Утро – мерзкое время. В жизни бомжа - особенно. А разве в этой жизни… или в том, что ей называют, бывает что-то другое? Бывает. Вечер, например. Когда все и вся уже угомонились. Никто не гонит, никуда идти не надо. Можно вытянуться и закрыть глаза. Может быть – в последний раз. Да – вечер лучше! Летом, когда тепло, по крайней мере.
Утро снова лезет холодом под ворот дырявого джемпера, просачивается холодной росой под ткань трико ниже колен, кружит голову слабостью оборванного тревожного сна. Снова надо идти. Тропа, пригородный парк – скорее лес, свалка, гаражи…
Удивительно, но имея массу времени, даже не массу, а всё время, отпущенное тебе на продолжение и окончание беспаспортной никому не нужной жизни, постоянно хочется спать. Раньше я никогда не думал об этом. Мог не спать сутками, зная, что всегда могу отоспаться. А теперь могу спать весь день, но отоспаться – никогда… А ещё - всё время хочется пить. В современном городе, это большая проблема. Для бывшего человека – по крайней мере. От этого привкус китайской лапши всё время стоит в обожженном рту. Снимается лишь на пару минут очередной дозой одеколона, или водки… если повезёт. Ну и выпить, конечно, хочется всегда: чтобы не хотелось пить, спать, чтобы вообще ничего не хотелось.
Когда всё это началось? Ведь судьба не отвела на переход к новому этапу существования какого-то особого - антиторжественного дня. Ни кто ни куда не вызывал, не давал под роспись никаких бумаг, а потом не вручал «корочки» и не говорил: «Поздравляем, Виталик! Теперь ты бомж!» Нет, всё шло как-то незаметно, даже для меня самого. Как-то гладко, даже легко, но стремительно и неумолимо. И где он – тот поворот, проскочив который, жизнь пролетела точку невозврата? Впрочем, были бумаги…
Это был третий (или четвёртый?) выход из наркологии.
- Я больше не могу, Виталий, - сказала Ленка.
Она и до этого так говорила. И после первого раза. И после второго. И ещё несколько раз. Но в тот день не было слёз и отчаяния. Была какая-то холодная отрешённость. Вернее – решимость… Не хочу вспоминать детали. Даже сейчас, хотя прошло уже столько времени… А сколько? Полтора года? Два? Два с половиной? Не помню. Время на улице тянется монотонно, мучительно и медленно. Каждый месяц здесь, это целая жизнь… Если, конечно, выживешь.
В общем, мне были предложены два варианта: комната в коммуналке, или деньги. Я выбрал второе.
Собственный бизнес манил массой возможностей, а главное, океаном свободы, когда не нужно отчитываться за каждую минуту рабочего времени перед начальством, когда нет ни начальства, ни самого рабочего времени как такового. Я даже зарегистрировал ИП, снял комнату в коммуналке. Потом какое-то время сидел на рынке, пытаясь продать закупленные оптом китайские лифчики и трусики. Пил пиво. Потом пытался взять в аренду холодильник и торговать мясом… или рыбой. Впрочем, это уже детали. Как же быстро кончилось то время. А ещё быстрее деньги…
- Луна! Мать твою! Ну, где ты был?!
Танька. Последнее светлое пятно в бесконечной череде чёрных дней, похожих один на другой, как кадры негатива на отснятой киноплёнке.
Откуда она попала к нам, точно неизвестно. Говорит, что из Таджикистана они сбежали вместе с родителями. Что было после - она рассказывать не любит. Всё как у других – череда неудач и мелких катастроф, за которыми уже ничего: то ли ворота рая, то ли первые шаги в аду. Скорее – последнее.
- Смотри, что у меня есть! – Танька лезет в карман засаленных джинсов, бережно вынимает сложенную пополам зелёную бумажку.
- Знаешь, что это?
Я не верю своим глазам. На её ладошке лежит хрустящая купюра в пятьдесят баксов. Точно такими расплатились со мной родственники бывшей супруги, когда вместо угла в коммуналке я выбрал деньги и собственный «бизнес».
- Где ты нашла?
- Нашла! – Танька передразнивает меня, даже немного обижается.
- Заработала!
- ?! – У меня нет слов, чтобы спросить о деталях.
- Я вчера в кино снималась. Почти до утра. Гонорар!!!
