Часть пятая. адажио любви

Глава 1. Чудесная весна

Адажио любви…  ликует хан Гирей
И мощные прыжки венчают эту сцену …
Пе-де-буре Марии всё трепетней, быстрей …
Зарема не простит любимому измену.

Принц Зигфрид забредёт
                в мир дивный лебедей,
Его пленят навек Одетты  арабески …
Как водится Злой Гений – великий лицедей –
И черный лебедь с ним –
                изменят это с блеском.

Адажио любви …   
                Антония злой рок
сведёт в несчастный миг
                с царицей Клеопатрой …
Никто так до конца не выучит урок,
что ровню полюбить – вовеки благодатно.

Адажио любви
                для избранных, двоих,
и музыка любви светла и гениальна.
Поддержки, фуэте …
                Кто красоту постиг,
тому любви святой открылась тайна.

Балетный триптих «Поэмы о любви, состоящий из трёх одноактных балетов – «Франческа да Римини», «Сольвейг», «Болеро», ставил заслуженный артист Белоруссии, лауреат Государственной премии СССР Семён Владимирович Дречин.  В берете и потёртой кожаной куртке, нос уточкой, карие небольшие глаза светятся умом, Семён Владимирович улыбчиво оглядел всех. Ему тоже ответно улыбаются: он уже ставил «Сломанный меч». Свойственная ему высокая культура общения, исключала при нём фамильярность, дрязги и склоки. Ему бесполезно было доносить, кто что сказал, он только отмахивался.
Репетиция начиналась так: Дречин снимал куртку, клал на фортепиано, потом сдержанно со всеми здоровался. В сером, домашней вязке свитере с глухим воротом, в отглаженных брюках, он становился спиной к зеркалу, а все артисты ждали его первого слова.
- Дорогие друзья, я буду ставить «Поэмы о любви». Начнём с «Болеро» Равеля. Вы знаете – эта музыка даёт большой простор для фантазии, вот и будем фантазировать вместе. Кроме того, я вижу здесь танцовщика, созданного для «Болеро» - Леонарди.
Репетировали этот балет долго. Дречин ставил его особенно любовно, часто меняя движения. Семён Владимирович – сильный, с небольшой головой, как это часто бывает у высоких людей, немного сутулый. В жизни совсем не похож на танцовщика, пусть и бывшего – плечи широкие, руки длинные, движения медлительные, даже неуклюжие, что-то во внешности от гориллы. Но стоит ему на репетиции начать танцевать – преображается. Движения становятся ловкими, точными. Он строг, все побаиваются его.  Долгая, завораживающая музыка балета, словно развёртываемая по спирали с синкопами и гулкими ритмами, синхронными ритму сердца, оказалась близкой, этому, внешне беспристрастному человеку. День за днём рождалась ткань танца. Как и музыка, это начинало складываться исподволь, захватывая всех своей пластикой. Изредка Дречин сидел на репетиции минут двадцать, потом махал рукой и уходил. Что-то не нравилось ему, он не скрывал этого, но и истерик не устраивал и никого не винил. Просто оставлял артистов на Смоленского и уходил. Все сразу охладевали к репетиции: без его взыскательного взгляда становилось неинтересно. Он дорожил их удачами, всех видел, всем был в этот миг близок. Бывало и так, что на следующий день отменял всё, что поставил накануне, хотя и так работал медленно.
- С ним просто невозможно, - негодовал иногда Смолянский, сегодня одно, завтра – другое. Репетируешь, репетируешь, а он придёт и отменит.
- Зато с ним чувствуешь себя человеком, - сказал Леонарди.
Но репетитор хоть и сердился, был дружен с Дречиным. Да ведь и правильно – когда Дречин замечал удачную находку танцовщика или танцовщицы, просил повторить, показать всем – часто оставлял как элемент в своём балете, это рождало творческое соперничество – все стремились как можно интереснее и точнее воспроизвести мысль балетмейстера.
Леонарди любил работать с Семёном Владимировичем, их связывала долгая, но противоречивая дружба, может быть потому что он нуждался в постоянном контроле хорошего балетмейстера, а Дречину это удавалось не всегда, то ли хотел сохранить независимость, то ли так складывались обстоятельства. Он в Кишинёве был наездами, только на время постановок.
Как-то Дречин на постановке «Болеро», работая с Виталием Поклитару, придумал ему всевозможные эффектные сцены, что попросту забыл о Леонарди. Это длилось до тех пор, пока Пётр, ревниво наблюдавший за ними, не переносивший равнодушия к себе, вдруг самолюбиво заявил:
- Я ухожу – мне музыки не осталось!
- Петя, ты что? Завтра я займусь только тобой.
Лучшими исполнителями сольных партий в «Болеро» были Леонарди, Поклитару, Клавдия Осадчая. Клава Осадчая со своим смуглым лицом, чёрными глазами, поднятыми к вискам, и малиновым маленьким ртом, с тяжёлой гривой смоляных волос и гибкостью, казалось прямо созданной для «Болеро».  Леонарди в жизни, в общении - непосредственен, в искусстве сосредоточен, всё у него обдумано, чтобы яснее представить его, можно сказать так: они противоположности с Поклитару.  Виталий – сама стихийность, Пётр – артист, всё проверяющий разумом. Во время перерыва и репетиции с солистами, когда Дречин, Мелентьева, Поклитару отдыхали, шутили, вспоминали разные смешные случаи, никто не заметил, что Леонарди стоит перед зеркалом и меняет позы.
 - Семён Владимирович, как мне повернуть ногу, чтобы не торчала икра правой ноги? – с отчаянием Дречину.
- Садись, Петя, отдыхать, у тебя всё равно ноги кривые! – в шутку заметил Виталий.
- Да, что ты, Петя! У тебя всё прекрасно выходит, - засмеялся Семён Владимирович.
