Нет, ну кто бы мог подумать, что я отдамся этому мальчику?
Весь собранный и серьезный, застегнутый на все пуговицы в своей серой, то ли гимнастерке, то ли мундирчике с вышитыми на рукаве буквами, он вошел в избу, долго вытирал ноги о цветной половик, и остановился, глядя прямо перед собой.
Ну, прямо грешник умирающий.
- Настасья, ну, дай ему…
Я кричать уже не могла и слова мои прошептались лишь в душном пространстве комнаты.
- Што дать-то, хозяйка..? А вот…
У печи кухарка моя колыхалась своим широким задом.
- Да водки налей! И прочь иди! Иди, иди… Уходи, милая. Сама я здесь справлюсь.
«Что кричать-то..? Этот доктор новоявленный… Дохx-тур…»
- Док.Тор. Здравствуйте, доктор. Арнольд, да ?… э- ээ… Как мне там написали… Арнольд..? Евгеньевич..? Да? Вон, рюмку-то возьмите, с морозу славно будет!
«Взял. Ну, надо же, скромник водочку-то пьет… Ах, ты, сладкий мой!»
Он выпил как-то по-детски, губы отер, грибочек пальцами стал выуживать из глиняной миски.
- Сударыня, простите, да – Арнольд, но не Евгеньевич, а Ефимович. Уж так вышло.
«Как будто извиняется, право…»
Он подошел скромно, явно стесняясь. Не выпуская черного саквояжа из рук, остановился около кровати.
- Простите, ради Бога, могу я задать вам несколько вопросов..?
Я смотрела на этого, неизвестно кем присланного мне мальчика и думала, что морфий у него в саквояже должен быть.
Для себя я уже назвала его – «гимназист».
Я живу здесь уже очень долго.
Я не знаю сколько. Не помню. Год? два..? Десять...?
А, может быть – еще дольше… Сколько уж прошло с тех пор?
Зачем все это? Я не знаю. Или не помню…
Может быть, я сошла с ума..?
А сейчас этот гимназист пытается что-то узнать обо мне.
- Зачем тебе, это, мальчик? Что тебе нужно-то…? Видишь - плохо мне! Ну дай мне морфину!
Он молчит, пытается, наверное, понять что же я ему сказала.
По бревенчатым стенам ползают какие-то твари. То ли тараканы, то ли оборотни какие-то… И все они улыбаются.
Улыбаются, улыбаются…
... улыбаются, также, как и эти чертовы склянки на высокой полке!
- Ну, сделай мне укол, доктор чертов..! Неужели не видишь..?
Игла делает свое дело и, я замираю на этих серых простынях.
«А он, вообще-то, ничего! Худенький такой, прямо Христосик. Надобно бы и его…»
Но мысли мои куда-то уносятся. Да и нет их.
Мальчик роется в саквояже, что-то нашел и, глядя на меня пустыми глазами, протягивает серую обертку.
- Мадам… простите – това-арищ Чарская, вот. Вот то, что вам нужно.
- А ты, дружочек… как там тебя? Ар… Арнольдович? Извини, снова забыла… я не буду это. Дай мне поспать…
Я прикрываю глаза, слежу за этим худеньким.
Уходит. Уходит мой новый доктор. Мой новый мальчик.
«Гимназистик. Мальчишечка… Да-аа… сейчас как раз бы мне этого мальчика под холстяные простыни..! И порошка бы..! Кокаин! В этой сибирской глуши кокаин везде лежит белым облаком! Везде - на крышах домов, над лесом, который рядом, на берегу речки, у которой я была лишь раз… даже на губах пегой коровы, которую я иногда вижу у нужника – тоже кокаин…!»
Господи, да что же это я такое говорю-то..!?
Ну, дайте же мне кокаина! Сволочи…
А под морфием я уже давно.
Или… ? А-аа, не знаю. Забыла. Забыла всё.
Хотя, нет, не всё.
Помню этого, в сиреневой жилетке. Цвет, конечно для меня, неприемлемый. Сразу подумала: ты, любезный, даже рядом со мною стоять не можешь!
