ОСКОЛКИ МЫСЛЕЙ…
Признай своё предназначенье,
Отдайся умыслу судьбы,
Жизнь – только поиск и везенье,
И здесь, увы, бессильны мы…
Сколько лет я приказывала себе: «Молчи!». И мысли (рифмованные и нерифмованные), разрывающие на части уставшую голову, послушно куда-то испарялись, так и не разродившись в словах или на бумаге. Но ничто не исчезает бесследно. И вытесненные из пространства, которое им положено было занять, они материализовались в поступках, которые я не то что окружающим – себе не могла объяснить. Сколько же лет этой бессмысленной и изнуряющей борьбы с собственным «я» потребовалось, чтобы до меня, седой и надорванной, дошло наконец, что Создатель даровал мне прекраснейший выход из эмоционального тупика, уготованного каждому из нас на этой грешной Земле: писать, говорить, петь!
Убил! Я понимаю, что раскаялся.
Убил! И понимаешь, что расстались мы.
Ушла! И ты остался один.
Ушла! Себе прибавив седин…
Если положить в авоську что-то слишком тяжёлое, она порвётся. Если не дать мыслям прорваться к выходу, замурованному российской застенчивостью и каким-то врождённым убожеством, они взорвутся и реализуются в деяниях, которые потом дают повод для разглагольствований о «загадочной русской душе». И сколько же таких, нерастаможенных русских душ, отправилось при различных обстоятельствах (и чаще – трагических) на отчёт прямо туда – выше, так и не реализовав среди нас поставленных перед ними (опять же – свыше) задач. Я не хочу в этот список! И теперь днём и ночью, в кровати и в такси, на клочке бумаги, на газете, на руке я наспех корякаю мысли, не дающие сосредоточиться ни на чём другом:
Мой Бог! Я столько видела,
Но всё смогла:
Не создала из тьмы я идола,
Но в сердце – мгла…
«Летите, голуби, летите…» - говорю я покидающим меня мыслям на прощанье и с каким-то необъяснимым чувством свободы возвращаюсь к мелким, но таким каждодневным, бытовым заботам бабушки, матери, подруги, которых, спасибо Создателю, у меня хватает!
Что пройдено – то пройдено,
Не мне о том судить.
Наверно, я – уродина,
Но коль порвётся нить,
Узлов не позволяю я
На сердце на своём:
Уж лучше веселить себя,
Чем шутствовать вдвоём…
Да, я – бабушка, мать и подруга для достаточно большого количества людей, которые меня окружают, иногда утомляют, но без которых, по большому счёту, мне было бы уже невыносимо одиноко. Просто всё надо дозировать, планировать, предугадывать, рационализировать. Во! До чего может договориться в преддверии собственного пятидесятилетия русская женщина на русской земле с типично русской судьбой. А оно опять рвётся наружу. Валяй…
Сквозь мглу моего сознания
Пульсирует злая мысль,
Что тот, кого и не знаю я,
Во мне, меня тянет ввысь…
А я не пойму, уставши,
Чего он от бабы ждёт,
Когда каждый день – вчерашний,
Не радует даже дождь.
А раньше его любила:
Он мне досаду снимал,
И вдруг – ничего не мило,
А ливень жалок и мал!
Но тот толкает упрямо,
Куда-то всегда зовёт…
А может, ещё не яма?
Ещё не последний год?
Декабрь 2001 – апрель 2002
КОТЫ, КОМАРЫ И… Я
Это комар издавал такой щемяще-тонкий звук, как, вероятно, бомба, сброшенная с самолёта и всё никак не могущая достичь земли. А так хочется, чтобы она упала и взорвалась. И в жизни, и в смерти должна наступить определённость. Ожидание – один из страшнейших видов наказания, к которому вполне можно приговаривать убийц. Но закон игнорирует такую пытку (или действительно считает её слишком жестокой), а вот бытиё «балует» нас ею достаточно регулярно. И тонкоголосый камикадзе прощальным писком насилует барабанную перепонку моего правого уха… Бац! Есть! Забавно: единственное убийство, совершая которое, мы пачкаемся лишь собственной кровью. Я не хотела – сам нарвался. Чего же я-то хотела? Ах да! – Спать. Размечталась. Стальной обруч невесёлых мыслей так сдавил голову, что хотелось кричать, как во время родов, чтобы скорее обрести какую-то долгожданную внутреннюю пустоту. Нельзя – разбужу кого-нибудь из домашних. И вдруг! Кошачий вой-призыв, поощряемый пустотой дворов, так грянул со всех сторон (и безо всяких новомодных акустик – природу не переплюнешь в её изобретательности), что становится смешно на собственную предосторожность, и я хохочу, но – в подушку. Так кто же счастливее: я, комар или кошка!?
Коты и комары
Сошли с ума,
Заплакали дворы,
И я сама.
А осень по бокам
Так хороша,
Но это всё не нам –
Болит душа.
Давно б ей отболеть
И зачерстветь –
На прошлое смотреть
Не вечно ведь?
Да я так не могу:
За что, Господь,
Мне мучить на роду
И дух и плоть?…
ПАША «УЛЫБКА» (11.09.2001)
Так я мысленно называла его. Поскольку безжалостно выбитые кем-то зубы заменили лучезарные протезы, а не улыбаться навстречу общению с людьми он не умел. Его природная доброта буквально струилась из больших и умных глаз. Возможно, она и сгубила… Как и многие 35-летние, выросшие в нашем дворе, он звал меня «тётя Лена», вызывая сначала удивление (я не зафиксировала в памяти их переход из подросткового состояния в зрелость), а потом – жалость (наша пятнадцатилетняя разница в возрасте как-то не проглядывалась из-за того изношенного вида, на который они, эти подросшие и уже уставшие от жизни, бывшие мальчишки, обрекли себя).
Сороковой день ещё, кажется, не прошёл. Я, в связи с изъянами памяти, не сильна в датах и прочей «математике». В глазах – лишь его, свинцовой обидой налитое лицо в гробу… Но именно сегодня ночью (может, потому, что – пятница, да ещё – 13) вспомнила его и заплакала так горько, как редко позволяю себе. Нет, он никогда не был «героем моего романа»; и не только возрастная граница – причина тому: мы всё-таки относились немного к разным социальным прослойкам, а поэтому он и его дворовая компания воспринимали меня достаточно настороженно, хотя, думаю, без злобы.