И, тем не менее, все стали искать самую лучшую позу для Леонарди. Казалось бы пустячный эпизод репетиции, но он характерен для Петра, для его постоянного поиска красоты, выразительности. Но… всё непредсказуемо в жизни. Недовольными Дречиным оставались и некоторые танцовщицы, даже Нина назвала его самодуром за то, что он иногда оставлял репетиции.
 «Как непонятны люди, - думала я, - чего им ещё надо? Приехал умный, интересный человек, сразу видно какой талантливый, и что же? Его осуждают, о нём сплетничают, им некоторые недовольны…. Как странно…».
Семён Дречин нашёл и сюжет для своего «Болеро» - это поединок двух влюблённых юношей из-за Гитаны. Все их чувства усиливает и передаёт зрителю кордебалет – две линии – юношей в чёрном и девушек в красочных испанских платках. Даже кордебалет Дречин составил из солисток.
- Какой он молодец! Вот настоящий мужчина!..
Репетиции велись долго и утомительно, но все в театре чувствовали, что спектакль «Поэмы о любви» получился. Участие в общем деле, которое сулило успех, роднило. Само собой возникло нечто вроде культа Дречина. Его крупная, неуклюжая фигура казалась надёжной, а запястья больших рук  такими добрыми. Иногда он смешно фыркал, и казался мальчишкой.
Девчонки в классе тоже обсуждали загадочную личность Дречина.
- Как ты думаешь, он женат? – спрашивала Света.
- У него в Минске жена и трое детей.
- Да откуда ты знаешь, Грета?
- Про детей - это враньё. Была у него жена, актриса, очень красивая женщина, он с ней развёлся, а теперь страдает.
- Не было у него никакой жены, он старый холостяк.
- Ну, придумала – холостяк. Он такой интересный.
В эти дни премьеры Гитану танцевала Галина Мелентьева, партии двух соперников, юношей в чёрном – Петр Леонарди и Виталий Поклитару. Пётр любил эту партию – она как нельзя лучше подходила к его романской внешности, а технически, в сравнении  с партиями классического репертуара, не представляла особого труда. Он всегда с наслаждением танцевал её. Получалось отточено, самозабвенно.
 «Франческа да Римини» – удивительно ясный по хореографическому решению одноактный балет. Главная его мысль – всепобеждающая сила любви. Уродливый старик Джотто отправляет свадебным послом своего младшего брата к прекрасной Франческе. Молодые люди страстно влюбляются друг в друга, однако Паоло, выполняя волю брата, вынужден расстаться с возлюбленной. Юную Франческу брак с Джотто ужасает. Но она покоряется. Свадьба состоялась. Однако Франческа любит только Паоло, она ищет с ним встречи…. Старый Джотто застаёт их в объятиях друг друга и убивает….
Поэты Виргилий и Данте наблюдают девять кругов ада, в них носятся души грешников. Там в объятиях друг друга – Паоло и Франческа. Виргилий рассказывает Данте об этой несчастной паре, как о символе вечной любви и вечного страдания.
***
- Привет! – улыбнулся Пётр.
- Ты не знаешь, для чего нас вызвал Семён Владимирович? – спросила Элеонора.
- Нет, - отозвался он.
- Тем интереснее.
- Я вас вызвал, потому, что решил, что вы будете отличной парой для «Франческа да Римини», - сказал, входя Дречин.
- О, Семён Владимирович, а мы-то всё гадаем – кого вывесят для «Франческа ла Римини»! Кто эти избранники судьбы, - улыбнулась Элеонора.
- Вы, Норочка, вы!
Хрупкая, романтичная Элеонора Годова показалась ему как нельзя более подходящей танцовщицей – юность, трепетность, строгий нежный профиль – всё это говорило о точном попадании. Дречин готов также помочь дебютантке преодолеть технические трудности. В партии Паоло, такой далёкой от «юноши в чёрном» из «Болеро», тем не менее, виделся Леонарди. Он помнил его пылкого и романтичного Вацлава в «Бахчисарайском фонтане» и верил, что ему хватит лирического жара для этой любовной истории и чудесной музыки. Дречин наблюдал – как умеет Петя двигаться, по-особенному гордо нести вскинутую голову, всегда внутренне напряжённый, как стрела. Глядя на него, нельзя даже предположить, что за плечами у него такая трудная жизнь – он казался далёким от всего обыденного, житейского. Оставался всегда чистым ухоженным, как цветок, выращенный заботливым садоводом.
А характер всё ещё мальчишеский, озорной, неунывающий. У него те же потребности, что и у любого человека: где жить, какую дадут зарплату, что новое дадут танцевать…. Но есть в нём что-то, чего он и сам в себе не понимает. Это возникает, когда он выходит на сцену…. Нечто большее, чем он мог на репетиции обдуманно найти, вытренировать в классе, отрепетировать перед зеркалом – как высокая нота, прозвучит и оставит после себя волнение воздухе, так и его танец.
Между мной «девочкой из училища», и Петром – одним из ведущих артистов театра – пропасть. Я даже не уверена – знает ли он меня по имени? Хотя всегда ласково улыбается при встрече. Но особенно я полюбила смотреть, как танцуют Элеонора и Пётр адажио из этого балета. Нора покорила меня необыкновенной одухотворённостью, хрупкостью сложения, удивительной тонкостью черт. А уж о Леонарди и говорить нечего. Какой он разный – то темпераментный Юноша в чёрном, то романтичный Паоло. Я подолгу смотрела на изящные, прелестные их адажио. Даже тут, на репетиции, где видно всё, танец не огрублялся, не терял своей привлекательности этой на редкость гармоничной пары.
Именно на репетиции балета «Франческа да Римини» произошло событие почти заурядное – Пётр поднял Элеонору высоко над головой в поддержке, но потерял равновесие – «завалил» поддержку назад – и они оба грохнулись. Он ушиб локоть, которым упёрся в пол, чтобы подхватить её, на лету сгруппировался, но … она успела сильно удариться затылком. На бедре у Леонарди осталась тёмная ссадина, локоть подставленной руки разбит, а у Элеоноры – ни царапины. Ахнули, подбежали, подняли. Она даже хотела продолжить работу, но закружилась голова, её вырвало, Олег – её молодой муж – тут же побежал ловить такси, а смущённый Леонарди не знал, что и сказать. Только бормотал: «Прости, прости…».
