И БЫЛ ВЕЧЕР, И БЫЛО УТРО
Только к полудню пришло ему в голову рождественские подарки для Анны сдать в камеру хранения на вокзале; он был рад этой мысли, поскольку отпадала необходимость идти домой сразу. С тех пор как Анна перестала с ним разговаривать, он боялся возвращаться домой; ее немота давила на него, как могильный камень, стоило только переступить порог. Раньше он радовался возвращению домой, все два года со дня свадьбы; ему нравилось вместе садиться за стол, есть, разговаривать, потом ложиться спать; но больше всего ему было дорого время между укладыванием в постель и засыпанием. Анна засыпала раньше него, так как теперь она была всегда уставшая, а он лежал в темноте рядом с ней, слышал ее дыхание, и из глубины улицы фары проезжавших автомобилей бросали свет на потолок спальни. Свет, сползавший, когда машины достигали вершины подъема, желтые полосы света, на мгновение запечатлевавшие профиль его спящей жены на стене; затем темнота снова накрывала комнату, и на потолке оставались только размытые крендели узоров от гардин, обозначенные светом фонарей. Этот час любил он больше всех других, потому что чувствовал, как день спадал с него, и он медленно погружался в сон, как в ванну.
Подойдя нерешительно к окошку камеры хранения, он увидел свою коробку, стоявшую все еще между красным чемоданом и оплетенной бутылью. Открытый лифт, спустившийся с перрона, был пуст, белый от снега. Он опустился листом бумаги в серый бетон помещения камеры хранения, лифтер вышел из него и сказал служащему: «Ну, теперь будет настоящее Рождество. Здорово, что детишкам достанется снег, а»? Тот молча кивнул, наколол квитанцию на штырь, сосчитал деньги в выдвижном ящике своей конторки и взглянул недоверчиво на Бренига, который вытащил квитанцию из кармана, но затем сложил и убрал обратно. Он был здесь уже в третий раз, в третий раз вытаскивая и снова убирая квитанцию. Чувствуя себя неуютно под недоверчивыми взглядами служащего, он медленно поплелся к выходу, остановился вблизи от него и стал смотреть на пустынную привокзальную площадь. Он любил снег, любил холод; еще мальчишкой его пьянил вдыхаемый холодный воздух, и теперь он бросил сигарету и подставил лицо ветру, гнавшему к вокзалу мириады легких снежинок. Брениг оставил глаза открытыми; ему нравилось ощущать, как снежинки прилипают к ресницам, все новые, в то время как старые тают и капельками стекают по щекам. Мимо быстро прошла девушка, и он видел, как ее зеленая шляпка покрывалась снегом, пока она шла по площади, но только когда она садилась в трамвай, заметил в руке ее небольшой красный чемодан, стоявший на полке рядом с его коробкой.
Не надо было жениться, думал Брениг; тебя поздравляют, дарят цветы, шлют дурацкие телеграммы, а потом оставляют со всем одного. Они справляются, обо всем ли ты позаботился: о кухонных принадлежностях от солонки до плиты, и хотят удостовериться, стоит ли в шкафу приправа для супа. Они высчитывают, в состоянии ли ты прокормить семью, но что это значит, быть семьей, этого тебе не говорит никто.
Мимо него прошел подвыпивший мужчина, и Брениг слышал, как тот пел: «Год за годом снова », но не изменил положения головы, и поэтому увидел не сразу, что в правой руке у него была оплетенная бутыль, и он знал, что коробка с рождественскими подарками для его жены стоит теперь на верхней полке камеры хранения совсем одна. В ней зонтик, две книги и большое шоколадное пианино: белые клавиши из марципана, темные - из чистого кроканта.
Может, я был слишком молод чтобы жениться, думал он; может, надо было подождать, пока Анна станет менее серьезной, а я стану серьезнее - но он знал, что был серьезен достаточно и Анна серьезна в меру. Ради этого часа перед засыпанием он отказался от кино, от танцев, пренебрегал встречами с друзьями. Вечером, лежа в постели, он чувствовал, как им постепенно овладевала умиротворенность, мир нисходил в его душу, и он часто повторял про себя изречение, настоящих слов которого уже не помнил: «И сотворил Бог Землю и сотворил Луну и повелел, чтобы царили они над Днем и Ночью, отделяя Тьму от Света, и увидел Бог, что это было хорошо. И был Вечер, и было Утро». Он все собирался разыскать изречение в Библии Анны, которая стояла между ее книгами и перечитать, и все время забывал это сделать. Сотворение Богом дня и ночи представлялось ему по меньшей мере столь же замечательным актом, как сотворение цветов, животных и людей.
