Мы познакомились в баре. Тогда я впервые подрался из-за совершенно незнакомого парня. Тогда я впервые подрался из-за парня вообще.
Он чем-то очень зацепил меня. Не внешностью, нет. И тем более не характером, которого я – прошлый ещё не знал. Страхом. Я смотрел на него, и мне было страшно.
Его били, а он смеялся, не пытаясь увернуться. Он просто смеялся, захлебывался смехом в ответ на страшные удары под дых, по ребрам, в живот.
Я – прошлый не мог смотреть. Я – прошлый был убежденным пацифистом. Я – прошлый должен был заступиться.
Мне – прошлому сильно разбили лицо.
Спустя полчаса я молча стоял, отвернувшись к стене, пока он блевал кровью на сырую после дождя землю. Так он появился в моей жизни, и тогда я ещё не знал, что с этого момента она перестала быть моей.
Следующая неделя стала моим чистилищем. Я сходил с ума, не понимая, что со мной происходит. Всё, что я делал, потеряло значение. Всё, о чем я думал, рано или поздно приводило к мыслям о нем. В лицах всех, кого я видел, я искал его черты.
Я – прошлый начинал меняться. Что-то во мне умирало, давая жизнь новому, ещё не понятому, не осознанному ощущению.
Я – прошлый иногда думал о мужчинах. У меня не было никакого гомосексуального опыта в сексе или в отношениях, но всегда – всегда! – я мог оценить случайного симпатичного парня так же, как и случайную симпатичную девушку.
Я никогда никого не любил.
Я никогда не смог бы любить мужчину. Флирт – свободно. Секс – не исключено. Но не любить. Никогда.
Я – меняющийся убеждал себя, что всё происходящее со мной – всего лишь стресс после новой, непривычной, сложной ситуации. Я – меняющийся не верил себе – прошлому. Вечерами я подолгу сидел и неосознанно вертел в руках телефон, прекрасно осознавая, что он даже не знает ни моего номера, ни имени. Я смотрел в зеркало, видя вместо своего отражения черноволосого парня с разбитой губой. Не понимая, что я делаю, я оборачивался, и никого не находил за спиной, а в ненавистном насмешливом стекле снова отражался я – светлые волосы, карие глаза, белая рубашка.
Я искал с ним встречи, после работы просиживая в том баре, где я дрался за него. И не находил.
Он появился в конце недели. Я так никогда и не выяснил, откуда он узнал мой номер.
- Вечером, в баре.
Его голос…
Вечер в баре изменил мои взгляды на отношения между полами, перевернул и поставил вверх ногами всё моё миропонимание.
- Кирилл, - он встал из-за столика, протягивая мне руку.
- Илья, - я протянул руку в ответ, и это ничего не значащее для посторонних рукопожатие волной ударило мне в голову, заставив растеряться. Мою судьбу изменило одно прикосновение его прохладной ладони, и хотелось скулить, как потерявшийся пес, от непреодолимости полуметра, разделявшего нас.
- Зачем?
- Не знаю.
Мы оба поняли. Я действительно не знал, зачем тогда вмешался в драку.
Я никогда не спрашивал у него, зачем он в тот вечер постоянно пытался поймать мой взгляд и что он видел в моих глазах. Он никогда не спрашивал у меня, почему я отворачивался, отводил глаза, молчал в ответ.
Мы оба понимали.
И даже стоя рядом с его домом, опираясь руками на капот своего внедорожника, отвечая на его поцелуи и с трудом удерживая ускользающий разум, я всеми нервами чувствовал, как вечер ломает свою сущность, становясь началом чего-то нового. И те самые сантиметры, казавшиеся непреодолимой преградой, истончались, закручивались вокруг своей оси, становясь витой цепью, связавшей нас.
Прошло две недели с нашей второй и последней встречи. Я взял отпуск на месяц и запер себя в четырех привычно-постылых стенах, под привычно-пасмурным потолком.
- Я не буду твоим.
Я не мог дышать. Не мог спать. Не мог плакать. Всё во мне кипело злостью и ненавистью к такому беспомощному и безумному себе.
- Я не буду твоим.
