Мои женщины. Июль. 1962. Изнасилование.
Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)
Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.
Иллюстрации из открытой сети Интернет.
Продолжение: Мои женщины. Июль. 1962. Игра «в свадьбу».
Я беспробудно спал на лежанке на печи, которую быстро и почти бесшумно растапливала заботливая тётя Маруся. Она только немного поворчала в адрес моего брата, который пришёл чуть позже меня. Он был такой же, как и я усталый и счастливый.
Не сговариваясь, мы оба залезли на тёплую лежанку на печи, приткнулись друг к другу мокрыми от холодной утренней росы спинами и мгновенно уснули. Наши тела в Петровскую ночь наигрались до такой степени, что не было сил даже пошевелиться.
Я ещё успел услышать, как тётя Маруся шикнула на нашего папу и дядю Максима, чтобы не шумели и сердито сказала им, что «они тоже были когда-то молодыми».
Сон был блаженным, расслабленным и беззащитным, как после тяжёлой дневной работы. Мне ничего не снилось, а только хотелось вобрать в себя всё тепло, которое постепенно струилось изнутри нашей русской печки и проникало в моё озябшее тело.
Где-то глубоко внутри всё ещё дрожала-трепетала какая-то жилка и пробуждала остатний трепет ночного и утреннего приключения. От этого сон становился ещё блаженнее и я чувствовал не только смертельную усталость, но и удивительную лёгкость, как будто снова обрёл крылья и способность летать во сне.
Возможно, мой старший брат тоже ощущал нечто подобное, потому что я не чувствовал и не слышал его обычного сопения носом и брыкания руками и ногами. От этого тихого и мирного сна моего брата я ощущал себя ещё лучше, потому что его спина грела меня живым братским теплом.
Мы с братом сладко спали и не слышали, как в разгорающемся ярком солнечном свете деревенского утра вдруг возникли и стали распространятся истошные крики и вопли разъярённой женщины…
Мы с братом не видели и не слышали, как тётка Аллы выскочила на деревенскую улицу и стала кричать, тычась в соседские окна: «Караул! Сволочи! Изнасиловали! Испортили девку! Караул! Помогите!».
На вопли и крики из домов и огородов, даже из конторы колхозного правления, стали выходить любопытные и испуганные люди. Вскоре вокруг тётки Аллы собралась небольшая толпа мужчин и женщин, парней, девчат и ребят.
Обретя слушателей, тётка Аллы, стала вопить ещё громче и бессвязно рассказывать о том, как она застала свою племянницу за мытьём своих ножек, густо покрытых, как выразилась эта женщина, «мужской блевотиной»…
Она в подробностях описывала, как заставила девочку раздеться, как искала на ней синяки, царапины и ссадины, как перетряхнула всю её одежду в поисках улик, как заставила племянницу признаться в том, что она была на этих «пахабных Петровских игрищах» и «всю ночь до утра скакала с этим бесовским отродьем вокруг костров».
Тётка Аллы кричала, брызгала слюной, грозилась, ругалась, густо добавляя в свою бессвязную речь деревенский говор и матерные слова. Она грозилась найти виновников и насильников, потому что была уверена, что её «золотую крохотулечку» изнасиловали «все кому не лень».
Слушатели и свидетели этого беснования тётки Аллы сначала слушали её с нескрываемым сочувствием и негодованием, но потом стали немного её осаживать и успокаивать, говоря, что она «могла ошибиться».
- Я ошибаюсь! – взревела разгневанная женщина. – Я что, не могу отличить бычью сперму от человечьей?! Да она вся с ног до головы покрыта этой блевотиной. Убью гадов! Найду и убью! Фашисты! Изверги! Подлюги!
Пришедший на шум и гам председатель колхоза дождался паузы в нескончаемых криках Аллиной тётки и хмуро предложил всем возвращаться на работу, а тётке предложил немедленно отвезти Аллу в соседний сельский фельдшерский пункт к акушеру-гинекологу. Для этого он приказал своему шофёру подогнать к дому тётки Аллы свою машину «Победу».
Тётка Аллы с ворохом одежды в руках торжественно прошествовала по людскому коридору, а вслед за ней с низко опущенной головой, вздрагивая от рыданий и еле-еле передвигая ноги, плелась Алла. Её волосы были растрёпанными, лицо зарёванное и она своими маленькими ручками почему-то держала себя крест-накрест за плечи.
У всех видевших этот выход изнасилованной девочки сложилось впечатление, что её кто-то сильно бил, трепал и терзал. Одна эта картина сразу пробудила немыслимые по накалу слухи и сплетни, разговоры и пересуды, которыми немедленно наполнилась вся деревня.