А он, прости меня, Господи! все-таки меня уломал. Или – сломил. А, вообще-то – убил он меня. Но это уж потом…
Нет, ну как он пел свои песни! Как улыбался, сволочь, своими тонкими губами! И, когда подлец этот, прикоснулся под столиком к моим коленям в этом чертовом кафе на rue… на rue Сhantle… нет… не так – Шан… Господи! И это забыла! Ну, тронул он мои коленки – я и умерла! сладкий был, сволочь! и - красавчик...
... да, умерла тогда сразу, что же тут говорить..?
Стучат, что ли..?
- А-аа… это ты, милый… Заходите, доктор, заходите. У меня, знаете ли…
Он заходит тихонько, скребет пальчиками суртучок свой, стоит у двери.
… какие-то непонятные… э-эээ… сложности в области… ну, по женской части. Видите, почти складно сказала. Вы, уж, посмотрите, пожалуйста… Как вас… простите…. Ар-рр… Аркадий, да..?
«Арнольд» - говорит он сухо.
Мальчик до сих пор насторожен.
«Ну кого они прислали мне? Был же этот, прошлый доктор.., как его..? Николай… Николай Петрович, да. Хоть имя могу вспомнить. Да, любились с ним, что тут говорить-то? И в спальне моей, и в кладовке, где мыши стучали коготками по полу, и в поле с ромашками и васильками… Да везде. Везде, где он суетливо пихал в меня свой толстый канделябр. Чертов сукин сын! Суетлив был он, конечно, понять могу – жена прачкой служила, всегда почти рядом. Но вот домик их сгорел, что-то там случилось, уж не знаю, не знаю…. Они и уехали. Или - забрали..? Ну и правильно. От греха подальше…»
Мальчишечка моет руки над раковиной, долго трет их полотенцем и, вижу - боится посмотреть в мою сторону, где лежу я расхристанная c ногами раздвинутыми, в ожидании врачебного осмотра.
«Ну, посмотри же, голубь ты мой! Посмотри в эти мои нефритовые пещеры, окуни пальцы свои в мою пропасть кричащую! Ну, где же ты, мальчик тонкий, неужели не видишь, что же мне сейчас нужно…?!»
Тогда, с сиреневым были у нас и безумные ночи, и ночи и дни, и..
... да всё было!
Париж! А как же иначе? Только в Париже такое и возможно.
Приходит, помню, с этой… как её..? Жанна. Нет, Джа…, нет, не помню уже… Да-аа, плевать.
- Это, - говорит, - кузина моя. Из Nansy . Она будет делать фотографические снимки.
«Нанси, подумала я, где-то рядом..?»
А кузина эта уже и треногу поставила.
А потом… Господи, прости меня грешную..!
Потом мы втроем такое вытворяли, что… Боже ж ты мой!
Кузина эта лизала мои розовые лепестки… потом я её уже языком ублажала (откуда я это знать-то могла..?!), а гад этот, тварь сиреневая, мне каа-ак вставил свой прибор в мою ...! Господи! неужели это было..? О-оо..! Да, что тут вспоминать!? Попробовала я тогда белого порошка. Все нюхали. А потом он и шприц достал. Сволочь! А сучка эта еще и снимки делала…
Гимназист, вижу, суетится. Нервничает. Медленно ко мне подходит.
«Неужели решился мальчишечка? Ну, давай, милый..! давай!»
Мальчик подходит к моим раздвинутым ногам и прикасается осторожно своими пальцами к натянутым струнам.
«Господи, Боже Мой! Это – что? Это он, что ли, школьник этот..?»
Но сладостная волна уже накрыла меня всеми невозможными сладостными переливами…
Мальчишечка теребит мою плоть, и я уплываю куда-то далеко и жутко…
… чувствую, как набухает мой маленький росточек…
… и пальцы его горячие скользят во мне…
...да, и сидим мы тогда две дуры голые и сумасшедшие, а сиреневый что-то со склянками колдует, а потом воткнул ей шприц куда-то в подмышку, она и захохотала жутко!
Нанси! Да уж! Прямо из Вологодчины была кузина эта!