Как глупо и наивно было полагать, что он будет со мной. Всё, что стало для меня в тот вечер началом пробуждения чувств, для него было лишь порывом. Так ветер поздней осенью мимоходом срывает последний золотистый лист и кружит, лаская, только для того, чтобы бросить его под ноги и умчаться дальше. Как глупо и наивно было полагать, что случайная встреча со мной значит для него больше, чем с кем-либо другим.
- Я не буду…
Я захлебывался свой болью, я почти наслаждался ей, я делал себе всё больнее и больнее, раз за разом вспоминая те порывистые, желанные поцелуи возле его дома. Всё, что у меня оставалось – это память, и я терзал её день за днем, выжимая до последней капли. Я помнил каждый его жест, каждую черту. Длинные, ниже плеч, и черные, как оникс, волосы, небрежно схваченные в хвост. Длинные, тонкие пальцы. Невыразимо глубокие и холодные серые глаза. Тепло губ и холод рук, сплетаясь и перемешиваясь, возвращаясь в реальность из моей памяти, заставляли меня вздрагивать и терпеть эту ноющую, грызущую изнутри боль, сжимая зубы.
Иногда я падал в спасительный сон без сновидений, как ребенок падает на руки матери, способной защитить, приласкать, пожалеть. Я не замечал, как день сменяется ночью, как месяц постепенно перерастает в луну. Я не замечал, как боль в груди из душевной постепенно превращалась в реальную.
Через несколько дней боль в сердце стала почти невыносимой. Мне пришлось выйти из дома.
Позже он рассказал мне, что в больницу меня привезли прямо из аптеки. Я потерял сознание. Тогда я начал задумываться о неизбежности судьбы. Мы пытались бежать от неё, потому что оба прекрасно понимали: мир, наш мир, полный непредсказуемости и стереотипов одновременно, ещё не готов принять нас двоих. В нашем понимании у нас не было общего будущего. Но всё оказалось бесполезным. Так просто и случайно: аптека, приступ, больница. Он. Наша судьба нашла нас.
Первое, что я увидел, очнувшись – потолок. Беленый потолок, переходящий в белые стены. Больничная палата в самом классическом представлении. Белый цвет, символ чистоты, счастья и света в нашей стране, где-то на экваторе символизировал смерть. Забавный выбор цвета для помещения, в котором однажды проснется человек, не зная, что предстоит ему завтра – ещё один день, приближающий выздоровление, или освобождающая от болезни смерть.
Он работал медбратом в том отделении, где я оказался. Я разрывался между своими чувствами. Мне было одновременно больно и радостно видеть его каждый день рядом, в полушаге от моей постели, чувствовать прикосновения его рук, смотреть, как он работает. Иногда по вечерам он садился рядом и подолгу разговаривал со мной, рассказывая о больнице, о пациентах, о коллегах. Я слушал, безумно ревнуя его ко всем, кого он касался.
- Мы увидимся, когда я выпишусь?
Я перебил его. Мне казалось, что моё больное сердце билось громче и чаще, чем обычно, готовое в любую секунду остановиться. Я хотел быть идеальным для него. Я боялся, что он может услышать это нервное биение, увидеть мои недостатки, мои комплексы. Но ещё сильнее я боялся услышать отказ.
Даже сейчас, спустя столько лет, я помню этот болезненные секунды ожидания ответа, растягивающиеся до бесконечности. Он много раз говорил, что мне нельзя нервничать, что нужно выйти из депрессии, и тогда я быстрее поправлюсь. Но мне казалось, он не знал, что причиной всего, что со мной происходило, был он сам. Если бы тогда я мог заставить его чувствовать то, что было мне так необходимо, я сделал бы это, не задумываясь. Но я не мог, и всё, что оставалось мне – это ожидание и нервы.
Когда я нервничал, у меня немели пальцы.
Три недели пролетели в постоянном ожидании. Я снова вышел на работу, и привычная тяжесть фотокамеры в руках немного успокаивала.