Олег увёз её домой, врачи определили: «Сильное сотрясение мозга, надо лежать». Но это значит – прощай, Франческа, прощай, премьера! Через неделю Элеонора появилась в театре, как ни в чём не бывало. Травма – обычное явление, вечные немилосердные спутники профессии, поэтому все только облегчённо вздохнули – премьера не сорвалась. Леонарди был  счастлив – вернулась партнёрша, всё обошлось. Сама Элеонора вскоре забыла об этом несчастном эпизоде. Правда, мучили иногда головные боли, и всё. Да и как было не выйти на работу, когда любимый балетмейстер уже ставит «Сольвейг», которая у Александра Блока прибегает сияющая на лыжах. Партия Сольвейг доверена Элеоноре.
- Ты сама похожа на скандинавочку, Норочка, такая же прохладная, - шутит Дречин.
Галина Мелентьева танцует Ледяную Деву – холодную и блистательную, её головокружительную соперницу. Незадачливого, неверного возлюбленного Пер-Гюнта – Пётр. Снова сошёлся их творческий треугольник.
 Из дневника: «Вчера поистине был большой праздник – премьера «Поэмы о люви». Во «Франческе да Рамини», как все говорят, выглядел блестяще. Танцевали с Норой Годовой хорошо, так как после каждого отрывка, когда опускался занавес, были аплодисменты, а в апофеозе, когда мы в арабеске стоим на фоне чёрного бархата в лучах прожектора – все аплодировали до самого закрытия занавеса.
Я не говорю о «Болеро», там накал зрительских оваций был высший. А когда я начал свой отрывок, раздались аплодисменты и продолжались весь номер».
***
В это время я не занятая – увы – в спектакле, тем не менее, оставалась в ладу сама с собой и жила в ожидании будущей радости. Я ждала чуда и не обманулась. К нам на урок неожиданно заглянула Воскресенская. Нам она казалась загадочной – волновала её своеобразная красота, косящий слегка зеленоватый глаз, улыбка Джоконды. Во всяком случае, мне сразу в голову пришло это сравнение, когда она показывала нам альбом с репродукциями работ Леонардо да Винчи. Мы привыкли всё сравнивать, немного приукрашивать своим воображением, были в восторге от её первого спектакля «Вальпургиева ночь» и её приход на урок был настоящим событием. Помогало ей удивительное чувство музыки и архитектоники балетного спектакля. Неторопливая в движениях, раскованная, она обладала теп не менее темпераментом и динамичностью. Чувство современного жеста проявлялось у неё в смелости и полноте хореографических решений, в пластике движений. Павел Николаевич считал главным её недостатком то, что она женщина.
- Будь Людмила мужчиной, цены бы ей не было! Стала бы гениальным балетмейстером. А так замуж выйдет, пойдут дети, заботы… обычная история. Не выйдет, тоже хорошего мало, - сказал он мне в ответ на мой восторг по поводу «Вальпургиевой ночи».
Сейчас о наших чувствах балетмейстер догадывалась только по сиянию наших глаз. Заглянула на наш урок от нечего делать и вдруг ей приглянулась я. Молодая Воскресенская отличалась от пожилой и глубоко ответственной Рашель Иосифовны тем, что действовала по вдохновению. Сплетничали даже, что она будто как-то исчезла на неделю с каким-то призовым гонщиком. Вернулась и как ни в чём не бывало, смотрела на всех и ставила в театре нечто неожиданное и свежее. Впрочем, это так, легенды.
 - Как выросли ваши девочки, - говорила, улыбаясь, Воскресенская. - Вашу Маричику прямо не узнать. Наташа, конечно, поедет в «Берёзку»? Там такие девочки нужны. А ты, Света, в театр? Тяжеловата стала, надо сбрасывать. Мне пришла в голову мысль, не поставить ли Альке что-нибудь такое….
- С Богом! – обрадовалась Рашель Иосифовна, - на выпускной. Время есть отрепетировать. Надо девчонок показать, как следует. Она знала это непостоянное создание и хотела, чтобы Людмила Владимировна немедленно влезла в работу. Увлечётся и всё пойдёт. Бог знает, что ей взбредёт в голову завтра.
Однако сразу возникла немалая трудность – мальчишки из нашего класса слишком неопытны для поддержек, А Воскресенская – человек нетерпеливый, учить ребят ей скучно. Выручил Павел Николаевич. Я была счастлива: он работает на поддержке лучше всех в театре.
Воскресенская решила поставить «Грёзы любви» Ференца Листа. Что-то личное связывала она с этой музыкой, потому что чувствовала её необыкновенно и заразила этим меня. Технических трудностей для балетмейстера как бы, не существовало. Грёзы любви? Вот она и грезила со смутной улыбкой на счастливом лице, раскрывала руки и шла навстречу неведомому. Воплотить её замысел только на первый взгляд казалось несложным. Вместо лёгких грёз у меня получалось сплошь преодоление технических трудностей. Воскресенская, полузакрыв глаза, двигалась по залу и лёгким движением руки намечала то, что потом надлежало исполнить мне. Павел Николаевич терпелив. Он учит меня – партнёршу, а балетмейстер в это время скучает.
- Что ты, как колбаса? Держи спину. Опять повисла. Не бойся, я тебя держу. Нога висит. Давай сначала. Беги, отталкивайся, прыгай. Ну, что ты боишься? Прыгай, говорю. Я тебя поймаю. Вот балда!
Ничего не выходило. Я боялась, что танец не состоится, что мои пластические приёмы похожи на гимнастические упражнения, а мечты и иллюзии Воскресенской оторваны от действительности.