Я плакала за всех наших мальчико-мужичков такой категории. И если бы могла, закричала-завыла бы по-бабьи для них: «Родные, держитесь! Ведь мы вас любим. Всех. И не можем иначе, ни на нас ли Бог возложил нелёгкую обязанность «выпускать» вас в этот неласковый мир? Поэтому неистребимо и живёт в каждой из нас мать по отношению к вам. Замуж мы можем выходить и за «прынцев» заморских: материя первична, во всяком случае, на земном этапе нашего существования; и одеты они, простите, почище… Но любить – только вас, поскольку неповторим каждый русский (здесь – рождённый на земле русской) по-русски: без пива и без водки, а лишь исстрадавшейся русской душой…»
Когда он пропал из двора, когда стало известно, что серьёзно избит, я хотела сходить к нему (хотя и не знала номеров ни подъезда, ни квартиры, не знала даже, о чём говорить буду; зато подозревала, что мой визит удивит его несказанно, а других настроит не в ту сторону). Но бытовой эгоизм, объяснимый собственными заботами, проблемами и невзгодами, отвлекал от этого желания день за днём.
А потом – лишь обрывки фраз, со смыслом которых, как в тягуче-туманном сне, трудно было смириться: «Пашка умер…», «выпил уксус…», «… нарочно – не было денег на операцию…», «…перепутал – водка, думал…» и т.д. и т.п. И мне было уже в который раз, когда я намечала увидеться с кем-то, но не успевала по этой страшной причине, как-то опустошённо-горько и тяжело от чувства вины перед ушедшим
Кладя цветы к его ногам, я (не вслух, конечно – защитная реакция от домыслов, которая помешала и поцеловать его в первый и последний раз) просила:
«Прости меня, Паша, всех нас прости…»
Ах, Паша, ну что ты наделал?
Куда ты так рано ушёл?
Шагнул неоправданно смело…
А может быть, там хорошо?
И ты залечил все обиды,
И Рай там душе твоей мил,
И всё тебе лучше там видно,
И бивших тебя ты простил?
Никто никогда не узнает,
Хотел ты туда или нет.
И только дворовая стая
Толкнёт тебе пьяный «привет».
Я ж, день упрекая вчерашний,
Смотрю: поминальной была
По жизни российско-зазряшной
Последняя стопка твоя…
13.09.2002.
МАТЬ…
Время собирать камни. Раньше бы… Наши отношения не были идеальными. То есть в период моего детства они ещё определялись какими-то стандартами: было моё слепое обожание и её испуганно-горделивое наблюдение за врождённой неординарностью младшего дитяти. А потом ревность матери-одиночки, которой приходится «отдавать» своих кровиночек, растоптала в ней все здравые мысли и чувства, всякую логику. И начался бессмысленный бой, в котором не могло быть победителей. Не умея сопереживать моему мимолётному счастью (или иллюзии такового), она с нескрываемым рвением (и удовольствием!) бросалась зализывать раны, нанесённые мне теми, на кого было наложено «вето» её материнской ревностью. И победоносное её «я же говорила – все они такие» выбивало последнюю почву из-под ног моей неистовой веры в сказку любви.
Имея бойцовский характер (вероятно, в отца, никогда не виданного мною), я сопротивлялась и мыслями, и делами, и словами. Последними – крайне редко, не видела смысла в такой нервотрёпной перепалке. Но и этого хватило, чтобы накануне своего 80-летия она произнесла: «Проклинаю…» И вдруг вся та боль, которую она, безумно любя меня, мне же и доставляла, выкрикнулась мною в единственную фразу сопротивления, которую я позволила себе за все годы нашего совместного бытия, но какую: «Тогда у меня нет матери.» И я онемела. Не могла произнести это, когда-то единственно тёплое для меня, слово вплоть до её дня рождения, последнего…
Ей нужно было всецело моё внимание. Она совсем не заметила во мне жены для двух несчастливцев, упрямо не признавала во мне матери троих детей и бабушки двух внуков. Только дочерью, обязанной оценить её материнскую жизнь-подвиг, должна была я оставаться. Но этого не могла себе позволить я.
Умирать она уехала в другой город, зная, что этим наказывает меня за невольное непослушание. Уговаривая её остаться, я поняла, что не только незнакомый мне родитель отличался завидным упрямством. Они когда-то нашли друг друга… Но уже оттуда она просила-требовала у растерявшейся сестры: «Отвези меня к ней!» Ко мне. Кажется, я догадываюсь, о чём она не успела переговорить со мной. Всё-таки это был единственный человек на Земле, который любил меня, пусть очень жестоко, но без измен…
Диалога больше нет. Его не может быть. Пока. А ночной монолог, вот он:
Ма! Я тебя простила.
Ма! Ты меня прости:
Мне так нужна сейчас сила –
Самой уже не расти,
Но вырастить очень надо,
Знаешь сама – кого
(Как нам обеим награду,
Как нашу веру в Него).
Ма! Я давно устала
Идти по этой земле,
Когда и тебя не стало,
Мне тяжело вдвойне…
Тебе оттуда виднее –
Руки мне протяни:
Видишь, снова на дне я,
Как годы, тянутся дни;
Сплетни – как плети на плечи,
Ознобом встречаю жару…
Мама! Я знаю, мир вечен,
Но я в нём гибну и мру.
26-27.09.2001
МУХА…
И рассветом-то ещё не пахнет. Он лишь чуток проглядывается мутной пеленой за стёклами. А этот горе-заменитель соловья – последняя муха уже жужжит, остервенело доказывая, что жива. Кому? Похоже – мне. И откуда взялась? Вчера ещё не было. Народиться не могла, видно, что не девочка. Неужели влетела в форточку, всегда гостеприимно у меня распахнутую? Но как же она выжила в эти неласковые дни? А ночи? Да ведь жужжит – не снится мне (я снова не сплю!). И так воинственно, призывно. Надеюсь, это не мушиный самец-извращенец, набрасывающийся на одинокую женщину с её невесёлыми мыслями, поскольку его приятельницы оказались менее выносливыми, а просто муха-оптимистка, перед зимней спячкой ищущая, кому бы похвастаться своей живучестью. Тогда в нас проглядывается что-то общее. Всё равно не заснуть! Давай вместе жужжать-хвастаться:
Так толчёным стеклом обид
Мне изранили босу душу…
Только, как в пустыне Давид,
Ничего я больше не трушу.