Этот час перед засыпанием он ценил превыше всего. Но с тех пор, как Анна перестала с ним разговаривать, ее молчание лежало на нем тяжким грузом. Если бы она только сказала «холодает», или «похоже, будет дождь», это было бы для него избавлением – сказала бы только «да, да» или «нет, нет», или что-нибудь много глупее этого, и он был бы счастлив, и мысль о возвращении домой больше не была бы для него ужасной. Но ее лицо в отдельные мгновения было как из камня, и в эти мгновения он вдруг знал, как она будет выглядеть, став старухой; он ужасался, видел себя внезапно заброшенным на тридцать лет вперед в будущее, как в каменную пустыню, видел себя тоже старым, с лицом, как у мужчин, которых он знал - изборожденным горечью, судорожным от проглоченной боли и прокрашенным желчью вплоть до крыльев носа: маски, рассыпанные среди будней, как головы мертвецов. Иногда же, несмотря на то, что они были только три года как знакомы, он думал, что знает, как она выглядела маленькой девочкой. Мысленно он видел ее десятилетней, грезящей над книгой при свете лампы - серьезные, темные глаза со светлыми ресницами зажмурены, рот открыт. Часто, когда он сидел перед ней за столом, ее лицо менялось, как картинки, меняющиеся при встряхивании, и вдруг он знал, что уже ребенком она так же сидела тут, осторожно разделяя вилкой картофелину и медленно роняя на нее капли соуса.
Его ресницы были залеплены снегом, и все же он смог распознать номер приближавшегося трамвая – четверку, тихо, словно сани, скользившую по снегу.
- Может, стоит позвонить, подумал он, - пригласить ее к телефону к Мендесам. Тогда она будет вынуждена говорить, и чары немоты разрушатся... Но вскоре после 4 придет 7, последний рейс в этот вечер. Он почувствовал, что мерзнет и, медленно переходя через площадь, издали увидел светящуюся голубую 7. Остановившись нерешительно около телефонной будки, Брениг стал смотреть, как в соседней витрине рабочие меняют рождественские декорации с ангелами на другие, новогодние. Дамы с обнаженными плечами, обсыпанными конфетти, на запястьях завитки серпантина, кавалеры с седеющими шевелюрами быстро водружаются на барные стулья, на полу рассыпаны пробки от секта. Снимаются крылья и локоны с очередной куклы, и поразительно быстро ангел превращается в бармена: усы, темный парик, на стене текст: «Сильвестр без секта?» Рождество здесь уже кончалось, едва успев начаться.
Может, думал он, Анна еще слишком молода, всего двадцать один год. Пока он разглядывал свое отражение в стекле витрины и видел, что снег облепил ему волосы короной, как столбы у забора, ему пришло в голову, что старики пожалуй лукавят, говоря о веселой молодости. Когда ты молод, все так серьезно и тяжело, и некому тебе помочь, и он вдруг удивился, что не злится на Анну за ее молчание и не жалеет, что не женился на другой.
Декораторы проворно приколачивали маски на стены, нанизывали хлопушки на шнур; последняя 7 давно ушла, а коробка с подарками для Анны одиноко стояла на полке.
Мне двадцать пять лет, думал он, и я должен за пустяковую, глупую ложь, совершаемую миллионами мужчин каждый месяц, каждую неделю, нести такое тяжкое наказание: глядя в окаменелое будущее, видеть Анну в позе сфинкса посреди этой каменной пустыни, и себя самого пропитанным желтизной горечи стариком. Да, специи для супа с солонкой могут всегда стоять в шкафу на своем месте, он может стать начальником отдела и быть в состоянии хорошо содержать свою семью, каменное племя. Но никогда больше не будет он, лежа в постели перед сном, воздавать хвалу сотворению ночи, благодарить бога за вечерний отдых, а молодым людям к свадьбе будет посылать такие же глупые телеграммы, какие получал когда-то сам…
Другие женщины только посмеялись бы над этим пустяковым обманом с зарплатой, другие женщины знали, что все мужья обманывают своих жен: возможно, это было своего рода мерой необходимой защиты, против которой они изобретали свои собственные; но лицо Анны сделалось камнем. Существовали книги о семейных проблемах, и он в них справлялся, что делать, если брак разладился, но ни в одной книге не было ничего о женщине, ставшей камнем. В книгах было написано о том, как заводить детей и как их не заводить, и все это были большие и красивые слова, но слов маленьких и простых в них не было.
Декораторы свою работу закончили: завитки серпантина картинно свешивались с невидимой проволоки, один из рабочих с двумя ангелами подмышкой удалялся вглубь магазина, в то время как второй опустошал последний пакетик конфетти на плечи манекенов.
