Вера

Совершенно дождливое лето, прежде чем он, наконец, пришёл и сел в моё коричневое вращающееся кресло в кроссовках и в джинсовой куртке, в которой спешил куда-то.

Тогда я рассказал, как сидел у моста в братухиной «Вольво» с открытыми дверями, ждал вечера пятницы, сигарета в руке, а из радио в бардачке:
- Тяжело ранен солдат ООН из нашего лена*. Состояние критическое.

Имени не назвали.

Но меня словно пронзило, и я закрыл глаза и увидел чёрную ночь в Боснии, его, стоящего на скалистом утёсе, как он прикуривает. Раздаётся выстрел.

Он прервал:

- Это было не так.

- Как же?

Он пожал плечами.

- Не помню.

- Не помнишь?

В его глазах злость. Но он ничего не сказал, просто посмотрел на меня, словно спрашивая, зачем он вообще пришёл. Взял бутылку с пивом. Я приподнял свою, пожелал здоровья и отпил. Он не присоединился. Просто держал бутылку в руке.

И я выжал из себя смех, низкий и хриплый.

- Знаешь. И тут я думаю, что это в тебя. Тогда я выхожу из машины и становлюсь на колени. Молюсь, как могу. Я не пьян. И даже не виноват.

Взгляд его всё ещё злой.

- И тут я слышу, как останавливается машина, и Маленький Ингмар вывешивается из неё и ревёт: - Молишься своему чёрту? А я говорю: - Нет, ищу сигареты. А он: - Со сложенными руками? А я: - Чёрт возьми, я ищу как хочу.

Он даже не улыбнулся, только глубоко вздохнул, словно хотел втянуть меня  вместе с воздухом.

- Она всё ещё там. Эта чёртова пуля.

- Да, я слышал.

Медленно он отвёл левой рукой челку. Открыл шрам. Круглый,  красно-бурый. И я подумал, что всего лишь назад мог бы сказать: - прямо как ещё один анус, а он бы рассмеялся.

Он опустил чёлку.

- Они не решились вытащить её.

- Да, я слышал.

- Если она начнет шевелиться, я умру. Хотя на самом деле, я уже мёртв. Так сказал профессор Фрост. Что он никогда не видел ничего подобного. Что я давно должен был быть мёртв, и поэтому он отправил меня к этой стерве-психологу.

Тут он улыбнулся. Взглянул, словно прикидывая, как бы подшутить надо мной. Отодрал этикетку с пивной бутылки, скатал её в шарик. Прицелился в меня. Промазал с ладони. Его глаза скользнули по мне и уставились на афишу с изображением Манхеттена** в туманном рассвете.
- И что ты на это скажешь?

- То есть?

- Что я могу умереть в любой момент. Сейчас. Или через секунду.

- И я могу завтра в ад отправиться на хрен. Но чего об этом думать.

Он перебил меня, повысил голос, понёс чушь, каково это – носить смерть в черепушке. Что он чувствует её временами. Что она лежит там всей своей тяжестью.

Я откинулся к стене, глядя на грубо отёсанную каменную стену с низким кустарником, который, каждый год поздно пробиваясь и рано увядая, был не более чем тщетной попыткой хоть немного вырасти. Представил, что я один в комнате, не смотрел на Роджера и не слушал, как он по ночам лежит и чувствует, как шевелится эта чёртова пуля.

Я должен был поехать с ним. Подал заявление. Идея в принципе была такова. Я и Роджер в Боснии, оба пьяные, и много женщин.

Но я не мог признаться, что никак не соберу вещи, что мама вытряхивала  мою сумку всякий раз, стоило мне на миг отвернуться. Она не говорила  ничего, даже не притворялась, что понимает вопрос, когда я спрашивал, что она делает.

Так что в последний вечер вышел такой разговор:

- Что-то я потерял охоту...

И Роджер, снова и снова:

- Ты боишься. Только это. Трус.

Пока не стало проще всего сказать:

- Ну, боюсь.

Роджер молча крутился в кресле, поглядывая на меня, а я наклонился над столом и хотел схватить его за шею, а он бы схватил меня, и мы бы стукнулись лбами и сказали  одновременно:

- балда.

Он отпрянул, не отрывая взгляда от бутылки и отдирая ногтями от этикетки тоненькие полоски, и я увидел в его глазах слёзы и что он борется с ними.

И когда он был уже в дверях, я прыгнул в ботинки,  не успев даже завязать шнурки.

