Вера

Смерть – это лучшее изобретение жизни.
(с) Стив Джобс


Выходные. Насколько же они противоречивы! Мы радуемся долгожданному отдыху, но дни, делящие наши серые будни четко очерченными границами, есть наша радость и наше горе. Мы пять дней в неделю привыкли расслаивать своё время на работу и отдых от работы, ныне же нам ничего не остаётся, как предаваться объятиям Морфея или тратить целые часы на пустое. Каждый из таких дней отравлен: суббота — пятницей, а воскресенье — понедельником. Но задайтесь вопросом: какого бы нам было без выходных? Нельзя жить одним цветом всю сознательную жизнь — иногда стоит и взорваться. Для людей педантичных такие взрывы смерти подобны. Но та же участь ждет всех тех, кто не готов перекрасить обыденное в праздничное. Консерватизм, устои, традиции и прочие мелочи, что вбивают нам в голову с самого рождения — довольна хрупкая субстанция. Нет в мире ничего, что под каким-либо предлогом или причиной не менялось.
Как раз-таки такой выходной, беспросветный и наводящий скуку, был сегодня. Надо сказать, день не выдался с самого начала. Утром пошел унылый, противный, с редкими каплями, дождь, который к вечеру превратился в ливень. Весь день было пасмурно, и даже многообещающее солнце, на пару минут выглянувшее из-за туч, быстро спряталось обратно, понапрасну обнадежив соскучившихся по летнему зною жителей города.
Посреди широкомостной улицы, немного угловатой и покосившейся куда-то вправо, неуклюжей походкой шел человек. Он шел мимо типичных «хрущевок» с их потрескавшимися стенами, балконами, которые тоскливо трепещут от любого мановения ветра, и темными, исписанными вдоль и поперек подъездами. Очередной порыв стихии, и кажется, будто с корнями упадут навзничь вековые деревья, а старые веранды с гулким треском обвалятся вниз. Ветер принес дождь. Холодные мелкие капли неприятно били в лицо, заставляя человека укрывать голову в жесткий воротник. Мгновенье — и дождь рванул со всей мочи: неприятная струйка катилась по телу, заставляя его  мелко дрожать. Хотелось быстрее в тепло. Привычка ничего не одевать на голову обернулась для него дурно — лысина блестела от влаги. А на душе у человека царапались кошки и делали это на редкость противно: стихия походила сейчас  на зеваку, не протянувшему руку помощи тогда, когда от него это требовалось. Свою роль она сыграет блестяще — дух несчастного мрёт после такого удара. Он привык чувствовать опасность за версту, привык быть готовым ко всем жизненным подвохам, но здесь, на гражданке, он словно рассыпался. Силы его покинули. Где былая гордость? Что случилось с его невозмутимым характером? Куда подевалась холеность и уверенность в собственных силах? Вопросы, подобные надоедливым мухам, жужжали в голове, раз за разом давая понять ему всю безвыходность положения, в котором он находился. О, знал ли он, в известной степени, насколько он обречен!
А проклятый серый дождь, наперекор мучениям человека, бил в стекла окон, заставляя людей, в этот вечер оставшихся дома, предаваться самым грустным настроениям, которые может только представить себе человек. Тяжелые капли, громко стучащие по окну, вызывали у них беспокойство, а мрачные темные тучи, затянувшие небо над городом, только добавляли унылых красок в общую смесь ощущений. Погода, невидимой для человеческого глаза рукой, заставляла людей понуро жаться в теплых домах, хотя холода они никак не ощущали.  Она заставляла уставших водителей мрачнеть и, осерчав из-за какого-то пустяка, кричать на пешеходов, решивших перейти дорогу в неположенном месте,  вынуждала прохожих, громко ругающих безразличие природы перед их житейскими проблемами, доставать припасенные зонтики, а иных, не особо запасливых, прикрывая голову руками, бежать к ближайшей автобусной остановке. Весь город словно злился на ненастье, и в головах ничего, кроме самых упаднических настроений, не было. Радовался разве что местный гуляка, стоящий подле знакомой урны мусора с огромной, наполовину пустой бутылкой. Опьяневший шельмец, тихо мурлыкая под нос знакомую песню, неожиданно падает в лужу. Тихий стон о помощи и уже знакомый многим храп.
Человек будто бы не замечал ничего вокруг.  Просто шел, погруженный в себя, не замечая разительных метаморфоз  тихого городка. Ещё пару минут, и он будет дома. Ах, вот она, знакомая с детства дверь с парой кованых двоек посредине. Уже совсем скоро в замочной скважине прозвучит знакомый щелчок, и огромная железная махина наконец отворится.