Мы идём до конечной остановки. Танька рассказывает, как в центре - у фонтана, где она попрошайничала, к ней подкатила какая-то съёмочная группа. Угостили пивом. Взяли интервью. А потом предложили «покататься» с ними по «точкам» - показать жизнь бомжей.
- Я думала - обманут. Поэтому попросила «аванс». Они купили мне ещё пива и дали две пачки сигарет.
Танька вынимает смятую пачку «Мальборо», протягивает мне помятую, но не сломавшуюся сигарету. Вторую берёт себе, вынимает зажигалку.
- Извини, старик! Остальное я искурила…
- Таня! Ты гений!
- Ну, так! – Она глубоко затягивается. Пускает голубую струйку дыма настоящего табака.
На её ещё не совсем испорченном бездомной жизнью личике расплывается блаженная улыбка.
Таньке лет 20. Она была бы красивой девахой, если бы… Если бы да кабы! Если бы не она, меня бы, наверное, уже не было на этом свете. Благодарить её за это или проклинать, я не знаю. Но проклинать её – невозможно. Она – человек. Человек, которых мало здесь, которых не много и в той – прежней жизни - из которой мы все сюда пришли.
Она подошла ко мне, когда я замерзал на пороге прошлой зимы, выброшенный сначала со второго этажа общаги, где числился сторожем, а потом из «обезьянника» Ленинского РУВД.
Это она привела меня в "Метрополь". Она упросила Шрека оставить меня там до тепла. Объяснила, как можно выжить (ну хоть какое-то время), оставшись на улице. И всегда делилась со мной: и едой, и выпивкой, и сигаретой, если день проходил совсем неудачно. Хотя, какая уж тут удача! Она и назвала меня Луной, сократив фамилию Луневский, до первых букв. В самом деле, зачем бывшему человеку, его бывшая фамилия. Имена у бомжей – короткие, как клички у собак. Так проще…
- Луна, 50 долларов, это сколько, если на рубли?
- Около полутора тысяч… Тань, только обменять их – проблема. Паспорт нужен. Да и вообще…
- У меня есть знакомая продавщица. – Говорит Танька. - Она возьмёт… Должна взять.
Мы проталкиваемся в узкую дверь магазина. Граждане сторонятся нас, обходят так, чтоб не дай Бог не задеть. В прежней – «обычной» жизни, когда я чисто брился и умывался, носил приличную одежду – как меня только не толкали! Даже, не взирая на мои приличные габариты и крепкое телосложение. А теперь – дают дорогу. Одно из преимуществ (может быть, единственное) бродяжьей жизни. Привилегия, к которой быстро привыкаешь…
«Знакомой продавщицы» не видно. Танька что-то спрашивает у прилавка. Потом подмигивает, обернувшись ко мне:
- Сейчас подойдёт!
Через минуту за прилавком появляется ярко крашенная продавщица, похоже торгующая здесь ещё с советских времён. Танька показывает купюру, не выпуская из рук. Потом что-то обдумывает. Отрицательно качает головой. В гуле торгового зала я не слышу их диалога.
Наконец она возвращается ко мне.
- Говорит, что даст три бутылки водки и колбасы… Я, наверное, смогу ещё на бутылку её уговорить… Не мало, Виталь? Ты как думаешь?
- Да это вообще ничего! Пойдём отсюда. Придумаем, что-нибудь…
На крыльце Танька вынимает последние две сигареты. Комкает пачку. Мы закуриваем.
- Вот срань! Даже с деньгами ничего не купишь! Надо было у них в рублях попросить…
- Подожди!
Мне в голову приходит шальная идея. Я вспоминаю Акрама – бывшего сослуживца с той самой работы, с которой я и отправился впервые в наркологию. С которой, может быть, всё и началось. Ах, как славно мы тогда работали!
Когда наш технический отдел сокращали, а потом и расформировывали, мне снова сфартило. Да ещё как! Перевели – инженером на утреннюю программу. Даже в зарплате я тогда ничего не потерял. Правда, чтобы подготовить программу к утру, нужно было начинать работать с вечера. И за режиссёра, которого не было по штату, и за инженера… А потом и за ведущего, и за автора. Две «девочки», которые «наполняли» утреннюю программу содержанием, часто опаздывали к эфиру, или вовсе забывали оставить, а я так думаю - и сделать сюжеты.
