ней мы посещали театральные представления в Доме офицеров. Три года она буквально шлифовала нас, наши манеры, учила держать голову и руки при ходьбе – учила красивой походке, старалась отучить нас от языковой тарабарщины. На ее уроках закрепилось мое давнее стремление стать учителем истории. Я и моя самая дорогая подружка Валя Белоглядова часто делились с Марией Леонтьевной своими впечатлениями о прочитанных книгах. На ее лице не появилась снисходительная улыбка, когда, прочитав «Двух капиатанов» В. Каверина, мы заявили ей, что выбираем для себя девиз Сани Григорьева: «Бороться, искать, найти и не сдаваться». Грешник В. Каверин. Ни единым словом он не обмолвился о том, что этот девиз он позаимствовал у Льюиса Кэрролла, который придумал Алису.
С весны 1948 года наш детский дом начал подготовку к республиканской олимпиаде (так назывались тогда смотры художественной самодеятельности). По окончании учебного года все наше время было подчинено подготовке к ней. По нескольку часов ежедневно Алеша занимался с нашим хором в 100 человек. Устанешь, замолчишь и вдруг Алеша: «Катя, ты почему замолкла?» В это же время проводились репетиции хора в детском доме далекой Рудни. Тоже стояло, как вспоминает Рита, 80-100 человек. «Это было подобно истязанию, - пишет она, - но мы терпели». Я соглашаюсь с ней – мы тоже терпели.
Все содержание нашей программы: хоровое и сольное пение, танцы, литературное чтение, театральные сценки, - все мы отрабатывали так, чтобы демонстрация всех номе-ров проходила организованно, без интервалов и пустующей сцены. Мы демонстрировали искусство исполнения: продуманность, вдохновенность, четкую организацию и дисцип-лину. Открывается занавес, и хор в сто детских голосов запевает: «Шумел сурово Брян-ский лес», потом - «Вот солдаты идут по степи опаленной» и «Ходили мы походами». При исполнении песен на стихи А. Жарова «Заветный камень» и «Грустные ивы» слушатели в зале утирали слезы. И сейчас, когда я слушаю эти песни, передо мной встают картины моего счастливого детства и отрочества. Жюри олимпиады отметило тогда наградами почти все выступления нашего коллектива и изделия наших «Умелых рук». Мои работы – вышивки - были признаны лучшими. Мы победили во всех видах програм-мы олимпиады! Наш детский дом занял первое место. В числе самых талантливых детей, выявленных жюри во время олимпиады, были и наши: Оля Бальман и Валерий Скляр. К этому времени в Ашхабаде уже был построен специальный детский дом для особо одаренных детей. Оля и Валерий стали воспитанниками этого детского дома. Еще одним обстоятельством запомнилась мне эта олимпиада: 23 августа впервые в моей жизни Нина Петровна напомнила мне о том, что у меня есть день рождения. Это была очень приятная неожиданность. В этот день она поздравила меня, подарив мне ромовую бабу.
В то же самое время повседневный труд по самообслуживанию, песни хора, музы-ка духового и струнного оркестров и организация всей художественной самодея-тельности строили души и личности моих будущих друзей в Рудне. Воспроизвожу по воспоминаниям Риты Выскубовой (в замужестве Кленовой).
Всей самодеятельностью в этом доме руководила Матрена Федоровна Натрусная.
Вот она на фотографии со своим мужем Иваном Павловичем. Он воевал, тяжело раненым попал в партизанский отряд, где ему простой пилой отпилили выше колен обе гангренозные ноги. Вернувшись домой, Иван Павлович работал бессменным ответствен-ным секретарем районной газеты «Колхозная правда». До конца своих дней он был специальным корреспондентом «Волгоградской правды».
 
Рита свидетельствует: «Наш хор, которым руководили умница Матрена Федоровна Натрусная и чуткая Евгения Васильевна Слепухина, всегда был лучшим среди всех хоров детских домов Сталинградской области. Хор нашего детского дома исполнял классиче-ские вещи:  «Девицы – красавицы» из оперы «Евгений Онегин» П.И.Чайковского, «Уж ты свет-Людмила» из «Руслана и Людмилы» и «Славься ты, славься, ты, Русь моя! М.И.Глинки. Исполнялись песни из кинофильмов «Цирк», «Кубанские казаки». Обяза-тельно в нашей программе присутствовали военные и патриотические песни, на исполне-ние которых нашим хором слушатели отвечали восторженными овациями. Были дуэты, сольные номера, выступали талантливые чтецы – Коля Манагаров, Вася Ламзин, Надя Полейчук. С Верой Пастрюлиной, стройной и красивой девушкой, Надя самостоятельно поставила и разучила не один танец, в том числе из области  художественной гимнастики. Это, видимо, было из ее домашних довоенных приобретений. Она ходила тогда на занятия в балетную школу, успела позаниматься и художественной гимнастикой.
В мастерских швейной и столярно-слесарной девочки и мальчики готовили свои поделки на выставку «Умелые руки». Под руководством второго хозяина столярной мас-терской Ивана Никитовича Чередника ребята готовили на выставку сложные вещи: Вася Ламзин сделал модель ветродвигателя, Коля Вечерко – модель речного мостика, Коля Ко-сенко – модель автомашины и садовой скамейки, Павлик Сагай – модель самолета. Все наши поделки и атрибуты для выступления в Сталинград доставил наш грузовичок из хозяйства дяди Вани. А до Камышина мы добирались поездом, дальше – пароходом. За неимением мест на палубе, нас загрузили в трюм. И все равно наше путешествие было прекрасным.
А Сталинград еще лежал в руинах. Уцелело лишь несколько зданий, в том числе, каким-то чудом театр музыкальной комедии, стоявший почти на берегу Волги, и драмати-ческий театр им. Горького. В 1948 году смотр художественной самодеятельности прохо-дил в театре музыкальной комедии, там же  оформлялись выставки поделок детдомовских ребят. В 1949 году эта миссия была возложена на драматический театр. Сталинград растя-нут вдоль Волги более, чем на 60 километров, и эту великую реку было видно почти из любой точки бывшего города. По городу мы ходили строем, но напрямик, пешком по би-тому кирпичу, по сгоревшим, обгоревшим каким-то металлическим конструкциям. И ноги наши подчас бывали в золе. Обосновались мы в уцелевшей школе, в классах которой нас размещали на ночевку. Спали прямо на полу, на привезенных с собой матрасах. Наш детский дом на олимпиаде 1948 года занял первое место. Главной наградой победителям была поездка по Волге. Ежегодно от пристани Сталинграда отправлялся плавучий лагерь по 10-15 воспитанников от каждого детского дома. В 1948 году мне  досталась такая награда. Со мной попали в плавучий лагерь этой смены: Тая и Валя Коробовы, Рая Черненко, Клава Строкина и не помню, кто из мальчиков. Хороший, комфортабельный по тем временам пароход «Борис Щукин» был в нашем распоряжении. Чудесная Волга, красивые Жигули, еще издали мы увидели высоко в скале высеченный портрет Сталина. Перед этим портретом мы проплываем в парадном строю на палубе с пионерским салютом. И утро солнечное-солнечное! Ночами мы находились в пути, а днем совершали экскурсии по городам: Саратов, Куйбышев, Ульяновск, Углич. Плыли по Волге через шлюзы в канал «Москва-Волга», по реке Москве в Химки.
Каждый день начинался с зарядки на палубе под аккордеон. Проводились какие-то репетиции, потом – костер в честь открытия лагерной смены на берегу Волги у Кинешмы. А берег там высокий! И каждый день – праздник! В Химках нас – детей героического Сталинграда - встречали. Среди встречавших запомнилась пышноволосая, вся седая мама Зои и Саши Космодемьянских. Потом были встречи во Дворце пионеров. Перед нами выступали поэты: С. Михалков, М. Исаковский, А. Жаров; кто-то еще из полномочных представителей и ребята из плавучего лагеря. Не забыть автобусную экскурсию по Москве и пешую прогулку по Красной площади. В театре Станиславского и Немировича-Данченко мы слушали оперу «Евгений Онегин», были и в других театрах Москвы. В течение недели нашего пребывания в Москве мы посетили несколько музеев».
От воспоминаний Риты перехожу к собствнным воспоминаниям тех же лет. Нас, победителей олимпиады в Ашхабаде, так далеко не могли возить. Нас радовали поближе и тоже интересно: мы отдыхали в республиканском пионерском лагере, расположенном в живописнейшем месте в горах под Ашхабадом – в Фирюзе.
В 1948 году в нашу жизнь в Туркмении вошла великая трагедия. В ночь с пятого на шестое октября 1948 года в Ашхабаде произошло страшное землетрясение. Город был разрушен полностью, под руинами детского дома для особо одаренных детей были погре-бены все, собранные в нем будущие таланты Республики. Погибла Ольга Бальман, моя подружка еще по дому младенца, погиб Валерий Скляр. Идем мы как-то из бани, которая находилась рядом с железнодорожным вокзалом, и видим вереницу медленно движущих-ся машин от вокзала в сторону городской больницы. Вдруг в кузове одной из машин я увидела Ларису Николаеву – значит, и она участвовала в перевозке пострадавших во вре-мя землетрясения жителей Ашхабада в больницы города Мары. Больше эту женщину мне не пришлось видеть.
В наш детский дом привезли тогда группу спасшихся во время землетрясения вос-питанников ашхабадского детского дома № 1. Отмечу важную особенность: в каком бы детском доме в течение 15 лет мне не пришлось пребывать, дружелюбные взаимоотноше-ния между нами устанавливались очень быстро. Так и в этом случае – мы быстро подру-жились. И радости, и печали у нас становились общими. В состав вновь прибывшей груп-пы, девочек 6-7 классов, включили меня и Аню Москович, а воспитательницей нашей группы оставили ту, с которой прибыли из Ашхабада мои новые подружки – Нину Кузь-миничну Лукс. Всем нашим составом мы сфотографировались в декабре 1948 года. Назо-ву только тех, с кем состоялось крепкое душевное сближение. С нашей стороны были: Аня Москович (сидит между Ниной Петровной и Ниной Кузьминичной), Тоня Барамбаева (сидит крайняя слева в первом ряду), я (сижу около Нины Кузьминичны). Со стороны прибывших из Ашхабада: Валя Белоглядова - моя самая дорогая подруга, Нина Мамедова-одноклассница и однокурсница по педучилищу в Рудне, и Галя Атаджанова (стоят в верхнем ряду слева), Сады Хаймурадова, талантливый математик и замечательная рукодельница (сидит рядом со мной). В первом ряду в платье в горошек сидит Люся Сирота (ударение на «о»). Ее отец, сотрудник министерства народного образования ТССР, после землетрясения на время поместил ее в наш детский дом.
Люсю часто навещал ее дедушка, известный в Туркмении почвовед. Почвовед да-леко не первого поколения. Много десятилетий спустя, изучая историю российского зем-ства, я нашла представителей этой фамилии, занимавшихся почвоведением одновременно с Докучаевым. В конце 1948 года, посещая свою внучку в нашем доме, он много занимал-ся с нами. Воспроизвожу его фотографии, отражавшие наши развлечения, они сохрани-лись у меня до сих пор. Даже наш дядя Кузя попал в объектив его фотоаппарата. Танцует с девочками младшей группы Аля Мамедова. В каждый свой приезд он много и интересно рассказывал нам о своих путешествиях по Туркмении, о природных особенностях края, который хорошо знал и любил.

 
Из состава мальчиков, прибывших в наш дом после землетрясения, назову умницу и красавца, верного друга Гали Атаджановой, Чары Гельдыева, красавца Васю Татарникова, храброго Колю Давыдова, Клычканова Абдула, Арутюнова Эдика, Редже-пова Ораза – все они проявили себя способными оркестрантами у Владимира Антоновича.
 

 
Став завучем нашего дома, Нина Петровна работала без выходных и отпусков. Вот она в своем кабинете в воскресенье – изучает личные дела своих любимых питомцев. Она хорошо знала наши способности и человеческие качества. Поэтому занялась восстановле-нием системы самоуправления, основательно подзабытой после отъезда Ашхен Давыдов-ны. Нина Петровна смогла подобрать таких ребят, которые сделали Детский совет дейст-вительно работающим, самостоятельно, без вмешательства воспитателей решавшего важные вопросы нашего общежития. Но с прибытием из Ашхабада большой группы но-вых воспитанников, ей пришлось организовать выборы нового состава этого совета. Вот он наш обновленный генералитет: в центре Нина Петровна, по левую руку от нее предсе-датель совета – Чары Гельдыев, далее Витя Семкин и Валя Корюшкина. За спиной нашего завуча Рита Куковская, Галя Атаджанова и Эмма Арутюнова. Сидят на полу справа: Вика Никольская, справа от нее Тамара Громова – моя спутница от дома младенцев. Это было ядро детского коллектива. Они помогали нашим воспитателям создавать и хранить в дет-ском доме атмосферу семьи.
 
 
 
Эту же задачу решал и Детский совет детского дома в Рудне. Те, с кем мне при-шлось встретиться в 1950 году, помнили работу этого совета тех лет, когда его возглавлял Илья Фукс. На фотографии состав совета, работавший после Ильи. В центре самый авто-ритетный за всю историю этого совета его председатель – Владимир Езерский. После него таким авторитетом пользовался Николай Кленов. На фотографии по правую руку Езерского сидит Юра Бутырский, между Юрой и мальчиком, сидящим у стола, положив руку на стол, - мой самый надежный друг Валентин Жилин, за спиной Валентина – завуч детского дома Николай Яковлевич Теплов. По левую руку Езерского за столом сидит Надя Полейчук. Справа на переднем плане в белой кофточке – красавица Вера Пастрюлина. Крайний слева Коля Колобродов, за ним сидит Николай Кленов.
Успешная работа детских советов во многом зависела от состава воспитателей, но не столько от уровня их образованности, сколько от их человеческих качеств, от их ду-ховной значимости. Именно духовная значимость воспитателей и воспитанников обеспе-чивала сближение сторон и объединение их усилий в превращении разновозрастной тол-пы в 300-350 детей в надежную, дружную семью, в которой не было и не могло быть ни рукоприкладства, ни «дедовщины». В Рудне над созданием такой семьи много потруди-лись: Илья Фукс, Владимир Езерский, Семен Кашмицкий, оба Николая – Колобродов и Кленов, Надя Полейчук, Вера Пастрюлина, Тая Мулина, Варя Воронцова. Они были пре-красными организаторами и остались таковыми после того, как покинули детский дом, окончили вузы, техникумы и работали, приобретя различные специальности. Это были прекрасные и надежные люди.
Осенью 1948 года в шестом классе со мной учились: Валя Белоглядова, Нина Ма-медова, Галя Атаджанова, Сады Хаймурадова, Аня Москович. Математике нас стала учить замечательная учительница – Мария Алексеевна Аникина. Она же являлась дирек-тором этой только что построенной женской семилетней школы № 7, в которой нам пред-стояло заканчивать семилетку. Обнаружив наше полное невежество в овладении алгеброй, Мария Алексеевна стала проводить с нами дополнительные занятия и очень скоро прочно заинтересовала нас математикой. Домашние задания она давала обязательные и дополнительные, добровольные. Все девочки с большим удовольствием выполняли удвоенные домашние задания по алгебре и геометрии. Под ее влиянием я впервые подумала о том, не отдать ли мне предпочтение математике, а не истории.
В шестом классе нам сменили учителя русского языка и литературы – Софья Ильи-нична была назначена завучем школы. Молодая красивая Тамара Александровна, очевид-но, много гуляла и на уроках с трудом боролась с жаждой сна, особенно тогда, когда ей приходилось работать на уроке со слабыми ученицами. Одну из них она как-то вызвала к доске разобрать предложение по его составу. «Он встал», - произнесла ученица у доски и замолчала. «Он встал», - повторила она и вновь замолкла. Когда она в третий раз повторила эту фразу, Тамара Александровна широко зевнула и невозмутимо произнесла: «На задние лапы, что ли?» Класс грохнул. В современной школе разбору предложения по составу учат во втором классе. И современные родители возмущаются, когда их маленькие второклашки с трудом овладевают навыками различать главные члены предложения от второстепенных.
Наша Тамара Александровна оживлялась лишь на уроках литературы. С энтузиаз-мом она учила нас выразительному чтению. Никогда не забуду, с каким нескрываемым удовлетворением она слушала мое устное исполнение «Песни о вещем Олеге». Вскоре в наш класс вновь вернулась Софья Ильинична, но частая смена учителей не могла не ска-заться на качестве наших знаний по русскому языку. Диктанты и сочинения мы писали грамотно, потому что много читали. Но учить устные задания, в том числе и правила по русскому языку, я никак не могла заставить себя. Подружки мои по классу «страдали» тем же. Пробуждались у нас уже иные интересы, не связанные с программой, которую Софья Ильинична тщетно старалась внедрить в наши головы. Однажды на ее уроке я увлеченно переписывала в свою тетрадь крылатые выражения. И вдруг на фразу, принадлежавшую Чернышевскому – «умри, но не давай поцелуя без любви», - легла ее рука. Ехиднейшим тоном она повторила эту фразу несколько раз, явно читая ее впервые, и выгнала меня из класса. Мир для меня померк, потому что в наше сознание годами внедрялось отношение к поцелуям, дружбе между мальчиками и девочками и любви как к проявлениям преступ-ной сущности натуры.
Домой я не решалась пойти и, бродя, оказалась на берегу Мургаба, в водах которо-го православный священник осуществлял обряд крещения. Это был день известного пра-вославного праздника – 19 января 1949 года. Когда я все-таки пришла домой, меня встре-тила Нина Петровна и заявила: «Глупая ты, нашла из-за чего расстраиваться. Твою тет-радь уже принесли мне, и воспитатели записались на очередь, чтобы переписать из нее все интересное и полезное». Больше этой тетради я не увидела. Не оказалось ее и у Нины Петровны. Переписывая, кто-то в этой очереди присвоил мою тетрадь.
1 мая 1949 года Петр Николаевич устроил всему детскому дому – воспитанникам и воспитателям – настоящий праздник: всем сшили праздничные наряды. На фотографиях запечатлена парадная форма для девочек, мальчиков и сотрудников. Всем раздали обувь по размеру. Шли мы на первомайский парад по улицам города с огромными букетами астр в руках и в сопровождении нашего духового оркестра. Горожане запрудили обе сто-роны центральной улицы. Это было зрелище! Наши строевые песни под оркестр никого не оставляли равнодушными, конечно, в первую очередь нас самих.
 