Машина «Победа» укатила по пыльной дороге, а на месте события ещё долго не расходились люди. Только после очередного грозного вмешательства председателя колхоза люди неохотно разошлись и стали ждать возвращения несчастной опозоренной девочки и её несчастной тёти…
Тётя Маруся вернулась с улицы сама не своя. Она слепо тыкалась в двери, задела ведро с чистой колодезной водой и свалила на пол громыхающую крышку ведра. Тётя Маруся залпом выпила из кружки холодной воды, а её остатки плеснула себе в лицо.
Её вечно доброе и улыбающееся лицо с сеточками знаменитых морщин-лучиков, которые делали её сказочно красивой, теперь как бы помертвело. Она смотрела куда-то неподвижным взглядом и по её лицу пробегали тени мыслей – от злых до беспомощных.
Тётя Маруся не стала будить меня и моего брата пока с улицы не пришли молчаливые и настороженные дядя Максим и наш папа. Они хмуро перебросились с тётей Марусей несколькими словами и все трое дружно шагнули к нам.
- Вставайте, лежебоки, - негромко сказал папа и решительно потянул из под наших голов цветастые жаркие подушки. – «Вставай» пришёл…
Мы сонно таращили свои глаза, а перед нами на уровне наших лиц стояли три рассерженных и очень серьёзно настроенных взрослых человека. От них веяло какой-то отчуждённостью, сердитостью и даже угрозой…
- Где вы были ночью? – спросил нас папа и мы с братом сразу поняли, что врать им не следует.
- На Петровских игрищах. Смотрели игры солнца, - хриплым голосом обречённо ответил мой брат.
- А кто был с Аллой, племянницей тёти Зины? – спросила тётя Маруся.
Брат посмотрел на меня. Я опустил голову. «Вот и всё, - подумал я совершенно спокойно. – Попался который кусался».
- Что вы там делали? – спросил дядя Максим и остановил дёрнувшегося было к нам моего отца.
- Играли. Прыгали через костёр. Пели. Танцевали, – с паузами между словами сказал мой брат.
- А кто играл, танцевал и прыгал с Аллой? – спросил, еле сдерживаясь, мой папа.
Брат снова посмотрел на меня и совершенно естественно, гордо и недоумённо ответил: «Наш Сашка».
- Это правда? – грозно спросил меня наш отец.
- Да, - ответил я, обретя дар речи и голос.
- А кто ещё? – ещё более грозно, но уже другим голосом спросил отец.
- Больше никто, - ответил я и уже сам неожиданно спросил, - А что случилось?
Меня мучила только одна единственная мысль: «Видел ли кто-нибудь нас с Аллой на нашем чердаке в моём штабе?».
Взрослые молча переглянулись и на их лицах мы увидели сомнение.
- Что-то тут не так, - мрачно произнёс наш папа и отошёл от печки к столу.
- Если с Аллой был только Сашка, то кто же оставил на ней столько следов? – спросил он сам себя и всех присутствующих.
- Да что случилось-то?! – уже возмущённо и громко вскинулся на лежанке мой старший брат.
Взрослые молчали и хмуро переглядывались друг с другом. Тётя Маруся отвернулась к печке и стала готовить на стол. Она гремела чугунками, крышками, ложками, нервно крутилась около печки, буфета и стола. Брякала по столу тарелками, бестолку двигала тарелки и миски.
Мы с братом за это время быстро слезли с лежанки, оделись в высохшие штаны и рубашки и предстали перед нашим папой и дядей Максимом. Моему брату было просто любопытно, а мне тревожно. Мы ждали пояснений…
- Тётка Аллы утверждает, что её малолетнюю племянницу сегодня ночью кто-то из ваших на ночной гулянке изнасиловал, - наконец глухо сообщил нам папа. – Люди говорят, что с Аллой на этом гульбище всё время был наш Саша, а ты, старший, ему в этом помогал.
Мой брат задохнулся от внезапного гнева и возмущения. Он вспыхнул, взорвался, взвился под потолок и в первый момент даже не смог вымолвить слова. Потом в нём что-то прорвалось, и он гневно выпалил:
- Этого не может быть! Я был с Танькой Головкиной весь вечер, всю ночь и утро. Она это может подтвердить! А Сашка не мог этого сделать, потому что он ещё маленький! Что за буйня!?
Взрослые оставили без внимания матерное выражение моего старшего брата и снова переглянулись. Мне показалось, что теперь в горнице атмосфера разрядилась. Мне стало легче дышать.
- Ну, а ты, Сашок? – спросил меня уже более спокойным тоном папа, - Во что вы играли с Аллой?
- В свадьбу, - выпалил я неожиданно сам для себя.
- В какую такую «свадьбу»!? – мгновенно напрягшись, снова спросил папа. – Что ещё за «свадьба»?