Человек вошел в темную квартиру грузно и в то же время тихо.  Подобная манера движений зачастую предсказывала ощущение глубочайшей слабости и обреченности. Наверняка, внутри него всё так оно и было, но снаружи человек не подавал вида: густые черные брови не выказывали злости, на лбу не залегали морщины, присущие от природы меланхоличным людям, а сильные руки не сжимались в кулаки. Создавалось впечатление, будто в глубине человека был шторм, однако на поверхности прохаживался глубокий штиль. На первый взгляд, ему было лет этак двадцать пять. Волосы были вовсе острижены, но коротенькая шевелюра не портила впечатления, даже напротив — добавляла мужества. Карие глаза смотрели куда-то вглубь, в пустоту, и ничего не выражали. Орлиный нос выглядел гордо на фоне овального лица, смуглого, загоревшего на солнце. Довольна мускулистая фигура красноречива говорила — этот человек не из робкого десятка. Но это была всего лишь маска. Как часто мы встречаем таких людей! Снаружи зверь, готовый в любой момент напасть, внутри — ранимая душа, которую никому не видно из-за горы мускул...
Темная, неясная тень мелькнула в освещенной луной квартире. Кто-то нарочито небрежно бросил ключи на стол с зеркалом и, немного пошаря в темноте рукой, включил свет. Квартира, представленная взору,  была небогата. Чувствовалось отсутствие женской руки, да и всякой другой, впрочем, руки тоже.  Недорогой старенький телевизор с осевшей по краям паутиной, связывающий его с двумя стенами, большая софа посреди гостиной; чуть дальше недавно купленная «стенка» с фотографиями хозяина квартиры, письменный стол, за которым он уже давно не сидел, пара кресел, коврики на стенах, небольшая кухонька с типичным совковым убранством. Всюду лежал сантиметровый слой пыли, а полы здесь, казалось, не мыли сто лет. Всё в этой квартире настойчиво твердило — живут в ней нечасто. Свет в прихожей был тусклым, грязно-желтым, и неприятно раздражал глаза. Мужчина тихо нагнулся и стал расстегивать шнурки на высоких армейских берцах. Руки дрожали и плохо слушались; недолго думая человек бросил это бесполезное занятия и, наступив на ногу другим ботинком, высвободил её. Затем, поставив пяткой ещё обутую ногу и тихо промычав, снял обувь. Его качнуло, рука рефлекторно оперлась о зеркало, и видавший виды столик недовольно затрясся. Человек оттолкнулся и, не разбирая пути, рухнул на диван.
«Почему я? — первое, что мелькнуло в голове у лежачего. — Почему именно я? я! я! я! Чего я сделал не так?». Он был сам себе противен за свою слабину. Никогда и ни при каких обстоятельствах он не давал себе падать духом. Но сейчас он словно расклеился. Ему было неприятно от своего же лица, мокрого и холодного; добавлял ощущение шероховатый диван, скрипевший от любого движения, и ужасно неудобный. Он немного приподнялся и вытер о поверхность софы влажное лицо. Он корил себя за эти мелочные и абсолютно малозначимые действа, ему хотелось грустить по более веским причинам и бесконечно жалеть себя. Но он не мог: осознание того, что он смертельно болен, не пришло к нему в полной мере. Поразительным иногда может показаться человеческий организм! Мы испытываем сильнейшие эмоциональные волнения тогда, когда с легкостью можно было обойтись и без них, а в ситуациях, требующих большей участности, мы млеем и выдаем фальшь. Человек хотел грустить, но не мог. Он хотел рвать и метать всё в округе, переворачивать всё верх дном — и это ему было не по силам. Минуты томного лежанья, и вскоре он почувствовал, как тяжелеют уставшие веки. Он обмяк.
Звонкий детский голос эхом раздавался в небольшой песочнице. Маленькие девчушки, прихватив из дому потертых кукол, доставшихся, по всей видимости, от старших сестер, играли друг с другом и время от времени миролюбиво ссорились. Чуть дальше, вдали от стайки девочек, сидели двое мальчишек и, елозя по песку машинками, издавали характерные для этой незатейливой игры звуки.
Рядом, на лавочке, сидела сухопарая старушонка и наблюдала за ними. Она смотрела странно, как бы сквозь них, а лицо её выражало то непонятное выражение озабоченности, что временами находит людей исключительно меланхоличных.
— А мой папа сказал, что если на заводе зарплату повысят, то он купит такую же, только вот во сто-о-олько больше, — один из мальчиков, выглядевший более румяным и ухоженным, сказав эти слова, указал на игрушку и размашисто развел руками.
Другой ребенок хотел было что-то сказать в ответ, но высоко задрав свой красивый нос, лишь отвернулся. Был он намного тщедушнее первого малыша и одет в немного больший по размеру комбенизон, да и лицо его не было столь довольным, но во всем его внешнем облике проглядывалась какая-то особенная, трогательная ухоженность.
— А где твой папа и твоя мама? — снова завел разговор первый малыш.
— Бабушка говорит, что они наверху и иногда смотрят на меня. А когда я стану очень старым, даже старше чем бабушка, я их увижу сам, — ответил другой. В его голосе слышались нотки гордости, ему доставляло невероятное удовольствие, что он знал то, чего не было понятно его другу.