Сама за собой пойду,
Раз руку дать побоялись,
Сама отведу беду,
Презрев и жалость, и зависть.
29-30.09.2001.
ВСЁ…
О несостоявшейся любви нельзя говорить прозой – получится слишком зло.
Девочки! Раз-лю-би-ла.
Мальчики! Не могу
Жрать, что сердцу не мило:
Не нравится мне рагу,
Я презираю подлость
И не-на-ви-жу(!) ложь.
Каждому – сколько Бог даст
(Скоро ты всё поймёшь).
Взять меня побоялся,
А отпустить – слабо?
Зря только расстарался,
Сталкивая на дно:
Я становлюсь сильнее,
Если меня убивать,
Словно сестру Антея,
Спасает Земля моя – мать,
Я упаду, и больно,
И поднимусь не раз,
Значит, с меня довольно
Мыслей твоих и фраз.
Витиеватой ложью
Больше не купишь меня –
Веря лишь в помощь Божью,
Жду рассвета и дня!
22.09.2001.
ДЕТИ И ИСТИНА
Мы, родители, любим своих детей. Все. Это точно. Они, дети, любят нас. Всех. Это доказуемо. Просто мы любим по-разному. Это аксиома. К сожалению…
… А может – к лучшему. Веди истина где-то посередине, как утверждают некоторые.
… Её открытие иногда так болезненно. Но человеку нужна правда. Лично мне – очень.
Бородавка слезою выплыла…
Это что? Мне плакать пора?
Только – нет, шалишь, не привыкла я
Знать, что всё было лишь вчера.
Луна ножевою раной
Пронзила купол небес.
Туда мне, похоже, рано,
Но кто-то оттуда слез
И шепчет, жарко и подло,
Удабривая слезой,
Что все там, и будет поздно,
И очередь лишь за мной.
А я отбиваюсь вяло
Из пятого из угла,
Стону старухе костлявой:
«Ну что, ещё не взяла?
Торопишься ты, с косою,
Не с русою, а стальной,
Пожди: дай своё отвою,
Отмучаю этот бой…»
12.10.2001.
МОЙ ГАМЛЕТ
И ничему уже не удивляясь, как что-то, само собой разумеющееся, восприняла я «приход» Гамлета в ночь на 7-ое декабря 2001 года. Ну, пришёл и пришёл, с кем не бывает… Хорошо хоть не тень его или папы (его папы) пришла, а только мысли (похоже, его – Гамлета). Зная по опыту, что сопротивляться таким посещениям бесполезно, пригласила «его» поудобнее располагаться в извилинах моего утомлённого мозга и, включив настольную лампу, схватив тетрадь и ручку, заблаговременно теперь всегда приготовляемых, записала всё, что он мне «продиктовал»:
Осенний лист меня счастливей:
Он ветру нужен, я - кому?
Его умоет свежий ливень,
Чем мне проснуться – не пойму!
Так быть ли мне или не быть?!...
Вопросов много у меня:
Разумней что – уснуть иль жить?
Я жажду ночи или дня?
Жить… Видеть подлость и обман,
Гнуснейшие из всех пороков,
Поработивших сотни стран!
А добродетель одиноко
Скитается в тумане грёз,
Пустых надежд и обещаний,
И тот, кто принял всё всерьёз,
Тот и больнее будет ранен!
Но – умереть: не видеть света,
Не знать журчание ручья,
Ни осени не зреть, ни лета…
Смогу ль пойти на это я?!...
Как звёзды вспыхнули глаза,
Как ветви, руки расплескались:
Идёт Офелия в слезах,
Являя скорбь и ту усталость,
Что нас сковала…, задала
Вопросы бренности и тлена –
Так жив ли я!? Она ль мертва!? –
Веками стонет во Вселенной
Тень истины, попранной злом…
А я, зачатый как проклятьем,
Убитым подлостью отцом,
Отравленной гордынью матью,
Живу…Зачем? И для кого?
Пошли, Господь, свою мне милость:
Открой скитальцу, для чего
Душа моя в сей мир явилась?!!!
ОТЕЦ
Это вообще была запретная тема. И поэтому, естественно, именно она терзала моё детское, затем юношеское, а позднее и взрослое воображение. Какие-то недомолвки между матерью и её близкими подругами, растерянность в её глазах, когда мои вопросы были нацелены «в лоб». И наконец – вступление в комсомол и – странная, какая-то мизерно-оскорбительная чёрточка в свидетельстве о моём рождении на том месте, где гордо должен был красоваться «папа-танкист». «Ерунда, ошиблись», - растерянно уверяла одноклассница, пытливо проникая в омут моих глаз.
Получалось, он – плохой, отвратительный, но где-то живой… Рассказы матери – обиженной на судьбу женщины тогда стали более подробными, но, конечно, поместили меня «по другую сторону баррикады», ею же и возведённой. Я ненавидела его за ту боль, которую он когда-то причинил ей. Мысли о том, что она могла и не остаться в долгу в ситуации их поссорившей, об искусственной его изоляции от нас, о том, что он – в конце концов, просто человек, со всеми вытекающими отсюда положительными и отрицательными последствиями, навестили меня гораздо позже.
И уж если Гамлет беспрепятственно «общается» со мной, то собственный отец (пусть, в силу обстоятельств, только биологический, но – отец) тем более имеет на это право. Почему – нет?
ОТЦУ, КОТОРОГО НЕ ВИДЕЛА
Я не верю, что ты – убийца,
Не могу – понимаешь ты!?
Где мне правды испить-напиться,
Явью сделать свои мечты?
Я не видела и не знала,
По каким ты тропам ходил,
Иногда была слишком злая,
Иногда ты мне был так мил…
Не подвластна я глупой лени,
Только хочется (аж до слёз!)
