Вчера я видел в магазине девушку. Она покупала спиртное и сдувала с лица влажную от жары чёлку. Волосы были непонятного синеватого цвета, отлично гармонирующего с ужасающими кругами под её глазами. Она нервно барабанила пальцами по сумочке, пока кассирша отсчитывала сдачу, а затем, резко развернувшись на тонких каблуках, вылетела из магазина вон.
Я пошёл вслед за ней, потому что мне было скучно, и я любил синий цвет. А ещё потому, что третьи сутки не спал и не ел, ощущая во всем теле странную предлетаргическую лёгкость.
В мои планы не входило шпионить за ней, или причинить ей вред. Но девушка выглядела столь беззащитно и потеряно в своей боевой экипировке одинокой кутёжницы, что я не имел права отпускать её просто так.
Мы шли по оживлённым улицам ночного Турку. Впереди, позади, по сторонам: везде, где только возможно, шныряли восторженные туристы и назойливые проститутки. Я ненавидел этот бессмысленный и бессонный рой, не смолкающий даже под утро, объединённый одним только желанием – не остаться в одиночестве. Вся мерзоть, вся самая гадкая пакость выползала по ночам из своих смрадных нор и, медленно раскрывая жадные лёгкие, неукоснительно стремилась к чему-то тёплому и живому, такому же брошенному и никому не нужному, как они сами.
Через некоторое время эти несчастные возвращались в свои сырые и холодные дома. Блевали, варили кофе, смывали под душем следы ночного позора. И каждый из них надеялся, что этот раз был последним. Что они больше никогда не выйдут на улицу, не будут ползти, разрываясь от отчаяния под летним дождём, с молчаливой преданность и покорностью глядя на туристов. Они больше не потревожат спокойный сон Турку, не нарушат хрупкую идиллию счастливых, не оскорбят живых своими грязными испитыми лицами и потухшими глазами.
Но надежды их напрасны. Они даже умереть не могут, потому что ни время, ни смерть не властны над их полупрозрачными бестелесными естествами. Они будут страдать и метаться, пока наконец не обретут покой в затхлой яме, глубоко под землёй. В той яме, в которой они, сами того не зная, прожили всю свою жизнь.
Но девушка, за которой я шёл в ту ночь, была не похожа на них. Да, её макияж расплылся, одежда выглядела потрёпанной, а последние деньги она, очевидно, спустила на самое дешёвое виски, которое смогла найти. Её синие волосы давно нуждались в стрижке и покраске, а облупленный лак на коротких ногтях навевал воспоминания о неопрятных девочках-подростках. Но глаза под тёмными набухшими веками сияли так ярко и освещали собой такую боль надежды, что я и сам начинал чувствовать себя более осязаемым. Я ощущал усталость и горе, которых не испытывал очень давно, и впервые за много дней с отвращением понял, как плохо выгляжу. Мне захотелось рыдать, царапая отросшими когтями асфальт, поливая слезами эти вымощенные нашими телами и душами, улицы.
А девушка шла вперёд, не разбирая дороги. Она цокала каблуками, иногда потряхивала стянутыми в хвост волосами, и что-то тихо говорила, словно в бреду. Однако с каждой секундой я всё больше осознавал, что бред – это я. Это весь этот поганый город, конфетка для туристов, и медленный яд для тех, кто не имеет возможности уехать отсюда. Бред –мои ночные бдения над могилами тех, кого я так и не сумел забыть, кого не смог вовремя остановить и спасти. Бред – это то, что я, перестав верить в Бога и смерть, сам стал ходячим мертвецом.
И я проснулся.
Я так и не узнал, кем была та девушка, как её звали, и сияют ли до сих пор её глаза, потому что через пару дней последняя ступень подо мной обломилась. Я растворился в бесконечном кошмаре притонов Турку.
Но это неважно, ведь в ту ночь девушка шла вперёд, прочь из города. А я шёл за ней.