В окошко робко постучали. Танька отпускавшая сегодня пиво, исподлобья глянула на страждущего пенсионера, перевела взгляд на часы, висевшие на противоположной стене, и злорадно пророкотала: «Чегось те? Обед ещё, ещё три минуты обед!.. Потерпеть никак, да?!» И стукнула по раме окошка. Бедолага за окном отпрянул, чуть не запутавшись в своих нетвёрдо держащих ногах и болтающейся авоське с пустыми бутылками и собственноручно пойманной, засоленной рыбной мелочью. Мужчина, что-то бурчал себе под нос, видимо в адрес пивнички, как её все называли, но ту, в это время мало интересовало брюзжание пенсионера. Обед есть обед. Мысли были заняты иным. Его сегодня не было, странно как-то... Обычно проходил, как по графику. Старомодного фасона клетчатый плащ был заметен издали. Его нельзя было спутать ни с кем иным.
Человек был совсем ей не знаком, кроме разве того, что он проходил мимо её окошка каждый день, и когда она успевала заметить его приближение и высовывалась из окошка, якобы подавая пивные кружки, он, чуть улыбнувшись, приподнимал шляпу в знак приветствия и удалялся. Алкаши и просто граждане из очереди в такие моменты не узнавали мясистое, вечно сердитое лицо Таньки. В нём угадывалась женщина... Вовсе не такая и агрессивная… Что-то было в ней такое, что определённым словом было трудно назвать, но многие, увидав её такой, мимо воли вспоминали своих жён, и бывших, тех – когдатошних, которые из далёкой молодости. Которые так же высматривали их, не таких как сейчас, а тех... Тогдашних. Некоторые неловко опускали головы... Но человек проходил, на Танькином лице вскоре сглаживались доброта и тот невыразимый трепет, который выдаёт не любовь, но обожание, к другому человеку.
Она снова начинала грубо покрикивать, обсчитывать и недоливать пиво, тонко подметив давным-давно, что очередь не любит долгой возни. Она начинала громко стыдить требующих копейки или долива, очередь в свой черёд начинала возмущаться «жлобом» оттискивая его от окошка, а ей только того и требовалось...
Пёс, лежавший под домиком Бабы-Яги, вздрогнул во сне так, будто его ударили. Как били, он знал. Не раз приходилось терпеть удары при попытке утащить что-то съедобное. Да и возле мусорных баков тоже, просто за то, что он ничей. Псу настолько припомнился последний раз, когда его ударили, что он заскулил сквозь сон и лизнул ушибленную лапу. Вкус его собственной шерсти пробудил его окончательно. Он поднял голову, глубоко вдохнул, но запаха Его, не было. На всякий случай он проковылял к лазу и ещё раз вдохнул, но нюх его не подвёл и в первый раз. Желанного и любимого им запаха не было. Его он узнавал, среди множества других и сразу. Пёс вздохнул, проковылял обратно и лёг на не остывшее ещё место. Ему было тревожно, хотелось выть, хотелось так, как тогда, когда он выл, осознав себя никому не нужным... Когда хозяин умер, а его, его попросту вывезли подальше от Дома. Он мог бы легко вернуться, но к кому и зачем?.. Он снова заскулил, то ли от боли в незажившей ещё лапе, то ли от жалости или тревоги...
Участковый, дослуживавший свой стаж, вечный капитан, медленно шёл по тротуару. За много лет у него выработалась привычка проходить в это время по правой стороне улицы, не отдавая себе отчёта... Или же наоборот чётко осознавая, он старался попасть сюда под любым предлогом (даже попросился в этот район участковым), чтобы видеть Его – странного, бледного щуплого человека, в клетчатом плаще, казалось он был всё тот же и всегда, в любую погоду на нём. В эпоху Андроповщины он даже пробовал заговорить с незнакомцем. Под предлогом того, почему он не на работе, когда все трудятся? Но человек сказал, что он Сказочник, пишет сказки. Его вид был настолько беззащитно-беспомощен, что капитан мимо воли улыбнулся. И тут же улыбнулся ещё шире, вспомнив, как радовалась его маленькая внучка, когда он читал ей маленькие книжечки со сказками. Может этот человек и есть тот сказочник, придумывающий такие замечательные истории? Козырнув, не понятно для себя самого почему, он отпустил, поблагодарившего гражданина. И с тех пор, что-то тянуло его каждый раз увидеть сказочника. Ни имени, ни фамилии, он не спросил, не знал и адреса этого странного человека. Каждый раз он думал, что спросит при следующей встрече, и каждый раз не решался.