На отцовские сесть колени
И в глаза посмотреть всерьёз;
Головою седой прижаться
К одряхлевшему (пусть!) плечу
И уже вовек не расстаться…
Боже…Глупость…Но так хочу!
26-27.12.2001.
ЗЕРКАЛЬНАЯ ПРАВДА
Андрей Рындин – человек, давший мне жизнь (хотел он этого или нет – я, вероятно, не узнаю, но именно на него была возложена эта «миссия»), а теперь – и творческий псевдоним. Естественно, что мне интересны любые сведения о нём. Но на мой вопрос о родителе единственная, оставшаяся в живых, мамина сестра на поминках их брата отрезала:
- Не знаю и знать о нём ничего не хочу!
- Но почему?
- А чего он хорошего-то сделал? Ничего!
- Посмотри на меня…
- Ну…, - не очень понимая, куда я клоню, она подслеповато прищурила маленькие глаза за стёклышками очков.
- Теперь ты – единственный человек на Земле, кто виде моих родителей вместе. Посмотри на меня и скажи, чьё лицо перед тобой: её или его?
- Андрюхи-убийцы, конечно! – подтолкнутая поминальной стопочкой правда тем самым «воробьём» выпорхнула вперёд её мыслей, и от этого сама моя тётушка как-то растерялась, сникла и постарела ещё больше…
А мне стало досадно и больно в очередной раз за людей, подходящих к финишу своей жизни со стартовым капиталом былых предубеждений. Не научившихся даже прощать…
Смотрюсь я в зеркало
Смотрюсь я в зеркало и вижу:
Седые волосы… (не в мать),
Я подношу стекло поближе,
Чтоб незнакомку ту понять.
Лоб-приговор: он не позволит
Взирать на мир издалека,
Он требует, кричит, неволит!
Пусть, скоро отдых, но пока…
Глаза – усталые, не злые,
И рот, готовый хохотать,
Как мама в годы молодые –
Выходит, чем-то всё же в мать:
Не в одного того мужчину,
Обидчика её судьбы…
Нашёл ли где он домовину?
Иль на Земле всё ж взглянем мы
В глаза друг другу запоздало,
Морщины взглядом оценив
(Их ни тебе, ни мне не мало –
Век короток, но не ленив:
И он избороздил нам лица
Следами горя и мольбы…)
А знаешь, мне всё чаще снится
Всё то, чему мешает «бы»:
Мне вашей молодости жалко,
Потраченной на склоки дня,
Я знаю, «два конца у палки»,
Но зря не видел ты меня.
Своею верой неуёмной
В добро как цель и щит любви
Смогла бы я (звучит нескромно)
Добиться, чтобы вместе вы
Встречали грозы и рассветы,
Ладони детские согрев…
Ну а сегодня: где ты? где ты?!…
Она ж ушла, тебя презрев
И не простив своей же силы,
Поднявшей на ноги меня,
И, плача на её могиле,
Тебе молю дождаться дня,
Когда в апреле или в мае
В сребром звенящей тишине
Себя вдруг мигом угадаешь
Не в хладе зеркала – во мне…
22.03.2002. Туапсе
МУЖЬЯ
Наверное, они были не самыми плохими представителями мужских особей. Я просто этого, как ни странно, не помню. Лишь сейчас, когда рядом спотыкается о собственные ошибки взрослое подобие (наверняка – кажущееся, нет копий у природы) первого из них, а ещё ближе – подрастает, теша материнскую гордость своими успехами, дубликат второго, я вдруг поняла, что и у них (не только у меня!) были свои радости и проблемы. Но я, задёрганная учёбой, работой, родами, абортами, ролью буфера между ними и своей матерью, воспитанная не для создания семьи, а для борьбы в рамках её с мужчинами по-своему (очень специфически!), но полюбившими меня, их переживаний не видела в упор. «Лицом к лицу» - ни зги не видно? Когда они оба оказались в состоянии развода со мною, то почти одновременно (!) принесли в нашу с детьми (их детьми) квартиру … рога. Как-то символично – не зря «растила», и смешно, да нет – грустно. Всё-таки, уходя, надо уходить, как кто-то неглупо заметил. А то эти тени прошлого счастья, которое, вероятно, в какие-то моменты всё-таки было, появляясь, навевают на меня чувства тоски и жалости:
Вы что-то оба грустные, ребята,
А я открыла для себя секрет:
Ни вы, ни я совсем не виноваты,
Что потеряли рядом столько лет…
Рога «старшенького» (первого) долго покоились над моим рабочим столом, а «младшего» - в коридоре служили пристанищем для головных уборов команды моих детей и внуков. Потом мне надоело это «развлечение», и я подарила ветвистые украшения лесных самцов соседу по подъезду…
13.10.2001.
НЕ СБУДЬСЯ ТЫ…
Я на челе своём несу печать разврата,
Во взглядах встречных нахожу немой укор…
Как ты не понял?! – Я ни в чём не виновата,
И той толпы поспешен приговор.
Судьба замыслила и всё осуществила,
Как на рябину, повышая спрос
(чтоб каждому со мною было мило),
Меня морозила – и часто, и всерьёз.
Но ты меня полюбишь – ты простишь,
Поторопись – секунды нервно рвутся:
Теперь уж навсегда лечу в Париж
(мне просто не успеть сюда вернуться)
25.08.2002.
Прямо западня какая-то из собственных принципов. Мне нужен мой мужчина. Не сбежавший от жены из-за того, что отдал предпочтение чему-то новенькому по сравнению с уже привычным, а потому – поднадоевшим (такого предательства сама не хочу и ему не прощу), а ждавший именно меня все эти годы (что годы – десятилетия!). И это при том, что я-то при своих замужествах особо не пенелопила в адрес искомого незнакомца. Зато «рябиновыми» строками я именно у него прошу прощения. Хорошо пристроилась в мои-то годики! Правда, на его невинности я не настаиваю. Уже легче – кому только?… Но вот последние строчки (точнее – последняя) даже меня из колеи выбили. Рано мне – Ванечке лишь 14 исполнится. Но мысли и рифмы давно меня не спрашиваются, приходят откуда-то. Обещала же не прятаться от них – записала. Только подстраховалась: отсюда оно, это странное название, персонально для непрошенной строчки…
В ОГНЕ РОССИЯ, Я – В ОГНЕ.