- Да поставь музыку! Один хрен никто не слушает, - говорили они.
Я попробовал делать «связки» между песнями, потом подбирать и обрабатывать какие-то новости с интернета. Даже писать небольшие комментарии. Получилось. Девочки – Юля и Маша стали появляться ещё реже – главным образом за зарплатой. Я ничего не говорил руководству, но оно, кажется, и так всё понимало. Впрочем, никаких последствий не было.
Я просиживал ночами в ставшей родной студии. Подбирал композиции, писал связки и комментарии к новостям, потом записывал сам себя, монтировал и… оставив готовый «продукт», шёл домой отсыпаться.
Меня быстро «приняли» в творческий коллектив. Начались бесконечные «дни рождения», «поминки», «юбилеи», праздники по поводу и без всякого повода. А потом, я и сам стал устраивать себе «праздники». Закончив работу: шёл под утро в ночной магазин, брал бутылку «Арарата», банку «шпрот», шоколадку и … возвращался на студию. Мы расслаблялись или с диктором, приходившим читать погоду и утренние новости, или с дежурным электромехаником. Вернее это я расслаблялся, а они так начинали трудовой день.
Потом бутылки конька не стало хватать. Потом коньяк сменился водкой. А потом … Выйдя на работу, что называется "не приходя в сознание", я не смог «собрать» программу. Начался запой. Правда, учитывая прежние заслуги, меня «помиловали». Пристроили в наркологию. Выйдя из неё, я держался около месяца. А потом всё повторилось. Только с более серьёзными последствиями. Я «поймал белочку». Так что из наркологии меня быстро депортировали в психушку. Сколько времени я там лежал – не помню. Знаю только, что бывший директор нашей компании за это время умер. Начиналась какая-то серьёзная реорганизация. Так что утреннюю программу окончательно закрыли. Девочек-ведущих перевели в другую редакцию. Диктор всё также читал вчерашние новости, а электромеханики, одним из которых работал Акрам, всё также выдавали эти новости в эфир. В общем, кроме меня никого не уволили. А вот со мной новое руководство решило расстаться по статье. Видимо, чтобы другим было неповадно…
Работа у Акрама была не пыльная. Да, это даже и не работа, а подработка, как он сам говорил. Весь световой день, за исключением двух часов вечером и утром, да и то по «дежурным» дням, его можно было застать у одного из обменников. С такими же менялами он играл в нарды, обменивал валюту, торговал «левым» спиртом, ещё чем-то. Жил своей мало понятной и независимой жизнью восточного человека, когда-то, зачем-то обосновавшегося в большой и холодной России.
Акрама мы нашли сразу. Не сказать, что он очень обрадовался моему появлению, но с восточной тактичностью напряжённо улыбнулся, и даже протянул мне руку, что в последнее время делали далеко не все бывшие сослуживцы, знакомые и даже бывшие друзья.
- Здравствуй, Виталя! Здравствуй, дорогой! Какими судьбами?
Я показал ему пятидесятидолларовую банкноту.
- Поменяешь?
Акрам взял купюру, сложил пополам, потёр пальцами, посмотрел на свет.
- А она настоящая?
- А ты не видишь?
- Вижу, вижу, дорогой. Сколько ты хочешь?
- Хочу по курсу, конечно.
Акрам поморщился от таких слов. Протянул доллары мне обратно.
- По курсу нельзя… Доллар падает. Времена у нас тоже тяжёлые… По двадцать рублей за доллар – только для тэбя…
Мы торговались ещё минут семь. Акрам был непреклонен.
Я отошёл к Татьяне.
- Он тыщу даёт. Больше – никак.
Танины глаза засияли от радости:
- Давай, конечно! Кто нам больше даст?!
- И то верно.
Я снова вернулся к Акраму.
- Накинь ещё хоть сотни две…
- Не могу, дорогой! Нет сотни две.
Я расстаюсь с Танькиным богатством. Сую в карман полученную штуку, хочу уходить.
- Э! Подожди!
Акрам отходит к столику, за которым остальные менялы играют в нарды, вынимает из спортивной сумки какой-то пакет, передаёт мне.
В пакете полутора литровая бутылка палёного спирта.
- На. Много не пей! – смеётся мне в спину Акрам.