Глава 2.  У каждого человека свои звёзды               
               
- У каждого человека свои звёзды.
Одним – тем, кто странствует, - они
Указывают путь. Для других это маленькие
огоньки…. У тебя будут совсем особенные звёзды….
- Как так?
- Ты посмотришь ночью на небо, а
ведь там будет такая звезда, где я живу,
 где я смеюсь, и ты услышишь, что все
звёзды смеются. У тебя будут звёзды,
которые умеют смеяться!               
             Антуан де Сент-Экзюпери.
             «Маленький принц»

Из дневника: « Самое главное – что я танцую, в этом счастье. Вспоминаю своё детство, когда один запах декораций всё переворачивал во мне, и так хотелось стать артистом! Мне кажется, что счастья в жизни разные: у одних – любовь, у других деньги, у третьих – дети, семья, а у меня те небольшие мгновения, когда я нахожусь на сцене».
Иногда грустно вспоминая свои мальчишеские мечты, когда он «Петька-артист» устраивал ребятам во дворе представления, то время, когда его звали «чичерицэ», и он этим гордился, он думал о том, много ли он добился? Вспоминал и грустил, потому что теперь его мечты были всё те же и другие. Он мечтал о счастье, но оно уже не казалось таким простым и доступным, его невозможно выразить одним каким-либо желанием. Он стал артистом….  Стал взрослым. Надо было идти дальше своей осуществлённой мальчишеской мечты.  Радовался, что она исполнилась, хотел смириться на этом и уверить себя, что это и есть его счастье. Но почему тогда так грустно? Какое человеческое сердце способно смириться на малом до конца? Вся его взрослая жизнь наполнена смятенным желанием счастья, но к нему он не знал путей. Старался обрести радость в искусстве, в долгих дружеских связях, в музыке, в природе, и всё-таки щемящее чувство печали оставалось…. Может быть, ему не хватало того единственного друга – Одетты, которая бы пленила его воображение, покорила сердце, но он скрытен, замкнут, стеснителен…. Такое бывает. Человек, казалось бы, созданный для счастья, дарящий его другим, не может обрести себя.
 Неустройства позади – он стал ведущим артистом, у него своя добытая с большими боями, уютная квартира. Однако мучительная мечта о счастье не давала покоя. Теперь ему не легче, чем тогда, когда он скитался по чужим углам, жил на нищенскую зарплату, ведь раны сердца невидимые и самые неутолимые. Художник, иногда сам того не сознавая, зеркало своего времени. К Петру Леонарди это относится в полной мере – его биография, внутреннее понимание задач искусства, тоска по большой творческой радости, даже отказ – добровольный – от личного счастья в пользу искусства – мол, успеется, сначала балет, и это черта времени – наверстать всё ценою жизни. Это выражало собой послевоенное бытие.
В разрушенном мире, в утратах семьи, дома, фундамента для развития природного дарования необходимо было в короткий срок завоевать утраченное пространство и что-то при этом вольно или невольно должно отойти на второй план. Он так много думал о каждой новой партии, как его более благополучные сверстники думали о любви. Нет, больше и мучительней! И только в грустные моменты, когда наступало в театральной жизни затишье, он спохватывался – а где же любовь? Где счастье? В чём оно? Так много сил уходило на завоевание зала, на устройство нескладной послевоенной жизни, на преодоление бед сиротства, что на чувства, на внутреннюю жизнь их не хватало, души - не доставало. Но отсутствие личного было не тем недостатком, который можно было чем-то другим заполнить.
Но разве он никому не нравился? Нет, он замечал взгляды, его ждали на улице у служебного подъезда, но его душа была постоянно занята чем-то другим, и вот, он, под праздник оказывается одиноким и неудобно звонить женщине, с которой он совсем недавно равнодушно простился, да и телефон потерял той симпатичной девушки, что принесла на спектакль букетик цветов. Но эти знаки внимания он относил к себе только как к артисту, не принимал по молодости лет, как изъявление сердечного неравнодушия. Но если даже и влюблённость, то как и где найти эту милую девушку? Кто она? Он должен был броситься в поиски, тут же позвонить ей, пригласить куда-нибудь, а он в этот момент был занят мыслью – хорошо ли он танцевал «Болеро», доволен ли им Дречин?
А цветы взял машинально и… да ведь и в щёчку поцеловал! Да, поцеловал, а вот вкуса поцелуя не помнит. И это, если признаться честно, было в ту секунду просто актёрством, игрой на публику, которой так хотелось нравиться. Девушка, кажется, поняла это. Какой он сухарь! Как будто иезуит из ордена Лойолы, фанатик балета. Вот и приходится искать оправдание в «Маленьком принце», сказке, которая ему нравится своей щемящей грустью: « У каждого свои звёзды…». Казалось порой – он многого достиг…. Многое в прошлом…. А на самом деле, Пётр Леонарди стоит перед своим звёздным часом – впереди Зигфрид, Альберт, Цезарь…. Всё, что до них – подготовка. Может быть, грусть души для того, чтобы не оказаться с пустым сердцем перед своим звёздным часом. Самодовольство – враг творчества, а в полном счастье оно неминуемо проскальзывает. Но всё-таки он молод и не может не тосковать. Но… ещё в юношеском дневнике писал, что если нет любви, то… хочет отдать себя искусству.
 Вспоминалась всё чаще Галя, его первая влюблённость, грустно и виновато, мерцала в глубине души звёздочкой Алла Шелест. Детские его чувства к ней оставались как бы в неприкосновенности, а теперешние были иные, более глубокие и менее романтичные. Почему же он говорит себе и укоряет себя за то, что не способен любить? Просто жизнь полна несовпадений, а идти на компромиссы он не умеет. Но всё-таки жизнь брала своё. Почему-то не броские актрисы, а костюмерша Зиночка, красивая, застенчивая девушка, привлекла его внимание. Выражалось это в том, что он шутил с ней, смущал её шутками, порой до слёз, а ещё – отдавал все подаренные цветы. Зиночка после школы пришедшая в театр, которой частенько доставалось от артистов то за мятый костюм, то за сапожки без шнурков, удивлялась вниманию Петра и старалась изо всех сил, чтобы костюм его всегда был чистый и отутюженный, весь реквизит в порядке. Любила смотреть из-за кулис как он танцевал, но его ухаживания её смущали., ей и в голову не приходило, что она ему нравится, просто решила, что он добрый. Да и он не отдавал себе ясного отчёта в своих чувствах, радовался, когда её видел и всё.
Таков уж был его характер, что для того, чтобы объясниться, он должен был сто раз всё обдумать и решить. Ему казалось, что впереди ещё столько времени. Работа требовала напряжения всех сил, она по-прежнему составляла главную его заботу. Так противоречиво складывались их отношения.
Как мучила тебя простая мысль
Об одиночестве,
                что дольше жизни.
Сиротство и война отозвались
Для сердца болью… Как ты чуток к ближним!
Как ты мечтал артистом стать, –
                и стал!
Мечта наивная сбылась… И что же?
Нет тридцати, а ты уже устал
Без друга, без жены…
В бореньи, Боже,
Каким же длинным показался путь,
Балет – он каторга,
                лишь маскируют розы.
Не все, не все – одна полюбит пусть
Во всей тоске и бедности и прозы!
Но отчего ты, бедный, тосковал,
Зачем тебе казалось бесконечным
И одиночество, холодный тёмный зал…
Ведь скоро ты уйдёшь
                в иную вечность.
И будет коротка тоска твоя,
А страхи все о старости напрасны –
Ни одинокой,
                за мечту коря,
Ни величавой и прекрасной,
Её не будет… И не нужен т а м
Ни друг, ни утешитель благородный…
Я только светлой памятью воздам
За твой полёт, как молния, свободный.

Глава 3. Прима-балерина

Я знаю, прима-балерина,
За все грехи грозит нам ад!
А, может, правду говорят,
Что для искусства мы – лишь глина.
Но жить на людях – разве просто?
Жизель, Сильфида – бросьте, вздор!
Театр – мгновенный приговор,
А сцена – зябкий перекресток.
О, как грешна ты, обнажённость.
Да, чересчур твой смел наряд.
Пусть что угодно говорят,
Злословят пусть ревниво жены.
Блистаешь, покорив безумством,
Где же соперницы, все те…
Ты крутишь мощно фуэте
С восторгом отболевших мускул.