Брениг стряхнул снег с волос и пошел через площадь назад к зданию вокзала. Вынимая из кармана и разглаживая квитанцию в четвертый раз,он побежал, боясь потерять лишние секунды. Но окошко камеры хранения было закрыто; вывеска перед решеткой извещала: «Будет открыто за десять минут до прихода или отправления поезда». Брениг рассмеялся, он рассмеялся впервые с обеда и взглянул на свою коробку, находившуюся вверху на полке за решеткой, как в тюрьме. Расписание висело рядом, и он увидел, что ближайший поезд будет только через час. «Так долго ждать нельзя, подумал он, - и ни цветов, ни плитки шоколада в это время не достать, ни небольшой книжки, и последняя 7 ушла». Впервые в жизни собирался он взять такси, и казался сам себе очень взрослым, но вместе с тем мальчишкой, когда бежал через вокзальную площадь к стоянке такси.
Он сидел на заднем сиденье, держа в руке семь марок десять, последние деньги, которые он отложил, чтобы купить для Анны еще что-нибудь особенное, но ничего особенного не нашел. И теперь сидел тут с деньгами в руке и следил за счетчиком, сумма на котором через короткие промежутки – слишком короткие, казалось ему, каждый раз возрастала, и каждый тик счетчика воспринимался как легкий укол в сердце, несмотря на то, что пока он показывал только две марки восемьдесят. «Без цветов, без подарка, голодный и усталый еду домой» - и тут ему пришло в голову, что плитку шоколада в зале ожидания наверняка еще можно было купить.
Улицы были пусты, машина шла по снегу почти бесшумно, и в домах за освещенными окнами виднелись огни рождественских елок. Рождество, как он ребенком его понимал и что в этот день ощущал, казалось ему недостижимо далеким. То, что было важно и весомо, происходило независимо от календаря, и в каменной пустыне Рождество будет такой же день, как любой другой в году а Пасха похожа на дождливый ноябрь: тридцать, сорок календарей с оторванными листами, жестяная скрепка с бахромой бумажных обрывков, вот что останется, если ты оплошал.
Он испугался, услышав «приехали» - потом от сердца отлегло, когда увидел, что счетчик остановился на три марки сорок. С нетерпением дождался он сдачи с пяти марок, и вдруг стало легко, когда он увидел свет наверху в комнате, где кровать Анны стояла рядом с его кроватью. Он решил про себя, что этого мгновения облегчения ему не забыть никогда в жизни, и когда вытащил ключ и воткнул его в дверь, ощутил снова то же чувство, что и садясь в такси: показался сам себе очень взрослым и одновременно немного мальчишкой.
На столе в кухне стояла рождественская елка и лежали подарки для него: носки, сигареты, новая авторучка и красивый яркий календарь, который можно будет повесить на рабочем месте над столом. Молоко в кастрюле стояло на плите, нужно было только зажечь газ, тарелка с едой стояла наготове – но так бывало каждый вечер, также и когда Анна перестала говорить с ним, и установить елку, положить подарки было то же, что приготовить ужин: долг, и Анна будет всегда его исполнять. Молока не хотелось, и аппетитные бутерброды также не привлекали. Он вышел в маленькую прихожую и тут же увидел, что Анна погасила свет. Но дверь в спальню была открыта, и он позвал тихо, без особой надежды в направлении темного прямоугольника: «Анна, ты спишь?»
Ему показалось, что он ждал долго, словно вопрос падал в бесконечную глубину, и молчание в темном прямоугольнике двери содержало в себе все, что на тридцать, сорок лет вперед его ожидало. Когда Анна сказала «нет», он подумал, послышалось, слуховая галлюцинация, и заговорил быстро и громко дальше: «Я тут совершил глупость: сдал подарки для тебя в камеру хранения на вокзале, а когда хотел забрать, было уже закрыто, и я не захотел ждать. Это очень плохо?»
В этот раз он был уверен, что ее «нет» услышал правильно, но он услышал также, что это «нет» пришло не с того угла комнаты, где стояли их кровати. Видно, Анна свою кровать отодвинула к окну. «Это зонтик,- сказал он, - две книги и шоколадное пианино, размером со словарь; клавиши из марципана и кроканта». Он не говорил дальше, прислушиваясь в ожидании ответа; из темного прямоугольника не доносилось ничего. Но когда он спросил «Ты рада?», «да» пришло быстрей, чем оба предыдущих «нет»… Он погасил свет в кухне, разделся в темноте и лег в свою постель; сквозь занавески на окне ему видны были украшенные елки в доме напротив, снизу было слышно пение, но он снова имел свой блаженный час перед засыпанием: у него было два Нет и одно Да, и когда какой-то автомобиль стал подниматься вверх по улице, свет его фар выхватил из темноты профиль Анны.
Перевод Е.Пономаревой, 2011