Серия «Поэт и поэтесса»
Непоэтический страх
По стенам бежал огонь. Письменная машинка съезжала со стола. Страх существования дочери здесь, совсем рядом, сковывал душу многие годы. Неожиданно этот страх ожил, прорвался в его мир и заполнил небольшую квартиру. Страх жил везде: в ванной, под диваном, в его бумагах и разорванных фотографиях его единственной дочери. Не хватало пространства — хотелось распахнуть окна, двери и бежать! Бежать в параллельный мир, где никто не знал, что он, талантливый поэт, с лёгкостью забыл о крохотной малютке. Он не понимал природу этого страха, его практицизм, отсутствие сентиментальностей и чувств, свойственные обычным людям — боль, любовь, были утеряны ещё на генном уровне.
Его гениальность в жёсткости характера, граничащая с жестокостью. Он чётко понимал всё, что касалось его стихов, и жаждал одного, этой странной славы, которая поднимала бы его маленького, бездушного человечка и весь мир видел бы его «мордочку». Пусть «все бабы», которые не замечали его так долго, теперь будут его. Его комплексы уже успели съесть всё в его душе, только практицизм раскручивал и раскручивал его жажду признания. Он уже писал стихи не порывами души, как тогда, в восемнадцать, а новым пером профессионала.
Этот мир раздваивался: он понимал, что огня нет, но он был, но почему-то холодный, такой же, как его чувства к женщине, которая воспитывала его дочь, удивительную и гениальную, как он.
Он почти никогда не помнил о них. А она звонила, писала стихи, и её душа жила так близко с его больной душой…
Вот и сейчас она звонит снова и снова, но он не понимает кто она, зачем? Только огонь бежит по стенам, и пишущая машинка всё-таки падает со стола. Всё дело в ней, в пишущей машинке, она виновата в его состоянии, это он вдруг понимает.
А она всё звонит, читает его строчки, но он не признаёт свои стихи, потому что они не его. Это стихи юного мальца из деревни, восторженного и милого. Сегодня он другой. Она любит его те стихи и его того. А он другой сегодня. Сегодня она пишет этот рассказ и вдруг чётко понимает это.
А в тот вечер она звонила, не верила, пугалась, но не хотела оставлять одного. В огне, в страхе, она была с ним. Она вдруг ощутила его состояние, ей стало спокойно. Он поэт, она любит его, он мил ей и тогда, когда пересекает грань разума. А он разговаривает с ней сейчас. Её удивляет, что его голос стал так мягок, и от души идёт тепло. Потом он не вспомнит это. На мгновение он вдруг отошёл от своего практицизма. Странные слова побежали по проводу к ней: «Я сяду в угол и буду добрым». Она не понимает, откуда это? Наказания в детстве? «Ты добрый!». «Нет! Я сяду в угол и буду добрым!». Сейчас он понимает, что другой. А она понимает, что только сейчас в параллельном мире, они вместе. Он всё говорит, а она слушает своего милого гения, ей уже не страшно. Они просто общаются в том мире, где сейчас только вдвоём.
Мучитель
Это было невыносимо! Пытка словами, мыслями, жестами, взглядами продолжалась целую вечность! «Не похожа на меня! Можно ещё десять человек поставить в ряд и ребёнок будет похож на них!». Слова достигали сознания, в душе появлялось неприятное ощущение, которое каждый раз сжималось в чёрный комочек и не находило выхода. Маленькая душевная станция пыталась бороться, перерабатывать чёрные сгустки в теплоту и свет под названием «любовь». Даже сейчас, спустя много лет, когда рухнул мир их поэтической любви, эта теплота заполняет всё душевное пространство, лучистой аурой светится вокруг женщины, которую уничтожал он, её единственный супруг и кумир. В её сознании, душе так много боли, каким-то странным образом переходящей в божественную силу, поднимающую её над суетой под названием «Жизнь». Она идёт, говорит, работает, но мысли её давно не в этом мире. Они там, в строчках её стихов, в рисунках дочери, в тёплых потоках, переполняющих её измученную душу.