 

Мы начали подготовку к республиканской олимпиаде в январе и усиленно работа-ли до августа, когда поехали в Ашхабад. Город лежал в развалинах. Нас повезли в Фирюзу и разместили в чудесных палатках. Каким вниманием нас окружили, как нас кормили – мы впервые сподобилась поглощать неведомые нам чудеса кулинарии! Выступления проводились в уцелевшем здании филармонии, куда привозили нас на автобусах. В свободные от выступлений дни устраивали для нас прогулки в горы. Мы сделали все, чтобы наша программа, как и в прошлом году, была безупречной, чтобы в ней было, что смотреть и слушать.
Наша балерина никак не могла забыть своих любимчиков, погибших в Ашхабаде, - Олю и Валерия. Никого больше она не выделяла на сольные номера, но подготовила пре-красные групповые танцы: тарантеллу на музыку Чайковского, украинскую народную пляску с песней «Ой, ходила дивчина бережком» и матросский танец мальчиков. Способ-ной драматической актрисой оказалась Нина Кузьминична Лукс. У нее всегда было с чем выступить на наших праздниках. Иногда она выступали вдвоем с Васей Замкиным. К олимпиаде 1949 года она подготовила несколько чтецов. Один из них читал письмо Олега Кошевого матери из романа А. Фадеева «Молодая гвардия». Кроме этого Нина Кузьминична подготовила инсценировку поэмы Лермонтова «Беглец». Текст от автора читал Вася Замкин, песню горянки исполняла Нина Мамедова, беглеца играл Чары Гельдыев. Алеша отлично подготовил хор, основательно помучив нас. В этот раз мы с Ниной Мамедовой солировали при исполнении хором песни М. Блантера на слова М. Исаковского «В поле»: «Как хорошо, колосья раздвигая, сюда ходить вечернею порой». Наш детский дом снова был первым, был победителем по всем видам программы. Наш хор открывал программу заключительного концерта. Но я не смогла петь на заключительном концерте. За первое место в конкурсе между вышивальщицами я получила премию – большую сумму денег. Купила подарки любимым воспитателям и учителям и на радостях мы с подружками набросились на мороженое. Соблазн оказался таким сильным, что мы никак не могли остановиться. Съели много пачек прекрасного мороженого, и я охрипла. Алеша негодовал! Но ничего уже сделать нельзя было, и Нине пришлось солировать. После олимпиады мы несколько дней отдыхали в Фирюзе – в турк-менском Артеке.
Но возвращение наше из праздничной поездки в Ашхабад оказалось грустным: нас встретило известие о том, что нашего Петра Николаевича Корчагина забирают работать в ОблОНО и что в наш детский дом пришел приказ о направлении всех воспитанников старше 13 лет в школы ФЗО и в ремесленные училища. Для всех нас этот приказ был не-приятной неожиданностью. Я узнала о такой практике впервые. Рита пишет в своих вос-поминаниях, что «подобные приказы в Руднянском детском доме получали регулярно с 1947 года и что переростков (13-14 лет), не больно старательных в учебе, по окончании 5-6 классов регулярно отправляли в ФЗО при заводе «Красный Октябрь» в Сталинграде. Там же после 6 месяцев учебы они оставались работать. Тех, кто учился получше, опреде-ляли в ремесленные училища. Эти приобретали специальности более высокой квалификации (токарь, слесарь, сталевар и т п.). Все учащиеся ФЗО и РУ получали определенную форму, бесплатное питание и общежитие. По окончании учебы они пополняли ряды рабочего класса страны».
Регулярный отбор воспитанников детских домов в ФЗО и РУ жизни Риты коснулся впервые в 1947 году, моей жизни – в 1948. Но действовали школы фабрично-заводского ученичества при промышленных предприятиях нашей страны с 1920 года. В 1926 году они были преобразованы в школы-семилетки ФЗО. Те ФЗО, о которых пишет Рита, с шестимесячным сроком обучения, действовали с 1940 по 1958 год, когда были преобразованы в профессионально-технические училища с двухгодичным сроком обучения. Набор учащихся в ПТУ осуществлялся на добровольных началах.
Рита Выскубова отмечает в своих воспоминаниях, что о существовании этой сис-темы они узнавали при своем появлении в этом детском доме от старших воспитанников и относились к ней с пониманием. Эти сведения стимулировали их усердие и активность. Если приходила в детский дом большая разнарядка на отправку 13-14-летних воспитанников в ФЗО, перспектива быть отправленными туда становилась реальной и для усердных воспитанников. В 1948 году перспектива быть отправленными в ФЗО оказалась реальностью, например, и для отличниц Наташи Зайцевой и Риты Выскубовой. По существовавшему тогда закону воспитанников детских домов, поступавших в техникумы и в вузы, выводили из детских домов – ведь они могли жить самостоятельно, получая стипендию! Наташа с Ритой хорошо понимали, что на стипендию не очень разживешься. Однако жизни на государственном обеспечении в ФЗО они предпочли дальнейшую учебу в Руднянском  педучилище при самостоятельном обеспечении несытой жизни в студенческом общежитии.
Кто-то на основании этих фактов может решить, что детские дома были превраще-ны в принудительных поставщиков контингента учащихся в школы ФЗО, закрывавших дорогу талантам. Это неверно. В детском доме воспитывалась будущий академик Н.П. Бехтерева. В ремесленном училище в свое время учился нынешний ректор Московского государственного университета Виктор Антонович Садовничий! Нас в Мары и в Рудне учили делом доказывать свое право на продолжение обучения и добиваться его реализа-ции. Поэтому ежегодно в детских домах оставались те, кто, достигнув 14-летнего возраста и окончив 7 классов, изъявлял желание учиться дальше в средней школе. Из тех, кого я помню по детскому дому № 3 в городе Мары, среднюю школу окончили Вася Замкин, Сады Хаймурадова и Чары Гельдыев. В детском доме в Рудне таких, жаждущих учиться дальше, ежегодно набиралось по 10-15 человек и им предоставляли эту возможность. Имена далеко не всех помнит и Рита. Я знаю, что в среднюю школу имени Пушкина в Рудне в 1947 году пошел Коля Манагаров, в 1948 – Юра Бутырский, Вася Ламзин, Валентин Жилин, Алеша Корейша; в 1950 – Коробова Тая, Аня Скубакова, Вера Ячменникова, Тамара Хромцова, Лида Пермейская, Тоня Скорицкая. Даже воспитанников-переростков не обязательно отправляли в школы ФЗО, если они оказывались настоящими помощниками детскому дому. И если такие помощники все-таки покидали свой детский дом, поступая в техникумы и вузы, для остававшихся детей и их воспитателей это была ощутимая утрата. Поэтому таких помощников, как Рита Выскубова и Наташа Зайцева, уже проявивших свои педагогические способности в работе с малышами, в 1948 году оставили в детском доме, хотя по действовшему закону после их поступления в среднее специальное учебное заведение (техникум) детский дом обязан был вывести их из своего состава в жизнь на студенческую стипендию – в 140 рублей в месяц!
В нашем детском доме в Мары переростков было немало. Например, Бергеновой Билль-Биль было уже 20 лет! Да и мне по возрасту предстояло отправиться в ФЗО. Это означало – прощай возможность учиться дальше, прощайте все мои мечты! К этому вре-мени они уже определились. Я хотела быть таким учителем, какими были: Михаил Ва-сильевич, Вера Михайловна, Сусанна Ивановна, Акоп Никитович, Нина Петровна, Мария Алексеевна, Мария Леонтьевна, Ольга Эрнстовна. Мои стремления подогревала художественная литература, такие книги, как «Мой класс» Ф.А. Вигдоровой, «Дорогие мои мальчишки» Льва Кассиля, «Жизнь и удивительные приключения капитан-лейтенанта В.М. Головнина», герои «Порт Артура» А.Н. Степанова, особенно герои «Двух капитанов» Вениамина Каверина. Его Саня Григорьев с того 1948 года остается моим кумиром до сих пор. Как я узнала много лет спустя, – не только для меня. В марте 2010 года по каналу «Культура» я смотрела передачу о встрече телезрителей с физиком, академиком, лауреатом Нобелевской премии Жоресом Ивановичем Алферовым. На вопрос из зала: «Есть ли у Вас настольная книга?» - Он ответил: «Много». – И в числе первых назвал «Двух капитанов» В.А. Каверина. К этой книге, по его словам, он возвращается вновь и вновь.
Тогда, в марте 2010 года я перечитала эту книгу, не отрываясь, еще раз и пережила то же, что пережили мы с самой дорогой моей подружкой Вале Белоглядовой осенью 1948 года. Я уже писала: тогда мы с ней позаимствовали девиз, который придумал Петя Сковородников и который поддержал Саня Григорьев: «Бороться, искать, найти и не сда-ваться». Впечатление от «Двух капитанов» было настолько сильным, что мы с Валей решили поделиться ими с нашим новым директором, сменившим П.Н. Корчагина, - Марией Александровной Александровой. Сославшись на занятость, она отказалась выслушать нас. Время нашлось лишь у Нины Петровны. Она поддержала нас и посоветовала настаивать на своем стремлении продолжать учебу в школе. Мы с Валей пошли к нашему новому директору - Марии Александровне - и заявили: «Мы не поедем ни в ФЗО, ни в ремесленное училище». – «Почему?» - «Мы хотим учиться. Если отправи-те силой – убежим». – «Ну что ж, если вы так хотите учиться, оставайтесь в нашем дет-ском доме», - сказала она. Мы замолвили слово и за тех, с кем учились вместе до 1948 года. Нас, оставленных заканчивать семилетку, было шестеро: Белоглядова Валя, Нина Мамедова, Галя Атаджанова, Сады Хаймурадова, Аня Москович и я. Вот мы с нашей Марией Леонтьевной, которая была нашим классным руководителем в 5-7 классах.
 

На этой общей фотографии только под лупой мне удается узнавать тех, с кем я жи-ла и кого любила почти 10 лет. С трудом нахожу на ней и себя.
В августе 1949 года покинули детский дом, окончив семилетку и поступив в техникумы: Валя Корешкина, Тоня Барамбаева, Аля Мамедова, Валя Горбатова и другие, всего 12 человек. Тоню Барамбаеву и Алю Мамедову без всяких оговорок можно было считать уже сложившимися личностями. К сожалению, я могу только предполагать, что целеустремленные, они наверняка продолжили свое образование после окончания техникума. Всех остальных наших ребят развозили по школам ФЗО и ремесленным училищам постепенно. До февраля 1950 года из моей жизни навсегда ушли: Тамара Громова, Нюся Шабалина, Билль-Биль Бергенова, Володя и Катя Сорокины, Маня и Эдик Скляры. Дальнейшая судьба никого из них мне не известна.
 
Воспроизведенная мной атмосфера детских домов в Туркмении и в Рудне Сталин-градской области характерна была не только для этих детских домов. В одном из детских домов Сталинградской области в те же годы воспитывался сын Николая Ивановича Буха-рина Юрий. В выступлении по телевидению (7.07.2011) он тепло отзывался о своих вос-питателях и учителях школ, в которых ему довелось учиться. Ни ему, ни нам в Туркмении и в Рудне ни от одного сотрудника детских домов и школ ни разу не пришлось услышать о том, что мы дети «врагов народа». Атмосферу семейного тепла и заботы создавали те, кто работал с нами. Сотрудников, способных стимулировать в нас инстинкт разрушения  и формировать в нас озверелость, я не припомню. По детскому дому № 3 города Мары отрицательными типами в моей памяти сохранились лишь Зоя Матвеевна и дядя Миша – я не помню их фамилий. Зои Матвеевны нет ни на одной из многочисленных сохранившихся у меня фотографий. В Руднянском детском доме, как вспоминает Рита Выскубова, сродни нашей Зое Матвеевне была Полина Кузьминична Батищева. Она и меня доставала, когда я оказалась в этом детском доме. Но вспомнила я об этом только тогда, когда Рита прислала мне черновики своих воспоминаний – летом 2009 года. Не Зои Матвеевны с Полинами Кузьминичнами влияли на душевный мир и сознание воспитанников многих детских домов в различных географических точках нашей огромной страны. В заметке «Не стыжусь говорить, что я детдомовка» («Вестник ЗОЖ, № 8 (382), 2009, стр.6) Римма Алексеевна Паукова (Невская) пишет, что ей «часто приходилось читать, будто в детских домах воспитанников обижали, били, наказывали, плохо кормили. Наверное, наш детский дом был исключением. Нас никто никогда не бил, не обижал, не наказывал. У нас была большая дружная семья». Я присоединяюсь к ее утверждению: в такой семье я жила  в Туркмении, потом в Рудне. Была такая семья у детдомовцев в городе Николаеве, о чем писали его воспитанники в газете «Трибуна рабочего», органе Николаевского судостроительного завода, 18 октября 1967, стр. 4.
Была такая семья и в Гущанском детском доме, что на Волыни у города Луцка. В 1950-1960 годах в нем воспитывалась уже упомянутая мной Римма Алексеевна. Она сви-детельствует: « Нас воспитывали не белоручками. Мы убирали свои комнаты, дежурили по кухне, помогали стирать и штопать одежду. Нас учили, шить, вязать, готовить. Летом мы помогали колхозу – ездили на сенокос, убирали свеклу, кукурузу. Да и в детдоме было 20 гектаров земли, которую мы сами обрабатывали. У нас был хор, танцевальная группа. На олимпиадах и спартакиадах мы всегда завоевывали первые места. Конечно, как и в любой большой семье, иногда ссорились, даже дрались, но потом быстро мирились». Римма Алексеевна в этом детском доме окончила среднюю общеобразовательную школу. Потом получила красный диплом в Киверцовском культпросветучилище, работала на Са-халине в городе Горнозаводске. «Решив сменить профессию, окончила медицинское учи-лище и вот уже 43 года работаю медсестрой в палате новорожденных», - пишет Р.А. Пау-кова (Невская).
Презрительное «детдомовец» звучало в наш адрес только от домашних детей и лишь тогда, когда мы и они учились еще в начальной школе. Но и тогда мы смогли отсто-ять свое достоинство. А в последующих классах домашние дети считали за честь дружить с нами: мы были более развитыми, начитанными, помогали им в учебе. В годы войны они «обогащали» наш рацион жмыхом из хлопковых семечек, тыквенными и подсолнечными семечками.
Мы, детдомовцы, жили в разных концах нашей страны, но шли одной дорогой: нас формировала государственная система воспитания подрастающего поколения, но опреде-ляющую роль, положительную или отрицательную, в реалиизации этой  системы играли люди: воспитатели и вспомогательный персонал. В детских домах, о которых я рассказа-ла, работали люди обязательные, добрые, честные, трудившиеся не по усредненной схеме. В упомянутой мной среде отсутствовала почва для иллюзий, как у воспитателей, так и у воспитанников. Нас готовили к жизни и труду, оказывая воздействие на нас собственным примером. От них и наших старших братьев и сестер мы  знали, что по окончании непол-ной средней школы дальнейшая наша судьба во многом определяется нашим усердием в школе и в значительной мере зависит от нас самих. От учителей в школах усваивали эту правду жизни и домашние дети. Контингент учащихся средних общеобразовательных школ был тогда невелик и, как правило, состоял из сильных учащихся. Полагаю, что именно законы об обязательном окончании восьмилетней, чуть позже и средней об-щеобразовательной школы породили почву для иллюзий (и головную боль у работников детских домов и школ) о том, что учителя обязаны дотащить каждого ученика до окончания этих школ. Отсюда и обида, если школа, детский дом и государство вдруг не одаривали всех поголовно свидетельствами об окончании восьмилетней школы и аттеста-тами об окончании средней общеобразовательной школы.
Продолжаю рассказ о своей и судьбе своих сестрах в Туркмении. Оставленные в детском доме для окончания школьной семилетки, мы серьезно задумывались о выборе своего дальнейшего пути. Нина Петровна настоятельно советовала мне поступать в Руд-нянское педагогическое училище Сталинградской области, которое когда-то заканчивала сама. Сдавая экзамены за седьмой класс, я уже твердо знала, что поеду учиться в Россию. Со мной собралась ехать Нина Мамедова.
В июне 1950 года я получила не блестящее свидетельство об окончании семилет-ней школы, в котором мои «знания» по туркменскому языку были оценены четверками, а по русскому – тройками.
 