Я бы отпустил его. Остановился бы. Вернулся домой. Напился. Пусть бы стоял себе на валу.

Но он шёл, словно мог, нет, словно хотел растоптать меня или что угодно, что попыталось бы встать на его пути. Сравнять с землёй. Поэтому я держался метров на десять позади, тяжело дыша, со шнурками, второпях  обмотанными вокруг ног, так что я спотыкался каждые пять шагов.

Он на валу.

Я остался на берегу, и голосом, которому удалось придать безмятежность:

- Вернись, ты, балда. У меня же ещё пива до фига.

Я бы не кричал. Даже не шагу не сделал бы за ним. Оставил бы без внимания, не посмотрел, куда он направился. Отвернулся бы. Вернулся бы домой и сел за своё пиво.

Пусть себе стоит, пока не устанет и не пойдёт в своей мамочке.

Но он стоял на валу. Прямо на валу. Как мой старший брат.

Ведь он знал, как полиция приходила к нам домой и хотела поговорить с отцом и посмотреть на труп, который выловили  у шлюзов. Но папа просто сидел. Сидел и молча улыбался, или как там ещё.

И Роджер повернул голову в мою сторону. Увидел, что я смотрю на него. А потом медленно, как когда мы детьми изображали, как умирают индейцы, так что он даже не выглядел  падающим, соскользнул в воду.

Я на плотине, где он стоял, я упал на колени, надеясь поймать его за руку, за ногу, за всё, за что можно ухватиться.

Но вода чёрная, блестящая, минуту так, а может, только полминуты,  и я побежал вверх по склону к дороге, остановил машину, кричал о том, что произошло, спотыкаясь, снова бросился вниз.

Он лежал, выброшенный, у самого берега, совсем не там, где упал.

Я орал ему в ухо. Поднимал ему веки. Не находил пульса. Не слышал дыхания.

И тут я решил, что должен перекатить его обратно. Замести следы. Пусть себе исчезнет. Вернуться домой. Сказать его матери, когда она позвонит:

- Он никогда не придёт.

Я смотрел на него сверху вниз и думал, что так будет логично, будет лучше, если ногой перекатить его обратно.

Тут приехала «Скорая помощь». Его вырвали у меня. Понесли к берегу. Кричали друг другу:

- Он жив!


Ни слова не сказала она. Мать Роджера. Просто посмотрела на меня с той стороны больничной койки, как будто ей-таки настучали, как я стоял, поставив на него ногу.

Я попытался спрятаться от её глаз. Но они по-прежнему были смотрели на меня в упор. Они гнали меня. И я вышел и сел подальше в коридоре. Где-то час прождал, сидя за искусственными цветами, и только одна медсестра процокала мимо и сердито взглянула на меня, прежде чем его мать, наконец, ушла.

И умирая от желания затянуться сигаретой, не признаваясь себе в том, что было что-то такое в его взгляде, что он не видел, хотя и смотрел на меня, начал я вспоминать случаи, которые я всю зиму и весну сидел и пересказывал себе для него. О тех, кто сидел в тюряге, о тех, кто отправился на небо, кто кого трахал, кто потом жалел об этом.

И я сам смеялся над своими приколами. А он не смеялся. И я пытался откопать, чего не успел ещё сказать. Тогда он вроде смотрел на меня. Настоящий Роджер со взглядом, который некоторые называли злым, но к которому я, наверное, привык.

Я ждал гримасу и его:

– Какую хрень ты несёшь.

Но он молчал.

Тогда я сказал:

– Какую хрень я несу.

Попытался улыбнуться беззаботно:

– Ладно. Могу поговорить и сам с собой.

И снова этот пустой взгляд, словно он очнулся, только чтобы оглядеться, а потом пожалел об этом.


Она сидела спиной к моей двери, и я приподнял её голову, посмотрел на её спящее лицо. Подумал, что спящей она была красивей, Пиа. Такой я хотел её ещё больше.

Она вздрогнула. Несколько секунд смотрела на меня блестящими глазами, прежде чем она отвела их, как всегда.

– Он жив?

– Откуда ты знаешь?

– Слышала в городе.

– Да, он жив.

– Как он? Нормально?

– Конечно.

Но я был рад, что она была у меня, хотя она, будто подражая Роджеру, скатывала  шарики из пивных этикеток. Потому что в противном случае станет так оглушительно пусто, отзовется таким же эхом, как сейчас, когда я небрежно бросал слова о Роджере, с которым дружил, сколько мы себя помнили. С песочницы, как говорили наши мамы.