Он поэт, умный и изворотливый, полу-гений, полу-отец. Против неё, женщины-поэтессы, матери его единственной дочери, он в течение четверти века создавал крепость, взять которую не отважились бы даже гениальные полководцы. Хитросплетения с записками на дверях, подставные лица, заявления в присутственные места, брак по расчёту, бесконечные фотографии в газетах, статьи, выступления на телевидении, восхваление чужого рода. И не слова о дочери… Всё работало против неё, чувственной и беззащитной! Для всех он был поэт — человек-гений, а для неё — святая инквизиция: святой отец её удивительной дочери, приговоривший к сожжению её поэтическую душу, а свою дочь к рождению вне божественного закона.
Ему доставляло удовольствие, почти физическое, видеть, как языки пламени подбирались к его женщине, бережно прижимающей к своей груди младенца, его единственную дочь. Он ждал, что вот-вот взыграет пламя и поглотит его грех. Но мощный поток духовной силы исходил от его ненавистной ему женщины-матери-поэтессы: пламя остывало, прекращались его приступы безумия. Она молилась за него и за их дочь. Этот тёплый поток окутывал и его, безумца, возводившего свой бастион против них, самых близких ему душ.
Сегодня, как никогда, пламя, гонимое его жестокостью близко подползло к ней. Теперь, спустя много лет, когда она поверила ему, его тёплым звонкам, всплыло вдруг зияющее окно в его поэтическом сайте, вместо фотографии дочери...
Сегодня больно, как никогда, но вместе с нестерпимой болью пришла удивительная решительность. Впервые за много лет издевательств над ней и их дочерью пришла мысль просить защиты. Всплывали страницы истории. Святая инквизиция, какой виделся ей её муж-поэт-мучитель, совершала непоправимые ошибки. А позже церковь возводила приговоренных в ранг святых, спустя тысячелетия.
Она просила защиты у сил небесных и земных. Она чётко понимала, что сегодня только земные законы прервут эту бесконечную пытку её души.
Они встретились там: он, она, их единственная дочь и эти странные люди, которые смеялись над её поэтической душой столько лет. Вершился земной суд, исчезала её боль. Она вдруг увидела страшную ситуацию из детства: она тонула. Она чувствовала, что силы покидали её, спазм мышц не давал кричать. Она уже понимала, что никто не поможет: и этот круг на ладошке и предостережение. Но ей уже не страшно, как в детстве. Она вдруг поняла, что там мучитель не настигнет её.
Она идёт по дорожке к речке, кругом трава по пояс и упоительные запахи. А впереди её мама, с огромным тазом мокрого белья. Они подходят к реке, мама полощет бельё, а она присаживается на корточки у воды. Вода тёплая и удивительно прозрачная, и улитки. И нет больше мучителя!!!
Галактика поэтов
Род Ушастых завоевал все планеты в галактике поэтов, но погасить солнце им не удалось... А Поэт, супруг, наречённый солнечным Богом, леди Поэзии, полагал, что та малая Звёздочка, которая взошла морозным февральским утром, уже погасла от его нежелания видеть её на небосводе, и вряд ли сможет осветить грехи гения-Поэта.
Иногда её лучики пробирались сквозь шторки пыли (других в доме не водилось) к нему в окно, она прыгала по кнопочкам его пишущей машинки и писала свои детские стихи. А если везло, то Звёздочка пробиралась к ним, дорогим и любимым, в фотоальбом. Звёздочка целовала бабушку-Звезду и, резвясь, пробегала по длинной шее деда-Звездочёта. Ему было щекотно, но он не знал, что это она, его внучка-Звёздочка, шалит. Ведь отец-Светило никогда не говорил о существовании внучки своим родителям.