Этот сохранившийся у меня документ дорог мне автографами Марии Алексеевны Аникиной, замечательного математика; Марии Леонтьевны Абрамовой, любимого исто-рика и классного руководителя во время моей учебы в 5-7 классах; Софьи Ильиничны Рогге, своим добрым отношением ко мне не сумевшая заставить меня учить правила рус-ского языка. Я много читала, поэтому диктанты и сочинения писала грамотно. Ближайшее будущее показало мне, что мое пользование русским языком было варварским. Как я освобождалась от этого варварства и с чьей помощью, я вскоре расска-жу.
Тогда, в июне 1950 года, перед моим отъездом из Мары, в моем личном деле оказа-лось только два документа: ведомость об окончании мной третьего класса и Свидетельст-во об окончании семилетки. Пришлось срочно выправлять мне Свидетельство о рожде-нии. Поскольку комиссия медицинской экспертизы работала 1 июля, она и обозначила днем «моего рождения» 1 июля, но не 1933, как значилось в утраченной справке из Дома младенцев, а 1934 года.
 
На этом свидетельстве штамп с указанием, когда мне был выдан первый паспорт. Ни ростом, ни весом я не тянула тогда даже на 16 лет: во мне было 34 кг веса и 142 см роста. Такие габариты имела моя внучка Катя в десятилетнем возрасте! Но в моем тще-душном теле горел боевой дух, а в голове роились дерзновенные планы: «Бороться, ис-кать, найти и не сдаваться!» Я была убеждена в том, что надо искать такие пространства, в которых можно будет проявить большие возможности, чем те, которые я успела обнару-жить в себе до 1950 года.
В июле 1950 года я расставалась (с некоторыми навсегда) с теми, кто формировал мой духовный стержень, расставалась с самыми надежными, самыми близкими людьми моего детства: моей многолетней спасительницей поварихой тетей Валей, с Верой Ми-хайловной Батуриной и Галиной Васильевной Кобзевой, с Галей Атаджановой и Чары Гельдыевым. Тогда же уезжала из Мары в Талды-Курганскую область Казахстана Нина Петровна, ставшая Гнатышевой, но уезжала временно. Мы с Ниной Мамедовой, последо-вав совету Нины Петровны, направились в загадочную для нас Россию. Валя Белоглядова уехала в Чарджоу – там жили какие-то ее родственники – и поступила в медицинское училище. Через год моя младшая подружка Валя Лунина последовала примеру Вали Белоглядовой, поступив в фельдшерско-акушерскую школу в Самарканде. Покидая свой родной дом навсегда, я знала: если вся моя жизнь будет состоять из трудов и лишений, - я не буду роптать и отчаиваться. Могу оступиться, споткнуться, но упасть – никогда. Этому научили меня дорогие и надежные люди моего детства в детских домах и в школах – мои учителя, мои воспитатели, мои детдомовские братья и сестры.
Не роптали и Валя Белоглядова, и Валя Лунина – мы переписывались. Они стали прекрасными медработниками. Не роптала и Сады Хаймурадова. Она окончила среднюю школу в Мары с золотой медалью, а московский энергетический институт – с красным дипломом. С ней мы встретились в Москве. Жизнь Нины Петровны, полную самоотвер-женного труда и лишений, я наблюдала до октября 1991 года. Она до конца оставалась учителем и воспитателем от Бога. Она сформировала мой духовный стержень для жизни и для профессии.
Перед нашей дальней дорогой тетя Катя Кулешова сшила нам с Ниной Мамедовой платья из прекрасной шерстяной ткани черного цвета. Они запечатлены на фотографии. В Нинином платье стоит моя подружка по Руднянскому детскому дому Рита Выскубова.
«В самостоятельную жизнь» детский дом отправлял нас с Ниной с учетом клима-тических условий Туркменистана. Нам вручили «пальто», пригодные, как мы поняли, оказавшись в России, только для осеней в Туркмении. Дали по две пары обуви, кое-что из белья и по 500 рублей денег. С этим багажом мы с Ниной в июле 1950 года отправились в неведомую нам Россию. Вагон, в котором нам предстояло ехать, был набит битком. Наши с Ниной «места» на шесть суток оказались на полу между двумя нижними сиденьями. На самой верхней полке, где обычно складываются матрасы, ехала древняя старушка. Машинист состава совсем не церемонился с пассажирами, которых вез: после каждой остановки он резко брал старт. Во время одного из таких стартов наша старушка с грохо-том оказалась на полу. Ощупала себя тщательно и молвила: «Господи, слава тебе, жива!»
Запомнилась мне самая первая длительная остановка на станции «Арал». Аральское море еще здравствовало, и рыбы всех пород и способов переработки на перроне было множество. Пока мы дивились и ахали, высунувшись из открытого окна вагона, жулик длинным крюком подхватил со второй полки мешок – и был таков! Хозяйка мешка, ехавшая на второй полке, рванулась, было, в окно за мешком – мужчины едва успели удержать ее, высунувшуюся за окно по пояс, за ноги. Горько она оплакивала мешок, в котором везла в Россию рис. Этот инцидент послужил всем нам напоминанием о необходимости соблюдения бдительности. Длительные остановки бывали ежедневно, как правило, в середине дня и запомнились они тем, что на каждом вокзале для прибывавшего состава организовывались обеды. Совсем как в фильме Эльдара Рязанова «Вокзал для двоих». Обеды были бесплатные или очень дешевые. Это был главный источник нашего с Ниной пропитания. В таких условиях шесть суток продвигались мы с Ниной до Саратова.
По прибытии в Саратов мы купили самые дешевые (соображали!) билеты на паро-ход, который следовал до Камышина с отправлением только в середине следующего дня. Пришлось нам ночевать на жестких скамейках на железнодорожном вокзале. Во сне мне все время казалось, что вокзал в Саратове так же движется, как вагоны в составе поезда. Несколько раз за ночь я будила Нину, чтобы убедиться, что это не так. Днем мы пошли с Ниной на пристань. Наши места оказались в трюме. Мы с Ниной так обессилели, что, по-ложив свои узлы на первую ступеньку трапа, толкнули их ногами, чтобы они самокатом спустились туда, куда нам пришлось сбегать следом. «Изнемогли девчонки!» - дружным хохотом встретили матросы наши усилия. В Камышине нам предстояла пересадка на по-езд Камышин-Москва, чтобы добраться до станции Ильмень. На эту станцию мы прибыли часов в шесть вечера.
Дальше нам предстояло добираться до хутора Ново-Красино – там жили родители Нины Петровны. Шофер полуторки собирал попутчиков в ту сторону, мы с Ниной взо-брались в кузов и вдруг я слышу зов любви: «Катя Емельянова здесь?» - «Здесь», - отве-чаю. – «Слезай, дочка», - позвала бабушка Мелашка (так ее величали все, кто ее знал) – Меланья Федосеевна Дядя. Мы послушались и слезли. Она усадила нас в телегу, запря-женную волами, и мы медленно поехали. Наверное, поэтому 25 км нашего пути до хутора запомнились мне до мельчайших деталей, особенно - испытанное при этом чувство. Вна-чале дорога шла через лес – мы впервые в жизни увидели плотное скопление деревьев, исходящую от них тень и прохладу, услышали чарующее пение птиц. Закончилась лесная роща, и нашему взору справа и слева от дороги до самого горизонта предстало огромное поле зреющей ржи. Это объяснила нам бабушка Мелашка – Мелания Федосеевна Дядя 1896 года рождения. «Мне хорошо, колосья раздвигая, сюда ходить вечернею порой», - когда-то на олимпиаде мы пели с Ниной. Теперь мы могли видеть это поле. Волы шли медленно, и мы долго любовались этой красотой.
Поле заканчивалось у деревни Подкуйково. Преодолев косогор за этой деревней, наши волы потащили нас в Ново-Красино. Подкуйково, Ново-Красино, Меловатка и Ле-мешкино – все эти поселки были созданы переселенцами из Украины, начиная с 1883 го-да, когда, согласно указу императора Александра III, в России началось осуществление переселенческой политики, продолженной и прекрасно организованной в масштабах всей страны во время реформы П.А. Столыпина. Облюбовали эти благодатные места и переселенцы-немцы. В Ново-Красино одну сторону улицы, единственной на этом весьма протяженном хуторе, заселяли украинцы, на противоположной стороне улицы селились немцы. До революции перечисленные села были весьма зажиточными. Во время коллективизации почти все сады хуторяне вырубили, чтобы освободить себя от непомерных налогов. С началом войны все немцы с хутора и ближайших сел были выселены и стали возвращаться назад лишь после 1954 года.
Я вновь угодила в оазис добра и правды. Муж бабушки Мелашки, дедушка Петро состоял в одном из отрядов охраны Николая II. Поженились они по любви, имели двух сыновей и 4 дочери. Семья была очень дружной, все дети были способными в учении и успешными в любом труде, как и моя Нина Петровна. Талантливой была бабушка Мела-ния. Когда она училась в сельской школе, инспектор, проверявший состояние обучения, слушая ее рассуждения, говорил: «Министром бы тебе быть, Мелания». В годы, когда я ее знала, она была признанным юристом-законоведом в окрестных селах. Хотя она не имела специального образования, ее решения по всем спорам исполнялись неукоснительно. Достаточно было заявить: «Так сказала баба Мелания». Дед Петро был известным в округе овцеводом, к нему постоянно обращались за советами все животноводы окрестных сел. Молчаливый, он был удивительно добрый и заботливый.
В их доме я впервые увидела живую картошку – в Туркмении нас потчевали суше-ной картошкой. Здесь мне впервые пришлось чистить ее, да еще в огромном количестве и очень мелкую. Народу собралось много: Павел с семьей, Лида с сыновьями, старший брат Павла и Лиды Иван. Технология чистки мне была не знакома. Как я старалась не обнару-жить этого незнания! В один из вечеров Павел решил удивить меня старушкой деда Яко-ва, брата деда Петра. Дед Яков во время первой мировой войны служил на Персидском фронте под командованием генерала Баратова. Вернулся оттуда с женой-персиянкой. Оба они, Яков и его жена, в 1950 году были уже очень старыми. Жена деда Якова с самого на-чала своего появления на хуторе отличалась тем, что никогда не начинала своего хозяй-ничанья раньше полудня. На полном серьезе Павел послал меня назавтра в 12 часов дня, когда появится дым из трубы хаты деда Якова, сходить и попросить у его жены уже не помню, что. Я пошла в указанный час, постучалась, вошла и обмерла: на русской печке, свесив сухие костлявые ноги, сидела натуральная баба Яга. До ее пяток свисали черные с густой проседью космы, на лице, обтянутом желтой кожей, горели два огромных черных глаза и торчал огромный с горбинкой нос. В довершение общей картины она проскрипе-ла: «Что нужно?» Я выскочила и, давай бог ноги, понеслась в хату бабы Меланьи. Меня встретил дружный хохот всей собравшейся кампании – шутка удалась.
В двадцатых числах июля мы с Ниной отвезли свои документы в приемную комиссию училища. На фотографии – двухэтажное здание этого училища. Мы узнали расписание экзаменов, вернулись назад и до экзаменов оставались в семье бабушки Мелашки. На время экзаменов нас поселили в общежитие – в обыкновенный деревенский дом о двух комнатах. С нами сдавали вступительные экзамены несколько воспитанниц сталинградских детских домов. Математику и историю я сдала хорошо, хорошо написала диктант – допустила лишь одну ошибку. Но села в лужу при сдаче экзамена по русскому языку устно. Людмила Васильевна Плющенко, главный мой наставник по привитию мне навыка работы с книгой, тщетно пыталась услышать от меня хотя бы одно правило из учебника по русскому языку.  «Как же ты, почти через всю страну проехала, чтобы поступить в наше училище, и не знаешь ни одного правила по русскому языку? Как же тебе удается грамотно писать? Я вынуждена поставить тебе единицу», - заключила она. Какое-то равнодушие овладело мной. Когда были вывешены списки всех зачисленных, я пошла с Ниной в училище, чтобы посмотреть, хотя бы на эти списки счастливчиков. Каково же было мое изумление, когда в списке зачисленных абитуриентов во вторую группу первой стояла моя фамилия.
1 сентября мне стало страшно, когда в наш класс вошла Людмила Васильевна Плющенко и объявила, что под ее руководством мы будем изучать русский язык, литературу, детскую литературу, методику их преподавания в начальной школе и чистописание. Из 37 предметов, которые мы изучали в педучилище в течение 4-х лет,  самый большой блок вели преподаватели русского языка и литературы, за ними следо-вали преподаватели математики.
 
На фотографии наша группа, в центре директор училища – Меженин Павел Дмит-риевич, слева от него наш классный руководитель, преподаватель физики – Михаил Ва-сильевич Гордиенко, блюститель строжайших моральных правил. В первом ряду вторая слева Петрушина Анна Федосеевна – преподаватель биологии и анатомии и замечательная личность. На второй фотографии мы – второкурсники. Над головой Людмилы Васильевны моя пометка. Вправо от нее преподаватель музыки Муза Александрова, рядом с которой – преподаватель педагогики Полина Викторовна Мишина. От нее мы узнали о Януше Корчаке, героически боровшемся за жизнь 200 детей в варшавском гетто и вместе с ними погибшем в газовой камере в Треблинке. На третьей фотографии более четко обозначены портреты наших преподавателей. По правую руку от П.Д. Меженина сидит будущий директор училища, наш географ Николай Васильевич Тетерин. Рядом с Н.В. Тетериным сидит второй преподаватель русского языка и литературы Евдокия Федотовна Черская. С Людмилой Васильевной Плющенко они составляли пару выдающихся знатоков своего предмета и методики изучения русского языка и литературы. По левую руку от Людмилы Васильевны сидит не менее значи-тельный преподаватель истории Александра Васильевна Лапидус. Крайний слева в третьем ряду выдающийся, не побоюсь этого слова, Виталий Владиславович Бардецкий – яростный борец за наше физическое здоровье.
 


По сравнению с тем, как четыре года в училище учила меня русскому языку Люд-мила Васильевна Плющенко, строгость школьного математика Марии Алексеевны Ани-киной казалась нежностью. Я много читала, умела говорить и говорить неплохо, отлично писала школьные сочинения. Но с первого же моего выступления на уроке Людмила Ва-сильевна осадила меня: «Ты у меня одна в группе? Нет. Вас 23 человека. Максимум вре-мени, которое я могу тебе позволить для устного выступления – это полторы-две минуты. Старайся отвечать по существу вопроса, коротко и ясно. Плясать надо от печки и в уст-ной, и в письменной речи». Строжайше следила она за построением нами предложений и согласованной зависимостью слов в нем. За выражением «отметить об этом» без всяких снисхождений ставила единицу. «Значит», «эээ», «короче говоря», «так сказать» - тоже заслуживали единицу. «Паузу в своей речи лучше заполняйте молчанием, пока ищете нужное слово. Его нетрудно найти в русском языке - самом богатом и самом выразитель-ном. Находите в нем такие слова, чтобы люди понимали: вас не слушать нельзя. Начало и конец мысли, которую вы хотите донести до слушателей, должны быть связанными, а мысль завершенной». Так учила нас Людмила Васильевна. Так Евдокия Федотовна Чер-ская учила моих подружек Риту Выскубову, Наташу Зайцеву и тремя годами позже – Лю-сю Пастрюлину. В последующие десятилетия и до сих пор, где бы мне ни приходилось и не приходится выступать, я всегда сначала узнаю, на какое время я могу рассчитывать, и стараюсь выступать строго в рамках отведенного мне времени.
 