Я никогда не умел воспринимать фотомоделей как девушек, они были для меня не более чем объектом съемки. Длинноногие блондинки, рыжие с шикарной фигурой и характерные брюнетки – всех их объединяло одно. Я сам создавал их. Полностью. Образ, одежда, характер, взгляд, сексуальность – всё это было заложено в них мной, но они сами были лишь пустыми безликими марионетками. Это отталкивало, заставляя всё чаще и чаще вспоминать холод серых глаз. Я день за днем всё глубже погружался в водовороты съемок, заставляя себя смотреть на мир через зеркала видоискателя. И не вспоминать, не ждать.
До сегодняшнего вечера оставалось пять с половиной часов.
До сегодняшнего вечера оставалось пять с половиной минут.
Онемевшими не от холода пальцами я пытался откинуть крышку зажигалки. Я не успевал.
Немилосердно болела голова после четырнадцати часов фотосессии, и шум рации в такси ввинчивался в виски ржавыми болтами, разрывая пульсирующую плоть. Я даже не знал, ждет ли он меня, и помнит ли вообще об этой встрече, назначенной три недели назад, в больничной палате. Такси стояло в очередной пробке, пытаясь пробиться через перекресток.
Я опоздал. Вечер наступил полчаса назад, и возле барной стойки я не нашел никого и ничего, кроме безысходной пустоты. Мне казалось, что это – предел, за которым будет только отупляющая боль в висках и предательская дрожь рук. Пустующий столик, отгороженный от остальных матовым стеклом, бокал коньяка и ощущение полного бессилия, как физического, так и морального. Я был настолько пуст, что не замечал времени, сидя в какой-то странной полудреме и отмечая, но не воспринимая происходящее вокруг.
- Да. Мы увидимся.
Это была игра. Я не знал его номера телефона, как и он теперь не знал моего. Это было испытание суки-судьбы на прочность, и мы испытывали её, не зная, что на самом деле это она испытывает нас.
Я ждал. Я был готов просидеть в этом полусне часы, дни, недели, пока у меня оставалась надежда на то, что он придет. Я был готов ждать. Я был готов любить.
- Да. Мы…
Я. Кира.
Мы?
Я очнулся от прикосновения прохладных рук к вискам.
Тепло пледа обволакивало тело и сознание, приятно касаясь кожи и лишая желания двигаться, и сон лениво бродил по комнате, отчего-то не спеша касаться меня мягкими лапами. Кира спал на моем плече.
Я, не находя в себе сил думать, просто смотрел на его лицо. Тонкие, почти женственные черты, родинка на правом виске, длинные ресницы. Черные волосы, разметавшиеся по подушке и моему плечу. Когда он спал, он был похож на молодого языческого бога из древних мифов. Он был удивительно красив, с невообразимой грацией сочетая в себе женственность и мужественность, и только лед его глаз не таял ни на секунду, заставляя смутное волнение подниматься внутри меня.
Тогда я впервые понял, что я не отдам его. Никому. Никогда.
Где-то в горле сладко заныла так и не высказанная нежность.
Жизнь невозможно начать с нуля.
Начинать жить заново значит заново учиться ходить, говорить, мыслить. Можно сменить квартиру, профессию, работу, город, страну, но невозможно найти себе новый мир. Можно создать новый мир в себе, но придется смириться со старыми словами. Можно стереть старые слова, создав абсолютно новый язык, но значения слов останутся прежними, и чувства, вложенные в эти значения, никуда не уйдут. Можно заставить себя жить с другим человеком, но забыть любовь человек не в силах. Как и убить её в себе.
Когда-то давно одна женщина сказала мне, что любое чувство, способное исчезнуть – ненастоящее.
Я перебирал его волосы, стараясь не разбудить.
Мы были настолько разные, что даже просто лежать рядом с ним казалось нереальным. Я был наивен и честолюбив, самовлюблен и горд, он – недоверчив и самокритичен. Высокий блондин и женственный брюнет. Открытость одного и звериная настороженность другого.
Когда-то давно одна женщина сказала мне, что противоположности всегда находят друг друга, где бы они ни были. Ещё она сказала, что когда любишь кого-то настоящей любовью, готов изменять себя.