Накупив водки, консервов и несколько батончиков «Марс» (Танька их ужасно любит) мы отправились в «Метрополь».
Полуразрушенный барак почти в центре города пережил многих своих обитателей. Отсюда многие съехали в мир иной. Возвращались сюда только из тюрьмы. Да и то ненадолго. Хозяева комнат в весёлом доме колдырили по страшному. Одни резали других или просто захлёбывались блевотиной. Слепли и умирали от ацетона. Закладывали и пропивали свои комнаты. В комнаты заселялся новый контингент, который быстро опускался в бомжи, или ещё ниже – в могилу. Несколько раз «Метрополь» горел, но никогда не выгорал окончательно. И даже когда снесли все окружающие трущёбы, «Метрополь» продолжал стоять, зияя выбитыми окнами на бурьян пустыря. Постоянных – законных жильцов теперь не было. В холодное время здесь собирались местные бомжи и те, кто ещё не считали себя таковыми, имея прописку на каких-нибудь шести квадратных метрах у очередной тёти Любы, то есть, ещё не определившись, куда дальше идти: бомжевать или сразу – на кладбище.
После официального расселения здесь стало гораздо тише и спокойнее. Даже менты редко заглядывали сюда. Ну, если только какая-нибудь показательная акция, или рейд с местным телевидением…
Тань, а может в «лес»? – Робко спросил я, зная, что посиделки в «Метрополе» никогда по хорошему не заканчиваются.
- Это тебе в «лес» – хорошо. А я тут живу. – Ответила она, протискиваясь в перекосившийся дверной проём. – К тому же со Шреком надо объясниться. Он меня вчера потерял. Сейчас, наверное, злой, как собака.
- Он всегда злой, - заметил я. – Перебирайся к нам…
Танька тяжело вздохнула.
- Это сейчас у вас хорошо. А потом? Ты ведь эту зиму случайно пережил. Ты знаешь?
- Знаю. Поедем осенью к отцу Николаю. Я всё ему объясню. Он поймет…
- Посмотрим.- Татьяна обрывает меня на полуслове. Заметно, что оставаться здесь она не хочет и сама, но как быть дальше ещё не решила.
Вообще-то жизнь бомжа строго регламентирована. Есть места, куда можно ходить и куда категорически нельзя. Пункты приёма стеклотары, металла, помойки, теплотрассы, места ночлежек, строго поделены на зоны влияния. «Работают» бомжи в парах. В каждой свой старший, слово которого - закон. И как не противна, как не гадостна жизнь между помойкой и теплотрассой, нарушать неписанный кодекс никто не решается, потому что наказание за нарушение – всегда одно – смерть. Шрек - один из авторитетных бомжей в старой части города. Говорят, что раньше сидел за убийство. А в прошлом году – забил до смерти ногами своего напарника – Лёху за то, что тот сделал несколько лишних глотков одеколона, обделив его – Шрека. С тех пор он «работает» с Танькой. Вернее, это она работает…
С ним никто не связывается. Никто не спорит. Я тоже стараюсь не идти с ним на конфликт. А он – видимо опасается меня, понимая, что комплекс забитой собаки ещё не совсем у меня выработался, и я могу легко свернуть ему шею. Тем более, что когда-то занимался борьбой. Хотя какая теперь борьба?! Здесь вся жизнь борьба.
Я не заметил, как он вошёл. В комнате уже собралась небольшая компания. Настоящие: водка и еда, добытые Танькой, действовали умиротворяюще. Всем было хорошо. Никто не кричал, не ругался. К тому же сегодня пришёл Витя Мурадов – местный поэт. Настоящий поэт – у него даже пара сборников выходила. И бродяга – настоящий. У Витька имелась официальная прописка в какой-то деревне, где жила старушка мать. Был членский билет какого-то Союза писателей. Был и талант. Не было желания жить как все и, конечно, никогда не было гонораров. Впрочем…
Своим талантом Витя распоряжался умело и нестандартно. Когда присутственные места не охранялись от народа блок-постами чоповцев, он заходил в здание, украшенное официальными табличками, шёл по кабинетам и предлагал свои услуги: «Здравствуйте! Я поэт Виктор Мурадов. Вот моё удостоверение. Я слышал, что у вашего руководителя скоро юбилей. Могу предложить великолепные стихи от вашего коллектива для вашего шефа…» Обычно из двух-трёх контор одна «выстреливала». Даже если юбилей шефа или его зама предстоял через месяца два-три. Тем более, что гонорар всегда равнялся стоимости одной бутылки самых демократичных сортов водяры.