А-аа, плевать! я всё смотрела и смотрела… и страшно мне было, страшно и смешно, да, смешно мне было, а он и мне прямо под грудь иглу вогнал и говорить стал что-то… уж не помню…
Член его снова вздыбился, он долго елозил мне по губам и выплеснул soudainement мне на лицо свое ядовитое семя!
Это я сейчас так помню.
А тогда. Тогда мне это понравилось...
За окнами вьюга поет сибирская.
Окошки все в морозных кружевах. У меня тоже кружева на сорочке.
А этот уже и штанишки приспустил.
«Ну, надо же, а я и не заметила!»
- Арр.. . Арнольдик, милый, ну иди же ко мне..!
Он скидывает свои штиблеты, освобождается от брюк, исподнее вниз падает – и я теперь вижу его восставший penis!
«Ну, наконец-то!»
Я привстаю на кровати, берусь рукой и тяну себе в рот этот красно-багровый символ мужской доблести, этот ствол, украшенный у основания черными завитками волос, этот fhallus, данный мне сейчас проклятой судьбой моей...
... страшный и сладкий, он пышет жаром, который переливается в меня, он дрожит и стонет, также, как и хозяин его, я сжимаю зубами эту главную мужскую принадлежность тела их...
откушу! оторву..! убью!
... эту их главную принадлежность, без которой они, сволочи, ничего бы и сделать не смогли без нас…
... не смогли бы... да.
Что это я..?
Опять, что ли мысли вернулись..?
Сиреневый меня тогда продал, подонок.
Сначала на Plase Pigalle работала. А-аа.., потом уж и Saint-Denis и все эти парижские вертепы в страшных районах. Карточки фотографические показал кому надо – и..! И всё. Я и угомонилась. Это он мне так сказал: «Угомонись, creature, - говорит, - заткнись, ****ь советская..!» А что делать-то..? Французский мой никому не нужен – я и так во Франции, говорю, слава Богу. Институт Смольный? Да кому здесь это нужно?
Вот и стала я проституткой. И кокаин был. И морфий. И все такое. Всё было...
Лизка, тетка моя, меня тогда вытащила.
Из этой чертовой Франции. После революции она кем-то стала в Советской России. Ну, то есть, многое сделать могла. Она и сделала. Я вернулась, а её расстреляли. Ну, та-ак всё просто! Прямо, как в сказке.
А меня отправили на берега сибирской реки. В ссылку, как они сказали. На вечное поселение. То есть Лизку – к стенке, а меня - век здесь живи!
Вот и живу. То есть доживаю.
- А что там в Петрограде, милый..? Ты ведь недавно оттуда?
- Теперь это называется Ленинград. Там, Мария Владиславовна, строится социализм.
- И что, сос… социализм этот твой… он – что? С чем его едят? Там кокаин будет?
- Ну, что Вы опять об этом..! Вы, мадам, больны, и вам нужна помощь. За этим я и приехал…
- Нну-уу, ты и так уже помог мне, миленький. Прямо – Голиаф какой-то… или Давид? Я их всех всё равно не помню. Ри-иим, Древняя Греция, да..? Знаешь, а вставь-ка ты мне еще разок! Ты же молоденький, вижу, что у тебя там il ya tous les droits. Да..? Eh bien, je veux plus, ma chere! Petit moi, vous savez? Ты по французски-то говоришь..?
Он вонзает в меня свое мужское естество и начинает яростно работать тазом.
«…господибожемой! как сладко… как сладко и больно! Как же я тебя ненавижу-ууу…!»
… тогда папа сказал, что все это ненадолго, что, мол, это временные, так и сказал – временные! неурядицы, что все образуется.., что все будет, как прежде…
Мы пили чай в гостиной, сиреневый фарфор звякал тоненькими ложечками, папа улыбался в свои роскошные усы, протирал свое пенсне и, ничто, казалось, не может помешать нам в этой спокойной нашей жизни…
За окнами осень ветрами стенала.
… вчера, говорят, Новослободских взяли. Взяли! Господи, слово-то какое жуткое!..
… а Вишневецкую, говорят, нашли прямо под аркой. Мертвую..
Он дышит тяжело.