Возможно, это связано конкретно с моей болячкой. Но скорее – всем тяжело дышать гарью, поработившей этим летом города наши. И, думается, мне даже легче, чем остальным. Есть, кому «пожаловаться»:
Чад стоит над землёю русской,
Мы горим, живые – в аду,
По какой-то дороге узкой
Я с моим народом иду…
Не свернуть ни вправо, ни влево,
А ослушаться кто посмел
Иль затеял лихое дело,
Или - мысль, того ждёт расстрел…
Мне не спится (снова не спится!),
Не пойму: ко злу ли, к добру,
Незнакомые вижу лица…
Помогите мне! Точка. RU.
ИСПОВЕДЬ ОДНОГО МГНОВЕНИЯ…
Ещё вчера или секунду назад я этого не думала. Не будет этих мыслей и через три минуты. Они – только сейчас. Наверное, так у каждого, кому вообще даны эти мука и блаженство – размышлять…
Но и мы «коптим» не напрасно,
Видя истину страшных дней:
Умирать любя, это – страшно,
Хоронить любимых страшней!
Я написала это лет тринадцать назад в стихотворении «Я могла или Женская истина».
Это было второе и, мне кажется, последнее моё выступление в «ментовском» конкурсе поэтов. Ирина Баринова снова сидела в жюри и снова очень сопереживала мне. Итогов не помню – они никогда не были для меня целью выступления. А вот текст своей рифмовки я тогда выучила здорово, памятуя о предыдущем казусе, где запиналась в каждой строфе. Ей понравилось, и она поняла меня, в отличие от других сидельцев судейской скамьи – мы были женщинами и мыслили созвучно!
Валя Кошкина позвонила накануне её погребения: «Лена, ты слышала? – Ира Баринова умерла.. . По радио передавали…» У меня нет радио – отказалась от радиоточки. Не из-за жадности. Если что-то мне нужно: найду, займу – куплю! Просто покойная мама, проживавшая со мной до дня своей кончины, вероятно, восполняла дефицит нашего живого с нею общения диалогами с детищем Попова. И я нигде не могла укрыться от вещавших правду и неправду чужих для меня мужчин и женщин! Моя же болячка, вызревающая тогда (ишемическая болезнь мозга), моя работа, непосильная для специфики моего восприятия чужой боли (инспектор по делам несовершеннолетних), моя семья (трое детей от двух мужчин, не способных любить кого бы то ни было, исключая собственное отражение в зеркале) ежедневно требовали для истрёпанной такими обстоятельствами души хотя бы минуты тишины! Но её не было. Первое, что я сделала после смерти матери, когда немного осознала случившееся и слегка приняла эту потерю – сняла радиоточку. Мне нужно было жить дальше.
«Не пойду» - подумала, ложась спать. Не было у нас многолетней дружбы и совместных чаепитий, а всё равно тяжело. Зачем мне лишняя боль? Ира простит меня. Поймёт. Оправдает. Книга «Молитвы на все случаи жизни» и Библия лежат слева от моего «девичьего кресла». Читаю их утром и на ночь. 681 страницу Библии одолела. Поэтому всегда смешат меня настойчивые тётушки, настигающие на улице, вещающие по домофону, стремящиеся вытащить из квартиры: «Как Вы считаете – нужно ли перечитывать библию?» «Голубушки, да много ли таких, кто хоть раз-то читал её?» - хочется спросить мне. Но не спрашиваю: у каждого своя стезя на этой Земле. Значит, их крест терзаться самим и донимать других столь странным вопросом. В семнадцать лет я, найдя в научно-реставрационных мастерских Управления культуры (или – у «богомазов», как по-соседски звали мы реставраторов) старинную библию, раскрыла её, ужаснулась и захлопнула. Мне было некогда. Торопилась жить или делать то, что подразумевала под этим фантазия моего возраста. Год назад вернулась к странному тогда для меня тексту, который теперь притягивает, завораживает, расставляет всё «по полкам» больного мозга – спасает от какой-то неразберихи чувств…
Совершив привычные для меня физические и духовные манипуляции перед сном, отрешилась от действительности. Бывает такая грань: понимаешь, что этого не может быть, а переживаешь по-настоящему… Комната была очень тесной, поэтому две кровати стояли друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Ира и Женя Гусев лежали на одной из них, одетые и пытающиеся шутить. Но выходило как-то неловко. Возможно, и даже наверняка, от того, что в комнате были лишние: я и малыш полуторамесячного возраста, лежавшие на соседней кровати. «Какой красивый мальчик» - подумалось мне. Только чей он? Зачем лежит со мною рядом? Что вообще я тут делаю? И вдруг Ира, ничего не говоря, протянула ко мне руку и дотронулась до плеча. Помнится, на мне была одежда, но холодно стало необыкновенно, и я вдруг осознала: «Она же мертва. Отсюда и холод. А ей-то каково?» От мыслей отвлёк бесцеремонный голос: «Писать хочу!» Я обернулась и поняла, что это вещает живой комочек мужского пола, так удививший меня своим присутствием. «Он ещё и говорит!» - мелькнуло в мозгу. Но, ошарашенная всем происходящим, я ещё ничего не смогла сделать или ответить. «Писать хочу!» - настаивал маленький тиран. «Где? Как? Неудобно же..» - тягуче расползались мысли в уставшей вдруг голове. Уйти почему-то было нельзя. Это было какое-то замкнутое пространство. И мне пришлось, как-то неудобно изогнувшись, чтобы скрыть происходящее от Иры с Женей, приспособить малыша на своих руках над полом. Но пола не было! Взгляду открылась какая-то карта Земли, ярко освещённая, выполненная в некоем компьютерном варианте. А красивый младенец справлял на это великолепие свои естественные нужды… Я проснулась. Будильник подсказал, что ещё лишь пять утра. Спать не могла. Вспомнила весь сон. Решила, что пойду на кладбище. На отпевание опоздала. Оказывается, оно было в 10.30., а не в 11, как я поняла.