Витя выпил и закусил. Под его деревенские стихи было хорошо помечтать. Я снова погрузился в воспоминания уже совсем недавней жизни. Вспомнил село Покровское среди бескрайних полей, воспетых Витьком. Вспомнил усадьбу дворян Батюшковых с балкона которой Витя сорвал торжественное её открытие к какому-то пушкинскому юбилею, крикнув в толпу чиновников, что Пушкин был не паинька, а бабник и пьяница, завершив свою мысль каким-то скабрезным стихом. Скандал, говорят, был страшный! Вспомнил я и отца Николая - настоятеля местного храма - у которого я почти обосновался по весне. Судьба, кажется, давала мне ещё один шанс. Кажется, последний.
Мы с Витей добрались с грехом пополам до его вотчины. Он представил меня отцу Николаю. Попросил помочь. Батюшка принял нас. Витя вскоре перебрался в соседнюю деревню к матери, а я остался «потрудиться во славу Божию». Рубил дрова, топил печь, сгребал снег во дворе. Отец Николай отвёл мне настоящие хоромы – комнату в избе, где вскоре должна была открыться воскресная школа. Он снабдил меня своими вещами, которые хоть и с трудом, но всё же сходились на мне. Хороший стол, баня каждую неделю. К тому же батюшка обещал похлопотать, чтобы мне сделали документы. И уже хлопотал. Совсем скоро меня вполне официально должны были взять на должность сторожа, подобрать домушку, ведь брошенных хором в Покровском было множество.
Я бросил пить. Вернее – почувствовал, что могу прожить без этого. Волевые центры, ослабленные за много лет до полной парализации, казалось, снова начинают возвращаться к жизни. Я снова стал похож на человека. Я был готов и хотел начать новую жизнь – чистую, как мартовский снег на церковной крыше.
- Не расслабляйся, чадо! – Часто говорил мне отец Николай. – Бесы рядом. Они не отпустят просто так. Молись! Учись молиться…
Но я расслабился. Гордыня, видно, один из самых тяжких грехов. Впрочем, и остальных у меня скопилось не на одну жизнь.
Отец Николай был в отъезде. Я, как мне казалось, надёжно присматривал за храмом. Чистил снег, колол дрова. Но тут, другой бес – бес распущенности и сластолюбия будто подпёр вилами под рёбра.
Закрыв церковь, я отправился к одной вдовушке – местной прихожанке. Признаться, мы и прежде общались. «Ну не монах же ты! Так совсем одичаешь! Сходи, развейся!" - кричал в уши бес, подмигивал у сельпо и кивал головой то, на дом Зины, то на магазин.
Я зашёл и туда, и туда. Зина, будто ждала меня. Собственно и в сельпо можно было не заходить. Стол, штоф, в перспективе - мягкая вдовушкина постель и все радости мира расстилались предо мной, словно скатерть самобранка. Беседа шла душевная. Потом на огонёк заглянула соседка. Потом Зинин брат, потом ещё кто-то. Я уже изрядно набрался. Когда в очередной раз выходили на крыльцо покурить, я мельком глянул в мутное зеркало. Кривая гримаса окончательно захмелевшей рожи, казалось, передразнила меня оттуда. «Остановись!» - крикнул Ангел-Хранитель, но тут же был перебит переливами гармошки и звонкими женскими голосами.
Потом я целовался с Зинкиной соседкой. Потом хозяйка нас выгнала. Потом мы пили у её брата, а потом он повёл меня к сестре, чтобы помирить. Неудачно. Мы не расстроились. Пили у него. Потом в каком-то другом деревенском доме. А ближе к утру вместе с какими-то двумя мутными типами: то ли шабашниками, то ли воплотившимися в них бесами, перебрались ко мне в сторожку.