Страшный.
Я смотрю на его лицо, искаженное дикой гримасой, прикрываясь полузакрытыми глазами, умираю от ненависти и наслаждения, и пот его, ядовитый и горький течет по моим щекам, по моим губам, по моим слезам...
А потом...
Да ничего потом.
Пришли эти страшные люди в черных тужурках. Мы с мамой еще и сказать-то ничего не успели, а папу уже ударили по голове винтов… прикладом винтовки ударили. Он и упал. И кровь его, красная и черная, страшная, поползла по паркету к моим бареткам. Я всё ноги отодвигала, а лужа эта тягучая подбиралась ко мне. Баретки эти папа мне на Рождество подарил, я их так любила..!
Он взрывается, наконец, хрипит протяжно, сжимает руками мои плечи – и выплескивает в меня свои сатанинские струи!
… а маму убили тоже сразу. Штыком в живот. Я уж потом узнала, что это «штык» называется. Мама захрипела и рукой стала по полу перебирать, а этот, который главный у них, ногой в сапоге её отодвинул и на меня посмотрел страшно.
- Я, - говорит, - говорит и даже губами тонкими не двигает, - я, Ефим Кац, красный большевик и революционный моряк, пришел растоптать всю вашу белогвардейскую сволочь, чтобы...
Потом уже и не помню ничего.
Лизка меня забрала.
Она уже тогда была у них каким-то комиссаром. За границу меня и отправила.
«От греха подальше, - говорит, - будем потом мы с тобой королевнами…!»
Д-аа, вот и стали мы с тобой, Лизонька, королевнами – ты в земле сырой, и могилки-то нету, а я здесь, на просторах сибирских, в деревушке этой, где поимели меня все, кто только поиметь мог, начиная от пастуха и конюха.
А сейчас вот – и доктор этот!
Он уже в брюках (и как я этого не заметила?), снова трет свои пальчики под рукомойником. Потом к зеркалу подошел (я-то смотрю сквозь ресницы опущенные!) – проборчик свой подправил, усики козлячьи облизнул (Господи, ну, ребенок, ей-Богу!), достает портсигар (ах, оказывается, и портсигар есть!), папироску достает, спички стучат-прыгают, ломаются в непослушных рученках, прикуривает нервно (мне, щенок, курить не предлагает!), садится на стул.
Вальяжно так сидит, прямо князь дунайский, твою мать! прынц сраный!
Господи, как же я ругаться-то стала нынче! Прямо, как извозчик.
"... тогда во Франции думала, что как-то выкручусь, ну, вырвусь из плена этого ****ского. Тетка и вытащила. И – зачем? Её к стенке, а я в этой самой ссылке.
Зачем снова в Россию вернулась?"
Аа-ааа, теперь уже ничего не поделаешь...
А, может этот...? Арнольдик. Может он сможет помочь..?
- Мария Владиславовна! – перебивает он мои мысли. – Я, ведь, не просто так здесь.
Сидит, сверчок этот, нога на ногу, штиблеты лаковые.
Сюртучок снова застегнутый, папироска подрагивает в холеной руке, взгляд (Господи, откуда это взялось..?) холодный и жесткий.
... не просто так. Я, несмотря не наши с вами некие, скажем так, установившиеся приятельские.., дружеские отношения, должен вас уведомить, что прибыл я сюда по постановлению Всероссийской ЧК и, как сотрудник органов, я, Арнольд Кац, должен и намерен осуществлять надзор за вами, а также, в случае ваших возможных противореволюционных действий, пресекать действия эти, вплоть до...
Он морщится - табак попал в рот, харкает, грязно матерится и смачно плюет прямо на пол, хищно глядя на меня.
... до высшей меры социальной защиты.
«Ну, вот. Я теперь и успокоилась. Угомонилась, как сиреневый мне сказал»
… к тому же органам известно, что вы поддерживаете письменную… э-ээ… почтовую связь с иностранными гражданами.
Он встает, выплевывает папироску на дощатый пол и, уже не смущаясь, расстегивает брюки.
Я закрываю глаза, молчу и думаю, что кокаин у него точно должен быть.