Учила нас Людмила Васильевна не только в рамках учебного расписания. Она ос-тавалась с нами после 7-8 обязательных уроков и часами держала у доски – учила приме-нению правил русского языка на практике. В 1992 году, когда я учила русскому языку своего старшего внука, он постоянно удивлялся: «Как это ты до сих пор помнишь эти правила?» - «Меня так учили», - отвечала я, до сих пор с благодарностью вспоминая Людмилу Васильевну. Жесткими были ее требования. Если на уроках литературы и русского языка я отвечала, казалось, безукоризненно, она с особенным нажимом подчеркивала: «Молодец! Я тебе ТРИ поставлю». За моим ответом, не совпадавшим даже самую малость с ее требованиями, следовало: «Учить надо. ДВА». За сочинения, диктанты и педагогическую практику она не могла ставить мне оценок, ниже «5». И мои тетради по чистописанию Людмила Васильевна выдвигала на конкурсы, на которых мне доставались первые призы. И вот после окончания мной третьего курса она пригласила меня к себе домой и заявила за чаем: «Давай, Катюша, тяни на диплом с отличием». – «Что Вы, Людмила Васильевна, я же у Вас три года перебивалась с тройки на двойку». – «Я тебя с книгой учила работать», - объяснила она мне свою требовательность. Это тоже была любовь-труд ради роста и моего становления! Как мне это помогло! Если я состоялась как учитель – этим я обязана ей. Я светилась перед своими учениками, а потом перед студентами отраженным светом, светом моей Людмилы Васильевны. Мы с ней переписывались. Последнее письмо я получила от нее в 1961 году в Сибири.
Своеобразно выражалась требовательность преподавателя географии и методики преподавания ее Николая Васильевича Тетерина. Его домашние задания невозможно было не учить к каждому занятию: за 45 минут он мог опросить более половины группы, где бы ни проходили занятия - в аудитории или на природе. Открывая журнал, он произносил: «Так, пойдет отвечать девица с единицей». Девица выходила. – «О, знает», - улыбаясь, отмечал Николай Васильевич, давая девице задание и вызывая отвечать других. После смерти директора нашего училища Павла Дмитриевича Меженина его заменил Ни-колай Васильевич Тетерин.
Став директором нашего училища, Николай Васильевич передал нас выпускнице Сталинградского пединститута Тамаре Александровне Лукиной. До перехода на работу в педучилище она успела поработать завучем Руднянского детского дома. Знания географи-ческой карты мира и России она требовала от нас как «отче наш». Мы изучали эти карты по параллелям и меридианам и «гуляли» по ним, как по знакомой местности. На послед-нем экзамене по географии очень немногие в нашей группе получили четверки, знания большинства были признаны отличными.
Как ни старалась я, у Павла Дмитриевича Меженина я не смогла одолеть минералогию и землеведение больше, чем на «4». Не думала я, что вообще смогу когда-нибудь одолеть и физику. Но наш молодой физик, только что окончивший Сталинградский педагогический институт, был физиком-энтузиастом. Он часами возился с нами после занятий, учил разбирать и собирать приборы, учил осознанно решать задачи. Вся наша группа смогла понять своего учителя и отлично усвоить его предмет. Но критически относилась к нему как личности. Почему? Отвечу ниже.
Второй по количеству предметов был блок, который вели математики. За четыре года у нас сменилось три преподавателя математики, но каждый из них был исключитель-но требователен. Мы не просто решали задачи и примеры по арифметике, алгебре и гео-метрии – от нас требовали подробного письменного объяснения, почему мы ТАК ре-шаем. Каждый из трех наших математиков поощрял самый рациональный способ решения и самое короткое и доступное для понимания объяснение способа предлагаемого решения. Вот откуда тот метод объяснять способы решения сложнейших задач, которым отлично владела моя Нина Петровна и учила нас при выполнении домашних заданий в 5-7 классах в городе Мары! В педучилище математика превратилась для меня в занимательнейшее увлечение. Под девизом: у всякой задачи имеется решение - я добивалась самостоятельного решения задач любой сложности. Именно математика приучила меня к мысли, пригодившейся мне в жизни: из всякой ситуации есть выход, стоит только хорошо подумать.
Курс истории вела в училище Александра Васильевна Лапидус. Она умело поощ-ряла нашу любознательность. В отличие от нее, Тамара Александровна Лукина, которая после географии преподавала нам курс истории КПСС, требовала от нас знания «Кратко-го курса ВКП (б)» И.В. Сталина как армейского устава. Чем жестче она требовала, тем больше возникало у нас вопросов. «Не воображайте себя слишком умными», - обрывала она всякие наши попытки прояснять туманности в истории КПСС. Смерть Сталина в марте 1953 года только ужесточила ее требования к нам. Я помню – плакали все в моем окружении. Я не испытывала ни малейшей скорби, но мне было стыдно от того, что я не могу, как все, проливать слезы по усопшему: интуиция мне подсказывала, что с именем и деяниями этого человека связаны страшные беды. Какие конкретно, я пока не знала.
По отношению ко мне требовательность Тамары Александровны Лукиной  доходи-ла до придирчивости, особенно раздражала ее моя дикция, к выработке которой приложи-ли немалые усилия в школе Мария Леонтьевна, Тамара Александровна и Софья Ильинич-на, а в педучилище – Людмила Васильевна. В художественной самодеятельности Тамара Александровна Лукина работала с чтецами и сердито возмущалась, что я не могу читать стихи В. Маяковского. И все-так мы ее уважали. Тамара Александровна хорошо знала русскую и зарубежную поэзию, читала наизусть большие отрывки из прозы. С ней было интересно. Кроме нас, студентов педучилища, ее «салон» посещали и старшеклассники-детдомовцы, заканчивавшие в 1951 году Руднянскую среднюю школу. Одно обстоятель-ство отталкивало от нее многих: она допускала в свое окружение только тех, кто смотрел на все ее глазами. Тому, кто дерзал сметь свое суждение иметь, она неизменно указывала на незначительность его багажа. «Кому известно, какой багаж удастся приобрести каждо-му из нас?» - как-то не удержалась я. И была обвинена в бестактности человеком, не отли-чавшимся тактичностью. И все-таки мы были благодарны ей, потому что общение с Тама-рой Александровной Лукиной стимулировало самостоятельный поиск за пределами того багажа, которым она располагала и какое-то время еще могла одаривать нас. Своим отношением ко мне она закрепляла мое стремление оставаться самой собой в том времени и в той среде, в которой мне приходилось жить. Я знаю наших ребят, которые, приобщив-шись в ее салоне к высокой литературе и искусству, расширяли свои интересы в этом на-правлении, оканчивая институты и работая в области машиностроения, энергетики и сельского хозяйства. О личностных ее качествах расскажу ниже.
Чем бы мы ни занимались в училище: рисованием, пением, музыкой или работали в мастерской, - всему нас учили основательно. Однако всех без исключения превзошел своей требовательностью учитель физкультуры Виталий Владиславович Бардецкий. На его занятиях я сходила с дистанций во время кроссов, не умела ходить на лыжах, так как впервые соприкоснулась со снежной зимой. Лыжи убегали от меня, соскочив с валенок. «Лыжи едут, а мы не хотим», - ворчал Бардецкий. Не только у меня не получалось подтя-нуться на перекладине и подняться по канату. «Висят, как сопли», - ворчал, глядя на наши потуги, Виталий Владиславович. За исключением нас с Ниной Мамедовой, девочки в нашей группе прибыли из сел. Весьма упитанные, они не могли одолеть прыжков в высоту и длину. «С такими габаритами…», - возмущался Бардецкий. Оказавшись в России, я быстро выросла и пополнела – смотрите на фото! Значит, я оказалась в родных климатических условиях! Вот они воспитанницы Руднянского детского дома в мае 1951 года – сытые и довольные! Подвижность моя при этом стремительном увеличении моих размеров не ограничилась, но сил моих на физкультуру явно не хватало. Только много лет спустя я узнала, что это было обусловлено врожденным пороком сердца.
Не получалось на занятиях по физкультуре у многих моих однокурсников, но после первого курса на осень Бардецкий оставил только одну меня. Под его бдительным наблюдением все летние месяцы 1951 года я подтягивалась на канате, прыгала в длину и высоту, бегала спринтером и стайером. В конце августа по полной программе я сдала зачеты по физкультуре, получив за свои труды только оценку «удовлетворительно».
Весной 1952 года мы сдавали зачет по плаванию и прыжкам в воду на реке Терса. Реку пересекали быки недостроенного моста. С этих быков нам и предстояло прыгать. Виталий Владиславович плохо слышал. Я стояла около него. Очередь прыгать с быков была у Дуси Веденеевой, очень-очень полной девушки. «Виталий Владиславович, как мне прыгать: ласточной или бомбочкой?» - кричит она сверху. – «Вам лучше бомбочкой», - услышал Бардецкий. Евдокия прыгнула, как было приказано, взбурлив реку на всю ее ширину. Волной накрыло ноги нашего физрука по щиколотку. «Ну и водоизмещение!», - проворчал Виталий Владиславович. Удивительно обострялся у него слух в комичных си-туациях. Однажды дает показательный урок физкультуры в третьем классе красавица на-шего курса Валя Поживина. В середине урока к ней подходит малышка и шепчет: «Валентина Петровна, у Вас задница в меле». Громче всех присутствовавших на уроке методистов и нас, однокурсников, хохотал Бардеций.
Общежитием для нас 19 бывших воспитанников детских домов, учившихся на 1-4 курсах, служил обычный деревенский дом с общей кухней. Между двумя комнатами стояла голландская печь, облицованная красивыми изразцами. Плиту на кухне и голланд-скую печь топили дровами и углем. За ними наблюдала тетя Маруся, но дрова мы заготав-ливали и кололи сами. Со 140 рублей на первом курсе стипендия наша поднималась до 200 рублей в месяц на четвертом курсе. Сказать, что ее маловато было, значит, ничего не сказать. Туговато было и с продуктами в магазинах, даже с хлебом. Булочная открывалась в 8 часов утра, мы в это время уже сидели на занятиях. Хлеб очень быстро разбирали, и на нашу долю оставались только пряники и пеклеванная мука. На пряники мы не могли рас-кошелиться, приходилось печь лепешки из пеклеванной муки. Сейчас едва ли найдутся знатоки этой муки, схожей с мельчайшей пылью. И лепешки из нее выглядели прокален-ной глиной. В сентябре и октябре 1950 года меня, значит и всех обитателей общежития, выручала бабушка Мелания. На телегах, запряженных волами, она ездила в Рудню на ры-нок – продавала продукты со своего нехитрого хозяйства, чтобы уплатить сельхозналог. С корзиной (в тех краях их называют зембелями) продуктов она появлялась на пороге нашего общежития и со словами: «Тебе, дочка, хватит на неделю», - оставляла зембель у входа. Как только она выходила за дверь, мы вываливали содержимое корзины на длинный стол, стоявший в нашей комнате, и все 19 моих подружек один раз в неделю наедались досыта. В очередной раз приехав, бабушка Мелания предложила мне самой приходить в Ново-Красино за продуктами, прихватив с собой кого-нибудь из подружек. Чаще всего расстояние в 25 км по грунтовой дороге мы покрывали пешком. Очень редко на протяжении всего пути до хутора на дороге появлялась полуторка. Водители не отка-зывали – подвозили. По очереди одна-две мои подружки отправлялись со мной в Ново-Красино. В обратный путь приходилось отправляться рано: вставали в 4 часа утра и на подводах, запряженных волами, к семи-восьми часам утра прибывали в Рудню. Много раз в таких путешествиях мы наблюдали, как «звезды меркнут и гаснут, в огне облака, белый пар по лугам расстилается» или густой-густой туман до восхода солнца закрывает от нас всю эту красоту. Поздней осенью очаровывало отдыхающее поле, на котором недавно громыхал комбайн и суетилась полуторка, принимая обмолоченное зерно и отвозя его на ток. Прекрасна Россия во все времена года!
С наступлением распутицы, а потом и холодов путешествия наши стали невозмож-ными. Не могла приезжать в Рудню и бабушка Мелания. Очень грустная жизнь началась у нас. Получая стипендию, мы покупали на рынке картошку, мясо, капусту, лук. Этих про-дуктов нам хватало далеко не на весь месяц. Отвлекались от голодных раздумий пением, подтверждая правоту поэта В. Гусева и композитора В. Соловьева - Седого: «Становится легче, когда песню поешь». И мы дружно запевали: «Когда душа поет и просится сердце в полет, - в дорогу далекую небо высокое к звездам нас зовет». Мы знали тогда все песни И. Дунаевского, М. Блантера, Б. Мокроусова, Т. Хренникова, Д. Шостаковича, А. Александрова и многих других, сейчас основательно подзабытых. От их музыки у нас вырастали крылья, их музыка поднимала нас в небеса. И танцы были нашим спасением. Каждую субботу в училище организовывались вечера танцев. Первокурсников туда не пускали – на нас смотрели, как на «малолеток». Но Рита и Наташа, учившиеся на послед-нем курсе, меня и Нину Мамедову пропускали на вечера беспрепятственно – свои же, детдомовцы. Парней в училище, считай, не было. Танцевали девичьими парами. Нина танцевала чаще всего со мной. Она прекрасно танцевала и прекрасно, как кавалер, вела в танце. Боже, какие пируэты заставляла она меня выделывать, особенно в танго!
Нам с Ниной жизнь в общежитии не дарила неожиданных «сюрпризов» - нас мно-гому научили в Мары и, что оказалось особенно важным, - нас научили готовить. Умели готовить и девочки-старшекурсницы. Хуже обстояло дело у девочек-первокурсниц, быв-ших воспитанниц сталинградских детских домов. Помню один случай. После того, как мы получили первую стипендию, купили картошку, поставили свои котелки с очищенной картошкой на плиту, - сели ждать. Уголь никак не разгорался. Прошло больше часа наших ожиданий. На поверхности воды в наших котелках начала появляться пена. Смотрю, подходит к плите Маша Труженникова (!), щупает пальцем воду и намеревается снять котелок с плиты. «Ты куда?» - спрашиваю. – «Вода горячая, можно уже есть картошку», - отвечает юная повариха. Пришлось объяснять, когда картошку можно считать готовой к употреблению. Каждая из нас, где могла, там и подкармливалась. Меня иногда подкармливала Нина Петровна, возвратившаяся в Рудню из Казахстана с мужем и маленьким сыном. Они сами испытывали неимоверные трудности. В арендованной ими пустой комнате деревенского дома были только стены, входная дверь и маленькое оконце. «Кроватями» им и сыну служили ящики, «столом» и «стульями» - такие же ящики. Хлеб заменяли лепешки, но из муки, зерно для которой получала бабушка Миланья на трудодни. Она и снабжала семьи Нины Петровны, Лиды и Павла мукой, яйцами и молочными продуктами.
Когда наступили холода, стало очевидным, что, выводя нас с Ниной в само-стоятельную жизнь не куда-нибудь, а в Россию, нас не экипировали для здешних зим – мы замерзали, не имея необходимой одежды. Девочек из сталинградских детских домов вывели в самостоятельную жизнь основательно экипированными: дали по два зимних и одно демисезонное пальто, по две смены платьев и белья, обуви для всех четырех сезонов и постельные принадлежности. Они имели все, что необходимо в начале жизни,  и щедро поделились со мной и Ниной: мне зимнее пальто и валенки дала Галя Кузьмина, Нине Мамедовой - Маша Яковлева. Вот я со своей благодетельницей в подаренных ею пальто и валенках. Это пальто я смогла заменить новым только в середине третьего курса, когда училась в МГУ (в 1957 году). Распределили наши подружки и обувь, а платья, юбки и кофточки у нас были общими. По субботам, отправляясь на танцы в педучилище, мы раз-нообразили комбинации наших «нарядов», каждый раз выглядя по-разному. Домашние девочки постоянно удивлялись: «Откуда детдомовцы берут свои наряды?» Отвечу – из солидарности и взаимопомощи. Ведь в моих «нарядах» числилось тогда только мое чер-ное шерстяное платье и серая юбка с кофтой. Юбку с кофтой подарила мне Нина Петров-на – они были последним ее нарядом, напоминавшим ей о недавней благополучной жиз-ни. Вот и весь мой гардероб, которым я тогда располагала и которым могла пользоваться любая из моих подружек.
Взаимная поддержка и взаимопомощь в нашей среде были не писанным, но устой-чивым правилом, законом. Так Рита вспоминает, что после окончания педучилища в 1951 году, когда она поступила учиться на филологический факультет Сталинградского педин-ститута, мы с ней обменялись платьями: я отдала ей свое красивое черное шерстяное пла-тье (см. на фото) - она же в большой город уезжала! Взамен я получила простенькое са-тиновое платье – я же оставалась дома, в деревне. Я в этом «знаменитом» платье с Таней Яковлевой из группы второклассниц, в которой я была старостой. Илья Фукс, например, закончив в 1953 году юридический факультет МГУ и получив направление в Алма-Ату, оставил Николаю Кленову для московской зимы свои валенки. Вера Пастрюлина экипировала меня, когда я поступила учиться на истфак МГУ и т.д. и т.п. Принятое в нашей среде это правило моя младшая дочь Надюша потом иронично называла «коммунистической привычкой». Я склонна считать этот взаимообмен одеждой и пищей в определенные времена деятельной участливостью – такой взаимообмен не был чреват иждивенчеством. Он помогал нам выживать и успешно учиться.
Кто-то из преподавателей педучилища осенью 1950 года обратил внимание на на-ше бедственное положение и описал его в письме в ОблОНО Сталинграда. Оттуда после-довал приказ: вернуть в детский дом Рудни обучающихся в педучилище бывших воспи-танников детских домов. Вместе с питомцами сталинградских детских домов попали туда и мы с Ниной Мамедовой – пришельцы из Туркмении. Насколько позволяют имеющиеся в моем распоряжении материалы, я могу утверждать – беречь детей от всякой погибели было давней традицией, еще дореволюционной. В советской России ее стали восстанав-ливать в 1921 году. Тогда и был сформирован детский дом в Рудне, в котором мы с Ниной Мамедовой оказались в октябре 1950 года. Так наше с ней детдомовское «детство» переросло в детдомовское отрочество.