Возможно, опоздание спасло меня от лишнего обморока: первый раз, когда я посетила церковь, потеряла сознание. Очнулась на руках руководителя нашим нарядом (мы, представители Фрунзенского РОВД, дежурили в Пасху в Крестах) и услышала громкий шёпот проходивших мимо старушек (даже тогда, в полубреду, мне было интересно: они специально так «шептали», или не дано по-другому?) - «порченая», «порченая»…Прошло почти тридцать лет… 7.01.2008 года мне стало плохо во время службы в церкви Казанской Божьей Матери. Некрещёная моя дочь с ворчанием покинула храм вместе со мною. Ей было там комфортно…
Простояв какое-то время в ожидании, поставив свечи, я всё-таки решилась обратиться с вопросом к «церковной» женщине. Она что-то ответила, и я поняла, что Иру уже унесли к последнему её приюту. «Собиратели дани» - нищие, которых я одновременно жалею и боюсь (не всегда есть у меня возможность чем-то порадовать их, а по-другому стыдно, хотя я понимаю, что не очень справедлива по отношению к себе в это время), направили меня в нужную сторону. Издали было видно – именно там хоронят Ирину Баринову. Народу было много, но, думаю, здесь каждый, как и я, пришёл за самим собой, а не потому, что «так надо» или «положено». «Что с ней было?» - спросила меня какая-то женщина. «Простите, я не в курсе» - и это была правда. Валерий Горобченко , который, оказывается, стоял впереди меня, обернулся и поведал, что у неё был сердечный приступ, а лекарств под рукой не оказалось.
Я вдруг вспомнила, как ночи две-три назад проснулась от жесточайшей боли. В районе грудной клетки было ощущение сплошного синяка, на который кто-то наступил безразмерным ботинком со свинцовой подошвой. Не очень стоныжный человек, я всё-таки не смогла удержаться от каких-то звуков, похожих на приглушённые хрипы. «Не разбудить бы Ваню» - промелькнуло в голове (с младшим сыном мы спим в разных «отсеках» одной комнаты, разделённые банной шторкой), но животный эгоизм заглушил эту мысль, родив другую: «Господи! Если это в с ё – то побыстрее, пожалуйста!» Знала, долго не продержусь, закричу. Ни разу не была на исповеди (при моих-то грехах!) – и это вспомнила. А боль заполняла уже всю! Решилась: три раза читаю «Отче наш». Не поможет – сдаюсь. Форма капитуляции не имела значения… Прошло. Заснула. Что было? Не знаю. И знать не хочу. Как шутят некоторые, «вскрытие покажет». А на исповедь всё-таки схожу.
Тяжело Жене. Переживший другого всегда виноват в том, что натворили оба. Всё можно исправить. Кроме смерти. Когда бросала комок земли на крышку гроба и втыкала цветы в мастерски созданный равнодушными руками копалей холмик, говорила с ней: «Ира, там ведь, наверное, тихо, безпроблемно? Ты об этом рукой говорила? Свистни – подтянусь. Устала тоже…» Я честно верю в тот отдых. И, грешная во сто крат более каждого грешника, искренне надеюсь, что Создатель пожалеет истерзанные российской действительностью души творений своих, не может не пожалеть – Он мудр.
«Сынок, ты – единственный человек, который может убить меня» - такие страшные слова я говорю младшему сыну. Не старшему, то входящему в запой, то выходящему из него, для которого я сделала всё, что могла. Что не могла – тоже: платила за кодирование, считая это бесполезной тратой моих денег и его здоровья; выливала ненавистное пойло, тем самым лишь углубляя свою долговую яму и растягивая во времени пытку его запоя; пыталась пить с ним на равных, чтобы ему меньше досталось и чтобы не уходил из дома; когда не получилось (не хватило хилых запасов моего здоровья), предложила «уйти» вместе через окно чтобы не мучиться больше ни ему, ни мне вопросами бытия и претензиями к чему-то не состоявшемуся, отказался - у него не хватило «пороху», взявшись с матерью за руку, одновременно покинуть нашу квартирку, расположенную на пятом этаже. Сегодня в очередной раз будет пытаться выйти из кошмара пьянки, а я, как закончу писать, побегу за «молочкой» - хоть как-то помогу тридцатичетырёхлетнему первенцу. Не напрячь меня уже и тридцатилетней дочери, вывезшей недавно: «Какое горе, что у меня такая мать!» Здесь я парирую удары на грани шутки: «Ты так молода и хороша собой, подсуетись, может, удочерит кто…» Чувство вины перед детьми от первого брака (за то, что была занята «карьерой» - на самом-то деле это была необходимость в добывании хлеба насущного для них же, птенцов, но…; за то, что «посмела» снова поверить в любовь – я, кстати, и сейчас в неё верю, не рядом, но где-то она, моя, есть, и на каком-то уровне существования ждёт – и выйти замуж вторично; за то – не буду утомлять перечислением, всё сведётся к тому, что редко была рядом) не даёт мне обидеться на них за самые странные, иногда – бесчеловечные их поступки по отношению ко мне. Глотаю как заслуженное наказание.
Но младшему, с которым мне повезло (с чьей-то точки зрения, может, наоборот, - не повезло, но здесь я – автор мыслей) прожить последние десять лет жизни, не расставаясь практически ни на день (я стала инвалидом в 44 года, и получила возможность заниматься воспитанием своего последнего ребёнка так, как считала нужным, уделяя этому процессу всё своё время и силы, имея возможность избежать чужих наставлений в этом вопросе даже самых близких людей: с отцом мальчика мы развелись, моя мама, Царство ей Небесное, покинула этот мир в 1999 году), наследнику рода Вахромеевых Ивану Николаевичу Афанасьеву, я не могу и не прощу ничего того, что, по моим, конечно, сугубо субъективным, оценкам, выходит за грань приличия поведения порядочного человека. Я не буду кричать и скандалить. Я этого просто не переживу. Ни он, ни я в этом не виноваты. Такова жизнь. Привожу эти рассуждения только в качестве доказательной базы основного, на сегодняшний день, тезиса, рождённого моим мозгом: нас подводят к черте только самые любимые и необходимые нам люди. Мы кого-то – тоже.
Смерть Иры лишь ещё глубже погрузила меня в размышления на эту тему. Я что-то писала по дороге с кладбища, какие-то строки цепляли вчера-позавчера. В итоге родилось следующее:
Рука ее, простёртая ко мне,
Как приглашенье к вечной тишине...
