Здравствуй, дорогой Мишель! Пишу, не будучи уверен, что письмо моё найдёт тебя. Никакого достоверного слуху об успехах армии нашей не было еще, и здесь все между страхом и надеждой.
Каждый день к нам привозят раненых. Брат мой двоюродный опасно ранен, так что не будет владеть одной рукой. У Татищева, который служит в Комиссариате и, следовательно, находится во главе всех госпиталей, недостало корпии для перевязок, и он просил всех своих знакомых о помощи. В дворянских семьях барышни работают целые дни, изготовляя корпию. На улицах много военных, все они изуродованы. Маменька плачет, ожидая моего назначения на службу и говоря, что и я могу вернуться таким калекою, или не вернуться вовсе.
Нынче утром пошёл я в церковь; она была полна народу, хотя сегодня нет праздника. Все молились с усердием, какого мне не приходилось еще видеть, почти все обливались слезами. Не могу выразить тебе, до чего я радовался этому усердию, потому что я твердо убежден, что лишь искренними молитвами можем мы снискать милосердие Божие. После обедни одна женщина с мужем своим служила молебен Божией Матери. Муж, одетый в военный мундир, по-видимому, готовится поступить на службу. Он и жена оба плакали.
В городе почти не осталось лошадей. Ежедневно тысячи карет выезжают во все заставы и направляются одни в Рязань, другие в Нижний и Ярославль. Я велел укласть оставшиеся ценные вещи, запечатал их и отправил всех домашних своих в Тамбов к родне. А сам со дня на день жду назначения в армию, Ростопчин обещал. Прощай, друг мой. Береги себя. Твой Фёдор.
Сентября 2 дня 1812 г.
Здравствуй, любезный друг Валуев. Как видишь, я жив, хотя это совершенно удивительно после той битвы, в которой мне довелось побывать! Бородино! Вовек не забыть мне место сие. И все, кто выжил в этом сражении, - это особые люди. Уверяю тебя! Наш штаб сейчас в деревне Фили, что в четырёх верстах от Москвы. Мы расположились на отдых, а командование совещается о дальнейшей судьбе армии и России. Спать не могу: обуревают мысли. Чтобы занять время, решил описать тебе Бородинскую битву.
Битва началась 7сентября в 4 часа утра с нападения неприятеля на деревню Бородино, где находилось правое крыло нашей армии, которым командовал Барклай. Французы вытеснили из деревни русских егерей, и на берегу реки Колочи произошла очень жаркая схватка.
Но самый жестокий бой разгорелся с 5 часов утра на левом, Багратионовом, крыле. Здесь были сделаны укрепления – Багратионовы флеши. Наши ратники так яростно их защищали, что до полудня (более шести часов) три французских маршала (Даву, Мюрат и Ней) ничего не могли сделать, несмотря на мощную поддержку 400 орудий против наших 300 .
И русские, и французы не единожды ходили в штыковые атаки. Пленных не было. Флеши сплошь были покрыты трупами людей и лошадей. Здесь осколком ядра смертельно ранило второго командующего, Багратиона, – ему раздробило берцовую кость. Он пытался скрыть своё ранение, чтобы не упало духом войско. Но кровь хлестала из раны, и генерал молча свалился с лошади.
Это событие очень смутило солдат, которые верили в непобедимость своего храброго генерала. Левое крыло было захвачено французами, и теперь все силы их были брошены на батарею Раевского. Грохот почти тысячи орудий был так силён, что ружейных выстрелов не было слышно. Раненые не уходили с поля боя и до последней возможности терпели боль.
Потери с обеих сторон огромны. По полю битвы табунами носились кони из-под убитых кавалеристов. Люди показывали чудеса героизма. Так адъютант генерала Милорадовича Бибиков был послан в разгар битвы за принцем Вюртембергским. В грохоте боя принц не мог услышать слова Бибикова, и тот поднял руку, показывая ему, где находится Милорадович. В этот момент ему ядром оторвало руку. Падая с лошади, адъютант поднял другую руку и показал направление снова.
Полковник Монахтин получил две раны штыком, защищая батарею Раевского, но не захотел покинуть поле боя. Перед третьим натиском французов он крикнул солдатам, указывая на батарею: «Ребята, представьте себе, что это – Россия, и отстаивайте её грудью!» В этот момент пуля попала ему в живот, и его унесли с мета сражения.
Ожесточение в бою с обеих сторон было ужасное. Многие из сражавшихся побросали оружие, сцеплялись друг с другом, раздирали друг другу рты, душили один другого и вместе падали мёртвыми. Артиллерия скакала по трупам, как по бревенчатой мостовой, втискивая трупы в землю, упитанную кровью. Батальоны так перемешались между собой, что в общей свалке нельзя было различить неприятеля от своего. Изувеченные люди и лошади лежали кучами. С обеих сторон сверкало пламя из более чем тысячи пушек. Раскалённые орудия лопались со страшным треском, ядра, с визгом ударяясь о землю, выбрасывали вверх кусты и деревья, взрывали поле, точно плугом. Над левым крылом нашей армии висело густое чёрное облако дыма, смешанное с парами крови. Оно совершенно затмило свет, а правый фланг был ярко освещён лучами солнца. Зрелище было просто необыкновенное .