Еще одна моя счастливая обитель

При поступлении в этот дом всех нас подвергли карантину, поместив в изолятор на заботливое попечение медсестры Шуры Рзяниной. Она откармливала нас, словно мы прибыли с голодающего Поволжья. В столовую мы вновь прибывшие ходили в по-следнюю смену. Нашей команде выделили в столовой пять столов. В первый же вечер нашего появления под сводами нового приюта Шура Рзянина устроила нам торжествен-ный ужин. На каждый стол она ставила ведро вареной картошки, бутылку растительного масла и гору соленых огурцов собственного детдомовского засола. Оторваться от этой вкуснятины не было никаких сил. Ровно десять дней откармливала она нас в изоляторе. Потом нас распределили по комнатам – старшими в группы младших воспитанников. Какими любознательными оказались мои малыши! В каждой комнате детского дома на стене обязательно висела черная тарелка – радио. Мои малыши не пропускали ни одной передачи «Музыкальной шкатулки», «Театра у микрофона», «Говори по-русски», передач о географических путешествиях и открытиях. Когда же транслировались футбольные мат-чи, у радио замирал весь детский дом. В этой группе моя любимица Таня Яковлева как-то обратила мое внимание на исполнявшийся по радио вальс Г. Свиридова к пушкинской «Метели» и тонко воспроизвела картину, которую она видела перед собой, слушая эту очаровательную музыку. С тех пор музыка Свиридова стала постоянным спутником моей жизни.
Начатая еще в Мары, теперь в Рудне продолжалась моя работа с малышами. По существу продолжалась моя педагогическая практика. Я уже могла помогать моим малы-шам при подготовке домашних заданий и добивалась, чтобы они выполняли их тща-тельно и полностью. Они видели, как я подолгу ходила по двору, ища в уме решение сложных задач по алгебре и геометрии. И старались подражать мне. Наверное, и я старалась подражать Нине Петровне – ее личный пример оказался очень устойчивым. Оттуда, вероятно, мое преувеличение значения влияния личного положительного примера в процессе воспитания и самовоспитания. К сожалению, в последующей моей жизни и работе этот фактор, фактор личного положительного примера в процессе воспитания срабатывал не всегда. Или я становилась другой?
Считаясь со сложностью программ, которые приходилось осваивать нам, учащимся педучилища и выпускникам средней школы, дирекция детского дома собрала нас в одну группу и поселила в отдельный деревенский домик, в котором стояла русская печь, отап-ливаемая углем. И здесь, как и в Мары, мы ухитрялись, помимо нормы, прихватывать у нашего замечательного завхоза дяди Вани Шевченко одно-два ведра антрацита, чтобы протопить наш дом. «Протопив», не считаясь с мерой, открывали настежь дверь, и, как рыба, выброшенная на берег, валились в нижнем белье на пол, хватая открытыми ртами холодный воздух. Мокрые валенки свои мы сушили на лежанке русской печки. Как-то за своими валенками на печную лежанку полезла Дуся Веденеева, больших габаритов де-вушка. Лежанка не выдержала ее веса, и Дуся наша провалилась в печь, как в преиспод-нюю, истошно крича. Благо печка уже остыла – Дуся не обожглась, но наши коллектив-ные потуги «вытащить бегемота из болота» оказались безуспешными. Пришлось на вы-ручку звать детдомовское МЧС - дядю Ваню. «Куда тебя черт занес?!», - смеясь, ругался дядя Ваня на нашу дородную Евдокию. С трудом, но ему все-таки удалось вызволить Ду-сю из провала. Для сушки валенок он приставил к нашей русской печке плиту. Однажды просыпаемся мы, ретивые кочегары, а на плите от наших валенок остались лишь половинки голенищ. Был в этом нашем обиталище и другой потешный случай. Приходим мы как-то с занятий и видим на двери записку: «Кто нашел зеленую грязную расческу, верните ее (далее имя с фамилией хозяйки)». Грянул дружный хохот: «Вот так самоха-рактеристика!» - записку писала самая неряшливая среди нас девочка.
Как-то зимой в детском доме меня навестила бабушка Мелания со своими дочерь-ми Пашей, Лидой и маленьким внуком, чтобы узнать, как я устроилась. Это единственная сохранившаяся у меня фотография удивительной украинской бабушки.
Очень пригодились мне в моей последующей жизни контакты с тетей Шурой Шевченко, хозяйкой швейной мастерской нового моего дома, нашей общей мамой – мы любили ее и поверяли ей свои тайны. В помощниках у нее работала инвалид по слуху тетя Маня, мать моей подружки Риты Выскубовой и ее брата Владика. Тетя Шура научила нас технике кроя, а тетя Маня – тонкостям шитья и обработки швейных изделий. Потом мои познания в швейном деле развивала сестра тети Мани – классная портниха тетя Аня, тоже инвалид по слуху. К тому, чему научили меня в свое время Сусанна Ивановна и тетя Катя Кулешова в Мары, прибавились эти новые и очень пригодившиеся в моей жизни познания и навыки.
В этом детском доме встретился мне российский вариант «Зои Матвеевны – Мет-лы» - Батищева Полина Кузьминична. Негативные личности я помню плохо. Вот как вос-производит ее портрет Рита: «Худощавая, остроносая, чуть подавшаяся вперед (добавлю: как ищейка) и грубая. Мне запомнилось: «Балда, ты доклад написала?». Это накануне праздника «День Конституции». Помню и ее напутствие на прощание при отъезде моем в институт: «Если бы не детдом, ты бы под забором валялась». Подчеркну отмеченное Ри-той: к нашему счастью, и Полина Кузьминична в Рудне, как и Зоя Матвеевна в Мары, - здесь и там, - были в единственном экземпляре. Противоположностью Полине Кузьми-ничне была ее коллега Мария Георгиевна Кузьмина, невысокого роста, энергичная. На все доносы она реагировала, покачивая головой и выразительно: «Какой кошмар». Она работала воспитательницей у мальчиков. Ребята ее любили. Девочки-пятиклассницы любили Анну Михайловну Дрепину. Малышки-третьеклассницы, в группе которых Рита была старостой, обожали свою Антонину Николаевну, но жаловались Рите: «Она не всех целует». «Их 30, - вспоминает Рита, - всех не перецелуешь».
В этом детском доме, благодаря таким энтузиастам, какими были Матрена Федо-ровна и Евгения Васильевна, углублялся мой интерес к музыке и хоровому пению. Он становился важной составляющей моей жизни. В педучилище я занималась у Евгении Васильевны – она вела уроки музыки, кружок обучения игре на фортепиано и руководила нашей художественной самодеятельностью. С огромным увлечением я занималась в ее кружке. У меня до сих пор хранится нотная тетрадь, которую я вела на занятиях Евгении Васильевны. Фортепиано – тогда был моим любимым музыкальным инструментом. По-том его потеснила виолончель. К великому сожалению моя мечта овладеть игрой на фор-топиано осталась неосуществленной – слишком много времени и сил отнимала учеба и работа на собственное жизнеобеспечение. Две скорби будут омрачать мою душу до конца моих дней: я не смогла овладеть иностранным языком и не овладела игрой на пианино.
По существу Матрена Федоровна и Евгения Васильевна руководили всей художе-ственной самодеятельностью детского дома в Рудне. Программа, которую они готовили к каждому празднику, всегда была содержательной и интересной. С этой программой кол-лектив художественной самодеятельности детского дома часто выступал в районном клу-бе, всегда собирая полный зал зрителей. С этим коллективом Матрена Федоровна пред-ставила зрителям пьесы «Золушка» и «Я хочу домой». Последняя пьеса, тогда очень по-пулярная, - о детях, угнанных во время войны в Германию.
Иногда Матрене Федоровне и Евгении Васильевне помогали воспитатели старших воспитанников, как, например, в случае с Ритой и Полиной Кузьминичной. К празднику 8 марта Матрена Федоровна предложила мне выступить в клубе детского дома с сообще-нием о дружбе и товариществе – она уже успела заметить, на что я могу быть способна. Заметила она и Нину Мамедову – туркменского соловья и на каждом празднике загружала ее сольным пением. Свое сообщение к празднику я готовила самостоятельно, а Полина Кузьминична очень не любила самостоятельных воспитанниц. Но трещина между нами возникла на иной почве – об этом чуть позже. Вот они мои надежные друзья по детскому дому в Рудне, потому что, как и я, они жизнью своей доказали свою способность активно жить, трудиться, переность всякие лишения и не роптать. Слева направо в верхнем ряду: Маша Яковлева – после педучилища воспитательница детского сада в городе Жирновске; Наташа Зайцева – заслуженный учитель в Белоруссии; Рита Выскаубова – заслуженный учитель в Ставрополье; Галя Артемова – учитель в Туркме-нии. В нижнем ряду: Юрий Бутырский и Валентин Жилин – инженеры, механизаторы сельского хозяйства. Между ними – Нина Мамедова, после окончания Руднянского пед-училища вернулась в Туркмению и работала учителем. Рядом с Валентином – Нина Семе-нихина, моя однокурсница по педучилищу, потом – учительница начальных классов.
Они поддерживали меня во время подготовки моего выступления, «болели» за ме-ня, когда я выступала. Рефреном моего выступления звучали слова С. Михалкова из песни о дружбе: «Кто в дружбу верит горячо, кто рядом чувствует плечо, тот никогда не упадет, в любой беде не пропадет». Сообщение мое отражало ситуацию, в которой 10 лет я провела в детском доме № 3 в Мары и теперь почувствовала здесь в Рудне - я имела возможность быть убедительной в своем свободном изложении. Аудитория слушала меня с большим вниманием. После этого выступления у меня появилось много и за-мечательных друзей среди девочек и мальчиков этого детского дома. На фотографии те, надежность которых не раз подтвердила жизнь.
 
На второй фотографии женская часть нашей команды 27 мая 1951 года во время дождя. В первом ряду слева направо: Маша Труженникова, Нина Семенихина, Наташа Зайцева, Галя Кузьмина, Маша Яковлева, Шура Рзянина. Во втором ряду: Люся Пастрю-лина, Клава Строкина, Катя Емельянова, Рита Выскубова, Дергачева Таня, Веденеева Ду-ся. Неисправимый романтик, мечтавшая стать капитаном дальнего плавания, наша Евдо-кия после окончания педучилища нашла другое широкое поле деятельности – она работа-ла на шахте в Донбассе. Через год, приехав в Рудню в отпуск, Евдокия с восторгом рас-сказывала о своей работе и жизни. Шахтеры чтили ее – она показала им, как можно рабо-тать и жить по-человечески.
Хозяином всех дворов детского дома в Рудне продолжал оставаться огромный ры-жий кот Буркит. И нашего Юру Бутырского, тоже ярко рыжего, ребята часто обзывали Буркитом. Они с Валентином были классными спортсменами: бег, лыжи, футбол, плава-ние, фехтование, шахматы – далеко не полный перечень их спортивной стихии. Обидчи-ков, обзывавших его Буркитом, Юра непременно отлавливал и окунал вниз головой в по-жарную бочку с водой, стоявшую под водостоком. Был в окружении этих мальчиков еще один талант – Володя Гамаюнов, чемпион района по шашкам. Никто в детском доме не мог его обыграть. Я тоже сражалась с ним в шашки, но тоже безуспешно. Валентин нау-чил меня играть в шахматы.
Впервые зимой 1950-1951 года я увидела, как лихо девочки и мальчики нашего детдома катались на коньках. Вечерами они гурьбой высыпали на лед замерзшей Терсы. Валентин пытался поставить на коньки и меня, но коньки, как и лыжи, не подчинились мне. Моя первая зима в России была очень веселой. Напротив главных корпусов прямо на дороге детдомовские мальчишки соорудили снежные горы, полили их водой и на коньках покоряли их склоны. Как в песне: «Рисует узоры мороз на оконном стекле, а нашим мальчишкам сидеть не по нраву в тепле. Мальчишки – мальчишки несутся по снежным горам! Мальчишки, мальчишки, ну как не завидовать вам!» Было чему завидовать, восторгаться и при этом испытывать страх. Это было зрелище!
Была еще веселая встреча Нового, 1951, года с маскарадом, музыкой и танцами. «Как молоды мы были, как искренне дружили, как верили в себя»! Костюмы на маскарад каждый готовил сам, не без помощи, конечно, тети Шуры. Вот некоторые «герои» нашего маскарада: Галя Кузьмина (здесь: «царевна-несмеяна») и Наташа Зайцева с Аней Скуба-ковой.
 
Все этой зимой было ново, интересно и незабываемо. Но дождаться конца ее мне было очень трудно – после Туркмении она казалась бесконечной. Я решила «поторопить» ее, вернее, сократить свое ожидание: нашла ледышку и утром ее катила до педучилища, а после занятий – к детскому дому, думая: когда она растает – придет весна. Эта зима за-помнилась мне еще и тем, что на зимние каникулы в феврале я отправилась с Валей Лозо-вой, моей подружкой по педучилищу, в Сталинград – там жили ее родители. Город еще лежал в развалинах. На разборке их по всему городу работало много пленных немцев. Транспорт был редким, мы разъезжали по городу на частных телегах, запряженных ло-шадьми. Преодолевая на большой скорости один из оврагов, которыми во множестве был пересечен город, наш лихой возница опрокинул телегу и «наградил» меня первым в моей жизни сотрясением мозга. Но оправилась я быстро.
 
У меня в руках раритет - открытка, в память о моей поездке в Сталинград, пода-ренная мне Валей Лозовой в марте 1952 года. Во время Сталинградской битвы здание этого театра чудом уцелело. После окончания войны в нем проводились олимпиады детских домов Сталинградской области, в которых принимали участие мои сверстники и друзья из Руднянского детского дома. Об этом рассказала в своих воспоминаниях Рита Выскубова, выдержку из них я привела выше.
В 1951 году я пережила первую весну в России, весну очаровательную. На фото-графии женская часть группы «б» первого курса педучилища, возвратившаяся с прогулки в дальние овраги за лазоревыми цветами. Я так красочно рассказывала об этой нашей прогулке и о впервые увиденных мною этих полевых цветах, что детдомовские мальчишки попросили меня свозить их в то место. Поехали мы на детдомовской полуторке. Я была восхищена, увидев, с каким восторгом мальчишки собирали цветы, а потом эти парни, обычно грубоватые в общении, бережно везли собранные букеты домой. Везли к празднику – детский дом отмечал свой тридцатилетний юбилей. На снимке пример присущего тому времени оформления сцены во время торжественных мероприятий, состава президиума собрания и выступающая на трибуне директор детского дома Валентина Федоровна Сакварс. Слушатели сидят на расставленных во дворе между корпусами скамейках, сделанных мальчиками в столярной мастерской детского дома. Пожалуй, весной 1951 года кончилось мое и моих детдомовских друзей отрочество. Одни из них окончили в Рудне педучилище или среднюю школу и уезжали в институты, другие продолжали обучение в Руднянском педучилище.

