Славное нынче утро - звонкое, манящее, многообещающее. Чертовская .усталость после бессонной ночной смены, и вот подарок - райское утро.
Солнце, вне себя от щедрости, залило, затопило бурным потоком лучей, ошеломило с первого шага. Стоило только отворить дверь и сделать этот единственный шаг наружу - в ослепительную бездну, в сияющий водоворот, чтобы мгновенно прозреть: все, возвращения не будет. Чувство необратимости ничуть не огорчило - скорее наоборот, как ни странно, вызвало радостное облегчение и слегка удивило. К тому же, очутиться в море света, таком теплом и ласковом, показалось чрезвычайно приятно.
Можно отыскать прелесть в любом из трехсот шестидесяти пяти утр, и многие из них порадуют и восхитят обилием света и тепла, возможно даже запомнятся своим очарованием, но таким особенным, таким удивительным, неповторимым и щедрым может быть только апрельское утро. Снега уже нет и в помине, лишь кое-где в укромных уголках еще таятся помертвевшие, истекающие последними горючими слезами пирамидки льда; деревья налитые весенними соками, нетерпеливо перебирают набрякшими почками и, расправляя ветви-крылья, готовятся взвиться к облакам; и всюду - птицы, птицы - непоседливое голосистое племя, возбужденно галдящее о предстоящих торжествах по случаю полной и безоговорочной победы над зимним оцепенением.
Апрель подарил чудесную дочурку - крохотный комочек желаний, надежд, чаяний, робких просьб и настойчивых требований, присовокупив к ней повышение по службе и существенную прибавку к жалованью. Жизнь повернулась новой, доселе неизведанной стороной: поздравления, то и дело сыплющиеся со всех сторон, бесконечная круговерть хлопот, бесчисленные советы и наставления, вкупе с россыпью подарков, магазинные марафоны и, в довершение всего, увесистые передачки в родильное отделение для молодой мамы и ненаглядной крохи. И вот теперь это утро... Словно благословение на новый нелегкий путь, словно пророчество - неотвратимое и обнадеживающее.
...Электричка ползет медленно, не спеша, мерно постукивая стыками рельсов, позвякивая сцепками и лениво изгибаясь, подобно гусенице, на редких поворотах. Остановки встречают приветливо-шумно и, облапив ее длинное зеленое тело, не желают отпускать, зазывая повеселиться и пошуметь в их разношерстной компании. Впрочем, что касается поджидающих пассажиров, то их оказывается не так уж и много - едва ли два десятка на вагон. Входя, они тут же плюхаются на первые попавшиеся свободные скамьи и проваливаются в блаженное забытье, разморенные ласковым солнышком и весенним благоуханием.
Восторг, охвативший все и вся в природе, утренняя бодрость пробуждения и натруженная усталость, перемешавшись, кружат голову и пьянят особой эйфорией тихой радости, тихого безумия и отрешенности счастливого созерцателя. Не хочется тревожить себя ни разговорами, ни раздумьями. По всему вагону разлита умиротворяющая нега - зыбкая от покачиваний и душистая от всевозможной парфюмерии, с избытком пролитой на пассажирские тела. Временами непрошенные мысли все-таки посещают дремлющее сознание, словно призраки, внезапно обретшие плоть, будоража и потрясая неожиданностью; они являются и взывают к немедленным действиям, но сладкая истома, овладевшая всем существом, быстро берет верх, и мысли тают, не успев оформиться во что-нибудь значительное. Взгляд скользит отвлеченно, свободно, не натыкаясь и не цепляясь за предметы, но, тем не менее, все чаще и чаще обращается за окно - в самом приятном направлении. Оглядевшись, легко заметить, что большинство пассажиров тоже неравнодушны к заоконному великолепию. Это напоминает аквариум с его унылым и упорядоченным покоем, с его стоячей водой и застывшими у прозрачных стенок лупоглазыми рыбками, в момент, когда вокруг клокочет и бурлит в бесконечном совершенствовании жизнь.
Однако, усталость начинает сказываться: внимание рассеивается, тело мякнет и вяло обволакивает скамью, веки слипаются - все чаще и надолго. Сознание заполняет калейдоскоп видений, они сменяют друг друга тягучей бессмысленной чередой...