Иногда она рисовала на стенах его поэтической квартиры своими лучиками, которые светились с каждым годом всё ярче. А он не понимал, видел огонь, бегущий по стенам. Да, тот огонь, который уничтожил его детские фото во время пожара на планете его родителей над рекой Томью. Но Звёздочка нашла одно его обгоревшее фото и вспомнила о своей детской фотографии, истоптанной родом Ушастых. Звёздочка любовалась юными лицами. Ни огонь, ни род Ушастых не смогли убить очарования в родственных лицах.
Иногда она надевала тапки папы-Поэта и шлёпала по квартире, напевая детские песенки, которые сочиняла сама. А ему слышались звуки и голоса. Её удивляли чужаки с огромными ушами. Они заполняли всё пространство вокруг её отца-Поэта и даже на фото они строились рядами и колоннами, как на плацу. Как неудачно подобранные декорации, они расставлялись вокруг него. Это был театр восковых фигур. Звёздочка лепила такие фигурки на занятиях по скульптуре, но это были другие, полные божественного света ваяния.
Она милая Звёздочка выросла. Сноп ярких лучей, собравшихся в этом хрупком тельце за многие годы, вдруг пробил пространство. Лучи шли к нему, к тому, кто забыл или делал вид, что забыл о её существовании на небосводе, к нему, такому родному, с его кнопочками на пишущей машинке. А Ушастые, толпясь, хватались за уши, которые сворачивались в трубочки от жара, который исходил от снопа её лучей, и лица их вытягивались каким-то странным образом.
Она удивлялась, как художница, их выражению и продолжала сиять рядом с отцом-Поэтом и мамой-Поэтессой на небосводе галактики поэтов Золотого века.
Лоскутное одеяло поэта и поэтессы
Приближается зима, и мне хочется, чтобы ты пришёл, как тогда в снегу, холодный и такой родной. Ты словно читаешь мои мысли. Вдруг спросил про тёплое одеяло. Одеяло у меня шерстяное, но глубокой осенью, когда ещё не включили отопление, оно не согревает меня. Ложась в постель, я всегда думаю о тебе, мой милый человечек, такой любимый и такой желанный. За окном завывает ветер, Сибирь-матушка! А мы через столько лет, наконец, вместе. Я завариваю на кухне Иван-чай и наливаю этот удивительный ароматный напиток в твою немытую кружку, которую ты всегда хранил в холодильнике. Даже спустя двадцать пять лет, ты всё тот же, с забавными и странными привычками поэта. Мне хочется приносить тебе чай, хочется, чтобы ты был добр ко мне в те короткие мгновения, когда не сосредоточен и не пишешь свои чудные стихи. Я знаю тебя злого, раздражительного и нетерпимого, когда ты творишь. Мне было очень страшно, когда я появлялась у тебя в такие минуты. Это был поэт-монстр! Тебя понимает твоя поэтесса, мой самый талантливый поэт. В момент вдохновения боишься упустить строчку, словечко. Этот поток теплоты, мощно подымается из души, хочется только писать: мешают все и вся.
Ты ставишь кружку на салфетку дочки, сшитую из лоскутков вручную. Это по иностранному называется «квилт». Разные ситцевые лоскутки, соединенные мелкими стежками. Наша дочь переняла эту технику от своей любимой учительницы в художественной школе. А в деревнях бабушки шили лоскутные одеяла.
Это лоскутное одеяло напоминает мне наши отношения. То удивительно тёплые — это жёлтый лоскутик. Мы хорошо понимаем друг друга, обсуждаем наши стихи. Красный лоскутик — это моя сумасшедшая любовь, ревнивая и невыносимая даже для меня. Много красного цвета и в твоих стихах: красные листья, красные конверты. Белый — это наше венчание. А вот и цветастый, самый любимый, торжественно сияющий, стихотворный лоскуток. Я застилаю наше супружеское ложе лоскутным одеялом поэтессы и поэта и жду тебя, мой единственный супруг.
Поэтам ставят памятники. Меня всегда пугали эти ваяния, высеченные из глыб. Я мечтаю о лоскутном одеяле, сотканном из наших стихов, которое согреет наши поэтические души!