Души моей юность

Весна была и в моей душе. С этой весны и потом в течение пяти лет нежностью одаривал меня один из этих мальчишек – Валентин Жилин. В 1951 году он кончал сред-нюю школу, и Николай Кленов настойчиво звал его в МГУ на юридический факультет. Но Валентин с Юрой вознамерились поступать в Высшее военно-морское училище в Ленинграде. Спорт и завершающий год в школе отнимали у него много времени, и все-таки мы часто встречались и, конечно, поздними вечерами – другого времени у нас просто не было. Чтобы усыпить бдительность Полины Кузьминичны – она делала обход после отбоя – под одеяло на своей кровати я клала чучело. Но Полина Кузьминична (она же была сродни ищейке) быстро обнаружила мои проделки и стала величать меня Катей Масловой, недвусмысленно указывая на «идентичность» моей судьбы с героиней романа Льва Толстого «Воскресение».
Валентин был внимательным моим другом. Уговаривая меня не обращать внима-ния на выходки Полины Кузьминичны, он говорил: «У нее давно такое недоверчивое от-ношение к воспитанникам. У таких воспитателей ведь и учатся очень многому». В пед-училище к моей дружбе с Валентином предельно отрицательно относилась Тамара Алек-сандровна Лукина. Проявлялось это в ее откровенной придирчивости ко мне. Даже моя дикция, над которой поработали в Мары Софья Ильинична, Тамара Александровна, Ма-рия Леонтьевна, а в Рудне – Людмила Васильевна, - раздражала ее. На зимней сессии она без всяких на то оснований снизила мне оценку по географии. Девочки, посещавшие са-лон Тамары Александровны Лукиной и заметив ее придирчивое отношение ко мне, объ-яснили, что Тамара Александровна прочила Валентина в женихи своей сестре Бале и воспринимала меня как соперницу. Она даже стала следить за письмами Валентина, по-ступавшими на мое имя по адресу педучилища. Их легко было прочитать – это были такие же треугольники, какие имели хождение во время недавней войны. С высоты наших чистых отношений с Валентином и преклонения перед Тамарой Александровной я свалилась на грешную землю. Ничто человеческое оказалось не чуждо нашему кумиру. Это был еще один случай постижения тонкости межличностных отношений и слепоты наших ближних, «желающих нам добра». Старшая сестра, Тамара Александровна, выступала в роли любящей матери, но не знала, что в свое сердце ее младшая сестра Баля уже поселила не Валентина Жилина, а Юрия Лапидуса, сына нашей учительницы по истории, а сам Юрий добивался расположения моей подружки - Риты Выскубовой. Как я очень скоро поняла - в таком клубке бессмысленно было искать правых и виноватых. Са-мым строгим блюстителем наших моральных устоев оказался наш классный руководи-тель в училище Михаил Васильевич Гордиенко. Над замеченными им в «недостойном поведении» - в дружбе между мальчиками и девочками – он устраивал судилища на комсомольских собраниях. Система слежки омрачала мою невинную дружбу с Валентином. Спасала нас уже сформировавшаяся способность дорожить своим достоинством и оберегать достоинство ближних, особенно если они были моложе нас.
Июль 1951 года начался праздником - детский дом отмечал день рождения тех, кто родился в этом летнем месяце. Попала и я в их число. Моя скромная физиономия выгля-дывает из-за спины Валентины Федоровны и Веры Ячменниковой. Нина Мамедова стоит справа от Веры. Улыбчивая Рита выглядывает слева из-за спин мальчиков. После празд-ника начались будни – мы отправлялись в колхоз на жатву озимых. Бардецкий вынужден был на две недели освободить меня от наказания - от отработок по физкультуре. Нас по-ставили у зернопульта на очистку скошенного и обмолоченного зерна. Загружать его при-ходилось вручную. Соревнуясь с нашими мальчиками, как и они, мы пускали мотор веял-ки на полный ход – зерно широкой струей летело вверх, описывая огромную дугу. На фо-не ясного голубого неба дуга казалась золотой. Красота! Но отвлекаться на любование ею мы могли лишь считанные секунды. В воздухе свищет ветер, рядом с дугой летит пыль, полова, в ушах жуткий шум, а тебе приходится быстро-быстро наклоняться к куче зерна, подхватывать совком килограммов 7, бросать зерно в ненасытное жерло машины и смот-реть, как оно быстро утекает. Только успевай поворачиваться. Но от мальчиков мы не от-ставали. Правда, уставали страшно, но вида не подавали. Радостно было сознавать себя здоровой, сильной и видеть красоту в процессе этого нелегкого труда.
После работы бежали в пруд. Илистый у берега, чистым и прохладным был этот пруд на его середине. Потом были костры, неизменно начинавшиеся пением «Жил-был у бабушки серенький козлик» с продолжением нашего огромного песенного репертуара. На элеватор зерно отвозили на полуторках ночью. Сначала и мы, девочки, участвовали в этих поездках, но нас очень скоро сняли с этой работу под предлогом ее «тяжести». Мы полагали, что у веялки стоять труднее.
Ночевали мы прямо в поле в ящиках, поставленных на ребро. Днем мы прятались в этих ящиках от дождя. Однажды ночью в полусне я услышала над собой чей-то говор – это Валентин шептал чистейшие драгоценные слова – я побоялась обнаружить свое со-стояние.
Вернувшись из колхоза, уезжали сдавать вступительные экзамены в пединституты: Наташа Зайцева в Минск, Рита Выскубова - в Сталинград. Валентин и Юрий поехали в Ленинград сдавать вступительные экзамены в военно-морское училище. Пообщавшись в общежитии с курсантами, которым некуда было ехать на каникулы, и успешно пройдя медицинскую комиссию, они не стали сдавать экзамены – уехали, сделав выбор в пользу мирной профессии. В августе 1951 года Валентин и Юрий успешно сдали вступительные экзамены в Саратовский институт механизации сельского хозяйства.
Все детдомовцы, поступившие в техникумы и в вузы, жили и учились, получая стипендию, которую тогда давали только тем, кто сдавал экзамены без троек. Стипендии на жизнь не хватало. Вот моя поющая Рита со своей однокурсницей перед стипендией. Многие подрабатывали грузчиками, нянями, уборщицами, репетиторами. Вот сидит на бревнах студент-грузчик на разгрузочной станции кольцевой железной дороги, что находилась за клубной зоной МГУ. Детдомовцы и сами помогали друг другу, как могли, особенно те, кто раньше окончил вуз или техникум и уже работал. Заканчивать техникумы и институты помогал и ставший родным, своим, детский дом. Сюда на зимние и летние каникулы съезжались студенты – детдомовцы всех курсов. Иногда, по окончании учебы уже работая, некоторые проводили здесь и свои отпуска.
Здесь всегда принимали всех бывших воспитанников. Поили-кормили, иногда ме-няли ту одежду, которую воспитанник получил при выводе из детского дома и успел из нее вырасти. Когда в институт уезжала Рита, на складе не оказалось пальто ее размера, а старое уже не годилось. В мастерской тетя Шура с тетей Маней сшили ей ее размера фуфайку. «Приезжаю на каникулы, - пишет Рита, - на складе для меня отложено новое пальто. Как дома, у родителей! Перед отъездом нам давали денег на билет до места и обязательно традиционную баночку шпротов, граммов 200 сливочного масла для бутербродов и, конечно, хлебушек. И еще – почти каждый из воспитанников-студентов был «своим» у кого-либо в семье воспитателей или вспомогательных сотрудников», как Николай Кленов у Ивана Ивановича Репина». Существовал этот обычай и в нашем детском доме в Мары. Я, потом мои дети и даже внуки стали своими у Нины Петровны с ее родителями, братом Павлом и сестрами: Лидией, Пелагеей и Екатериной. Всеми своими дипломами я обязана им. Через меня, познакомившись с ними, любил их всех и Валентин.
Первый курс в институте обернулся для Валентина тяжелым испытанием. Уехав в Саратов, он долго молчал. Первое письмо от него пришло только в ноябре. Причиной его молчания оказались последствия его спора с ребятами о том, что он переплывет Волгу в уже холодное время года – поздней осенью. В районе Саратова река очень широка. Он выиграл спор, переплыв Волгу туда и обратно, но серьезно пострадал от переохлаждения и лечился в больнице. Только он оправился, кафедра физкультуры института назначила его тренером второй футбольной команды института. Тренерская работа и участие в раз-личных соревнованиях отнимали много времени, поэтому на зимней сессии он получил злосчастную тройку, из-за которой его лишили стипендии во втором семестре первого курса. Пришлось ему идти на завод подрабатывать, чтобы обеспечить свое существова-ние. Не ропща на труды и лишения, он писал мне, что занимается научной работой в заводской лаборатории. И только через год мне стало известно, что за этой «научной работой» им была скрыта вынужденная подработка в заводской лаборатории. Перенапряжение было значительным, но не было в его письмах ни единой жалобы на судьбу.
В каждом письме из Саратова Валентин интересовался тем, как живет его детский дом. Он знал о моем неравнодушном отношении к детдомовским малышам. Они были всякими – грубыми и нежными, но всегда искренними. Узнав о том, что мне поручили работать с «отрядом бандитов», он писал: «Они, пацаны, замечательные. Справишься. Они плохие потому, что нашим воспитателям нравится так называть их. И меня ведь так называли, а с 8 класса третировали как неисправимого (это-то члена детского совета, избранника детворы!). Нет плохих людей, есть только плохие руководители. Наша Вален-тина Федоровна (директриса) из их числа. Смотри, Катюша, не запишись в плохие руководители. Не хотел бы я видеть тебя таким воспитателем. Я надеюсь на тебя. Пусть хоть в одном уголке детского дома теплится огонь доброты и жизни». Заканчивая письмо, он писал: «Трудно быть учителем». Да, очень трудно быть учителем!
Про «один уголок доброты» Валентин явно преувеличивал, но в какой-то мере он был прав: время, когда атмосферу в детском доме создавали Фукс, Езерский, Кленов, По-лейчук и другие, оказывая влияние и на поступки воспитателей, - уходило в прошлое. В детском доме теперь преобладали воспитанники недавних среднего и младшего возрас-тов. Старших воспитанников оставалось немного, они были заняты серьезной учебой и уже готовились к скорому и окончательному расставанию с детским домом.
В каждом письме Валнтина – сочувствие сложностям, которые переживали я и мои подруги по педучилищу – нас готовили тогда к выводу из детского дома. Летом 1952 года мы еще оставались в этом доме и отдыхали в его летнем лагере, располагавшемся в лесу за станцией Ильмень. Красивое место!
 