Когда её рука коснулась
Вдруг враз замёрзшего плеча,
Я тиши ночи ужаснулась
И испугалась сгоряча:
Чего ж она сказать хотела
Прикосновением своим?
И не унять мне дрожи тела –
Ушедших мир необъясним…
Как гордо здесь она любила,
С надрывом крест надежд несла,
Но как же холодно её было
От недоданного тепла!
Слова. Слова! Их слишком много
И – слишком мало, чтоб согреть,
Когда застынет у порога
Старушка по прозванью Смерть…
О том и плачут у могилы
Наследников и пришлых рать,
Что главного ушедшим милым
Мы не сподобились сказать.
Неважно, глуп кто или умен,
Но доказал кладбищ всех вой:
Прощаемся мы с тем, кто умер,
Но плачем – только над собой.
И я ничем не отличилась,
Устав от жития цепей,
Над гробом этим наклонилась
С последней просьбою своей:
«На миг простясь (уже не плача –
Кто ж спорит с волею небес?),
Мне, Ира, пожелай удачи –
Добьёт меня пусть, наконец!»
9 февраля 2008 года.
09.47. – 12.43.
P.S.
9 февраля состоялся вечер её памяти. Библиотека сделала всё на достойном уровне. Организатор действа заметно нервничала. Я запомнила её с вечера в доме политпросвета (не знаю, как обозвали его сейчас, но в моей памяти замёрзло это название), когда Иру Баринову в честь её 55-летия поздравляли на тамошней сцене. Слегка оправившись от ужасов, связанных с ожогом, именинница держалась мужественно. Выступлений было много, моё смотрелось уже лишним, но тем не менее оно было завершающим. Именно тогда эта женщина подошла ко мне и призналась в симпатии к моим рифмам, и на эмоциональном уровне это осело во мне. Человек не слишком публичный, я, если случалась куда-то выбираться, брала для неё какие-то самиздатовские листки свои. На всякий случай. Никогда мы не созванивались и не состыковывали своих передвижений в творческом пространстве. Книгу, в которой редактировала произведения инвалидов Заволжья, я вообще передала ей, извинившись, конечно, на похоронах Иры. К сожалению, рядом оказался достаточно любопытный в сторону печатного слова мужчина, которому тоже, чтобы долго не объясняться, пришлось отдать экземпляр. Мне не жалко было отдавать книгу – просто получилось, что я распространяла своё «творение» в столь неподходящем месте. А я, если честно, собиралась занести их директорам двух школ Заволжья. Да ладно. Проехали, как сейчас выражаются.
В библиотеке же я точно знала, что увижу даму, сделавшую реверанс моему творчеству. Поскольку мы с младшим не так давно спаяли на краску для «Мечта» (так назвали мы компьютер, о котором Ваня долго мечтал), я отпечатала, что могла, и взяла, чтобы подарить ей лично (если честно, меня по-прежнему волнуют чьи-то конкретные глаза, а не массовое внимание – его я воспринимаю, как некую болезнь; заразную для многих; правда, лично я не гипнабельна - проверяли меня несколько раз на заданную тему), но впопыхах она вежливо, но конкретно отмахнулась от предложенных листков.
Нет, я не обиделась. Мне стало грустно. Выступать я не собиралась, а лично её мнение по поводу родившегося стихотворения о смерти мне было интересно. Я же понимаю, что оно идёт вразрез с традиционными излияниями на заданную тему, только поделать с собой ничего не могу. И не хочу. Насиловать саму себя – это что-то новенькое даже для садомазохизма. А мы ж о творчестве…
Выступления, в основном, были искренними. Но я содрогнулась, когда узнала, что в зале присутствует мать Ирины Бариновой. Если на открытую рану сыпать сахарную пудру, то это так же не способствует заживлению её, как и щепотка соли. Из благих, конечно, побуждений, но кто-то очень неосмотрительно позволил родительнице, потерявшей ребёнка, три часа слушать, какая это невосполнимая утрата. Уж ей ли этого не знать без подсказок со стороны?!
Женя на этом фоне смотрелся очень интеллигентно. Он ни на секунду не позволил себе задолить пребывание «на сцене», внутренним чутьём любящего ушедшую человека поняв, как мелки сейчас любые слова. Это ещё больше оттенило неуместность и полемики с ним, да и самого «выбега» нервной поэтессы, претендующей на личное право вселенского горя по поводу смерти Ирины…
Мне так хотелось подойти к матери Бариновой, извиниться. Но это было бы тоже нелепо: я никогда её не видела, как и она меня; да и моё мироощущение совсем не обязательно созвучно с её отношением к происходившему. Ведь всё (или почти всё) было выдержано в стиле «как положено». А я со своими мыслями часто остаюсь в «гордом одиночестве». Не ропщу. Констатирую.
Ведь, покидая душный зал (много, очень много народу пришло!), мы с приятельницей унесли не только осознание потери, но и удовлетворение от более близкого знакомства с не известным ранее нам человеком, интересным, мятущимся, ищущим, принятым и не принятым, понятым и не понятым, но – состоявшимся, что дано далеко не каждому из землян. Вот только родным и близким (самым близким) на такие вечера лучше приходить через год – годы, когда время, лучший лекарь и философ, уговорит не так болеть их страдающие от разлуки души. Опять – только констатирую свою точку зрения, которая и заставила написать следующее:
И, стеная до боли вечным –
«Как же мы потеряли их!?»,
Все по-прежнему рвутся к ушедшим,
Растолкав по пути живых…
Поберечь друг друга надо, ребята. Пока живы. Пока… Ира бы со мною согласилась. Уверена: до того, как ушла, поняла она это. Может, её рука и подсказывала, что не только затихшим холодно. Живым часто не теплее. Принесённые листки своих «шедевров» я отдала женщине, с которой познакомилась в башне у Рэма. Она как-то особенно душевно смотрит на меня и, кажется, не равнодушна к тому, что я пишу. Они с супругом – люди, интересующиеся шевелениями в творческих кругах нашего города. И на вечере памяти были вдвоём. К стыду своему, назвать их я могу лишь сейчас, взяв в руки самодельную визиточку. Это Ангелина Николаевна и Виктор Кириллович Храпченковы. Спасибо вам, милые люди! Те, кто, помня об ушедших, способен заметить живых…
11 февраля 2008 года.