- Игра такая, - ответил за меня мой брат. – Как будто Саша – жених, а Алла – невеста. Все вокруг поют и пляшут, как на свадьбе. Потом угощаются за общим столом, потом снова поют и пляшут как на свадьбе. Все играли «в свадьбу».
- А что потом? – напряжённым и злым голосом спросила вдруг тётя Маруся. Все снова напряглись…
- А потом не знаю, - честно ответил мой старший брат. – Я потом с Танькой Головкиной пошёл к ним на сеновал, и мы с ней до утра… э… звёзды считали…
- А ты где был, - спросил меня папа и отвернулся к окну.
- А я проводил Аллу до её дома, потом пришёл домой и не стал вас будить, а спал в сенях на чердаке. Там у меня штаб.
- Какой ещё «штаб» - вдруг взревел не своим голосом наш папа и дядя Максим повис у него на плечах. – Какой «штаб»! Что ты врёшь!
От этого внезапного крика я сильно испугался, но одновременно твёрдо уверился, что буду, как партизан на допросе, стоять на своём и твердить только одно – «спал у себя в штабе»…
Мне стало по-настоящему страшно и тревожно. Я почувствовал, что на меня надвигается какая-то страшная беда…
Мне никто не поверил…. Даже мой старший брат.
Все с недоверием смотрели на меня. Я чувствовал, что ещё одно мгновение и меня будут беспощадно бить, лупить и мордовать.
Я уже было захотел заплакать от горя, страха и несчастья, но вдруг услышал свой голос, который, как мне показалось, спокойно и рассудительно сказал: «Не верите? Проверьте сами».
Отец больно схватил меня за руку и потребовал, чтобы я показал ему мой «штаб».
Я, спотыкаясь, падая и повисая в его сильной руке, потащился в сени к лестнице, потом стал карабкаться по перекладинам, а наверху указал на центральную балку, по которой наш папа неумело и неуклюже пополз в дальний конец чердака. За ним полез дядя Максим, а за ними мой брат. Тётя Маруся и я остались на лестнице.
Вскоре ворох и залежи сена на чердаке зашевелились и в сенной пылище появились папа, дядя Максим и мой брат. Папа держал в руках скомканную дерюжку моей постели, цветастое ватное одеяло и думку-подушку, брат нёс мои книжки, а дядя Максим – старую керосиновую лампу.
Они подползли на коленях к нам с тётей Марусей, и мой папа сказал, что «там действительно лежбище».
- Уютное, кстати, - сказал уже спокойным тоном папа. – Действительно «штаб». Я в детстве в этом же месте тоже свой «штаб» устраивал.
- А я «пулемётное гнездо» - сказал дядя Максим. – У меня там даже под сеном деревянное ружьё спрятано. Я им играл в детстве.
Все спустились по лестнице и опять вошли в горницу дома. Здесь все расселись по лавкам. В доме повисла напряжённая тишина. Все молчали. Молчал и я…
Наконец тётя Маруся встала и ухватом достала из зева русской печи большой чугунный горшок со щами. Вкусный запах мясных наваристых щей заполнил не только горницу, но и наши желудки, мозги и мысли. Все страшно хотели есть.
Мы обедали и кушали так, словно до этого целый год постились. Мы съели все щи в чугунке, жареную картошку с салом, выпили всё молоко, выставленное тётей Марусей на стол, и весь хлеб, щедро нарезанный дядей Максимом.
Только поле этого сверхсытного обеда мы снова стали разговаривать на волнующую всех тему: «Кто же изнасиловал девочку?»…
Я осторожно рассказывал о наших с Аллой приключениях на Петровских игрищах. Рассказывал о том, как пригласил её возле колхозной библиотеки на ночное гульбище, как готовился, как собирал съестное, как согласился принять участие в общей игре «в свадьбу», как мы прыгали через огонь костра и кушали за общим столом, как смотрели на рассвет и игру солнечных лучей на горизонте.
Отдельно я рассказал, как мы поцеловались с Аллой в тот момент, когда на краю горизонта вспыхнул первый луч и показался краешек солнечного диска.
- А что было потом, - уже с любопытством и интересом спрашивал мой отец.
- А потом мы с Аллой крались к ней домой, потому что она страшно боялась тётки. Мы прятались с ней сначала в лопухах в огороде, но там было холодно и мокро. Потом мы решили залезть на полати в коровнике, но там было тоже холодно, скользко и воняло коровьим навозом. Потом Алла через заднюю дверь в скотном дворе проскользнула домой, а я побежал к себе в «штаб».
- А почему ты сразу не пошел спать в горницу на печку? – спросила меня тётя Маруся и в её голосе уже была тревога и забота о моём здоровье.
- Боялся, что ругать будете, - коротко ответил я и почувствовал, что беда миновала.