— А папа говорит, что они умерли. Только он велел тебе об этом не рассказывать.
— Умерли? — огонь любопытства мелькнул в глазах мальчишки, — А это как?
— Не знаю, — пожал плечами первый, — Но папа говорит, что это плохо.
 
Воодушевление, с такой неожиданностью охватившее мальчишку в комбенизоне, вмиг истлело и погасло сразу же после «плохо». Схватив машинку и не обращая внимания на друга, толковавшего что-то о продолжении игры, мальчик побежал прямиком к бабушке. Пожилая женщина, до сего момента пребывавшая в прострации, сразу же встрепенулась, и испуганно взирая на возбужденного внука, ласково спросила:
— Что, касатик?
Бабушка старалась прикрыть накрывшее её волнение, но не могла. «Впрочем, — пронеслось у неё в голове, — он мал и ничего не заметит».
— Ба! А, ба!
— Чего, миленький?
Мальчик остановился, и немного отдывавшись, стал изъясняться.
— Артемка говорит, что мои мама и папа умерли.
Ужас молнией отразился на лице женщины. Каждая её морщинка конвульсивно задергалась. Мальчику даже показалось, что там, в глубине старческих глаз, появилась влага.
— А ещё он сказал, что это плохо.
Женщина не выдержала. Не желая, чтобы внук видел её такой, она крепко обняла ребенка и, мелко сотрясаясь, тихо заплакала...
Грустное старое воспоминание жгуче обдало сердце. Тем мальчиком был он сам. С тех пор кануло в небытие много лет, но оно, это воспоминание, осталось у него в голове надолго. Тогда от Артемки он понял, что его родители вовсе не живут где-то далеко-далеко, может быть даже на небе, и ждут, пока он состарится. Он понял, что их просто нет в живых. Жизнь, какой она представляется любому нормальному человеку, потеряла для него тогда всякий смысл.
 
Существует легенда о двух лягушках, попавших в крынку со сметаной. Одна из них покорно приняла удар судьбы, и не желая бороться, погибла. Другая же билась до последнего, пока не всколотила под собой масло и не выбралась из западни. Человек не хотел бороться, он жаждал смерти. Того состояния, когда забываешь о своем существовании, когда вокруг темнота —  отсутствие всякого цвета, и ты просто спишь, не видя сон. О, как он мечтал закончить свои внутренние мучения и обрести покой! Обрести его там, где — он верил — его ждут и за ним наблюдают его родные. Он записался в контрактники. Неся службу, он буквально лез под пули и проявлял чудовищную твердость характера. Он падал, как та лягушка, на дно, не видя другого выхода. Человек забывал о своих потребностях или горе, эгоизм, какой он есть в любом мужчине, в нем практически отсутствовал. Судьба берегла его. Давала тот кусочек масла, невесть откуда взявшийся, и служивший ему спасением, которого он не просил и не желал знать. За всё время его ранило только однажды, в руку. Да и то — навылет. Он обрел новых друзей. Хотя «друзей» будет сказать неправильно. Товарищей. Тех, ради которых он мог, не спрашивая, положить жизнь. Не потому, что они такие хорошие, а потому, что этого ему и нужно было. Надо признать, что герой сей повести не был особо компанейским парнем. Погруженный в себя, он редко заговаривал с кем-нибудь и больше всего на свете боялся выделиться из серой массы. Другие его уважали, уважали прежде за немногословность и потрясающее хладнокровие. Некоторые его даже побаивались. Им было невдомек, что за стальными мышцами прячется человек очень ранимый по своей природе. Они и представить себе не могли, что он приехал сюда только лишь с одной целью — умереть. Умереть храбро, в бою, так, чтобы свидившись с отцом и матерью, ему не было стыдно. Другой смерти он совсем не желал.
И сейчас, лежа на скрипучей софе, он ощущал себя таким жалким человечишком, что ему самому становилось противно. Он не хотел прощаться с жизнью так. В неуюте, в бардаке, в холоде. Он жил мыслию о том, что свидится с родителями после отважного подвига, стоившего жизни, но никак не от какой-то дурной хвори. Желая отвлечься, он взял пульт и включил телевизор. Звуки из старой коробки доносились как-то неотчетливо, словно через стену. Он и в дороге ощущал этот шум в ушах, но человек был уверен, что во всем виноват дождь. По телевизору крутили какую-то старую комедию. Ему стало гадко. Смех и горе. Чудовищная смесь, не правда ли? Она порождает страх. Неразборчивый гул в ушах, огромный кусок торта, летевший в лицо бедолаги из фильма и неприятная ноющая боль в голове — последнее, что он помнил. Дальше темнота.