Жизнь в театре состоит не из одних праздников. Сегодня Галина Аркадьевна пришла на свой рядовой спектакль, усталая, разбитая, разочарованная. Вчера вроде бы приболела, уроков в театре не вели вторую неделю – поневоле потеряешь форму, главного балетмейстера нет. Надеяться не на что. Гримировалась она неохотно. Сорвалась на Зиночку, за то, что отлетел крючок на костюме. Кто-то ведь должен быть виноватым в том, что Мелентьева не в духе. Вышла с постным лицом на сцену – сегодня постылую. Выглянула в глазок в занавесе – зрителей мало, сидят случайные люди, и ещё на галёрке – взвод солдат. Эти будут отпускать шуточки, разглядывать балерин, громче всех хлопать, от скуки...
Начала танцевать с одной мыслью: лишь бы отработать вечер. Ведь балет – тоже служба. Ремесло. Сегодня опустилась до того, что надела на спектакль старые пуанты – в них удобней, пожалела новые. Ничего, сойдёт.
А тут навстречу Петя – глаза горят, подтянутый, загримированный тщательно, не то, что она, и весь в роли. Ему словно бы и всё равно, кто в зале сидит – он танцует. И неловко становилось Галине Аркадьевне танцевать кое-как, глядишь – подтянулась, дух соперничества проснулся. Во втором акте туфли поменяла на новые, грим подправила, с Зиночкой пошутила для разрядки – накричала зря на девочку! – уже зажглась, танцует, уже и зритель начинает оживать, посреди действия аплодисменты слышатся…. А как же! Коронный прыжок! Снова чувствует: жить хочется, танцевать хочется…. А всё – Петька…  Откуда у него такая стойкость? Силы берутся танцевать всегда? Быть поэтичным без притворства, без жеманства. Быть таким, что рядом с ним стыдно халтурить.
Сцена…. Пространство, которое, то кажется огромным, то вдруг сжимается, и ты летишь в прыжках по кругу почему-то сразу за кулисы! Сцена – счастье? Да кто это сказал?! Тот, кто так волнуется перед выходом, так сомневается в себе, что однажды балетмейстеру пришлось вытолкнуть его на сцену, потому что от страха он не мог сделать ни шагу!
 И это говорит он, Петя, тот, кто заболевал в одну минуту и где-то находил силы в одну минуту преодолеть свой зажим и почувствовать себя свободным! Тот, кто не умел быть равнодушным ремесленником, чтобы сцена стала привычным местом службы и не пугала чёрным провалом зала. Ведь всё на ней вовсе не способствует успеху, ведь всегда такое впечатление, что свет не тот, что пол весь в занозах, что дирижёр торопится, и вся музыка давно сыграна, а ты  задыхаешься и не поспеваешь, и ты чувствуешь одно – провалился. Молчание зала после твоего самого отчаянного номера и… вдруг аплодисменты, когда ты уже умер от стыда. То, что выходит на репетиции после стольких повторов, и уже запросто получается, вдруг так коряво на сцене. Отлетают крючки от колета или слетает тапок, тогда как на репетиции этого никогда не бывало.
Когда… перечислять можно вечно…. Но как же нужно любить сцену, если несмотря, ни на что записать в дневнике, что это и есть счастье со счастьем разделённой любви. Но было в этой записи и смирение…. Мол, что ж, мне дано это. Трудное, но моё. Смирение, значит и осознание, значит сознательная, целенаправленная работа. Все силы, все помыслы – на одно. У всех ли артистов так? Нет, не у всех. Даже у талантливых и удачливых артистов  аскетизм не обязателен, но он вольно или невольно избрал его. Иначе не мог. От этого чувство щемящей утраты, и желание полноты жизни, и грусть.
Парадокс творческой жизни Леонарди состоит в том, что вся она заполнена чрезмерным трудом, и в то же время он жаждет настоящей работы. Заряд, полученный им в детстве, в училище, тот факт, что он воспитан на примерах большого искусства, сказывался и в этом максимализме. У Леонарди редкая даже для профессионального артиста способность отличать истинно художественное произведение от подделки, маскирующейся под художественность. И проверял он всё иронией, был насмешлив, любил язвительно пародировать, выявляя антихудожественную сущность, будь то спектакль, книга или кинофильм. Прошло уже достаточно времени, сложились мнения по поводу многих художественных явлений, но записи в дневнике говорят о точном попадании. Нет оценок Леонарди, которые бы говорили о дурном вкусе. Повышенная чуткость, свобода духа, независимость чем-то и обособляла его от других сверстников. Как часто он приходил в отчаяние от того, что отношение к искусству некоторых работающих с ним, чисто житейское. А ведь он когда-то учился вместе с ними, помнил соединяющее их братство. Он боролся за театр. Понимал – когда нет настоящей работы, заводятся склоки, подсиживания, сплетни. Как сохранить во всём этом чистоту помыслов, так необходимую по большому счёту для создания истинных духовных ценностей?
 Выступал на собраниях, иногда обрушивался и на своих друзей, соучеников, они считали это предательством, ссорились с ним, потом мирились – привыкли считать его лидером. Ситуация в театре и независимо от артистов сложная. Руководство организационно не находилось в одних руках, не было последовательности в создании репертуара, постоянного и строго контроля состояния творческой работы, уровня спектаклей. Частая смена приезжих балетмейстеров также плохо сказывалась на работе всей труппы.
Леонарди недоволен не только тем, как складывается его артистическая судьба, но и общей атмосферой в театре. Если бы за плечами не оказалось опыта работы в Донецке, Львове, он бы обязательно уехал в другой театр, но он уже знал, что и в другом театре всё далеко от идеала. А этот театр свой. Оставался ещё один соблазн – Большой театр. Но так хотелось наладить дело дома! Он оставался молдаванином. Пусть и любящим русскую культуру, открытым ей, но молдаванином, уроженцем Кишинёва. Да и не хотелось начинать всё сначала. Привыкать к новому коллективу, к другому образу жизни…  Наступила зрелость.
Его единственное счастье – сцена – было непростым. Пётр немного занимался своим самообразованием, никогда не переставал учиться – интересовался музыкой, живописью, его можно было встретить на выставках, в музеях, он читал и покупал книги по балету, носил в чемоданчике книжку стихов Михая Эминеску. Наступил момент, когда ему потребовалось отдать все силы души, всю накопленную технику, проявить своё дарование – Пётр приступил к работе над «Лебединым озером».
В классическом балете время замедлило свой бег, но стиль прошлого века в танце живой, впечатляющий, завораживающий и для нас. Сегодня зрители воспринимают «Лебединое озеро» как современное произведение искусства. Устаревает техника, старомодными становятся телефонный аппарат и машина, но душа вечна. Мы понимаем любовные песни Сапфо.
С замиранием сердца, снова переживая сомнения, приступил к этой работе Пётр Леонарди.
В эти дни он тревожно записывал в дневнике: «27 октября 61 г. Приехал новый балетмейстер, будет ставить «Лебединое озеро» в академической редакции Большого театра. Я на Зигфрида особенно не претендую, так как считаю эту парию вершиной мужского классического танца, а я до этого не дорос. Но многие из коллег не советуют мне отказываться от партии. В общем, посмотрим».
О, это лукавство наедине с самим собой – как он мог отказаться? Но и отважиться сразу на такое – не смел…  Его иногда считали самоуверенным и не знали, как он в душе робок….
В эти дни Пётр так занят, что записал в дневнике две строчки: «24 ноября 61 г. Итак, следующая страничка историческая – там будет написано, как я провёл Зигфрида в «Лебедином озере».