Я хотел, чтобы она засмеялась. Над моими шутками. Своим хрустальным заразительным смехом. 

Но она молчала, поэтому я тоже замолк. А она:

- Тебе не жалко?

- Он же не умер.

- И всё же?

- Что - «всё же?»

- Нет, ничего.

Так вот мы и сидели, будто действительно слушали Дога Маккленса "Bye, bye miss American Pie" ***. 

Время было почти три утра, и на улице совершенно светло.

А я хотел видеть блеск её лучистых глаз. Как мне это было нужно. Но она смотрела на свои руки. Волосы закрывали всё лицо, кроме острого кончика носа.

- Останешься?

Эта её  манера вставать, будто она обожглась, а затем просто стоять, словно не зная, куда идти.

Я встал и подошёл к ней. На языке у меня вертелось: - потому что я люблю тебя. Может, наконец, выдавил бы это из себя, если бы она смотрела на меня, а не куда-то.

Поэтому вышло:

- Потому что я хочу.

Я обнял её. Это хрупкое тело, которое сопротивлялось. Я отпустил её, она повернулась и задёрнула занавески, хотя никакой разницы я не увидел.

- Не смотри.

И я вышел в ванную и слышал, как она срывала с себя одежду, словно в спешке, услышал скрип кровати и вернулся к ней. Одеяло она натянула к самому носу, и я полез под одеяло, и она подвинулась, чтобы дать мне место.

И тут у меня хлынули слёзы, и я не мог остановить их, а она посмотрела мне прямо в глаза, и ладонь её, лежавшая на моей щеке, дрожала.



Говорят, что Анита пришла утром и села на край кровати, где лежал он, глядя в потолок. Что она просто дотронулась до него, и тусклость в его глазах исчезла. Говорят, тогда он встал. Переоделся в свою обычную одежду. Вышел с ней. 

Говорили, она, Анита, была проституткой и наркоманкой в Стокгольме. Она, теперь ставшая  миссионером. Она обычно приходила в Kronan**** или в паб, или туда, где мы сидели. Мы не смеялись над ней. Она была слишком красива. Даже в этой дурацкой шляпе Армии спасения, которую она носила. Поэтому, когда Роджер насмехался над ней, я чувствовал себя не в своей тарелке. Для счастья ей было нужно только, чтобы все спасли свои души.

Конечно же, она  знала, что Роджер смеётся над  ней, но она всё же улыбалась, и в конце концов получилось так, что они все  же разговорились. После насмешек и библейских цитат. А я украдкой бросал взгляды на её грудь, которая выпирала из-под униформы, вызывая во мне боль. И ничего, кроме дружелюбной улыбки, когда она  увидела, что я смотрю.

После Роджер,  как всегда, заявил:

- Ты никогда не задумывался над такими вещами.

Говоря, он пытался важничать. Поэтому я сказал:

- Ага.

Но не сказал ему, что уже был у майора Перссона*****. Он, как все говорили, был очень хорошим человеком. Что даже не обязательно хотеть быть спасенцем, можно просто прийти и поговорить. Именно этого я и хотел. Немного разобраться в себе. Внутреннего света.

И я сказал ему, что хотел бы иметь немного той радости, которую несут они, спасённые.

Возможно, что-то было в моем голосе.

Потому что Перссон:

- Это мелочно – смеяться над верой людей.

Тогда, именно тогда я начал насмехаться над его верой. Чтобы он разозлился и стал  кричать на меня.

Потом я сидел на ступеньках. Хотел, чтобы он видел меня, сидящего здесь, и понял бы, что я был серьёзен, чтобы он вышел и положил мне на плечо руку, и тогда возник бы. Свет. Внутренний.

Но вместо Персона увидел тень, которая шла снизу, с порта, то вырастая, то исчезая в свете фонарей, узнал её, но не в силах был слинять.

- Ты стал религиозным?

И я обернулся,  как если бы не знал, где я сидел. Сказал:

- Нет.

Отец, который пытался казаться трезвее, чем на самом деле, спросил только о маме, а все остальное он уже знал, сел рядом со мной:

- Жаль, что мы потеряли общение.

Я не видел его. Вынул сто крон. Помахал перед его носом.

- Я не этого хотел.

Я не выпускал купюру.

Он взмолился:

- Эй, парень. Ты же мой сын. Мой любимый сын.

Я не выпускал купюру.