Огромная пустая зала. Среди тысяч кресел, в зрителях, сидит он. На сцене корчились от безумного смеха актеры. Их загриммированные белой пудрой лица выражали дикую радость, несмотря на то, что посмотреть на их кривляния вызвался только один человек. Внезапно в одного из них летит огромный торт, и всё его лицо покрыла густая масса. Пострадавший совсем не обиделся — он, улыбнувшись, стал бодро уплетать это незатейливое оружие.
— Что же это? — закричал беснующийся человек, — Вранье! Всё вранье! Бутафор это! Нельзя в пищу, нельзя!
А актер пантомимы его словно не слушал: изредка он хитро косил своими черными глазками-бусинками на то место, где сидел человек, но продолжал свою трапезу, при этом ещё и блаженно причмокивая губами.
— А мой папа говорит, что это плохо, когда отвлекают людей от еды, — поразительно тонким детским голосом, который так не шел к его взрослому лицу, сказал актер.
— Плевать! А есть нельзя!
Человек захотел остановить этого безумца, но мышцы его не слушались - он словно остолбенел. Громко рыча и силясь что-то сделать, он внезапно встретился глазами с тем актеришкой. Лицо его всё так же было весело, а искривленные уголки губ плавно согнулись в улыбку, страшную, доводившую человека до паники. Он последний раз оскалил свои белоснежные зубы, подошел к невесть откуда взявшемуся столу с тортами, схватил самый большой, с кремом по краям, и швырнул человеку прямо в голову. Острая боль, как будто в его голове пробурлили дырку, и сейчас кричали в неё как в иерихонскую трубу, пронзила человека. Он страшно зарычал, видя как трансформируются кресла залы в мебель его квартиры, как ужасный актер, евший бутафор, превратился в милого комедианта из телевизора, а куча тортов — в развевающиеся белые шторы. Последний аккорд крика был произнесен им уже наяву. Он дышал тяжело, как будто после марш-броска. По лбу катились холодные струйки пота, а сердце в бешеном ритме больно колотилось в груди. Он зло взял пульт, выключил телевизор и лег в постели. Он чувствовал холод и вспомнил про открытое окно. Он встал и закрыл его. В квартире стало теплее. Человек, улыбнувшись от столь приятного контраста ощущений, снова упал на диван, подоткнул подушку, натянул одеяло и замер.
«Да как же это?! — говорил он сам себе. — Я ведь болен, смертельно болен. Как можно нежиться, когда знаешь, что дни твои сочтены?»
Часто от друзей по службе он слышал, что водка хорошо разбавляет горе. Сам он пил мало, так, за компанию.  Не по нутру, что тут скажешь?
«Если водка разбавляет горе, то она, это уж точно, наводит скорбь, жалость к себе, — рассуждал человек. — Не стыдно умирать будет. Умирать будет безразлично. Напьюсь, да и легче станет». С этими мыслями мужчина снова заснул и до утра не просыпался.
Новый день обещал быть таким же серым, как и тот, вчерашний. Те же грязно-синие куски пуха и скомканной ваты на куполе неба, с редкими проплешинами равнодушного голубого фона, тот же свет позади туч, заменяющийся кроткое ярило, тот же свежий воздух, насквозь пропахнувший озоном, те же прохожие с их теми же озабоченными и суетливыми лицами.
Человек, плавно переходя из состояния сна в состояние реальности, потихоньку открывал глаза и шевелил ногами. Лицо его казалось добродушным и миролюбивым, но только на миг: он вспомнил, какая участь ожидала его совсем скоро, и какие намерения у него были на этот день. Глаза его, с пробуждением сияющие светом, враз потухли и присмирели. Они, осознавая горькое будущее, не могли управляться им самим, огонь жизни в них, казалось, затушен навсегда, и ничто не могло пробудить в них бытия.
Человек, взяв с собой пятисотрублевую купюру, отправился на —скую улицу за водкой.
Дороги он не помнил. Помнил только, как всё время обреченно смотрел себе под ноги, как неестественно размахивал руками при ходьбе, и как страшно звенело в ушах.
Продавщица, оглядев это опухшее лицо со страшными темными глазами и грязный помятый костюм — который он не снимал со вчерашнего вечера — сразу решила, с кем имеет дело.
«Развелось этих алкашей, как собак нерезаных», — думала она про себя.
— Вам чего? — спросила она слегка высокомерным тоном.
Догадки её подтвердились: мужчина спросил водки и сунул деньги. Продавщица отсчитала необходимое и выложила на прилавок четыре бутылки водки.
— Ещё что? — спросила она тем же надменным и презрительным тоном.
Человек не ответил. Он только легонько махнул головой из стороны в сторону, сграбастал в охапку бутылки и, повернувшись, ушел.
— Эй, а сдачи? — спросила она недоумевающе, от удивления забыв свой прежний тон. Никогда ещё в её практике алкоголик не оставлял сдачи. Обычно они считались с каждой копеечкой и частенько заводили спор, упрекая её, добросовестнейшую из продавщиц, в обмане.