Наступил вечер, пошёл мелкий дождь. Артиллерия продолжала обстрел с обеих сторон. Наши и вражеские трупы так густо устилали поле, что земли было не видно. Стоны и вопли раненых неслись со всех сторон. Но наши сильно поредевшие батальоны стояли на месте, и Наполеон первый приказал отвести войска с поля битвы. Никто из нас не считал сражение проигранным, все жаждали наступления.
С нашей стороны – 58 тысяч убитых и тяжко раненных ( половина армии) и всего 700 русских ратников, оказавшихся в плену! Эти цифры стали известны уже утром 8 сентября из донесений командиров в штаб. Со стороны неприятеля, я думаю, погибших не менее, если не более того. И вся эта масса людей осталась лежать на поле протяжённостью в четыре версты! А среди них – тысячи раненых, брошенных обеими сторонами на произвол судьбы. Оттуда доносился непрерывный тысячеголосый хор стонов и воплей, а ветер приносил зловоние от разлагающихся трупов, когда на следующий день после битвы наша армия уходила на новые позиции...
Совет генералов закончился. Кутузов решил отступать. Все штабные передают из уст в уста слова фельдмаршала: «Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия». Допишу позже, я нужен моему генералу.
Ну, вот, дописываю. Скоро взойдёт солнце, а я не могу уснуть. И многие, как я, сидят у костров, не ложась на отдых. Адъютант Кутузова подходил к нашему бивуаку. Он сказал, что в остальные часы этого дня Светлейший ни с кем не говорил и был очень подавлен. Вернувшись вечером к себе в избу на ночлег, фельдмаршал не спал. Несколько раз за минувшую ночь слышали, что он плачет. Итак, отступаем.
Все восприняли весть о сдаче Москвы неприятелю очень тяжело: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры. Тяжко израненный полковник Монахтин сорвал со своих ран все повязки и скончался. Солдаты угрюмы и неразговорчивы, не смотрят в глаза офицерам.
В битве я получил две раны: одна - штыком, другая – осколком гранаты. Слава Богу, не смертельные! Убили подо мной коня. Жаль Грачика. Надобно привыкать к новому, которого изловил на поле после боя. Сегодня выступаем в сторону Москвы. Письмо это отправлю тебе в подмосковную, как только представится случай. Прощай, брат Валуев. Михаил.
Сентября 14 дня 1812 г.
Здравствуй, Мишель! Пишу тебе из Тамбова, где я оказался волею несчастной судьбы моей: представь, я сломал ногу! Вся же история такова: не дождавшись от Ростопчина приказу о моём назначении на службу, я решил ехать сам в войска к Кутузову, благо он, по моим сведениям, находился в полста верстах от Москвы. Со мною был мой дворецкий Ипполит на дрожках, я же ехал верхом. По мере приближения нашего к деревне Вязёмы услыхали мы ружейную канонаду. Лошадь моя, испугавшись, понесла и сбросила меня неудачно в овраг. От боли на какое-то время я оказался без чувств, очнулся, едучи с Ипполитом в дрожках обратно в Москву. Там пробыл я до 14 сентября, а в этот день вместе с армиею покинул столицу. Может быть, и ты, мой друг, в этот день с войсками проходил по Москве?
Говорят, генералу Милорадовичу удалось снестись с командующим французской конницей Мюратом и уверить его, что народ в Москве будет отчаянно биться вместе с войсками, если французы не дадут русской армии спокойно пройти через столицу, и тот остановился в 7 верстах от Москвы. Почти все жители нашего 300-тысячного города покинули столицу, но арсенал с прекрасными новыми ружьями, магазины и склады хлеба, сукна и всякого казённого для армии довольствия достались врагу.
Когда коляска выехала за пределы Москвы, печальная картина предстала глазам моим: десятки тысяч москвичей бежали из города, разливаясь людскими реками по всем дорогам и без дороги. Гонимые страхом люди с заплаканными глазами и покрытыми пылью лицами в каретах, колясках, дрожках, телегах и просто пешком, наскоро одетые, кто во что успел, окружённые множеством детей, торопились вслед за армией покинуть столицу, в которой уже кое-где начинались пожары. В воздухе стоял гул от скрипа колёс, ржания лошадей, криков и плача несчастных беженцев, многие из которых пустились в путь без денег и даже без куска хлеба.