Глава 4. Искушение

О, дебютантка, юная завистница,
Идущая на смену бледной Приме.
Чему твоя душа откликнется,
Когда на сцене ты предстанешь в гриме?

Ты засияешь красотой невыразимою,
Но всем заплатишь,
                если ступишь к рампе.
Ты тоже станешь,
                словно вишня зимняя,
Сгоришь, как бабочка, в сиянье лампы…

Несправедливость торжествует вечная –
Одну забыли, но идет другая…
Но куражом и блеском ты отмечена,
Завистница, подруга дорогая.

Но как же далеко до часа страшного –
Увидеть девочку и в ней узнать себя…
Ту, юную, бесстрашную, вчерашнюю,
У тех зеркал, что славили тебя!

Я как раз читала «Цыганское романсеро» Гарсия Лорки, когда Наташа рассказала, что в театре появился новый балетмейстер – ставит «Лебединое озеро». Я вздохнула – «Лебединое озеро» я любила, как прекрасную, но недоступную мечту, сознавая, что в лучшем случае придётся опять танцевать в массовке. Наташа уже видела нового постановщика.
- Прямо гном, старый, лет сорока. Лысина сверкает, глазки серые, маленькие. Приму зовёт Галечкой. Смех и только, - говорила Наташа, - Не волнуйся, Алька, списки ещё не вывешены, репетиции не начались. Рашель Иосифовна ждёт не дождётся, когда ты придёшь. Воскресенская спрашивала тоже. Вчера на репетиции был Горик. Спросил, где ты?
- Правда? – заволновалась я. – Наташ, а что он ещё сказал?
- Сказал – передавай привет.
- И всё?
- А что он мог ещё сказать при всех? Ты знаешь, какие девчонки любопытные?
- И то, правда. Светку ходил провожать?
- Нет, что ты!
- А где ты с ним разговаривала?
- Подошла сама к нему после урока, он и спросил, где ты. Поговорил со мной и ушёл.
 Я задумалась. Вот как интересно – спросил обо мне.

Урок прошёл особенно хорошо, и на репетицию в театр я явилась в прекрасном настроении, раньше всех. Легко скользнула по залу и встала в арабеске. Вошёл невысокий мужчина, лет сорока, с землисто-серым лицом, остановился у фортепиано и посмотрел на меня. Но такое уж у меня сегодня настроение, что я не смутилась, а выше вздёрнула носик и осталась в той же, позе, зная как красив мой арабеск. Мне хотелось сделать или просто сказать нечто дерзкое. Мужчина приблизился ко мне. Я чуть отвела локти назад, опустила ногу, стояла как-то трогательно, не по-балетному. Он, казалось, чуть удивился.
- Вы заняты в спектакле?
- Нет, я была больна.
- Как вас зовут?
- Алька… то есть Алла.
Мужчина глядел на меня внимательно, а я, стоя в той же позе, задорно улыбалась. Он тоже ответил улыбкой. Я лишь смутно догадывалась, кто он, просто мне сегодня так хорошо и радостно, потому, что Горик пришёл в театр и спросил обо мне. Когда мужчина отошёл, меня окликнул вошедший в зал Саша.
- Ну, как? Жива? Не простужайся больше. И чего ты за кулисами торчишь? Там вечно сквозняки, дверь, болваны, забудут закрыть на улицу, а ты в хитончике стоишь. Вот чудачка.
- Хорошо, не буду. А ты опять пиво пил? – расстроилась я.
- Скука, - отвёл он глаза. - И тебя нет. Народного контроля.
Я огорчённо покачала головой. В нашей дружбе теперь я старшая. Подошёл и Павел Николаевич, улыбнулся мне.
- Здорова? Легко одетой ходишь. Танцовщица должна хорошо одеваться, - он знал всё, что должна делать танцовщица.
- Да я на сцене простудилась. А кого вы танцуете?
- Зигфрида танцует Петя. А я – Злого гения. Одетту Галина танцует. Ещё в Одиллии я её представляю, она такая, в Одетте…. Говорю на худсовете – пусть танцует Годова Одетту.
 Павел Николаевич любил балерин тонких, женственных, а свою партнёршу в дурную минуту обзывал циркачкой. Прима-балерина женщина иного склада, чем хрупкие лирические балерины – сильная, цепкая, как обезьяна, способна выдержать любую перегрузку, сделать любую рискованную поддержку, любой трюк. Казалось, она совсем не знала страха, не боялась травм, и балетмейстеры ценили это. Вне сцены она курила, была не прочь погулять в компании, вопреки обычаям балерин, придерживающихся аскетического образа жизни. Молва приписывала ей множество любовных связей. Но мне почему-то чудилось в этой обаятельной женщине и что-то трагически незащищённое и одинокое.
В ней всё вылеплено царственно: стать, походка, длинные сильные ноги и ко всему – судьба быть первой. Хотя потом я видела прекрасных балерин Большого театра, вспоминала свою первую прима-балерину нежно и восхищённо.
У Павла Николаевича органическая любовь к порядку и благопристойности, а он собирался танцевать Злого гения. Он у него получался, как в средневековых мистериях – символом идеи Зла. Холодноватым, но каким-то спокойным.