Ой, как же я не люблю утро! Наверное, как любой сильно пьющий человек, ведь утром как раз и приходится платить за все «удовольствия», полученные и недополученные с вечера. На столе, густо усыпанном окурками, валялись две пустые бутылки. Трещала голова. Язык прилип к нёбу и не было сил подниматься. Не было и ключей от церкви, и замка на её дверях…
На ватных ногах я вошёл в храм. Деревянный ящик для пожертвований был сломан – сбит навесной замочек, но это - полбеды. Много ли мелочи выгребли они оттуда? Всё починю, займу у кого-нибудь, положу обратно. Всё объясню отцу Николаю! Покаюсь! Но что это?! Я посмотрел на аналой под алтарём: он был пуст. Старинная икона в серебряном окладе пропала…
Не сама, конечно… Я разрыдался. Упал на колени. Что делать теперь? Куда бежать?
Я не пошёл в милицию. Ни к знакомым односельчанам. Не стал ждать отца Николая, чтобы покаяться. Я трусливо сбежал…
От мыслей о прошлой жизни меня отвлёк толчок в бок. Верка – Тюлпан, одна из местных завсегдатаев, бомжовка со стажем, хоть бомжи долго и не живут, протягивала мне стакан с остатками пойла.
- Выпей, Луна! Чё-то совсем скис.
А когда я поднёс его край к губам, она нагнулась ко мне и тихо шепнула, чтоб никто не слышал:
- Шрек Таньку куда-то повёл… Убьёт. Жалко её…
Меня как током прошибло. Я видел, как злобно он косился на неё, потом на меня. Танька сделала много ошибок. Уехала с телевизионщиками, не спросив его разрешения – раз. Возила их по «точкам» - два. Не отдала ему заработанный «гонорар» - три. К тому же, он замечал, как она относится ко мне и… что она нравится мне. Да тут на три смертных приговора.
Я поперхнулся водкой. Бросил стакан и, спотыкаясь о ноги собутыльников, рванулся к выходу.
- Э, как его пробило! Не в то горло пошло, - отметила Верка и натужно засмеялась.
Я вертел башкой, не зная, куда именно Шрек потащил Таньку. Обежал первый этаж барака. Было тихо. Бросился на второй, споткнулся на тёмной полусгнившей лестнице, зашиб ногу. Я метался по комнатам «Метрополя», понимая, что ещё чуть-чуть и могу опоздать.
- Таня! Танечка!!! Где ты?!
Наконец, я услышал какие-то шорохи в конце тёмного коридора, приглушённые стоны и глухую брань.
Я вбежал в комнату и увидел как Татьяна корчилась на полу. Шрек, стиснув зубы, что есть мочи бил её ногами в живот и по лицу.
С ходу, со всей накопившейся во мне яростью, я ударил его в голову. Хотел в висок. Но попал в ухо. Он отлетел к стене. Я заметил перекошенную улыбку садиста:
- Ты покойник, Луна! Покойник…
Я ударил его ногой. Он закрыл голову руками и отвалился в угол.
- Мразь! – Крикнул я и бросился к Тане. Лицо её было окровавлено. Тело всё также вздрагивало, как несколько секунд назад.
- Танюша! Милая моя! Что с тобой? Ты жива? Встать можешь?
Татьяна обхватила меня за шею, попыталась подняться.
Я подхватил её одной рукой, потянул вверх. Она соскользнула, вскрикнула.
- Нет, не могу… Всё отбил, гад…
Я бережно взял её на руки. Понёс к тёмному пятну дверного проёма. Уже на пороге бросил взгляд на Шрека.
Он пришёл в себя, но боялся подняться. Злобно, как затравленный волк, смотрел на нас.
Я хотел что-то сказать, но только сплюнул. Перешагнул через порог, понёс Таню на улицу.
Город уже окутали сумерки. Но я хорошо видел её лицо, замазанное кровью. Из её глаз катились слёзы. Как же она смотрела на меня! Я понял, что ещё чуть-чуть и сам заплачу. Отвернулся.
Я донёс её до парка. Уложил на лавочку.
- Как ты, радость моя? Больно?
- Нет, уже не так больно… Виталя, не бросай меня. Пожалуйста.
- Что ты, что ты! Как же я тебя брошу? Ни за что!
Я хотел нести Таню в больницу – но она наотрез отказалась. Умыв её личико из фонтана, я понёс Татьяну к себе - за город. Путь не близкий, но откуда взялось у меня столько сил?! Я чувствовал, что могу нести её бесконечно, как самое дорогое, что осталось у меня в этой собачьей жизни. Мне было приятно её нести. Да она и не весила ничего!