«Странный он какой-то. И походка у него странная. А! бог с ним», — думала женщина, принимая новый заказ.
 
Через несколько минут он был у себя дома. Секунду он оглядывал свою квартиру, всеми фибрами души пытаясь увидеть сдвижения к лучшему, которые в его отсутствие просто не могли произойти, и, разочаровавшись, отправился на кухню.
Открыв крышечку своими большими, грубыми и слегка неуклюжими руками, он поднес бутыль ко рту. Несколько мгновений он смотрел прямо перед собой и усиленно решался, не шевеля ни одним членом на загорелом лице. Мышцы на руке сократились, сжимая бутылку, и содержимое во множественном числе отправилось в рот человеку.
Жгучая боль, как будто во внутрь усиленно заливали свинец, пронизывала всё горло человека, вызывая неизведанные дотоле мучения. Крепость затупилась где-то на уровне гортани, жгло язык и десны, а из глаз непроизвольно брызнули слезы. Страшный крик отчаяния, помешанной с болью, вырвался из уст мужчины. С силой он бросил бутыль в сторону, громко упал на пол и затрясся беззвучным плачем. В перерывах между басистыми всхлипываниями он слышал, как медленно булькая, выливался на линолеум спирт, и как капли, соединяясь в низинках пола, делали маленькие лужицы. Он снова заснул.
Опомнился человек уже вечером, чувствуя предательскую боль во всем теле и ужасную дурманющую слабость. Он поднялся на изрядно саднивший локоть и огляделся. Та же безысходность, окружавшая его до сей поры, существовала и в эти минуты. Вон там, в углу, в беспорядке валялись грязные берцы, в которых он ходил вчера в магазин, в гостиной пульт, зло кинутый им после кошмара, здесь, на кухне, — три бутылки водки и одна, тоскливо лежавшая рядом с ним, с владениями в виде лужи спирта. Всё было то же. И никаких-никаких намеков к лучшему, всем было словно наплевать на эти бесконечные страдания.
Часто на службе ему нравилось думать, что опричь его, где-то вдали, кипит человеческая деятельность, что-то делается помимо его воли, но оно важно и полезно. Ему радостно было думать, что сзади его прикрывают напарники, хотя нередко он, сам того не ведая, оказывался один на один с врагом. Счастьем для человека было думать, что есть, есть на свете тот механизм, частью которого он не является, но который защищает и оберегает его. Особенное наслаждение придавали мысли, что это деятельность совершается не одним человеком, а сотнями, тысячами, миллионами.., что это масса — сила, в которой никогда не сомневаешься, и под которой чувствуешь себя в безопасности. Знал ли он, что товарищи по службе тайком этой силой представляли его самого и подобных ему? Таких же уверенных и хладнокровных, готовых в одиночку пойти на врага и защитить их, за спинами которых, как за стеной крепости, можно найти спасение?
Из-за своей гордости он так и не решился позвать кого-нибудь из товарищей. Он уверил себя в том, что эгоизм их, присущий любому мужчине, а мужчине военному и тем паче, не поможет ему, а только усугубит дело. Не желал он и показываться им, уверенным в его незыблемой твердости. Что бы предстало их взору? Растертый известняк, который, как они думали, был гранитом. Осознавать это было тяжелее всего.
Человек лежал спиной на полу и о чем-то усиленно думал, вглядываясь в паутину на потолке, в которой, отчаянно жужжа, вертелась муха.
«Вон муха. Что муха? Она ведь жила здесь, в этом доме. Надоедала мне своим присутствием, откладывала яйца, жужжала попеременно. И как же она закончила свою жизнь, полную забот? Попалась как простачка в паутину. И ради чего все эти заботы, дела, надоеданья? Чтобы вот так просто сделать обед пауку? К чему всё это, если можно просто, в любой момент, также как эта муха, сгинуть? Нельзя ли от этого всего отгородиться? Просто пасть, как тебе предначертано? К чему бороться, если знаешь, что погибель неминуема? Муха. И чего она вертится? Знает же, треклятая, что обречена. Не легче ли покорно принять то, что будет?»
Он рассуждал, иногда затуманивая взгляд, и забывая про паутину и муху в ней, потом снова, услышав вопль насекомого, смотрел эту сцену и опять забывался. Странная мысль пришла ему в голову. Он напряженно думал о ней, о её исполнении, и в конце концов пришел к выводу, что привести задуманное в действие проще простого и, вместе с тем, очень необходимо ему.