- У тебя же только один. Теперь.

И он выдохнул так, как будто я снова ударил его, прямо под дых. Но взял-таки сотню.

А я подумал: вот поэтому я и жив. Не стал таким как он или старший брат. Хотя бы до тех пор, пока мама жива.



Когда я проснулся, Пиа уже ушла, написав на бумажке коротко «Целую». А я сел в Вольво, завернул в Korv-Arvids******, съел два хот-дога с картофельным пюре, а затем направился в больницу,  прямо в его палату.

Я еще не знал, что Анита исцелила его, погладив по щеке.

И вот я стоял, как идиот, и смотрел на эту беззубую развалину.

Пьянчужка. Один из отцовских дружков-приятелей.

Он улыбался мне. Потянулся к моей руке. Я успел отдернуть её.



У матери своей он не мог быть. Вряд ли. Она даже не пригласила меня зайти. Несмотря на дождь.

От него не было никаких вестей. Весь этот день, и следующий, и следующий. Пока, наконец,  я не сбился со счёта и до меня не дошли слухи, что он стал спасенцем и пел в Армии спасения о трамвае на небеса********, и я весь вечер сидел в своем Вольво и ждал его, но вышли другие люди, а не он. И я подумал,  что наверняка это брехня, что он надулся на меня и сидит дома со своей мамочкой.

И наконец-то он появился. Когда прошли недели и наступил новый месяц.

Не постучался. Просто вошел, держа в руках Библию, и я не удержался:

- Ты на маскарад?

Он только улыбнулся.

- Да сядь ты, чёрт побери.

Он начал топтаться на единственном свободном пятачке в комнате.

- Я стал спасенцем.

- Оно и видно.

- И Анита. Мы женимся.

И голос – не мой, отцовский, жалкий:

- Вот как!

Он посмотрел на меня, словно пытался понять.

А я:

- Спасите и меня. Я тоже хочу этого счастья.

И его лицо, смущённое, шрам покраснел, уже не такой бурый.

- Я слышал о тебе и майоре Персоне.

Вот тогда я сказал:

- Я тоже хочу такую красивую униформу.

Мне самому не понравился мой тон. Абсолютно.

Я сказал:

- Извини. Я

Слишком поздно. Он снова посмотрел на  меня, не видя меня, но улыбнулся - так, как улыбаются они, спасенцы. Вроде как блаженно.

Поэтому я вышел из своей комнаты, из длинного коридора, из передней на улицу, и долго стоял и дышал. Я не знаю, как долго он там оставался, вцепившись в свою Библию. Если оставался, конечно. Я хотел, чтобы он был там и хоть немного беспокоился обо мне. А не просто пожал плечами и пошёл прочь.

И я сел в «Вольво». Поехал по узкой дороге в Люканомродет*********. Ехал так, как будто торопился в ад.

Она стояла на горизонте, там, где заканчивалась прямая дорога. Как призыв. Сосна. На повороте. Я разогнался. Нацелился в неё. На скорости более семидесяти километров я вылетел из поворота. Не врезавшись в сосну: немного дёрнулась рука. С мыслью о матери. Что она бы не пережила ещё одного сына. Стоял посреди цветов иван-чая. Без единой царапины - ни на машине, ни на мне. Выехал обратно на дорогу. Сидел с заведённым мотором, и прерывистый  голос  пел по радио:

«Я хочу, чтобы ты был в темноте со мной…»

И казалось, что кто-то другой повёл машину. Прямо в поле. И исчез там.



*лен  – единица административно-территориального деления в Швеции.
**В семидесятые годы в Швеции  были очень популярны плакаты с изображением Манхэттен.
***«До свидания, до свидания, мисс Американский Пирог».
****Krona – Кафе-кондитерская в Люкселе
*****В Армии спасения даются воинские звания.
******Korv-Arvids - киоск в Люкселе, где можно купить хот-доги, гамбургеры и прочий фаст-фуд.
*******"пел в Армии спасения о трамвае на небеса" - Одна из религиозных песней шведской Армии спасения о трамвае на небеса, где Бог - шофёр, а Иисус - кондуктор(прим. автора)
********Армия Спасения часто группой из четырех или пяти людей играют и поют на улицах, и таким образом собирают деньги для своей деятельности(прим. автора)
*********Lyckan Omr;det (дословно - место удачи)– дачный поселок за Люкселе, города на севере Швеции


Авторизованный перевод со шведского и пояснения Шахризы Богатырёвой