Весь день мне и моему брату папа запретил отдаляться от дома больше чем на десять шагов, быть на улице без сопровождения взрослых и вообще «высовывать свой нос из дома». Он приказал тёте Марусе загрузить нас работой, «по самое никуда», чтобы «у них даже мысли не возникло о потусторонних желаниях».
Тётя Маруся ревностно стала выполнять приказ своего старшего двоюродного брата и загрузила нас «по полной»…
Мы рубили дрова, хотя на заднем дворе их был нарублен целый стог-пирамида. Мы месили корм свиньям, убирали коровий навоз, сваливая его в кучу на заднем дворе. Мы пололи сорняки в огороде, а тётя Маруся каждые пять минут живо интересовалась результатами. Она проявила редкостную изобретательность в поиске работы для нас.
Мы вытаскивали из погреба старую проросшую картошку, выбирали из неё гнилую картошку и носили это гнильё с длинными белыми усами, похожими на глисты, в компостную кучу в дальнем конце огорода. Мы чистили старые кадки, выливая из них гнилую зацветшую воду, прелые листья и грязь.
Сначала мы с братом всё это делали молча и терпеливо, не понимая, за что же нас так наказали этим тяжёлым трудом. Потом мы трудились уже упрямо и упорно, гордо и молча перенося все трудности, которые подбрасывала нам тётя Маруся. Потом мы заметили, что она просто «вошла во вкус» и пользуется моментом, чтобы переделать массу дел, с которыми она приставала к дяде Максиму.
Мы поняли, что нас «сделали»… Наконец, мы возмутились и не попросили пощады, а просто поинтересовались, «что мы такое натворили, что нас так нужно наказывать тяжёлым и грязным трудом». Тётя Маруся не нашлась, что нам ответить, а только с оттенком ускользающей удачи поспешно заявила, что «просто выполняет указание вашего папы».
Страх и трепет от утреннего сообщения уже почти прошёл. Нам с братом было жутко любопытно узнать, кто же и как «изнасиловал» эту девочку – Аллу…
Скованный страхом и каким-то жутким предчувствием, я ни словом, ни жестом, ни взглядом не проговорился и не признался брату, что был с Аллой у нас на чердаке, в моём «штабе». Я больше помалкивал, трудился и внимательно слушал рассуждения моего старшего брата. Тем более я боялся, что наша с Аллой встреча письками и моё извержение «мужского сока» - это и есть изнасилование…
Слушая брата, я терпеливо ждал и наконец, спросил его: «А что это такое – изнасилование?».
Сначала мой брат, который нуждался в слушателе и собеседнике и охотно делился со мной своими предположениями и догадками, сказал мне, что «я ещё маленький, чтобы знать такие вещи», но потом раззадоренный волнующей темой стал рассказывать.
- Изнасилование – это преступление, - сказал брат. – Это когда мужчина и женщина сношаются с применением насилия. То есть, когда женщина не хочет, а мужчина хочет и насильно заставляет женщину сношаться.
- А что такое «сношаться»? – спросил я и брат немедленно поперхнулся словами.
- Сношаться, - немного подумав, сказал брат, - это такой процесс, когда мужчина и женщина не разговаривают друг с другом, а соединяются друг с другом телами. То есть не телами, а только некоторыми телесными органами. От этого соединения получаются дети. То есть не получаются, а рождаются. Вернее не рождаются, а зарождаются.
Брат запутался в словах и сердито стал гонять меня с кошёлками к компостной куче…
Однако интересная тема требовала выплеска чувств и эмоций и вскоре мой брат опять стал мне вполголоса рассказывать «про изнасилование».
- Понимаешь, - задумчиво сказал брат в минуты нашего короткого отдыха, - При изнасиловании обязательно нужно, чтобы жертва изнасилования была в беспомощном состоянии, тогда это изнасилование. А вот когда жертва сама добровольно стала сношаться с мужчиной, то это не изнасилование, а секс.
- Секс? – вопросительно переспросил я.
- Да, секс. То есть это сношение без любви, а просто так, для удовлетворения полового желания, - ответил мой умный брат.
- А что значит «половое желание»? – спросил я с возрастающим любопытством.
- Вообще-то тебе ещё рано об этом знать, - с сомнением произнёс брат, - но я тебе скажу. Половое желание – это когда ты хочешь сношаться, то есть заниматься сексом.
- Половое желание, - продолжал мой всезнающий брат, - это такое чувство, которое не зависит от воли человека. Хочешь-не хочешь, а в тебе возникает это половое желание, и ты неудержимо хочешь сношаться. То есть не ты, а вообще, мужчина. Понял?
- Понял, - ответил я уверенным голосом. – А это половое желание возникает у всех? У тебя, у папы, у дяди Максима, у деда Аркадия?