Простыни его уже нарезались толстыми лентами. В работе, которую он выполнял с величайшим усердием, он словно забыл о своей хвори: руки его, прежде опавшие, красовались пучками мускул с раздутыми венами на них, лицо сияло выражением уже давно забытой физической работы, которую он так обожал, а быстрые движения ног и суетливость их вконец разбавили ощущение немощи. «И вы больны? — словно спрашивали они. — А мы вот живем и наслаждаемся жизнью»
Всё было готово. Человек перекинул петлю через шею, затянул, и, видимо для проверки, с силой дернул. Совершенно непонятная боль пронзила горло. Будто бы внутри что-то раскрошилось на мелкие кусочки и теперь испарялось. На шее выступили кровяные полоски. Щипающая боль снаружи и мнимая раздробленность внутри вкупе только отталкивали его от той смерти, которую он считал сладкой. Но ум, весьма развитый от природы и подкованный в течении жизни, быстро подсказал ему причины. Кадык саднило из-за слишком резкого и сильного дерга, и из-за того, что петлю следовало приложить чуть выше, а кровь образовалась от довольно острых, при должном усилии на них оказанном, краях. Смазав мылом внутреннюю сторону петли и привязав конец веревки к штырю на потолке, человек был готов к неминуемому. Он ни о чем не думал в этот момент, он превратился в машину, цель которой — самоуничтожение. Он не думал о том, как дорога ему эта жизнь, ибо жизнь ему была не дорога, он не вдыхал последний воздух, зачем? — он и не нужен был ему, он не слышал и не смотрел по сторонам. Содержимое, всё вокруг, потеряло для него всякий смысл.
Он быстро сходил за стулом, встал на него, накинул веревку на шею, зачем-то широко раскрыл глаза и с силой, мало кому присущей, пнул ногами стул. Глаза его затуманились, подернулись дымкой и страшно задергались, мозг отказывался работать и производить какие-либо действия, в голове попеременно били в набат, а грудь с детским выражение чувства, когда ребенка ополаскивают холодной водой, наивно пыталась вздохнуть, зажатая в тиски. Страшно было чувствовать, как ноги, до этого наполненные до краев энергией и жизнью, в последний раз конвульсивно задергались без воли человека. Сила, с которой он толкнул стул, оказалась ненужной и напрасной. Человека качнуло в воздухе, и по инерции летя назад, тело с удвоенной энергией рвануло вниз. Веревка не выдержала, и огромное стройное тело ничком упало на пол.
Ощущение полного недоумения и даже удивления охватило несчастного. Он упорно смотрел прямо перед собой и ничего не понимал. «Что это было?», — спрашивал он самого себя. Послышалось жужжанье. Человек повернул голову и сразу вспомнил собственные мысли, эту муху и неудавшуюся попытку лишить себя жизни. Насекомое боролось до сих пор и попытки эти, казалось, были тщетны — сеть всё так же прочно держала его в своих обьятьях. Повертевшись явно из последних сил, муха затихла на мгновенье и резко дала в сторону. О, чудо! обескровленное маленькое тельце, усталое, но радостное, триумфально кружило теперь над тихой комнатой, своим жужжаньем нарушая ёё тишину. «Даже она, тварь божья, находит в себе силы бороться с произволом судьбы. Она бросила вызов смерти, ушла от неминуемого и победила. Неужели во мне, таком крепком, нет таких сил? Не верю! Не верю! Не верю!». — И он снова стал рыдать, глухо и беззвучно — в пол. Самим фактом рыданья человек подтверждал своё бессилие, тем самым мысленно в своей собственной иерархии (о да, у каждого она своя) ставя себя ниже комнатной мушки, опуская себя в мыслях своих в такие низы, в которых ощущает себя самый конченый, но разумный человек.
 
Этой ночью он снова спал тревожным и беспокойным сном. Видения, представленные его взору в этот раз, были ужасно запутаны и параллельны. Каким-то одним из множества разумов, независимым от сна, но не имеющим влияние на него, он, памятуя о сне со страшным актером, с удивлением осознавал отсутствие всякой параллельности в оном, признавая обыденность нынешнего и знаковость прошлого. Люди искони склонны искать необычное в загадочном и сложном — так уж повелось. Однако зачастую то, что мы ищем с остервенением и страстью, всё время виляет у нас перед носом. Нужно только быть чуточку внимательней. Древние учили нас разматывать клубок и там находить желаемое, мы же всё переврали: держа в руке истину, мы обматываем её нитями и уже сквозь них пытаемся что-то разглядеть. Мы, люди, близоруки каждый по-своему.