12.30. – 14.11.
ПРОГУЛКА В ПРОШЛОЕ (29.12.2008г.)
Он, сорокадвухлетний ребёнок, так же, как и мой старший сын, мечущийся от осознания чего-то несостоявшегося; не понявший и не принявший каких-то безвозвратных потерь; ненавидящий собственное бессилие перед всем этим, навалившимся на него «вдруг» и незаслуженно по его мироощущению (ну не вооружили мы наших детей такой простой мыслью, как «грехи отцов…», от которой легче, может быть, и не станет, но логичнее – точно), встретился мне так неожиданно, но так ожидаемо…
С десяток подобных знакомых – российских мужичков от сорока до пятидесяти, беззащитных перед реальностью, уже имеются у меня в наличии. Так же, как и все мои знакомые представители «сильной» половины человечества, этот, – несомненно, умён и в чём-то талантлив (как и его мать, которую я бесконечно уважаю, - музыкант от Бога). Но, так же, как и они, устав от бремени взрослости, ищет этот мальчик «маму» в лице таких женщин, как я. И, взявшись (в очередной раз!) за неблагодарное дело сватовства (есть у меня такая слабость: не понимаю и не принимаю я тысячи одиночеств, мечущихся по жизни – ведь они, найдя свою половинку, наверное, невероятно облегчили бы себе существование на земном его уровне! Разве не так?), я снова попала в ситуацию, когда человек, уставший от ощущения пустыни в своей издёрганной душе, «нашёл» во мне ту, «единственную». Подогретый спиртным и уже напичканный моими стихами (через маму, конечно), при личной встрече проникся он новой симпатией к моей персоне: не льщу я своей внешности, просто во мне, как полагаю, Природою поселено чувство острого сопереживания чужой боли, особенно – не защищённой от посторонних глаз ничем кроме бравады винных паров. И вновь услышала я для себя ставшую такой знакомой за последние лет десять фразу:
- Зачем мне искать кого-то? Ты мне нужна, у тебя – душа.
- Ну, не только – ещё 57 лет в нагрузку.
- Ну и что? То, что я выше тебя ростом (да, там было за 180 см «против» моих 160), не значит, что я и впрямь выше…
Такой контраргумент говорил о том, что я не ошиблась в своих умозаключениях – он был неглупым философом. И потом, когда от празднования годовщины свадьбы его матери и отчима, мы «плавно» перешли-переехали к одному из таких же неприкаянных, как и он, гостю имевшего быть застолья, а мужички (вот оно – «на безрыбьи…»!) чуть не затеяли дуэль за право танцевать со мной; и талантливый парень спел мне глаза – в глаза (и как спел!) «..и звезду ты мою сумасшедшую…», я, «околдованная» и «очарованная», на семь его предложений «руки и сердца» ответила «да, конечно». «Свадьбу» расстроила его коммуникабельность, закончившаяся знакомством с каким-то лётчиком, в «объятиях» которого я и оставила очередного несчастливца в кафе «Актёр», поскольку составлять компанию ещё кому-то у меня не было ни сил, ни времени, ни денег (а «шаровые» ситуации с незнакомыми людьми я в принципе не приемлю).
Эта, достаточно рядовая для моей авантюрной натуры, встреча всё-таки что-то взбудоражила во мне, погрузила не в ностальгию, нет (никогда не хотела и не хочу я возвращения в прошлое – ни на годы, ни на секунду, и ничего, как ни странно, переигрывать в своей жизни не хочу – даже мысленно), но в какие-то воспоминания - однозначно. Я много думала о том, как часто в моей молодости и «свежей» зрелости я обижала «соискателей» - мужичков коротким «нет» и как спокойно сейчас любому, кто спрашивает, люблю ли я его, говорю «да», подрузамевая всё то же «нет, нет и нет!» в чём-то самом главном для меня. Да, я люблю практически всех, но как страдальцев, населяющих грешную землю; жалею всех – в этом же качестве; мизерно, но помогаю, чем могу (а чего могу-то? – чаще всего подарить это самое «да» в распахнуто-ждущие глаза). Но душевного родства почти ни с кем уже давно не ощущаю, если не считать двух-трёх женщин из моего нынешнего окружения, да авторов ряда произведений (большинство из которых уже ушли в следующую пору нашего существования)…
Короче: зримое несчастье нового знакомого и страницы из моей биографии сварились в какую-то кашицу, из-за которой проснулась я в обозначенную выше ночь и не успокоилась, пока не подарила бумаге следующие мысли:
Почему-то я не сплю.
Почему?
И не то, чтобы – люблю:
Не пойму,
То ли снова мне смешно,
То ли – нет.
Одиноко и грешно
Жду рассвет,
Что так медленно спешит
В эти дни…
Не цветёт в душе самшит,
Но – сродни
Грустной памяти о нём
Маята,
Зацепившая тем днём.
Неспроста…
Ты, с кудрявой головой,
(Как и тот…)
Всюду следовал за мной.
Кто поймёт:
То ли мать во мне ловил,
То ль – себя…
Обнажённой болью мил…
Не любя,
Я ласкала впопыхах
(Как того)
Грусть в отчаянных глазах
(Как в его).
Умолял ты, как и тот:
«Помоги!»
Я ж сама искала брод,
И ни зги
Не видать мне… Позади
Горизонт.
Не кричи и не зови:
Он – мой фронт,
Где не выплыло побед
(Лишь – бои)…
Глаза будят прошлый бред
(Не твои)…
Вот нескучные дела!
Но – изъян:
Слишком трезвой я была,
Ты же – пьян…
Как он руки целовал!
Я же – в смех:
Глупой мир чужой пуст-мал –
Вот он грех…
Поохрипли на ветвях
Соловьи,
В удивленьи букс зачах –
Без любви!
P.S.
Как целовал он руки?
Да как и ты!
Продляя мои муки –
Полёт мечты…
Но я в своей гордыне
Глупа всегда:
Оттуда и доныне
Жалею «да»,
А «нет» родится быстро…
Зачем, скажи,
Прицельный этот выстрел
Больной души?