Моя мать, как всегда, была права. Я не знал, что за люди ему нравятся, но готов был меняться ради того, чтобы он ответил на мою любовь. Этой ночью, укладывая засыпающего на ходу Киру в постель, раздевая его, чувствуя его ровное дыхание, я понял ещё кое-что: он единственный человек, которого я не смогу заставить делать что-то против его воли. Я готов был ломать себя и весь окружающий нас мир только для того, чтобы его глаза потеплели хоть на секунду, когда он смотрит на меня.
Так мы встречались месяц. Почти каждый вечер мы разговаривали ни о чем, постоянно узнавая друг о друге что-то новое. Мы сидели в баре часами, оставались друг у друга на ночь, он засыпал у меня на плече, целовал меня и смотрел в глаза. Мы касались друг друга, отзываясь на прикосновения всеми нервами, всеми чувствами. Я тянулся к нему, как ребенок, не знающий ласки, и получал в ответ нежность. Но глаза его оставались холодными, и никто из нас не спешил перейти на секс.
Это получилось само собой.
Просто вечер, просто квартира, просто поцелуй.
Близость его тела, его дыхание, его запах кружили мне голову, и я не находил в себе сил остановиться, продолжая касаться его, целовать шею, плечи, грудь. Меня сводило с ума то, как он выгибался в ответ и, зарывшись руками мне в волосы, старался скрыть предательски сбивающееся дыхание. Я не выдержал. Руки скользили по телу, желанные ласки находились сами, и он отдавался мне, позволяя делать с собой всё, что угодно.
Утро разбудило меня солнечным светом прямо в глаза. Кира спал, и черные пряди его волос разметались по постели. Я лежал, едва касаясь пальцами одеяла на его спине, перебирая волосы, и по телу пробегала приятная дрожь от воспоминаний.
Он был прекрасен. Он был больше, чем просто прекрасен. И я был больше, чем просто влюблен.
Я любил, и теперь был в этом уверен. Я любил каждый изгиб этого тела, каждый вдох и выдох этих губ, дрожание его ресниц во сне, едва заметные вздрагивания тонких пальцев, отсветы солнца на обнаженных плечах.
- Я люблю тебя. Люблю тебя…
Засыпая после секса, он всегда устраивался головой на моем плече и едва выговаривал слова, перебирал их, часто даже не осознавая, что что-то говорит.
Наша первая ночь в новой квартире. В нашей квартире. Больше года потребовалось для того, чтобы я смог растопить лед в его глазах. Больше года на то, чтобы выслушивать упреки друзей, смотреть им в спину, терять их. Те, кто не мог принять мужчину рядом со мной, исчезали из моей жизни раньше, чем Кира узнавал об их существовании.
- Люблю тебя…
Мне нравилось фотографировать его. В нем не было избитых модельных шаблонов. Он умел быть одновременно нежным и резким, застенчивым и извращенным, диким и покорным. Он был всем тем, чего не хватало во мне. И он заставлял меня меняться.
Вряд ли я когда-нибудь смогу забыть нашу первую серьезную ссору.
Это была глупая ревность. Я не мог найти слов оправдания – не потому, что не хотел лгать, нет, я просто не мог понять причин. Иногда мне казалось, что Кира специально находил поводы, чтобы спровоцировать меня на ссору. Я держался, стараясь не выходить из себя в ответ на любые его глупости. В тот раз ничего не вышло.
Он стоял напротив, с вызовом глядя мне в глаза и потирая пальцы после пощечины. Он был невыносим.
Я помню, как зарылся пальцами в его волосы, как рванул к себе и грубо поцеловал. Помню, как почувствовал, что его тело расслабилось. Как он мгновенно стал настолько покорным, каким я никогда раньше его не видел. Как он медленно опустился на колени, не опуская глаз, не отводя взгляда от моего лица. Замерев, я растерянно смотрел в эти глаза, в этот бесконечный водоворот гремучей смеси надежды с покорностью, любви со злостью, кайфа с болью. Его возбуждало то, что я сделал. Он наслаждался этим, наслаждался той легкой болью, которую я причинял ему, сжимая кисти его рук, поднятых наверх и прижатых к стене…
Позже я долго пытался понять его. Я не мог выбросить из головы этот вечер и перебирал в памяти его движения, его жесты, взгляды, интонации, слова, стоны… Я чувствовал себя ужасно из-за того, что поднял на него руку, но на мои утренние попытки извиниться он только довольно улыбнулся. Было так странно видеть одновременно его улыбку и синяки на его плечах. Именно тогда его глаза впервые немного потеплели.