Глубокой ночью мы добрались до «леса». Татьяна пошла сама, прихрамывая, опираясь на моё плечо.
В шалаше никого не было. Я укрыл её старым одеялом, обнял.
- Танюша, пойдём завтра со мной к отцу Николаю. Он добрый. Он простит. Он примет нас.
- Пойдём… Обязательно пойдём… - Она уткнула лицо в моё плечо и больше ничего не говорила.
Я снова чувствовал жизнь, её смысл, её тепло, которое лежит рядом со мной. Счастье-то какое! Так и умирать можно. Хотя и не хочется умирать…
Вот я уже вижу Таню во сне: в белом подвенечном платье. Она бежит мне навстречу, смеётся. Да она просто красавица!
- Виталик, родной! Я жду тебя!
Я хочу побежать к ней, но смотрю по сторонам и понимаю, что я в строю. На мне золотые лейтенантские погоны. Я снова на плацу родного училища. Выпускной. Я снова лейтенант. Вся жизнь впереди!
Вот мы идём по плацу, чеканя шаг, бросаем на ходу монеты на счастье. Откуда-то выбегают бомжи. Они прорываются сквозь ряды празднично одетых людей, опускаются на плац, суют монеты за щеки…
Одна из них – молодая женщина вдруг поднимает на меня глаза:
- Луна, иди к нам!
Это Ленка – моя бывшая супруга! Как она оказалась среди них?
Я лихорадочно кручу головой, пытаюсь отыскать в толпе Таню и не вижу её.
Меня кто-то хватает сзади, выкручивает руки. Это санитары. Они уже усадили меня в какое-то кресло, привязали к нему. У санитаров лица тех самых шабашников, обворовавших сельский храм…
- «Эспираль» ему! Ты готов, Луна?! – Шабашник-санитар показывает мне огромный шприц, больно вкалывает под рёбра. Ещё, ещё…
Я открываю глаза, просыпаюсь…
На меня смотрит искажённое злобой лицо Шрека:
- Ты покойник, Луна!
Он хочет ткнуть меня ещё раз заточкой, но не успевает. Я перехватываю руку, вывожу на болевой приём, слышу хруст костей.
- А-а-а!!! – ревёт Шрек от боли.
Я отпускаю захват. Он вырывает руку. Опрометью бросается из шалаша.
Как же больно дышать. Я задыхаюсь. Чувствую липкую массу в горле, которую не могу не выплюнуть, не проглотить. Поднимаюсь на четвереньки, но резкая боль в боку заваливает меня обратно на землю.
Таня! Где она?! Её нет здесь! Я забываю про боль. Быстро встаю. Качаясь, выхожу из шалаша. Резкий утренний свет бьёт в глаза, едва не валит с ног.
Единственное, что я вижу, это быстро удаляющийся по тропинке силуэт Шрека.
Я хочу крикнуть, узнать, где она, но мне не хватает воздуха, а рот заполнен солёной жидкостью.
Я начинаю задыхаться, делаю несколько шагов в ту сторону, куда убежал Шрек, но спотыкаюсь и падаю. Кружится голова. Я опускаюсь на бок. Как же бело всё вокруг! Кто-то идёт мне навстречу по заснеженной тропинке легко, невесомо. Это отец Николай. Он улыбается мне. Он всё понял. Он простил меня.
- Где Таня? Отец Николай, Вы видели её?
Он не отвечает мне. Я снова чувствую резкую боль в боку. Подношу руку к тому месту, куда во сне кололи меня «санитары». Ладонь залита кровью.
Я снова пытаюсь подняться. Но силы оставляют. Я отваливаюсь на спину. Вижу как изо рта на джемпер вместе со слюной скатывается красная жидкость. Отец Николай подходит ко мне и отирает её. Кровь исчезает. На мне снова лейтенантский китель. Темно. Я иду по городу. На руках у меня Таня – в белом подвенечном платье. А в небе снова луна, как в нашу последнюю ночь, когда я нёс её сюда.
- Смотри, Виталя, она падает! – Таня показывает на луну и я замечаю, что она, качнувшись, медленно ползёт за кроны деревьев.
- Ничего, ничего Танюша… Совсем не упадёт.
- Ты не выронишь меня?
- Никогда!
Я закрываю глаза, и мы, то ли падаем, то ли летим втроём: я, Таня и луна…
2012.