Человек видел перед собой множество сюжетов, бессвязных и нелогичных, обрывавшихся зачастую так же резко, как и начавшихся. Герои его снов были всё время заняты чем-то несущественным и вели с ним диалоги о вещах неинтересных и скучных. Они рассказывали ему о красоте гор и дороговизне сигарет, суровости прапорщика и изношенности сапог, симпатии к медсестре и крепости самогона. Человек смотрел на происходившее более чем равнодушно, принимая самое ничтожное участие в нём. Он, как старый супруг, иронично смотревший на свою благоверную, из кожи вон лезшую для возвращения былой красоты и понимавший всю тщету этих стараний. Но всему рано или поздно приходит конец. В человеке на смену равнодушия и умиротворённости пришла возбуждённость и решимость. «Всё прошлое — разминка, увертюра перед предстоящим действом, дальше будет оно, главное», — говорило что-то внутри. Так и случилось. Дымка мелочей рассеилась, растворилась внутри разума, и человек в совершенной ясности услышал пение. Оно разливалось внутри него, согревало, как согревает горячий кофе после мороза, оно ласкало уши и заставляло их вытягиваться в страстном желании слышать его снова и снова. Два параллельных мира: мир, где он слышал, и мир, где он видел, наконец слились воедино. Он созерцал вокруг себя тысячи петлей, таких же грубых, из простыней, что он делал нынче. Они неподвижно парили в воздухе, прикрепленные бог знает к чему. Человек раздвигал их, как раздвигают тростник, и шел к тому, что он слышал — к голосу. Пение светилось вдалеке за петлями. Подобно охотнику, бежавшему за своей добычей, он, яростно разбрасывая разодранные простыни, бежал к этому свету. Всё окружавшее его казалось шелухой, негодной оберткой, которую нетерпелось выбросить. Человек аккуратно раздвинул последние верёвки, глубоко и с чувством вздохнул, и проснулся.
Он больше не лежал посреди кухни. Сам того не ведая, он во сне прополз до двери веранды, и сейчас рука его лежала на ручке этой самой двери. Пение доносилось неподалёку, за два балкона от него, а страшное измученное лицо освещалось теперь лучами солнца. Человек с усилием придвинулся к двери, легонько толкнул деревянную рамку и выглянул. Он сразу заметил её. Красивая, с коротко стриженными, развевающимися от легкого ветра, белокурыми волосами девушка напевала мотив какой-то старой песни и миниатюрной синей леечкой поливала аккуратно стриженные цветы, своей пестростью поглащающие весь балкончик. Она, улыбаясь, водила своей тоненькой рукой с леечкой над цветами, изредка подергивая другой рукой скосившиеся стебли. Она была счастлива. Счастлива только потому, что стоит здесь и поливает цветы. Каждая черта лица девушки светилась каким-то особым светом, во всем её существе было что-то такое, что отсутствует в большинстве современнных дам. Вероятно, она не думала о модных бутиках и красивых платьях или о чем-либо ещё более несущественном, она была поглощена только тем, чем она была занята — поливкой цветов, и это было прекрасно. Человек долго наблюдал за ней, любуясь её улыбкой, ласкаясь её внутренним светом, который, казалось, был ярче самого солнца. Девушка, чувствуя столь сильный устремленный взор на себе, взглянула в сторону человека. С быстротой и ловкостью, которые дремали всё это время в нём, он шмыгнул за дверь. Обождав немного, он с каким-то ребяческим задором снова тихо выглянул. Девушка, с полсекунды прищурив глаза, пожала плечиками и вернулась к своему занятию, всё так же напевая полюбившийся мотив. Ещё немного она постояла на балконе, любуясь столь долгожданным солнечным утром и красками проснувшегося городка, лениво вытянулась, взяла леечку и скрылась в квартире.
Случается так, что некоторые, отмеченные свыше, излучают от себя невидимый для обычного глаза свет, который иные называют аурой. Светлой аурой, разумеется. Особенность этого света такова, что тот, кто им помечен, есть настоящее солнце в царстве, именуемое социумом. Представим на минуту, что социум — это клумба. Некоторый — это батарейка солнца, заставляющая каждый цветок этой клумбы поворачиваться в свою сторону. Часто это происходит незаметно и для батареи, и для цветка, но впечатление гармонии и равновесия соощается обоим элементам. Такой была Лиза. Та девушка, что поливала цветы. Она была той самой батарейкой. Светлым лучиком в царстве мрака, который поражал своей чистотой. Другие девушки, завистницы, коих нынче не счесть, считали её дурной; мужчины, погрязшие в ценностях сегодняшней жизни, считали её несовременной, хотя и признавали её красоту, внешнюю и внутреннюю. И только самый сметливый взгляд видел в ней эволюцию. Особую эволюцию. Эволюцию — победу над всемирной грязью. Она вырвалась из общего кома недоразумений, именуемого деградацией, и дала новую ветвь. Ветвь, к сожалению, тупиковую. Вне всяких сомнений, мы придем к тому, к чему пришла Лиза, но многим позже. А пока.., пока она была только одной — для всех — глупой овечкой, выбившейся из общего стада, и указывающей верный путь. Путь, по которому пойдет она одна.