Вот наше летнее обиталище: сарай из плетня, обмазанного глиной, разделенный на девча-чью и мальчишечью половины. Все было сделано руками старших мальчишек под руко-водством вездесущего дяди Вани, хозяина столярно-слесарной мастерской Петра Афа-насьевича и завуча Николая Яковлевича. Столовая располагалась под легким навесом. Как отхлестал ее ливень, внезапно разразившийся однажды во время обеда.
На попечении у каждого из нас старших воспитанников находился отряд малышей. Под моей опекой оставался «отряд бандитов» - группа очень резвых мальчиков. Они все хорошо плавали, и я не испытывала опасений, когда они уходили на речку. Эта группа мальчиков была прекрасной командой футболистов. Мне случалось провожать их на футбольные матчи в соседние пионерские лагеря. Выступать в художественной самодеятельности они наотрез отказывались. «Пение и танцы – девченочье дело», - презрительно фыркали они. Зато во всех хозяйственных мероприятиях принимали самое активное участие и всегда были первыми: в огородной прополке, на сенокосе, на заготовке дров, даже в дежурстве по столовой. Сами читать они ленились, но мои пересказы прочитанных книг слушали с интересом, особенно рассказы о путешествиях, путешественниках и их географических открытиях. С нетерпением мои «бандиты» ждали прибытия на каникулы старших ребят: Николая Кленова, Николая Манагарова, Валентина Жилина, Юрия Бутырского, особенно Коли Манагарова с его захватывающими рассказами о летном училище, о полетах, о его летчиках-товарищах. Валентина с Юрием мальчишки ждали, надеясь на то, что они научат их водить машину и трактор – эта техника в детском доме имелась. Валентин с Юрием после весенней сессии работали в совхозе. Несмотря на все передряги, которые Валентину пришлось пережить на первом курсе, деканат сумел заметить его организаторские способности и спокойное влияние на товарищей. И он, первокурсник, для прохождения практики в этом совхозе был назначен учебным мастером над студентами-практикантами! Трудное было поручение, но студенты его слушались, а совхозное начальство – хвалило. Сказывался детдомовский опыт общения с людьми разных характеров! Успешно завершив свою прак-тику, 25 июля Валентин явился в детдомовский лагерь. Я знала, что в лагере наши воспитатели не дадут нам встречаться, да и нам обоим неудобно было отделяться от такой массы народа. Из лагеря я часто навещала в Рудне Нину Петровну, и Валентин сопровождал меня. Вот тогда мы и наговорились. 27 июля в лагере проводилась ночная игра «Кто зажжет костер». Нас с ним выделили в секрет. Темная ночь. На небе ни звездочки. Зуммером «поют» комары и нещадно жалят. Мы сидим на берегу Терсы. Вдруг я почувствовала сильное возбуждение Валентина. Он быстро встал, отошел в сторону. Вернулся совершенно успокоившийся. «Что с тобой?» - спрашиваю. – «Вырастешь, узнаешь», - последовал ответ. Этот период наших отношений Валентин потом называл «детством». Лишь десятилетия спустя, я поняла, что уже тогда этот детдомовский мальчишка умел сдерживать страсть. Много бы я отдала за это «детство» бережного и заботливого отношения ко мне – после него никто из представителей противоположного пола не одарил меня таким отношением, такой заботливостью.
Мои «бандиты» удостоились тогда чести зажечь костер – они оказались победите-лями по всем видам спортивного праздника. На фото торжественное построение перед костром, после построения состоялся концерт у костра. Следующий день был продолже-нием спортивного праздника. В программе – незабываемый футбол. Валентин был капи-таном  команды моих «бандитов». Играли они на лагерном поле. Красиво играли! Глаз не оторвать от того, как мальчишки владели своим корпусом!  Правда,  в самом футболе я и тогда, и теперь ничего не понимаю. Увидела я тогда и другую красоту. В то лето на летние каникулы в детский дом приехали отдыхать: Николай Кленов, Николай Манагаров, Семен Кашмицкий, Рита Выскубова, Наташа Зайцева, Кондрахова Мария, Мулина Таисия, Воронцова Варвара, Палейчук Надежда, Пастрюлина Вера, Бутырская Маргарита. Все стройные, красивые. Я засматривалась на них, когда они демонстрировали исполнение бальных танцев. Полная, на крохотных ножках, как изящно держала корпус в танце будущий врач Тая Мулина! От Верочки Пастрюлиной невозможно было оторвать глаз! Понятно было, почему в числе ее обожателей был стар-ший сын нашей Людмилы Васильевны Плющенко – начинающий дипломат Министерства иностранных дел Александр Плющенко!
28 июля мой «отряд бандитов» с Валентином и Юрием Бутырским во главе торже-ственно провожал девочек и ребят, окончивших среднюю школу и уезжавших из детского дома для поступления в вузы: Ленинграда, Минска, Орехово-Зуево, Саратова и Сталин-града. 10 августа предстоял отъезд и Валентина с Юрием: они вновь отправлялись на учебную практику в совхоз. 9 августа Валентин проводил меня в Ново-Красино, пройдя пешком от станции Ильмень до хутора – это 22 километра! На хуторе я пробыла до конца августа. С хуторскими ребятами мы организовали в то лето бригаду художественной са-модеятельности, колхоз дал нам телегу с быками, мы соорудили над телегой шатер и объ-ездили с представлениями ближайшие села и деревни. Наше «искусство» было кустар-ным. И все-таки это были искорки красоты. Нас хорошо принимали.
По случаю приезда в Рудню летом 1952 года большого количества бывших детдо-мовцев Иван Павлович Натрусный взял у многих из них интервью, и областная газета «Молодой ленинец» 26 августа посвятила этому материалу всю свою четвертую стра-ницу. «Детский дом, большой и светлый, открыл передо мной свои двери и возвратил мне счастливое и радостное детство. Детский дом стал моим родным домом. Я получил здесь хорошее воспитание. Здесь меня научили жить и мечтать, и вот теперь моя мечта воплощается в жизнь». Под заметкой подпись: Н. Манагаров, воспитанник спецшколы ВВС. Вот что сказал Ивану Павловичу Валентин Жилин: «Одиннадцать лет я воспитывался в Руднянском детском доме. Очень многим я обязан своему родному детскому дому. Он поставил меня на ноги, дал мне путевку в жизнь. Теперь я студент Саратовского института механизации сельского хозяйства». «Кто знает, что бы из нас вышло, если бы не было нашего родного детского дома. Он нас вырастил, выучил, дал возможность всю жизнь честно заниматься любимым делом» - это голос Семена Кашмицкого. Вместе с заметками газета пометила три фотографии о лагерной жизни детского дома. На одной из них сфотографирована моя подружка по детскому дому № 3 города Мары Нина Мамедова. В тот момент туркменский соловей исполняла песню «Люблю, друзья, я Ленинские годы». Это были последние дни пребывания в детском доме тех, кто учился на разных курсах Руднянского педучилища.
Я узнала об этом по возвращении в Рудню из Ново-Красино. В последних числах августа 1952 года теперь уже навсегда нас вывели из Руднянского детского дома в жизнь на стипендию в 180 рублей. Дело было летом, поэтому, провожая нас в самостоятельную жизнь, детский дом сделал всем нам последний подарок – одинаковые летние платья. Вот эти платья, в которых сидим я и Маша Яковлева. Они с Галей Кузьминой учились на вы-пускном курсе. Платья служили им в первом году их работы в школе, а я пользовалась этим платьем, работая в Новгородской археологической экспедиции в 1955 году. До чего крепким был советский текстиль!
Нас вывели из детского дома, но связь с ним разорвать в один миг было невозмож-но. Детский дом – это было дорогое и приятное прошлое. Пока недавнее прошлое и еще достаточно прочное. В этом прошлом были люди, под влиянием которых формировалась моя личность. Важной составной частью этого процесса явились годы моего общения с выдающимися (не побоюсь этого громкого слова) педагогами Руднянского педагогиче-ского училища. Вывод всех, обучавшихся в техникумах и вузах и имевших возможность получать стипендию, был связан с сокращением расходов государства на содержание дет-ских домов. В связи с этим бывшие воспитанники лишались возможности приезжать в свой (теперь уже бывший) дом на каникулы, а детские дома лишились возможности помогать своим детям – хотя бы обновлять одежду, из которой они вырастали и которая изнашивалась. В вузах имелся фонд декана, из которого иногда оказывалась финансовая помощь нуждающимся бывшим воспитанникам детских домов. Но это был мизер, к которому многие из нас не решались прибегать, предпочитая ему различные формы самостоятельного заработка. Детдомовская закалка дала нам силы пережить трудные годы обучения в техникумах и вузах, закончить эти учебные заведения и стать специалистами в различных областях общественной жизни и в различных отраслях народного хозяйства страны. Это был единый процесс детства, отрочества, юности и взросления. Поэтому я не разрываю его и продолжаю свое повествование, несмотря на то, что взросление мое и мо-их сестер и братьев начиналось уже вне детского дома.
Для меня, Нины Мамедовой и Люси Пастрюлиной начинался третий курс педучи-лища. Материально было трудно. Иногда приходилось всем нам напрягать усилия к тому, чтобы собрать последние, случайно найденные в наших «закромах» копейки, покупать на них хлеб и этим довольствоваться. Но до зимы 1952-1953 года мы дожили, не унывая. На зимние каникулы съехались в Рудню: Коля Манагаров, Николай Кленов, первокурсницы Сталинградского педагогического института Рита Выскубова и Галя Иванова, второкурс-ники Саратовского института механизации сельского хозяйства Валентин с Юрием. Все рассказывали о радостях студенческой жизни – никто не жаловался на трудности, хотя узреть их было нетрудно: многие выросли из своих пальто, полученных при расставании с детским домом, протерлись брюки, стерлась обувь. В ближайшее время ни кому из нас не светила возможность обновления гардероба. Но мечтали не об этом. Перед моими глазами Дуся Веденеева, наверное, и перед глазами тех, кто при этом присутствовал. Очень полная, она лежит на кровати у жарко натопленной голландки и вслух мечтает о том, как она будет учиться в высшем военно-морском училище в Петропавловске-Камчатском, а потом капитаном дальнего плавания будет бороздить океаны и моря. Она уже ждала ответ на отправленный туда запрос. Николай Кленов, без пяти минут прокурор, агитировал Валентина и Юрия перевестись из Саратовского института на юридический факультет МГУ, живописуя им о трудовых успехах Фукса и Езерского, уже успешно работавших в Одесской таможне. Валентин живописал о своем выборе в пользу научной работы в области сельскохозяйственного машиностроения. Рита Выскубова рассказывала об очень трудной, но интересной учебе на филологическом факультете в пединституте. Тая Коробова мечтала только о работе в школе с малышами, хотя и училась в одном институте с Валентином и Юрием и в перспективе могла получить только диплом инженера-техника. Нина Мамедова мечтала о непременном возвращении в Туркмению. Мне и Люсе Пастрюлиной ребята прочили дальнейшую учебу в институте.
Были песни, были танцы в училище и в средней школе, были лыжи и коньки. Была юность. Даже своими успехами в кулинарии мы, жившие в общежитии, успели в ту зиму похвастать, щедро угощая своих гостей блюдами собственного приготовления. Правда, обошлось не без промахов. Наша Галя Артемова, лохматая из-за густоты кудрей, увлек-шись разговорами, сожгла начинку для пирожков. Никто не почувствовал запаха сгорав-шего мяса, кроме нашей тети Маруси. Но ее предупреждение крепко запоздало. Рассер-женная, ворча, Галина изобретала на кухне другую начинку, остальные продолжали меч-тать. В остальные дни каникул делились рассказами о прочитанных книгах, о прослушан-ных операх, о радостях и горестях самостоятельной жизни.
4 марта 1953 уже без выдумок Валентин сообщил мне в письме о том, что осущест-вилась его давняя мечта – его действительно включили в состав научного кружка по теме «обработка металлов керамическими резцами». В апреле, перед отъездом на практику в учебный совхоз, он заехал в Рудню. 29 апреля мы стояли с ним у сосен на окраине посел-ка. Неожиданно мимо нас проехал на велосипеде мой классный руководитель, строгий блюститель нашей нравственности Михаил Васильевич Гордиенко. Обсуждение моего «поведения» он организовал не где-нибудь, а на заседании комитета комсомола педучи-лища. Боже, какой «преступницей» представили меня на этом собрании и как нещадно «полоскали»! Валентин очень беспокоился в письмах о том, чем закончилась эта мышиная возня. Ведь дружба была такая невинная! Дружба эта была под стать очень популярной тогда песенке: «Добро не в том, кто за столом дружить поклялся вдруг. А друг в труде, а друг в беде – мой настоящий друг». Мы не лгали друг другу. В тот момент, когда Михаил Васильевич увидел нас вместе, Валентин ждал от меня ответа на его вопрос, буду ли я его ждать. Меня сдерживало то, что он во многом соглашался со мной, а я не считала себя безупречной, о чем часто и отнюдь не мягко напоминали мне мои подружки, в первую очередь Рита и Галя Кузьмина. Особенно старалась «раскрыть» мои глаза на меня самое Тамара Александровна. В отличие от них Валентин писал, что ему я нужна такая, какая есть. На заданный им вопрос я тогда ответила: «Жизнь покажет». Прежде всего, я руководствовалась своим давним правилом: не давать никому ни обещаний, ни клятв. Очень скоро жизнь «показала» себя и свои требования ко мне. Можно было не давать ни обещаний, ни клятв. Но знать, кому сохранять верность, в моем возрасте было уже необходимо.
Весной 1953 года я посетила Нину Петровну. Она уже работала в школе, куда меня направили на недельную практику. Она, Григорий Ефимович, дочка Лена и двое их сыновей, Гена и Саша, обосновались в Жирновске, в городке нефтяников Сталинградской области. Вокруг города горели газовые факелы, а обслуживавшие нефтяные скважины рабочие и их семьи топили печи дровами и углем. Большинство семей городка жили в бараках, таких, какие в свое время я видела в Тахта-Базаре. Общая кухня отсутствовала. Комната, которую занимала семья Гнатышевых, служила и кухней, и спальней, и детской. Даже погреб находился здесь же, под полом комнаты. Маленький Саша, однажды заигравшись, свалился в этот погреб. К счастью, отделался царапинами. Но ползая по холодному полу, уже в самом раннем детстве заработал нефрит почек. Старательный водитель, Григорий Ефимович очень скоро был замечен и поставлен начальником Жирновской автоколонны.
Снабжение города обеспечивал ОРС (отдел рабочего снабжения). Один раз в месяц все жители городка приобретали в ОРСе растительное масло, маргарин, макароны, крупы, иногда муку. Остальное покупали на рынке. С промышленными товарами было очень туго. Имея служебную машину, Григорий Ефимович мог ездить за продуктами в Ново-Красино или приобретать продукты и ширпотреб в Сталинграде, куда часто возил отчеты о работе своей автоколонны.
Любовью и трудом опять была окрашена жизнь моей Нины Петровны. Несмотря на трудности, она оставалась самым добросовестным учителем начальной школы. Тщательным образом она проверяла ученические тетради, от чего уже освобождали себя многие учителя начальных классов. Засиживаясь до 2-х часов ночи, она писала конспекты уроков, много занималась с учениками после уроков. Ее любили и уважали в этом маленьком городке. И во мне она продолжала формировать бережное отношение к детям, ко всем, кто моложе меня, кому еще предстояло увидеть «что там за поворотом» непрямого жизненного пути и не бояться этих поворотов. Стоически она переносила тяготы семейной жизни, никогда не осуждая, хотя и было за что, своего спутника Григория Ефимовича, не жалуясь на него. А ведь была у нее нежная, трогательная и взаимная любовь. Она не могла забыть этого погибшего в железнодорожной катастрофе парня. Я знала об этом.
Первое время летних каникул по окончании третьего курса я провела в Жирновске. Григорию Ефимовичу дали двухкомнатную квартиру на первом этаже двух-этажного дома по улице Лесной, дом 16. Очень многое в моей жизни связано с этим домом. Мне придется бесчисленное множество раз возвращаться к нему. Даже трехкомнатная квартира на втором этаже того же дома оказалась маленькой для их семьи: к тому времени в их семье уже было четверо своих детей и двое от умершей сестры Нины Петровны Лидии. И я там же. Но и в бараке, и в двух, и в трех комнатах капитального кирпичного дома, занимаемых этой семьей, всем находилось место, всем было тепло и уютно.
В июле 1953 года из Жирновска я поехала в Ново-Красино. Дорога оставалась грунтовой, но по ней уже ходили большегрузные самосвалы. На одном из них я добира-лась до хутора. Я помню, как напротив дома бабушки Мелании я занесла ногу за борт ку-зова, чтобы спрыгнуть на землю, и очнулась на прохладном земляном полу ее дома. Более суток я пролежала без сознания, получив сотрясение мозга. Бабушка Мелания отходила меня. Когда она разрешила мне вставать, я пошла на речку и встретила там шумную кам-панию: Ивана Небензю, курсанта одного из московских военных училищ, Федора Небен-зю, студента Минского медицинского института, и Славу Лехновича, перешедшего в по-следний класс средней школы в Москве. Очень тонко чувствовавший музыку, он прекрасно пел и готовился к поступлению в музыкальное училище. Его дедушка с бабушкой были соседями бабушки Мелании, отношение которой к старикам, к отцу Славы и к самому Славе было сугубо отрицательным. Это, мне кажется, был единственный случай неприятия бабушкой Меланьей трех поколений одной семьи. Она часто повторяла, что им нельзя доверять.
В доме у бабушки Мелании тогда квартировала красавица Люба, трактористка, а в августе она работала на комбайне – косила рожь. Некоторое время я работала с Любой на комбайне, а потом на току чистила зерно, которое на телегах ребята отвозили на элеватор. Так я зарабатывала трудодни для бабушки Мелании. Дед Петро продолжал хозяйничать на овцеводческой ферме. Вечерами мы собирались на посиделки в комнате отдыха при сельсовете и по-деревенски весело проводили время. Или бродили по длинной улице, тя-нувшейся вдоль хутора, и пели песни. Наши со Славой голоса заметно выделялись. Чаще всего мы пели песню А. Новикова «Верность» - «Тает на старой тропе снежок в саду», как заклинание, повторяя: «Нет, сердце не лед, тобою живет, и верность любви бережет».
Свободные от работы дни мы проводили на речке. Без преувеличения могу сказать, что я была очень внимательным и наблюдательным человеком. Уже тогда меня настораживало то, что, входя в азарт, Слава терял контроль над собой и не слышал ничьих просьб и предупреждений. У меня с младенчества болели уши. Врачи предупреждали меня о том, что я должна беречь уши от попадания в них воды. Когда мы плавали в реке, Слава погружал мою голову в воду, безудержно хохоча при этом. Для него это была безобидная игра. Во всем остальном с ним я чувствовала себя свободно, с ним было интересно. Он притягивал к себе своей раскованностью. Нас сближало увлечение музыкой. Он казался мне душевно щедрым, интереснее Ивана, Федора и даже Валентина. Мне было безразлично, кто и что о нем говорил. Я любила его самозабвенно. Для меня это была любовь до конца. Я не могла отказать ему ни в чем. Однако близость наша не принесла мне ни восторга, ни какого-то особенного ощущения, ни даже разочарования. Бабушка Мелания была очень недовольна этой близостью, но даже намеком не выразила своего осуждения. Зато постаралась бабушка Славы, по всему хутору она судачила о том, что ее замечательный внук связался с бездомной и нищей девчонкой.
До того, как мы разъехались, случилось еще одно несчастье. Я поехала в Рудню на велосипеде, которым овладела лишь недавно и не знала, что большую скорость его можно притормозить, заводя педали назад. На самой последней скорости я неслась на велосипеде с высокого косогора в Подкуйково. Не справившись с управлением, я полетела поверх руля впереди велосипеда и врезалась в землю, стесав кожу на лице ото лба до подбородка. Увидевшие меня на земле женщины отвели меня в медпункт и сообщили в Ново-Красино о случившемся. Бабушка Меланья приехала на телеге, отвезла меня на хутор и стала ле-чить мою травму компрессами из растительного масла. Посетив меня, Слава не стал жа-леть и сочувствовать мне. Его душил хохот. В таком веслом настроении он покинул меня, пообещав по прибытии в Москву писать мне письма. Одно письмо он прислал, закончив его словами: «Жду от тебя хоть слова, жду от тебя привета». В конверте была фотография.
 