Теперь я знал, что вся его ревность – это только попытки разозлить меня, заставить меня сорваться. Наверное, в тот момент меня это напугало. Я был убежденным пацифистом, я никогда не мог и не хотел причинять кому-то боль. Но он хотел, чтобы я причинял боль ему. И он умело пользовался собой, чтобы заставить меня делать это.
Несколько месяцев я привыкал. Угрызения совести, терзания, постоянные мысли о неправильности происходящего. Но всё теряло смысл, когда в такие моменты я видел, как тает лед в его глазах. Я пытался не просто привыкнуть к тому, что делаю ему больно, я пытался научить себя любить это. Я выворачивал себя наизнанку, забывая всё старое. Так, за несколько месяцев, за много ужасно долгих дней, в судорогах разума и токсикозе миропонимания рождался я – новый.
Я – новый, который умел и любил причинять ему боль и доставлять удовольствие, которые смешивались для него в одно непередаваемое чувство. Нам нравились эти игры. Взять его за волосы, грубо сжимая их в кулаке, чтобы откинуть его голову и ощутимо укусить за шею, оставляя синяки. Сжать пальцами запястье, чтобы грубо оттолкнуть от себя, кинув на кровать. Бесцеремонно, не интересуясь его согласием, содрать с него джинсы и раздвинуть ноги, чтобы грубо взять его тело. Многое другое, чтобы увидеть его довольную и усталую улыбку после.
Ссоры прекратились. Он был таким спокойным, таким покорным, таким моим. Иногда он начинал ворчать и огрызаться, но это всегда были только намеки, которыми он подначивал меня.
Это стало частью нашей жизни. Нашей. Больше не было ни меня, ни его. Подчиняя его, я подчинялся и сам.
Мы не выводили эти игры за границы нашей квартиры. Мы не виделись с другими, увлеченными тем же. Мы не ограничивали себя рамками раба и хозяина. Отношения стали равноценными. Он подчинялся мне, но оставался свободным. Он мог уйти, когда хотел, ничего не говоря мне, и вернуться поздней ночью, прижаться лицом к моему плечу и уснуть, чтобы утром снова встать передо мной на колени.
Наверное, именно поэтому в тот вечер я не стал искать его.
Наверное, именно поэтому в тот вечер я лег спать. Думать о том, что он задерживается с друзьями в баре или работает в ночную смену – это стало для меня привычным. Я не искал его. И проснулся один. Смутное, непонятное и почти незаметное беспокойство шевелилось где-то глубоко внутри меня, постепенно разрастаясь. Я никогда так и не смогу понять, почему не почувствовал ничего. Почему не стал искать его раньше.
На работе сказали, что он в больнице.
Только тогда я узнал, что у моего бога рак.
Я не помню, что я чувствовал, сидя в его палате. Я не помню, думал ли я о том, почему он не сказал мне, или о том, как у него получалось скрывать рвущий легкие кровавый кашель. Он спал, запустив пальцы в свои волосы. Он был такой, каким я привык его видеть. Красивый, независимый, дикий и покорный – даже во сне.
Разговор состоялся позже. Намного позже. Спустя ещё полгода жизни рядом с ним.
Спустя последние полгода жизни рядом с ним. Кира умирал. Я знал это, как знал это он. Я помню его. Моя память никогда не сможет вычеркнуть это. В безликой больничной палате я сидел на краю его постели. Он не мог дышать сам, почти не мог говорить, но до последнего живой, теплый и покорный взгляд был яснее любых слов. Я наклонился к живому, я целовал умирающего и отпустил теплые, но уже мертвые губы.
Его хоронили несколько дней спустя. Я ловил на себе осуждающие взгляды его родных, друзей, коллег. Слез не было, как не было их с момента поцелуя. Боли не было. Не было ничего. Я не знаю, что случилось бы, если бы я заметил раньше. Я не знаю, как всё могло произойти, если бы мы познакомились лет десять назад. Я знаю только одно.
В той палате умерли двое.