- Наверно, у всех, - неуверенно ответил брат, - но только по-разному. Понимаешь, у молодых это желание сильнее, чем у старых. Хотя бывает, что мужики вдруг так начинают «хотеть», что по потолку пляшут. Поэтому эту девчонку мог изнасиловать кто угодно: молодой парень или зрелый мужик. Я «таких» в нашей деревне знаю. Таких много…
Мой старший брат задумался и перестал разговаривать на эту тему. Мы продолжили работу под руководством тёти Маруси до того времени, покуда с работы не вернулись наш папа и дядя Максим.
За едой папа коротко сообщил, что «девочку Аллу повезли к акушеру-гинекологу, чтобы проверить её физическое здоровье и психологическое состояние».
- Звонили в правление, - коротко сказал папа, - и сообщили, что председатель, тётка и Алла уже едут обратно.
Мы все быстренько поели, собрались и не торопясь, но не мешкая, вышли на деревенскую улицу…
У дома правления колхоза собралась огромная толпа деревенских жителей. Здесь были практически все: ребятня, пацаны и девчонки, парни и девушки, молодки и бабы, старики и старухи и даже пришел и встал в сторонке дед «Календарь».
Председательская «Победа» запылила в начале улицы и, рыча мотором, подъехала к правлению. Люди молча ждали, покуда из машины выходили тётка Аллы, председатель колхоза и сама Алла. Все ждали новостей и результатов…
Председатель вылез из машины степенно и неторопливо. Тётка Аллы выползла тяжело и как-то согбенно, с опущенной головой. Алла выпрыгнула из машины легко и свободно, но скромно встала рядом с председателем и вдали от своей тётки. Все замерли…
Председатель колхоза, бывший фронтовик, одетый в пиджак с большим количеством орденских планок, оглядел толпу народа, оглянулся на тётку Аллы, погладил голову Аллы и приготовился говорить.
- Девочка, - сказал он громко, - абсолютно здорова и в её организме нет никаких повреждений. Доктор сказала, что она за время нахождения в нашем колхозе и в нашей деревне поправилась, у неё усилился иммунитет (председатель с трудом выговорил это слово) и она не подвергалась никакому физическому или психическому насилию.
Вздох облегчения пронёсся по всей толпе, как порыв ветра по кронам деревьев. Все дружно зашептались, зашумели. Председателю пришлось усилить свой голос, чтобы перекрыть этот возникший шум.
- Так, что Алла прекрасная девочка, здоровая, умная и честная, - продолжил свою речь председатель колхоза. - Она всё рассказала доктору, как было. Поэтому нет никаких причин для всеобщего беспокойства. А вот беспокойство Зины, тётки Аллы, было напрасным. Особенно в части обвинения наших деревенских парней в этом ужасном преступлении. Никакого изнасилования не было. А вот, что было – это личное дело Аллы и никого чужого это не касается.
- Тебе, Зин, - обратился председатель к тётке Аллы, - нужно бы попридержать свой злой язык и свою злобную натуру. Так ты «прославишь» не только себя, как злыдню, но и близкого и родного тебе человека, которому ты можешь своим злорадством испортить и порушить судьбу. Стыдно, Зина.
С этими словами председатель попрощался с Аллой и пошёл в правление колхоза. Люди обступили Зину, Аллу и стали их расспрашивать, но они изо всех сил стали вырываться из толпы и тётя Зина только злобно на всех шипела и кидалась.
Деревенские бабы оттёрли от Зины Аллу и бережно проводили её до дома тётки. Всем было жалко отпускать эту девочку в общество злой тётки. Настроение у всех резко изменилось и вместо горючей ненависти и мести к насильнику, у всех возникло чувство жалости к этой невинной девочке и чувство жгучего любопытства к подробностям этой необыкновенной для деревни Дальнее Русаново истории…
Мы дружной компанией в составе нашего папы, дяди Максима, моего старшего брата и деда «Календаря», медленно пошли домой. Все ощущали громадное облегчение, радовались, что всё так хорошо закончилось. Мы даже не пытались говорить и выяснять, из-за чего и каким же образом возникли у тётки Аллы подозрения в изнасиловании её племянницы.
Только вечером, когда с улицы вернулась насыщенная слухами, пересудами, мнениями и выдумками тётя Маруся, мы, нетерпеливо ожидая ужина, вспомнили о словах председателя колхоза о том, что «что-то было, но это личное дело Аллы»…
Опять в горнице «повис» немой вопрос: «А что же было всё-таки с Аллой?» и «какое отношение к этому имеет наш малолетний Сашка?»…
Все опять с интересом и украдкой посматривали на меня, будто я владею ответом на эти вопросы, но я кушал и отвечал всем ясным и безгрешным взглядом, будто не чувствовал этих немых вопросов и взглядов. Мне гвоздём засела в голову мысль о том, что «это личное дело Аллы»…
Вечером, как мы с братом не просились, но отец на всякий случай с одобрения дяди Максима и тёти Маруси, запретил нам выходить на улицу и тем более идти на «деревенские посиделки» к брёвнам. Слишком горячо обменивались мнениями, слухами и догадками горячие деревенские парни и девчонки. Могло быть всякое…
Только на следующий день в одиннадцать часов я и мой брат вдвоём вышли на улицу и побежали к нашим друзьям.