- Ты старайся, Алька, «Лебединое озеро» - это твой балет. У тебя все данные, - говорил он.
- А как балетмейстер?
- Не знаю, - пожал плечами Павел Николаевич, - говорят, из Большого театра. Да вон он, разговаривает с Норой. Кстати, она ему не очень нравится.
Я узнала человека, с которым познакомилась утром. Тот улыбнулся мне.
- Ого…. Да вы знакомы.
- Я пришла раньше, он спросил, занята ли я в спектакле.
- Ну, желаю тебе удачи. Здесь все так обленились, танцевать некому.
Назавтра повесили список исполнителей, моя фамилия была везде, даже во втором составе Больших лебедей – номера, который танцуют солистки. Артисты просматривали список, обсуждали, бросили и в мой адрес несколько удивлённых реплик. Что ж…. Они воспитаны в почитании единственного бога, чьё имя – Успех. Ему посвящали детство, отданное каторжному труду, ему дарили юность, лишённую беззаботности и праздности, и он должен прийти, иначе жизнь пропала. Я не была честолюбивой, всегда уступала Свете первенство, но и меня воспитывали для Его Величества – Успеха.
Теперь успех свалился на меня бедную, как снежная лавина – неожиданно, стремительно, я не подозревала, что это и была проверенная годами «метода» Е.П.
- Аленька, встаньте сюда. Вам всё понятно? Очень хорошо. Прошли, ещё раз, - через каждые пять минут звучало это непривычное «Аленька».
- Аленька, встаньте впереди Нонны Михайловны! Вы будете заводящей. Начнём сначала.
Я вставала впереди ведущей солистки Нонны Михайловны под тихие смешки и недоумённые взгляды.
- Быстрее – шипела за спиной Нонна Михайловна, - безобразие!
Спустя десять лет мне ещё снился этот шёпот.
- Аленька, крепче ножки. Нонна Михайловна, не торопитесь, слушайте музыку.
- Слава Богу, не глухая, - шипела та.
Ей прекрасной музыкантше, он предлагал «слушать музыку»! Ставил впереди неё меня, а я ниже её ростом сантиметров на пять. Нонна Березина типичная «голубая классичка», высокая, аристократичная, прекрасно исполняющая концертный номер «Девушка и смерть», где и сама была похожа на привидение, приехала из Ленинграда. Когда она появилась в театре, Павел Николаевич стал её первым поклонником.
- Вот настоящая танцовщица! Какие прекрасные ноги, руки, какие линии, какая точность в работе! Великолепно! Это находка для театра. Не то, что Галина – летит и сама не знает, где у неё руки-ноги. Прямо сумасшедшая. А эта – чудо!
Но прошло время, восхищение сменилось легким разочарованием: Нонна Михайловна танцевала хорошо, но суховато и даже упорный консерватизм Павла Николаевича дал трещину.
- Галина хоть и сумасшедшая, но в темпераменте ей не откажешь, а эта прямо вяленая рыба.
Это тоже было преувеличением. Нонна Михайловна считала, что в «Лебедином озере» её обошли, что она вполне могла претендовать на Одетту, а вместо этого шла второй в Больших лебедях. Ну как не злиться? Её ли это место? Это казалось ей незаслуженно унизительным.
Я стояла впереди нее по прихоти Случая, наивно решив, что балетмейстер оценил мои балетные данные. Ведь все говорили, что они у меня отличные!
Рашель Иосифовна несколько удивилась такому успеху, но тоже осталась довольна – со мной следует поработать!
Через неделю Е.П. ждал меня в вестибюле – это тоже входило в его «методу». Ошеломить, приласкать, открыть новые перспективы. Умные девочки сразу понимают, что к чему.
- Как дела? Вы довольны своей работой?
О, ещё бы! Мне, ученице, стоять впереди педагога и ведущей солистки Нонны Михайловны!
- Да, спасибо.
- А сколько вам лет?
- Восемнадцать.
- Вы очень милая, Аленька. Вам надо непременно в хороший театр. А этот… будет хорошим… лет через сто. Вы не для него.
- Ну, что вы….
Е.П. улыбнулся, сверкнули мелкие острые зубки. Мне стало неловко. Впервые стало по-настоящему не по себе, и я посмотрела на него исподлобья. Он снова улыбнулся покровительственно, как доброе божество. На душе у меня стало смутно.
Элеонора всё-таки оказалась назначена на партию Одетты. Она подарила мне и пуанты – символический дар от старшей младшей, улыбнулась и сказала нежно:
- Я тебя выбрала, Алька, «Лебедем в окне», ты самая тоненькая, и зрители будут думать, что это я, и ты мне поможешь. А, может быть, окончишь училище и будешь танцевать тоже Одетту? И это не просто случайность? У тебя все данные. «Лебединое озеро» - твой балет. Дерзай, Алька!
Как мне везло! Всё шло навстречу. В мою звезду верили, мне нежно улыбалась моя любимая балерина.