Корка на моем лице вскоре отошла, но след от этой травмы оставался на моем лице еще долго. Это видно на фотографии, снятой перед возвращением моих подружек в ин-ституты, в которых они учились. Кроме меня, Наташи Зайцевой и Вали Коробовой, уча-щихся педучилища, остальные – воспитанницы детского дома, в 1952 закончившие сред-нюю школу и поступившие в вузы. В детском доме отношения между учащимися педучи-лища и средней школы были, мягко говоря, прохладными. Некоторые наши девочки, учившиеся в средней школе, считали, что в техникумы идут не слишком одаренные люди. Однако жизнь учит всех. Одного года самостоятельной жизни, жизни в студенческом общежитии оказалось достаточно, чтобы изменить отношение этих девочек к нам, учившимся в педучилище. Эта фотография – показатель нашего сближения. В последующие годы, приезжая в Рудню, зимние и летние каникулы мы проводили вместе и весьма интересно.
После отъезда Славы в Москву на несколько дней в Ново-Красино приехала Нина Петровна. Бабушка Меланья только ей высказала свое порицание моей связи со Славой. Нина Петровна усадила меня на завалинку, сообщила об отношении бабушки Меланьи к моим «подвигам» и предупредила о грозящей мне опасности от связи с людьми соседнего с ними дома. «Не будешь ли ты потом упрекать нас за то, что мы заранее не предупредили тебя об этом?» - спросила она, заканчивая свою короткую и чрезвычайно озабоченную беседу со мной. «Ни в коем случае. Я сама распорядилась своей жизнью, сама буду расхлебывать любые последствия своих решений», - был мой ответ на ее предостереже-ние. Она не обиделась, ни в чем не упрекнула меня, только заметила: «Ты еще пожалеешь о том, что сменила Валентина на этого «соловья». Лишь через десятилетия я поняла: она была права. Валентин дарил мне любовь, которая есть забота, работа, ответственность. Он был  способен нести эту ответственность. В отличие от него Слава будил страсть. Сейчас бы сказали: он был сексуален. Сейчас все СМИ стараются превозносить это состояние, и  именно его называют «любовью». Такая «любовь» действительно неизвестно, как «приходит», и совсем непонятно, почему и как исчезает. Не пользуясь современной, широко распространенной терминологией, однако мы знали, что такая «любовь» не совместима с ответственностью за последствия удовлетворения мужчиной своего основного инстинкта.
Слава прислал из Москвы одно письмо, и больше от него писем не было. В конце сентября я запечатлела свою очистившуюся, но тревожную физиономию на коллективной фотографии, на обороте которой я выразила состояние своих дум в то время. Но не сделала ни шага для возобновления переписки. Я поняла, что предана. Было горько, обидно. Но сосредотачиваться на этих страданиях означало для меня перечеркнуть все, что было сделано мною в течение трех лет учебы в педучилище для продолжения учебы в институте. Демонстрировать свои страдания я не могла – не я одна страдала. Мою лучшую в нашей группе подругу Валю Лозовую, способную и очень душевную девушку, вопреки ее решительному отказу, родители, прельщенные офицерским званием жениха, выдали насильно замуж. После каникул она вернулась в училище уже с фамилией не Ло-зовая, а Карманова. Так была растоптана взаимная любовь ее и Юрия Дьячкова, нашего товарища по группе. Он так страдал, что даже решился бросить педучилище на последнем году обучения. Вся наша группа прилагала усилия, стараясь убедить его закончить училище. Мои страдания сделали меня особенно убедительной. Несколько раз я одна ходила к нему домой. Мне удалось убедить его вернуться в училище и закончить его. Потом он благодарил меня, особенно после того, как, отслужив пять лет в армии, вернулся, имея специальность и возможность получить работу. Брак Вали оказался не-счастливым. После рождения сына она разошлась с мужем, поступила на исторический факультет Сталинградского пединститута и в письмах рассказывала о своей трудной, но интересной жизни. Об этом я сообщала в письмах Юрию, уповая на некогда сильное чувство его к Валентине. Он объяснил мне, почему не может стать отцом не своему сыну. Так обстоятельства жизни формировали во мне представление о духовной слабости пола, который принято считать физически «сильным». Духовная слабость делает и физически слабыми многих представителей этого пола, лишая их выносливости, нравственной устойчивости.
Я догадывалась тогда, что и Нину Мамедову, ездившую летом 1953 года в Мары, одолевали такие же страдания. Она никому не рассказывала о своих переживаниях. «Как молоды мы были, как искренне дружили, как верили в себя». И как обманывались! Но, взрослея, становились прозорливыми и продолжали верить в себя. Жизнь диктовала нам, нашей воле единственное решение, которое мы обязаны были тогда принять: каждая соз-навала необходимость завершения своей учебы в педучилище. И не только. Валя Лозовая (Карманова), я и Люся Пастрюлина - мы решили продолжить учебу. И ушли в трудную работу по приобретению знаний. Страстная любительница танцев, я перестала посещать наши вечера, прекратила занятия музыкой, не ходила в кино, прервала переписку с Валентином. Никакого общения - я замкнулась в себе, выслушивая по этому поводу бесконечные порицания в свой адрес от однокурсников. Но другого выхода у меня не было – я должна была получить разрешение на продолжение учебы. Этим разрешением мог быть только красный диплом. Надо было выстоять, и на получение красного диплома были направлены все мои усилия – проливать слезы было некогда. Это было второе в моей жизни твердое и целенаправленное решение. Упорные мои занятия разнообразились физическим трудом и тренировками. За редкими исключениями, я при-держиваюсь этого стиля жизни поныне. «Бороться, искать, найти и не сдаваться!»
Передо мной моя записная книжка 1953 года и в ней расписание наших занятий на первое полугодие последнего года моего пребывания в педучилище – по 7-8 уроков еже-дневно! На последней странице записаны все оценки, полученные мной тогда по всем предметам, которые мы тогда изучали – по 37 предметам! В той же книжке отражен круг моего чтения в 1953-1954 году. Сколь разнообразным он был! Я не ограничивалась мате-риалом учебников. Мои заинтересованные вопросы преподавателю естественных дисциплин Анне Федосеевне Петрушиной, когда она рассказывала нам о В.В. Докучаеве, побудили ее рассказать нам о В.Р. Вильямсе, Н.И. Вавилове и роли Т.Д. Лысенко в их трагической судьбе. Я вспомнила удивительную личность - почвоведа Сироту, посещавшего нас в детском доме № 3 в Мары. Мне стала понятна его исследовательская увлеченность и то, почему он оказался в Туркмении. Я прочитала все, что можно было найти в районной библиотеке и в библиотеке нашего училища о Б.С. Якоби, Д.И. Менделееве, Н.И. Лобачевском, А.Н. Колмогорове, И.Г. Петровском, Н.Н. Боголюбове, В.И. Смирнове. Еще раз я обратилась к воспоминаниям мореплавателей В.М. Головнина и Ф. Нансена. Художники «Передвижники», композиторы «Могучей кучки», русская литература и театр серебряного века России, - от них я узнавала о том, как они преодолевали преграды, реализуя свои стремления и возможности. Передо мной открывалась панорама сложной, трудной, но интересной жизни каждого из них. Они и те, кто работал с нами в Мары и в Рудне, помогали мне формировать мой духовный стержень, благодаря которому мои страдания превращались в штрих, в один из неприятных, но преодолимых эпизодов моей судьбы. Наш с Валей Белоглядовой девиз оставался в силе.
Тогда я выстояла, отлично закончив первое полугодие выпускного курса. За отлич-ные успехи несколько выпускников нашего курса наградили экскурсионной поездкой в Москву. Среди них была и я. Поездка наша состоялась во время зимних каникул в конце января и до начала февраля 1954 года. На железных дорогах страны тогда только что поя-вились цельнометаллические вагоны чехословацкого производства, непривычно красивые и уютные. Я впервые ехала по дороге, заканчивавшейся на Павелецком вокзале. Более 50 лет мне придется наблюдать, как будет меняться эта дорога, ведущая в Москву к Павелецкому вокзалу, как будет меняться сам вокзал и окружающее его пространство.
А тогда Павелецкий вокзал, как и все вокзалы Москвы, встречал нас санпропуск-ником: обязательной баней и дезинфекционными камерами, с предоставлением мыла и полотенца. Поселили нас в студенческом общежитии химико-технологического института на Дорогомиловской заставе. Среди не уехавших на зимние каникулы студентов этого института оказалось несколько бывших воспитанников детского дома в Рудне. Очень интересным и полезным оказалось мое с ними знакомство. Кормили нас, экскурсантов, в студенческой столовой.
По многочисленным музеям я предпочитала «ходить без поводка» - этого требова-ло состояние моей души. Я подолгу останавливалась перед теми картинами, в которых находила созвучие своим мыслям. Потряс меня концерт в консерватории: оркестр испол-нял вальсы Штрауса, дирижировал Арвид Янсонс. В нашей программе значилось посеще-ние Шереметьевского дворца в Останкино. Вот они представители российской про-винции в «Останкино». Великолепие дворца поразило меня, как и первое в моей жизни посещение Оружейной палаты Кремля. Вывод из этой поездки был один – я должна учиться дальше, чего бы мне это ни стоило.
По возвращении из Москвы нам предстояла длительная педагогическая практика. Я поехала в Жирновск, в школу, в которой уже проходила моя краткосрочная практика. Мне дали третий класс. С учащимися этого класса я должна была закончить третью учебную четверть. Дети были очень шустрыми, но работать с ними было интересно. В последний день третьей четверти веду я их на общешкольную линейку и вдруг слышу – последний в строю, самый маленький татарчонок поет: «Екатерину Александровну никто не рассмеет» - значит, без малого два месяца малыши здорово старались рассмешить меня! Вот тогда я и рассмеялась. Весь строй остановился, открыв рты, удивленно взирая на свою строгую учительницу. Признав мою работу с классом отличной, Галина Павловна, учительница этого класса, на прощанье подарила мне книжку «Жирновск» с надписью: «Катя! Помни город, в котором ты проходила стажировку, готовясь стать педагогом!
В Рудне меня ждало письмо от Славы. В общежитие оно пришло 9 марта, полное покаяний мелким шрифтом на трех страницах. Я уже свыклась с его предательством, и его покаянное письмо меня не тронуло. Мой ответ был отповедью. На эту отповедь я вскоре получила: «Прости меня за такое жестокое испытание – я хотел узнать тебя. Я проверял тебя (Разве я дала повод? – мелькнуло в моей голове). Ты – молодчина, тысячу раз молодчина. Верь мне. Вера – это главное. Забудь все. Я виноват перед тобой». Конеч-но, вера – главное, согласилась я. Но проверять нужно того, кто сомневается, то есть начинать с себя. Любящий просто любит. Об этом я написала в своем ответном письме и попросила больше меня не тревожить. Восторженное послание Славы на мое письмо воз-мутило меня еще больше: он сообщал, что дал прочитать мое письмо своим друзьям, и те будто бы тоже восторгались им. До сих пор я убеждена: интимные отношения – это мое или только двух, их не демонстрируют на публику. И я вспомнила Валентина – он любил без демонстраций, не устраивая проверок, зная, через какие трудности мне и моим подругам пришлось пройти после того, как нас вывели из детского дома, особенно в завершающий год учебы в педучилище. Это и была любовь с верою, с доверием, с готовностью помочь в любую минуту. Славе это и в голову не приходило – он был поглощен собственным самочувствием и сиюминутным настроением. Мне предстояло лишь встраиваться в это настроение и соответственно вести себя. Такая перспектива  меня не привлекала. Я не хотела быть предметом прихоти кого бы то ни было.
Из-за Славы я впервые задумалась о том, что, возможно, и Валентину я нужна была только для интима? И всем представителям противоположного пола тоже? Какая-то мысль подобной окраски, очевидно, проявилась в моем письме к Валентину. И я получи-ла от него ответ с грозной отповедью мне. У меня хранятся все его письма, а этого письма я не нашла в своем архиве. О том, что оно было написано, мне стало известно из первого письма возобновившейся нашей с Валентином переписки, в котором он просил прощение за проявленную в том его письме дерзость и несправедливость. По молодости и слепоте я не оценила этот дар: мужественную способность видеть свои ошибки, винить в своих промахах только себя и уметь просить прощения. Наверное, не увидела я этого потому, что знала: он не был виноват ни в чем. Я сожалею о том, что он так и не узнал, насколько был тогда прав. Он был прав в том, что всякое сомнение в искренности друга должно начинаться с проверки собственных помыслов, собственных желаний и стремлений, с признания собственных ошибок и своей собственной вины.
Пришел к концу последний год моей учебы в педучилище. Препятствием к получению мной диплома с отличием оказалась тройка по физкультуре, поставленная Виталием Владиславовичем Бардецким. Весь состав педсовета, заседавший в актовом зале на первом этаже, уламывал его сменить оценку. «У нее фигура гимнастки, а она все четыре года не использовала свои возможности», - возражал Бардецкий. Не только мой физрук, но и я сама тогда не имела представления о том, насколько ограничены мои физические возможности. Мы стояли под окнами и слушали дебаты наших педагогов. «Вы, отец 11 детей, жестоко ломаете жизнь девочке, рано лишенной родителей», - вступилась за меня Людмила Васильевна Плющенко. И Виталий Владиславович сдался. «Хорошо, я изменю оценку, но только на четверку», - заявил он. Так в моем вкладыше в диплом оказалось три допустимых четверки: по физкультуре, общему землеведению, по минералогии с химией (одна оценка). Вместе с красным дипломом педсовет училища вручил мне Похвальную грамоту.
После выпускного вечера я поехала отдыхать в село Медведица. По окончании педучилища в детском доме в этом селе в течение года работали Галя Кузьмина и Маша Яковлева. Они встретили меня как члена своей семьи, трогательно заботились обо мне и обещали помогать, если мне удастся поступить в институт. Они были довольны общени-ем с сельскими детьми, но очень сожалели о том, что в свое время не напрягли свои усилия для продолжения образования. Маша вскоре переехала в Жирновск и работала воспитательницей в детском саду. Галя стала Велегжаниной. Ее след для меня потерялся в городе Кирове.
От них я поехала в Ново-Красино попрощаться с бабушкой Меланьей и дедом Пет-ром перед отъездом в Москву. Через день нам с Люсей Пастрюлиной предстояло поки-нуть Рудню. В Ново-Красино оказался Слава. Ох уж эта женская слабость. Помирившись, я согласилась с тем, чтобы он встретил поезд, с которым я должна была прибыть в Моск-ву. Но провидению было угодно, чтобы эта встреча не состоялась ни в августе, ни когда-нибудь вообще. В намеченный день нам с Люсей не удалось уехать – мы не смогли дос-тать билеты. Как сообщил мне позже в письме Слава, он и его отец напрасно разыскивали меня на Павелецком вокзале. Следующий поезд уходил через сутки. Героическими уси-лиями Валентин с Юрием добыли нам билеты и с великим трудом протолкнули меня и Люсю в вагон.
Летом 1954 года завершилась наша детдомовская юность. Мы уже успели вкусить прелести самостоятельной жизни, приобрели бесценный опыт такой жизни, научились без нытья и жалоб воспринимать ее сложности. По сведениям Риты Выскубовой и частично моим скажу несколько слов о последующей одиссее некоторых наших сестер и братьев, наиболее часто упоминаемых в этом материале. Последним местом работы Вла-димира Романовича Езерского было Министерство внешней торговли СССР. Кленов Н.И. был межрайонным прокурором, а 7 лет перед уходом на пенсию - заместителем председателя райисполкома в республике Адыгея. Маргарита Александровна Кленова (Выскубова Рита) – работала в Адыгее и ушла на пенсию заслуженным учителем Российской Федерации. Пастрюлина Вера и Надежда Полейчук окончили учительский институт и работали в школах. Пастрюлина Людмила – после окончания МГУ работала в школе в Гурьевске, а потом - секретарем по идеологии в горкоме КПСС города Губкина. Кондрахова Мария окончила Саратовский университет, место работы неизвестно. Мулина Таисия, Воронцова Варвара и Багрянцева Ольга – выпускницы Сталинградского медицинского института. Кашмицкий Семен окончил Сталинградский механический институт, последние годы работал начальником цеха на заводе в Брянске, где вскоре умер от последствий Чернобыльской катастрофы. Бутырская Маргарита и Хромцова Тамара окончили пушно-меховой факультет института легкой промышленности в Москве; Маргарита работала в Балашихе, а Тамара Хромцова была директором пушно-меховой фабрики в Сталинграде. Зайцева Наталья Романовна окончила Минский педагогический институт и осталась работать в Белоруссии. В Туркмению по направлению уехали работать Галина Артемова и Нина Мамедова. Манагаров Николай Вячеславович после окончания летного училища в Куйбышеве и филиала Академии им. Жуковского в Сталинграде в чине подполковника работал в лаборатории в Харькове по расследованию причин авиакатастроф. Скубакова Анна и Ячменникова Вера окончили Ленинградский институт иностранных языков и работали переводчицами в миссии за рубежом. Коробова Таисия, Жилин Валентин и Бутырский Юрий окончили Саратовский институт механизации сельского хозяйства, Тая после института занималась мелиорацией.
      

В 1977 году в Рудне состоялась встреча бывших детдомовцев разных лет. Крайний слева присел и улыбается Юрий Бутырский. Крайний справа стоит Илья Фукс, следую-щий мужчина в этом ряду Николай Кленов с дочерью Леной, далее от него по ряду около высокого светлого мужчины - Николай Манагаров, в центре – Маргарита Александровна Выскубова (Кленова). На второй фотографии слева направо: Семен Кашмицкий, Илья Фукс с Людмилой Кленовой и Николай Кленов. На третьей фотографии: Николай Мана-гаров с дочерью Таней и сыном Славиком. Все состоялись.
 
Можно продолжать наш перечень, но и этого достаточно для того, чтобы оценить значение правильно организованного воспитания и обучения детей, оказавшихся без ро-дителей. В наших больших семьях в Туркмении (Мары) и в России (Рудня Сталинград-ская) личностное формирование детей среднего и младшего возрастов происходило под влиянием старших воспитанников и самоотверженных воспитателей. Личным примером они утверждали идеи взаимопомощи и солидарности, добра и правды. Трудно сказать, кто кому помогал больше: воспитанники воспитателям или наоборот. Обе стороны шли к одной цели. Преданные своему делу коллективы воспитателей и сотрудников помогали старшим воспитанникам в их нелегкой работе по созданию в детском доме атмосферы дружной семьи. Эрих Фромм скажет в 1980-е годы: «Солидарность и взаимопомощь – не-обходимое условие развития личности». Солидарность и взаимопомощь, смею утвер-ждать, - это конкретные формы проявления любви. Именно любовь, проявляемая через взаимопомощь, стимулировала процесс самовоспитания, не прекращавшийся среди моих сверстников и после того, как мы навсегда распрощались с детским домом. Прочность ее обеспечило наше общение в процессе труда во всех его видах. Прочность ее обеспечила эстетика, пронизывавшая все стороны нашей жизни: от создания собственными усилиями уюта в нашем жилище, в ревнивой заботе о нашем внешнем виде и до участия во всех со-ставляющих художественной самодеятельности - в музыке, хоровом и сольном пении, танцах, театральных представлениях и проверке своих возможностей в прикладном искусстве. Наши души готовили к восприятию всего прекрасного: Г.В. Кобзева, В.М. Батурина, Бронислава Семеновна, Алеша, В.А. Аврицевич, Е.В. Слепухина, М.Ф. Натрусная, Л.В. Плющенко, В.В. Бардецкий. Нас учили самостоятельно находить способы заполнения своего свободного от труда и учебы времени. Н.П. Бехтерева тоже подчеркивала значительность детдомовского воспитания: «Нас научили не сидеть без дела», - вспоминала она.
Детским домам в годы нашего детства и отрочества помогали попечители. Их на-зывали щефами. Они были разными. Коллективы, состоявшие по преимуществу из дея-тельных индивидов, помогали нам, мы в силу своих возможностей помогали им - трудо-вым коллективам промышленных и сельскохозяйственных предприятий. В их помощи не было оттенка благотворительности – нас не осыпали игрушками, телевизорами (даже если бы они были), обилием тряпок и обуви. И здесь «работали» солидарность и взаимопомощь. Хорошие шефы, сознающие свою роль, принимали деятельное участие в реализации всей системы воспитания детей нашего поколения. Результативность этой совместной работы в первую очередь зависела от нравственных качеств, от духовности тех, кто оказывался причастным к реализации этой системы воспитания и обучения. Последнее, несомненно, в процесс воспитания могло исходить и от служителей религий, допусти их присутствие в детских домах. Но советская власть лишила детей моего поколения этой возможности. То, что сделали наши опекуны детства, отрочества и юности, неизбежно рано или поздно должно было вывести нас на дорогу к нравственным заповедям Христа.
История нашего путешествия по оазисам добра и правды свидетельствует о том, что эффект, полученный государством от значительных затрат на наше воспитание и под-готовку из нас специалистов всех уровней, оказался ощутимым. Затраты государства дали заметный эффект по очень важной причине: за редким исключением, воспитатели и учи-теля нашего детства и отрочества следовали той традиции воспитания детей, основателя-ми которой считаются Х.Д. Алчевская, К.Д. Ушинский, В.И. Водовозов, Л.Н. Толстой, А.С. Макаренко. От пакостей системы они спасались в самоотверженной работе, а нас спасали любовью. Те из нас, кто старался подражать им, кто следовал их примеру, тоже стали служить этому великому делу – воспитанию детей и юношества в любой области своей трудовой и научной деятельности.
Успешный педагог с многолетним стажем работы, заслуженный учитель Россий-ской федерации Маргарита Александровна Выскубова (Кленова) 5 марта 1995 года писала мне: «Я часто пересматриваю все наши фотографии, и будто частичка того, чем мы тогда жили, возвращается в сегодняшнюю жизнь. Появляется ощущение ка-кой-то грустной радости. Радости от того, что это было. Было такое, что выпада-ет на долю не каждому. И, конечно, грусть, потому что все это в далеком прошлом». Но не бесследно. Поздравляя меня с Новым, 2012 годом, Маргарита заверила меня, что сделает все возможное, чтобы о нашей детдомовской жизни узнали многие. Не настальгия по ушедшим временам часто возвращает мою память к годам моего детства и юности. Там я черпаю уверенность в том, что добро и правда, не умершие в нашем народе в страшные десятилетия двадцатого века, будут жить вечно. Не случайно Василий Павлович Аксенов сказал однажды, что о необходимости возвращения к нравственным истокам первыми заговорили те, кто был рожден в 30-е годы XX века – среди них было много нас детдомовцев.