Деревня опять жила своей привычной жизнью и заботами. Взрослые ушли на работы. Скот на выпас. Старики и старухи выползли на крылечки и скамейки греться на солнышке и следить за малышнёй, которая играла в окружении домашних кур, гусей и собак.
Ребята постарше стайкам собирались в кучки и искали новых игр и приключений. Парни и девчата встречались на колхозных работах и тайно уединялись в укромных местечках. Всех заразила эта необычная для деревни новость об изнасиловании и у всех, наверно, усилилось «половое желание».
Мой брат вскоре оставил меня, нашёл Таньку Головкину и вместе с ней умчался галопом на речку. Путь им предстоял не близким, поэтому я остался совершенно один на один со своими мыслями и желаниями.
Странно, но я сейчас не чувствовал никакого такого «полового желания». Ничего в моём организме не играло, не волновалось, не поднималось и не жгло меня горячей волной крови. Всё было нормально, спокойно и только внутри меня билось что-то тревожное и напряжённое…
А был со своими ребятами-друзьями, говорил с ними, играл, но одновременно я был где-то далеко, не с ними. Тем более, что один из деревенских парней вдруг стал ко мне приставать, обзывать меня всякими словами, нарываясь на неприятность…
Я не понимал, почему он ко мне пристаёт и не хотел с ним драться.
- Чего тебе надо? – спросил я его как можно грубее и твёрже, - Чего ты пристаёшь? В лоб захотел? Я тебе брызну!
Эти слова и манеру так говорить я перенял от своего брата. Он часто срезал меня такими словами и угрожающими жестами прямо мне в лицо, от которых я невольно жмурил глаза и пугался.
Этот парень не испугался. Он жаждал драки и крови…
- Это ты с Аллой был на Петровских игрищах, - сказал он злобно. – Что ты с ней сделал?
- Я? - ответил я не менее зло. – Был, но ничего не делал. Мы все, если ты помнишь, играли «в свадьбу» и ты был моим «свадебным дружком».
Возразить было нечего, потому что это была правда. Мы напряжённо помолчали. Ребята и девчонки вокруг притихли.
- Ты, городской, - вдруг напомнил мне этот парень мой статус в деревне, - проваливай в свой город и держись подальше от Аллы. Поиграл «в свадьбу» и хватит. Ты уедешь скоро, а мы останемся, а она наша – деревенская. Может, я на ней жениться хочу. Когда-нибудь…
- Хоти, - сказал я независимым и насмешливым тоном. – Хотеть не вредно. Хотеть никто не запрещает. Только слышал, что сказал председатель колхоза? Это личное дело Аллы – с кем, когда и как дружить, играть и общаться. Так что твоё хотение оставь при себе, понял?
- А я не хочу, чтобы ты с ней гулял, - выпалил парень, согнул в локтях руки и сжал свои кулаки. – Не хочу и не дам! Понял?
- Та меня «на понял» не бери, понял!? – ответил я не менее напряжённо. – Твоё «понял» засунь себе с в свою попу, которой ты думаешь. Туда же сунь своё «половое желание», понял?!
От последних моих слов парень немного опешил, остановился, растерялся, а потом, вдруг внезапно нагнувшись, достал из под лопухов обрезок ржавой водопроводной трубы, согнутой крючком и ударил меня концом этой трубы прямо в левый висок…
От неожиданности, сильного удара и внезапной остро-жгучей боли я, наверно, на мгновение потерял сознание и, очнувшись, увидел только, как парень и его друзья, быстро улепётывают от места нашего поединка…
Вокруг меня стояли мои друзья, ребята и девчонки и сочувственно спрашивали, что у меня болит…
У меня болело всё: голова, висок, сердце, живот, руки и ноги. Я чувствовал себя очень паршиво. Меня тошнило и мне хотелось просто лечь в эту уютную тёплую дорожную пыль, сунуть гудящую голову в тёмную прохладу придорожных лопухов и уснуть навеки…
Ещё мне хотелось догнать этого «гада», и дать ему хорошего пендаля в его тощий вонючий зад…
Я уже хотел было лечь-упасть на землю, но тут, словно в тумане, я вдруг увидел лицо и огромные тревожные глаза Аллы. Она смотрела на меня близко-близко. Мне казалось, что я даже вдыхаю её запах волос и дыхания.