Плечо упирается в раму... Голова падает на стекло...
Ш - ш - ш... Посреди аквариумной безмятежности раздался неожиданный всплеск, взметнулся озорной ветерок и зашелестел вздохами ободрения, зашуршал рукавами и обшлагами, засквозил, поднимая веки в дремавших до того глазах. Вагонная дверь резво откатилась и впустила молодую пару: он - в кожаной косухе с чужого плеча, высокий, нескладный, с выпученными белками, и она - невозмутимая, сосредоточенная, с гитарой через плечо.
Юноша нервно прокричал что-то, видимо, представляя обитателям вагона свою спутницу и внезапно отскочил в сторону. Девушка тронула струны, встряхнула белокурой головкой, отгоняя мимолетные сомнения, и решительно шагнула вперед. Старая затертая гитара, собранная из двух разбитых "ленинградок", весьма изощренно усовершенствованная доморощенным умельцем, задышала гулко и с натугой, заворчала, лихорадочно закашлявшись - хрипло, по-стариковски - и, напрягая все доставшиеся регистры, завибрировала в ответ, сливаясь с голосами струн в единый хор. Струны слегка не строили, что, впрочем, не напрягало слух - гитара исправно сглаживала огрехи и лишние обертоны. Следом за гитарой, уступив ей пару тактов, откликнулся неожиданно чистый, неожиданно мягкий голос - голос ли? а может отзвук истаявших мыслей? - терпкое зрелое сопрано. Голос никуда не звал, не влек, не сманивал, не искал сочувствия, не вторил и не забавлял. Подобно манне, он спускался с поднебесья, наделяя протянутые сердца и распахнутые души милостью богов.
Песня удивила свежестью, неслыханной мягкостью - едва ли не ощутимой будто легкое веяние. Было в ней что-то не от мира сего - живое и неподдельное, сокровенное до поры до времени, но - вот он, долгожданный миг! - час пробил и разодралась завеса, разделявшая миры.
Публика зачарованно таращилась на незнакомую певицу. По всему было заметно, что импровизированный концерт пришелся по вкусу. Шуршали карманы, звенела мелочь, ссыпаемая в сумку беспокойного юноши, лица светлели, озаряясь улыбкой. А песня, между тем, стремилась дальше - девушка двигалась по проходу, старательно балансируя, сдерживая суматошную вагонную качку. Ее фигурка едва возвышалась над сидящими пассажирами, так что юноша, шедший следом, казался совершенным великаном, укрывая незнакомку худой спиной. В конце вагона они развернулись. Тут девушка завершила песню и, бережно прикрыв струны ладошкой, легко поклонилась. Юноша вновь выкрикнул нечто неразборчивое, видимо поблагодарил милостивую публику за внимание и, увлекая спутницу за собой, покинул вагон.
...Что же это было? Ощущение невероятности происшедшего торчит занозою в мозгу и растекается немотой по телу. Жуткая ватная тишина, повисшая вслед отзвучавшей песне, сминает виски. Сколько их уже проходило здесь - этих "электрических" музыкантов, но разве отзывались издаваемые ими звуки так глубоко, так вдохновенно, так волнующе-радостно? Заунывный вой, хуже того - бодренькие вопли, часто не в тон, не в такт - все, на что они оказывались способны, вызывало либо жалость, либо отвращение. Порой мелькала крамольная мысль: если так безобразно исполняют, значит, успех у публики не столь жизненно важен, и в деньгах они не особе нуждаются. Но тут!.. Девушка с великолепным голосом заставила весь вагон заслушаться, замереть, довериться ее чудесной песне! Кстати, что за вещь прозвучала - уж не собственная ли? - настолько чувственная, пронзительная, по-весеннему теплая. Кто она, откуда? Скорее всего, приезжая - у нас ТАК не поют. Вот оно, вот! То, что древние назвали катарсисом, очищением! И все сложилось как нельзя лучше: чудесный день - яркий, сулящий бесконечные радости, и чудесная встреча - сама неожиданность, ослепляющая, оглушающая, чуждая обыденности.
На перроне конечной станции я повстречал ее вновь - уже одну - и, не удержавшись, спросил:
- Девушка, извините, у нас тут намечается концерт в "Метро". Не желаете поучаствовать? Безумно хочется услышать вас снова...