Французы в Москве! Вот до чего дошла Россия! Вот плоды отступления, плоды невежества, водворения иностранцев, плоды просвещения, плоды, Аракчеевым насажденные, распутством двора выращенные! Когда я думаю о бедствиях, постигших Россию, я вижу во всем Божию кару. Французам обязаны мы развратом; подражая им, мы приняли их пороки, заблуждения, в скверных книгах их почерпнули мы все дурное. Они отвергли веру в Бога, не признают власти, а мы рабски подражали им. И вот расплата! Я не устаю повторять: Господи, прости нас и спаси Россию! Прощай, друг мой. Надеюсь на твой ответ. Фёдор Валуев.
Сентября 20 дня 1812 г.
Здравствуй, дорогой друг Фёдор! Не могу выразить тебе всю полноту моих чувств, кои я испытал, получив от тебя письмо, ибо предполагал, что не суждено более нам с тобою свидеться. После отступления из Москвы от штабных я узнал, что дом твой в Москве сгорел, как и дома многих наших офицеров. Сочувствую твоим утратам и твоей болезни. Но кому теперь в Отечестве нашем легко?
В сей момент я с войском нахожусь в селе Тарутине, недалеко от Калуги. Светлейший, чтобы выиграть время и усыпить елико можно долее Наполеона, приказал не тревожить его из Москвы, а ждать выдвижения французского авангарда и иметь успех в нападении на врага. В штабе идут бесконечные споры о дальнейшем ведении военных действий. Особенно после того, как генерал Лористон явился от Наполеона к Кутузову с намерением заключить перемирие. Более всего неистовствуют граф Беннигсен, которому очень хочется стать фельдмаршалом, и английский комиссар Роберт Вильсон, который ведёт себя весьма нагло, пользуясь тем, что недавно из Англии на вооружение русской армии поступило 50 тысяч ружей. Сии господа подозревают Кутузова в благорасположении к французам. Ну, не смешно ли?! Вокруг Светлейшего кипят интриги.
Говорят, Лористон жаловался Кутузову на варварские поступки русских крестьян с французами, попадающими к ним в руки. На что фельдмаршал ответил, что русский народ смотрит на французов, как на татар, вторгшихся под начальством Чингисхана.
Действительно, до нас доходят слухи о настоящей партизанской войне, развернувшейся на захваченной неприятелем территории. Особое восхищение вызывает у меня крестьянка Прасковья из Смоленской губернии, которая возглавила небольшую группу селян и энергично нападает на отряды французов, высылаемые для реквизиции хлеба и сена в Духовщинском уезде. В одной такой стычке она оборонялась вилами от шестерых, вооружённых с ног до головы неприятелей, заколола трёх из них (в том числе полковника), изранила и обратила в бегство трёх остальных. Это ли не героизм?!
Из Москвы ежедневно являются беглецы; последние из них оставили город 26-го сентября. Своими глазами видели они, как французы обращали церкви в кухни и конюшни; иконы употребляли на дрова или бросали в отхожие места, обобрав все украшения. Они едят на престолах и всячески святотатствуют. Беглецы рассказывают, что не проходило и ночи без убийств оставшихся в городе людей. Смрад от неубранных гниющих в домах и во дворах трупов заражает воздух.
Нет сил ждать, когда же Фельдмаршал скомандует наступление! Прощай, любезный друг! По-прежнему надеюсь на скорую встречу. Передавай нижайший мой поклон маменьке. Михаил.
Октября 7 дня 1812 г.
Здравствуй, Мишель! Как же я рад, что переписка наша возобновилась! Лишь от тебя могу получать я достоверные сведения обо всём происходящем. Здесь, в Тамбове, мы пользуемся, в основном, слухами. От времени до времени сюда приезжают курьеры из армии то за провиантом, то за лошадьми, но они мало, что знают, да и слова их, передаваемые от одного к другому, в конечном итоге совершенно искажаются.
Город наполнен пленными французами. Оборванные и голодные, они бродят по улицам безо всякого присмотра. Похоже, никто не знает, что с ними делать. Сердобольные бабы иной раз подадут им милостыню: кусок хлеба или сухарь. Но особую жалость вызывают не пленные, а русские крестьяне и другой бедный люд, бежавший из сожжённых и разграбленных неприятелем городов и весей. Дворянство и купечество по крайней мере не голодает и имеет возможность снять квартиру. У этих же несчастных, обременённых детьми, нет ни денег, ни крыши над головой.
В Тамбове все тихо, и если бы не московские беженцы да не французские пленные, мы бы забыли, что живем во время войны. До нас доходит лишь шум, производимый рекрутами. Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лба, а, сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, видно, такова воля Божия. Вот – русский народ! Другого такого нигде нет!
С прискорбием тебе сообщаю, что все мои попытки определиться на службу в армию окончились крахом: после злосчастного перелома вынужден я теперь передвигаться лишь с помощью трости, и, по словам доктора, так будет до конца моих дней. Увы!
Прошу тебя, Мишель, напиши, когда же, наконец, вы погоните французов из пределов нашего Отечества?! Невыносимо хочется домой! Прощай. Будь здрав. Твой друг Фёдор.
Октября 21 дня 1812 г.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2012/06/20/1511