Я почувствовал, как её пальцы ласково коснулись моего плеча, головы и огромной шишки, которая пульсировала и набухала на моём левом виске. Мне стало так хорошо от присутствия Аллы, что я невольно заплакал. Слёзы потоком потекли по моим щекам. Я улыбнулся Алле, виновато кивнул ей головой и закрыл глаза…
Когда я их снова открыл через мгновение, то увидел над собой лица моего папы, тёти Маруси, дяди Максима, моего старшего брата и … деда «Календаря». Его белая борода и мохнатые брови роняли седые волоски, которые падали на меня словно снежинки.
Я отчётливо видел всех, но не слышал их голосов. Моя голова гудела, как жаркий котёл, в котором варилось варево из мыслей и ощущений. Мне было больно, горячо и тревожно. Поэтому я с благодарностью принял что-то мокрое и холодное, которое прикладывали мне к виску и голове.
Мне вдруг очень захотелось к маме. Мама бы мне сразу помогла, утишила боль и спасла бы меня от этого больного гудения в голове.
Потом я понял, что лежу в горнице нашего деревенского дома. Потом я услышал звуки, учуял запахи, начал разбирать слова.
Говорили все разом, хором, поэтому я ничего не мог сначала разобрать, но потом всё-таки понял, что все обсуждают мою драку с тем парнем-хулиганом…
Мой брат рвался на улицу и страшно грозился «расшибить ему голову вдребезги» и «оторвать ему все яйца». Папа осаждал своего старшего сына и говорил, что «это не поможет Саше», а только «усугубит и так напряжённую обстановку в деревне». Дядя Максим соглашался с папой, а тётя Маруся только молча снимала с меня мокрые марлевые салфетки, мочила их в глиняной миске и снова клала мне на голову.
Только дед «Календарь» молчал и тревожно поглядывал на меня. Он вытирал свои пальцы от какой-то вонючей мази, потом опускал завёрнутые рукава своей белой домотканой рубахи и потом стал разглаживать свою пышную курчавую седую бороду.
Наконец, все угомонились и невольно обратились к деду «Календарю»…
- Ничего страшного нет, - сказал дед «Календарь». – Просто сильный ушиб. Правда, если чуть-чуть в сторону, то было бы плохо, но Саше повезло. Удар трубой оказался несильным, касательным и неточным. Видимо, Саша невольно отклонился в сторону, поэтому избежал удара «втык». Ничего, до свадьбы заживёт, а вот поумнеет он уже сейчас…
С этими словами дед «Календарь» вместе со всеми взрослыми отошёл к столу, где уже стояло угощение, бутылка московской водки и разная снедь. Все расселись за столом. Я тоже захотел было встать с кровати тёти Маруси, но на меня зашикали, закричали, чтобы я не вставал и не двигался.
«Ничего себе, - подумал я, - Сами едят, а мне нельзя!». Однако сил почему-то не было, и я снова забылся в тревожной и больной дрёме…
Последнее, что я услышал, это были слова папы: «Нам пора домой. Хватит. Наотдыхались. Наигрались. В усмерть.»…
Проснулся я уже на следующий день часов в одиннадцать. Смутно, сквозь тупой и болезненный сон, я чувствовал, как меня кто-то раздевал, переодевал, бинтовал, смазывал какой-то холодной мазью, гладил по голове, рукам и щекам. Мне даже почудилось, что это была Алла, так как от этих поглаживаний пахло её запахом…
Голова гудела как котёл, а на левом виске через тупую сильную боль ещё более болезненными толчками пульсировала сквозь огромную шишку-синяк кровь. Я молча терпел эту боль и эти толчки, даже не думая о возможных последствиях.
Мне было удивительно спокойно и как-то всё равно, что со мной будет. Для себя я уже давно решил, что скоро поправлюсь и впервые в жизни с огромным удовольствием так изобью «этого гада» с трубой, что «мало не покажется»…
Обиднее всего было сознавать, что я тут лежу с чумной головой, а Аллу там «мордует» её злющая тётка…
К обеду я уже чувствовал себя вполне здоровым, только раненым в голову. Я горел желанием отомстить и защитить честь и достоинство своё и Аллы. Я стал искать способ вылезти из плена мягкой и тёплой кровати, и выбраться на улицу…
Колхозные и домашние дела требовали постоянного внимания и вскоре мне представился случай удрать из дома. Пошатываясь и скрипя зубами от толчковой боли в виске и голове, я нашёл в сенях свою обычную уличную одежду, сандалии и своё оружие, с которым я хотел идти на обидчика. Это была старая кованая кочерга, которая осталась в доме дяди Максима и тёти Маруси от моего прадеда, отца папы моего папы.
Эта кочерга была не простой, а витой, будто её скрутили чьи-то очень сильные руки. Один конец кочерги был сделан кольцом, а другой витиеватым крючком, похожим на клюв хищной птицы. Кочерга была чёрной от покрывшей её смоляной коросты и достаточно тяжёлой, чтобы разбить или проломить любой глиняный горшок.