Вот и сегодня он шёл по привычному маршруту, поминутно отвечая на кивки и приветствия, но пройдя до перекрёстка, он расстроился... Расстроился так, словно его обманули... Странного человека не было. Может он прошёл другим путём? Может просто сидит дома ... Или заболел, или у него гости? Хотя последнее предположение вызвало у него мимолётную улыбку. Трудно было представить незнакомца-сказочника в компании.
Погода портилась, поднялся ветер, несло непонятно откуда взявшуюся пыль. Небо стремительно заволакивало и слышались раскаты грома, то далёкого, то казалось, совсем близкого. Милиционер поспешил под навес остановочного павильона. Из парка доносился протяжный вой, настолько тоскливый, что сердце сжималось тревожно, и хотелось пойти и чем-нибудь утешить горюющего пса. Он живо представил себе огромного, бывшего когда-то несомненно белым, пса, нашедшего пристанище на детской площадке, под домиком Бабы-Яги.
Иногда их видели вместе, странного человека и бродячего пса, идущего в шаге в стороне или сзади... Участковому, никогда не жаловавшемуся на самочувствие, захотелось присесть, что он и сделал под недоуменные взгляды случайно оказавшихся на остановке, спасающихся от непогоды прохожих – скамейка была мокрой, от косо забивавшего дождя...
Танька, не понимая причины того, что она делала, попросила подменить её, враждовавшую с ней, опешившую Веру Павловну из бакалейного, пробормотав что-то малоправдоподобное, набросив на себя синий одноразовый плащик, выбежала из магазина. На душе было тяжело и так тоскливо, как тогда, когда умерла мать в деревне, а она не смогла приехать из-за вырезанного накануне аппендицита. Выл пёс. Мелькнуло: не к добру. Причину тревоги, спроси её в этот момент, она бы и не назвала. Ничего не замечая, она шла под дождём, не разбирая дороги, хотя было всё равно, – по тротуару несло сплошной поток воды с огромными пузырями, словно из целлофана, которые, казалось, и не собирались лопаться, сбиваясь причудливыми кучками...
Опомнилась она в парке, рядом сидел огромный пёс, который уже не выл, но глаза и вся его несчастная морда, выказывали горе, красноречивее всяких слов. Татьяна плакала... Давно ли? Она не знала, слёзы смешивались с каплями дождя, пёс ткнулся ей в ноги, тяжело вздыхая. Продавец вспомнила свою тревогу от того, что сегодня не появился сказочник; то, как участковый маршировал по улице, и вернулся расстроенный; то как вчера человек в клетчатом плаще, против обыкновения, подошёл к окошечку, через которое отпускалось пиво и спросил её о сыне (и откуда только знал о нём? Он жил с маминой сестрой на окраине, она на пенсии и рядом был садик); о странном пакете, который она обнаружила у порога маминого дома, возвратившись домой с работы, в нём оказались крепкие мальчиковые ботинки, как раз по размеру ноги сына, и три сотни рублей. Она подумала на бывшего, о чём злорадно высказалась на кухне... Мол, за шесть лет, хоть раз о сыне вспомнил. Но теперь, теперь она сомневалась, что это бывший подложил столь щедрый для него подарок...
В тот день многие находили неизвестно откуда взявшиеся подарки... Самые разные, самые обыкновенные, казалось бы вещи, но пришедшиеся как раз впору...
Ни на следующий день, ни в последующие, никогда больше не видели маленького, щуплого человека, в старомодном клетчатом плаще. Но ещё долго старый участковый проходил в одно и то же время по улице, вглядываясь в лица. Татьяна, с надеждой посматривала в окошко, но никого, кроме привычных покупателей не видела. Тихонько вздыхала, поглядывая на часы, и отпускала пиво, обсчитывая привычно и всё так же не доливая.
С того дня как исчез сказочник, из города ушёл пёс. Никто не знал куда. Ушёл и ушёл. До бродячего ли пса? Человек пропал. Сказочник.