Она всецело посвящала себя окружающим её людям. Она была превосходным другом и незаменимым работником. Мышцы лица её, казалось, не способны были воспринимать гнев, а её голос как-будто всегда пел. Она заботилась о своём внешнем виде столько же, сколько заботится рабочий мужчина о своём, — ничтожное количество времени, но даже этого ей было достаточно для того, чтобы затмить своей красотой дамочек, колдующих над своим ликом часы. Но самым поразительным в её внешнем облике была улыбка. Худенькая стройная Лиза всюду дарила её, дарила даже тем, кто на дух не переносил присутствие её самой. И всюду эта искренность приносила плоды: даже завистницы, хоть и не в достаточной степени доброжелательности, улыбались в ответ и с удивлением чувствовали прилив нежности «к этой странной Лизе». Эту чарующую улыбку и вспоминал сейчас человек, откинувшись на спину и подложив под голову руки. Странное непринужденное выражение завоевала его лицо. Со стороны его искренность мимики могла показаться глупой, но за этой его наивно-детской улыбкой закрадывалась такая Истина, что трудно было поверить, что он совсем недавно хотел вздернуться как последний алкоголик. Эйфория, подобно крепкому кагору, приятно разливалась внутри него, заставляя тугие, непривыкшие к такой феерии мышцы, молодецки растягиваться и выдавать его настоящего, такого, какого он всеми силами старался скрыть.
Он смутно помнил нечаянно услышанный разговор бабушек, протирающих скамейку перед его подъездом каждый вечер. Он слышал их по прибытию из части, когда ещё не знал о своём недуге. За бесконечными диспутами о сериалах и местных сплетнях, человек слышал о какой-то недавно переехавшей в их дом девушке, Лизавете кажется, которую, вопреки всем мыслимым и немыслимым законам, они хвалили, а не обсуждали. О, поколения! Никогда и ни при каких обстоятельствах они не поймут друг друга всецело. Так было, так есть, и так будет. Но повсеместно на каждое утверждение находится своё исключение. Кажется, это был тот самый случай. «Значит она и вправду особенная», — подумал тогда человек, прекрасно понимая, что значит старческое одобрение, и больше не вспоминал о услышанном. Сейчас он видел её и мысленно согласился с этими старушками. Она действительно была прекрасна. Вся его жизнь была так заполнена, что для любви в ней просто не осталось места. Конечно, он старался не отставать от сослуживцев в этом плане, но дальше медленных танцев и поцелуев в щёчку дело не заходило. Наверное, причина кроилась в его желании быть как все. Сухость и неискренность, они отталкивают, отталкивают даже самых падших женщин. Наверное поэтому он так и остался один.
Сейчас что-то внутри него перевернулось, разбежавшись, сделало кувырок и приземлилось на обе ноги. Это что-то было его миропонимание. Он так долго шел к нему, спотыкался, поворачивал не в ту сторону, падал, вставал и верил. Пришел. Пришел к тому, что было предначертано именно для него. Он понял, что жизнь будет прожита зря, если не посвятить её другой жизни, что страдание — благодать, что смиряться с неизбежным можно и нужно, и ещё много вещей вертелось в его измученной голове. Он вспомнил о своей былой слабости, душевной, и втайне даже от самого себя рассмеялся.
Пыль со шкафов исчезала, паутина наматывалась на веник, а ненужные бутылки со спиртным безжалостно выбрасывались в мусорное ведро. Человек бодрствовал. Он, громко напевая солдатские песни, весело шпилил по квартире и наводил здесь порядок. Не мышцами рук — так душой. И эта его энергия так зарядила атмосферу, что человек несчастливый вмиг бы стал горланить любимую — авось придет. Его квартирка из мрачной и темной превратилась в приветливую и светлую. И сразу с души будто ком свалился — легко! Но человек держал в уме последний долг судьбы. И настало время — он чувствовал — платить по счетам.
Парочка купюр за красивый букет, маленькая бабушкина коробочка в карман, и вот он, красивый, бритый, в пюджаке и галстуке, стоит перед дверьми чужой квартиры. Она будто ждала его. Знала и верила, что он, прекрасный принц, придет к ней с букетом роз и заберет её на край света. Её лицо сияло так, как не сияло никогда прежде, а прекрасные лучистые глаза ласкали светом замершего на пороге солдата. Они долго стояли и смотрели друг на друга, не в силах оторваться.

               
                ЭПИЛОГ

Старший сержант Доронин Владимир Андреевич скончался 28 августа 2002 года, через двадцать два дня после своего первого знакомства с Лизой. Эти три недели с излишком были самыми счастливыми днями в их жизни. Они обвенчались и скромно спровадили свадьбу. Между ними не было той любви, что случается между мужчиной и женщиной в наивысшей точке отношений. Было что-то выше. То, что случается, когда встречаются два существа, познавших всю ценность прожитой жизни. Они много разговаривали, причем говорили о вещах малозначимых и скучных. Они доверяли и понимали друг друга интуитивно, часто без слов. Они любили просто смотреть в глаза друг другу и в этом видели счастье. В последние свои дни Владимир слег в постели и почти ничего не ел, но врачи говорили, что он мужественно борется. Лиза была с ним до последнего вздоха. Осталась верной и после. Она была всё также мила, но улыбалась она теперь как-то грустно. Она, светлая Лиза, до конца своих дней чертовски верила в возможность встретиться с ним где-то дальше. Не прогадала. Встретятся.