Нести кочергу в руках было тяжело и я положил её себе на плечо. Путь к дому моего обидчика был не близкий и я, не торопясь и экономя силы, пошёл по деревенской улице по направлению к колхозному правлению. Хорониться и идти огородами я не хотел и не мог, болела голова. Даже вид деревенской улицы в моих глазах качался и расплывался…
Я тупо шёл, почти не зная куда, и только пытался зорко поглядывать вокруг исподлобья. Я видел, что меня тоже видели и даже чуял, как в огородах и дворах мелькали тени ребячьих ног, голов и рук. Назад я не оглядывался, поэтому не видел, как из домов выходили бабы и старики и смотрели мне вслед.
Возле дома тётки Аллы я немного постоял и отдохнул. В окошках дома никто не мелькнул, не показалось никакого личика, двери никто не открывал и я, потоптавшись немного, вдруг ещё более разозлился и ощутил прилив силы и энергии. Мне показалось, что Аллу намертво заперли в избе, что её там «морят, мордуют и всячески тиранят». Эти слова, сказанные голосом тёти Маруси, я, кажется, слышал во сне…
Остаток пути я уже шёл с высоко поднятой головой, решительным и свободным шагом. Я чувствовал особый прилив сил и жгучего желания расправиться с обидчиком…
- Ты куда собрался, Сашок? – услышал я голос председателя колхоза. – Никак на войну?
Председатель подошёл-подскочил ко мне сзади так, что я даже не почувствовал его приближения. Я вцепился в свою кочергу, но председатель даже не попытался её у меня отнять.
- Иду бить насильника, - сказал я внезапно незнакомым мне сиплым и взрослым голосом. – Изнасилую «этого гада» до невозможности!
Я хотел сказать «изобью», но почему-то сказал – изнасилую…
- Это невозможно, - сказал спокойно председатель колхоза и тут я увидел позади себя небольшую толпу взрослых людей и ребят. – Твой противник уже давно уехал из деревни обратно в город. Так что теперь его не догонишь. Ему за тебя досталось от матери и отца. Хотели привлечь его по статье за хулиганство или за попытку убийства, но твой отец сказал, что «не надо ломать судьбы этих глупых пацанов». Поэтому твоего «гада», как ты говоришь, быстренько увезли домой.
Мне не хотелось, чтобы «моего гада» увезли без хорошего удара моей кочергой. Выходит я её напрасно нёс и терпел эти муки и боли…
Желание отомстить вырывалось из меня как вулкан, как поток бурлящей крови. Я хотел ударить этой кочергой так же, как ударили меня! Но ударять было некого…
Я не знал, что мне делать. Продолжать стоять посреди толпы людей с тяжёлой кованой кочергой на плече, было глупо. Я, как дурак, застыл в позе солдата с ружьём на плече. Бить было некого, да и незачем…
До меня дошло, что «моего гада» хотели отвести в милицию за хулиганство и даже за попытку убийства, а ведь я тоже пришёл для того, чтобы не только ударить его кочергой, но и, возможно, «прикончить гада»…
Я снял кочергу с плеча и поставил её острием в землю возле своих сандалий…
- Алла, кстати, тоже уехала, - сказал вполголоса председатель колхоза и подошёл ко мне. – Приехала её мама и забрала её с собой. Мы все проводили Аллу хорошо, с почётом. Так что всё нормально и всё обошлось.
Председатель колхоза приобнял меня за плечи и я почувствовал сильную усталость. Председатель наверно тоже это учуял, потому что подхватил падающую кочергу и схватил меня за пояс штанов. Через мгновение меня уже нёс на руках мой папа.
Мне опять захотелось обратно на постель тёти Маруси. Снова хотелось уткнуться в её воздушно мягкую пуховую подушку, пахнущую мятой и полынью…
Сквозь нахлынувшую болезненную дрёму я слышал-видел мелькающее лицо и голос моего старшего брата, который появлялся то справа, то слева и всё кому-то страшно грозился и ругался.
В голове вяло пронеслась мысль о том, что Алла и «этот гад» уехали из деревни. Я снова остался один и мне не удастся отомстить за Аллу и за себя.
«Ничего, - думал я, продираясь мыслями через пульсирующую боль и слабость, - Вот до свадьбы заживет, и я тогда отомщу!».
Хотя, как может зажить до свадьбы, когда свадьба уже была? Хоть и «понарошку», но наша «свадьба» с Аллой была в ночи Петровских игрищ, и это было наяву, по-настоящему…
«И никакое это не изнасилование, - подумал я напоследок, прежде чем совсем погрузиться в пульсирующий болью сон, - А самая настоящая Любовь…».