***
... Декабрь прошёл незаметно.
Я жила так, что даже не замечала, какая стоит погода. Засыпала утром в автобусе, уткнувшись носом в чью-то спину, покачиваясь в такт ходу. Однажды мужик в кушме проехал так три лишних остановки – не знал, что и делать…  Я похудела, утончилась до невозможности и всё старалась, старалась….  Сверстники, развлечения оставались где-то в другом, нереальном мире. Однажды я вышла с репетиции, а Е.П. словно случайно оказался в скверике возле театра и пригласил меня в машину. Я не была столь наивной, чтобы ничего не знать о подобных ситуациях, но всё это казалось мне слишком пошлым, что могло случиться со мной. Такое, мне казалось, бывает только в плохих фильмах. Я решила счесть приглашение просто добрым намерением доставить мне удовольствие, помочь добраться домой. Я любила ездить в машине. Куда приятнее, чем в набитом битком автобусе! Как хорошо ехать по ночному городу! Я за эту зиму совсем отвыкла от него. Во мне вдруг проснулась детская радость….
- Наташка! Поедем на машине. Приглашают.
- Неудобно!
- Да что ты, он зовёт!
Мы влезли в машину, балетмейстер слегка поморщился, засмеялся. Мы всю дорогу весело щебетали.
- Как здорово! Смотри, Натка, новый ларёк поставили, а я и не знала.
- Какая долгая зима…. Ужас.
Карие глаза Наташи сияли, на щеках – ямочки. Она не могла сдержать природного кокетства. Так и написано на её лице: смотрите, как я хороша!
- А кто у вас лучше всех в классе? Наверно Алька?
- По классике Света. По характерному  танцу – Наташа.
- Молодцы.
Мы рады поболтать, поглазеть по сторонам. Е.П. довёз нас до дома. Мы вышли из машины.
- Вот повезло! Здорово прокатились и дома быстро оказались. Ветер подхватил наши лёгкие пальтишки и закружил. На улице холодно, сыро. Мы зябко подняли воротники и побежали домой.
Атмосфера в театре незаметно изменилась, не сразу, но стала как-то прохладней. Саша обронил мимоходом:
- Ну, как успехи? В кордебалете больше не танцуешь, хорошо тебе?
- Трудно.
- Ничего. Ты умная девочка, далеко пойдёшь…. А с другой стороны – что тут киснуть?
Я уловила недоброжелательство и удивилась. Я же не сделала ничего дурного, а просто много, сверх своих сил, работала.
- Разве ты не хочешь, чтобы я танцевала Больших лебедей?
Саша пожал плечами, отвернулся и зевнул.
- Танцуй. Мне-то что? Мне-то какое дело?
Павел Николаевич своего отношения не изменил.
- Не обращай ни на кого внимания – трудись.
Впервые меня заметила прима-балерина. Она курила сигарету и иронически поглядывала, старательно я учила какое-то движение. Не выдержала. Погасила сигарету.
- Вот так надо делать, - и показала, как надо.
Я благодарно улыбнулась ей, но та уже говорила с Павлом Николаевичем. Она отнюдь не сентиментальна. Юрочка, всё ещё влюблённый в Наташу, дружил со мной, но смотрел на меня теперь озадаченными печальными глазами. Но… вот открытие! – были и другие люди, никогда мне не нравились, но сейчас вдруг начали мне льстить, говорить комплименты. Я ещё не знала – так бывает, когда кто-то становится фаворитом начальства. Впервые в жизни задумалась – что же такое успех? Вот пришла ко мне удача и, рассорила меня с друзьями и подружила с чужими, а почему? Значит, не всякая удача хороша? Радостно ли сейчас мне или я чувствую себя как бы не на своём месте? Впереди – подумать только! – Нонны Березиной! Одной из ведущих балерин. Я вдруг поняла, как плохо мне на самом деле и что права в своём возмущении Нонна Михайловна и прав Саша, такой добрый, а главное, принесла ли мне эта неожиданная удача счастье? Зачем я думаю об этом? Ну, дали танцевать в «Лебедином Озере». Так ведь это, в сущности, естественно. Так и не так…. Е.П. ждал меня после репетиции. Он считал, что достаточно меня «осчастливить», и пора поговорить серьёзно. Я не без колебаний села в машину. Теперь я понимала, что это не прогулка по городу! Взволнованным голоском я стала что-то рассказывать, но он слушал мой бред без интереса….  Наконец заговорил он сам:
- Вы хотели бы поехать в Москву?
Да, конечно, мне хотелось бы поехать в Большой театр, но надо окончить училище, и я не знаю, возьмут ли меня.
 - Возьмут. Если захотите.
Балетмейстер протянул руку ко мне руку. Я сжалась и отстранилась.
- Вы поедете со мной?
Для Е.П. эта история разыгрывалась по давно установленному шаблону. Правда, его уже стала раздражать непонятливость новой фаворитки, но, в сущности, в этом есть и своя прелесть. В Большом театре он прозябал очередным балетмейстером, и только наезды в провинцию и такие романы со студийками скрашивали жизнь – бесперспективную и тусклую. Я же никогда не думала о нём вне сцены, не могла бы даже сказать, нравится он мне или нет. Предпочла бы даже, чтобы в зале он поменьше сюсюкал и называл меня «Аленька». Но теперь нужно подумать и отвечать.
Роман заезжего балетмейстера с юной студийкой вещь обычная и малоинтересная. Саша, мой друг, бросил как бы походя:
- Учти, он женат.
- А мне то что? – удивилась я.
Я воспринимала свой Успех, как следствие своего таланта, а личное здесь было совсем не причём, ведь я люблю только Игоря. Именно его я и желаю от всего сердца поразить, доказать ему, что я не рохля, не неудачница, я – будущая звезда.
Е.П. пригласил меня после спектакля в ресторан. И что тут такого? Я же взрослая!
От шампанского кружилась голова. Это было искушение…  Бес и юная девушка:  стоит ей только опериться, похорошеть, размечтаться, как он тут как тут и открывает ей недоступное, такие перспективы, даёт такие обещания, словом обольщает…. И как ей тут не потерять голову, когда бес обещает исполнить её самые заветные мечты! Москва! Большой театр! Что может быть выше? Разве не об этом мечтает каждая юная балерина? И я тоже. Продолжение было в номере гостиницы. Но стоило Е.П. выйти на минутку, как я…  сбежала!
Было поздно. Хорошо, хоть что гостиница была рядом с театром. Я бежала по ночным улицам, сердце бешено колотилось. Общежитие на Армянской улице уже закрыто. Придётся будить вахтёра. Какой позор! Он, как всегда будет ворчать «где вас черти носят?» Но дверь, слава Богу, была открыта. Господи, сегодня же суббота. Танцы. На первом этаже жили студенты музыкального училища имени Ш. Няги, а на верхних этажах студенты консерватории, где в это время жила и будущая примадонна Мария Биешу. По субботам и воскресеньям там устраивались танцы. Мы после целого дня репетиций, после спектакля в театре бежали танцевать. Не натанцевались! На танцах кипела своя жизнь – закручивались романы, готовилась почва для свадеб и драм, никто на нас не обращал никакого внимания. Мы были вне игры. Ни один парень не пригласил никого из нас - никогда! Мы, четырнадцатилетние, показывали своё мастерство, танцуя друг с другом. Как обидно!
В комнате никого не было – все на танцах! Я юркнула в постель. Мне было плохо от выпитого шампанского и всего этого эпизода. Я впервые в жизни выпила шампанского. Такое лёгкое, шипучее и… коварное. Всю жизнь я пила его с опаской, чуть-чуть.
Уйти, уйти из дурной ситуации – не объясняясь – это было в моём характере и повторялось в жизни много раз…
Е.П. не думал отступать, он стал преследовать меня. Эта охота его даже забавляла. Теперь он, смеясь, делал мне замечания на репетициях, а все тихо подсмеивались.
Тогда я сама дождалась его в коридоре и со слезами на глазах сказала: «Зачем вы преследуете меня? Я вас не люблю». Он расхохотался.
Е.П. даже в ранней молодости не рассчитывал на это, но тут решил разыграть серьёзность, да его и что-то задевало во мне.
- Я разведусь с женой и женюсь на тебе. Ты мне очень нравишься.
- Этого делать не нужно, я не люблю вас, - сказала я как нечто само собой разумеющееся и вдруг почувствовала облегчение.
Он думал, что я несмышлёныш в голубой шапочке с длинными детскими ушами, дурочка, которую легко обмануть, а я точно знаю, что такое любовь и не представляю жизни без неё. Максимализм юности – то ли он его никогда не знал, то ли напрочь забыл – но балетмейстер разозлился.
- Да откуда ты знаешь, любишь или не любишь?
- Знаю! – тон мой стал неожиданно твёрд. – И очень хорошо знаю. До свидания! – пробормотала я.
 «Наверное, я обидела его, он такой старый и некрасивый, его, наверно, никто не любит, а я сказала это как-то грубо»,  - думала я, спеша к себе.
Балетмейстер не ответил на смущённую прощальную улыбку. Сорвалась. Несёт романтическую чушь. Он даже выругался с досады. Только его положение балетмейстера и тщеславие этих дурочек давало ему надежду на успех, а так, если честно признаться, женщины никогда не обращали на него никакого внимания. Жена его презирает, терпит из-за денег, он уже весь исхалтурился в самодеятельности. Всё тёмное, что было в его жизни, всплыло в памяти в эту минуту поражения.
 Месть обрушилась на меня утром. Балетмейстер обращался теперь ко мне только по фамилии.
- Чего вы там врёте? Повторите движение, плохо. Встали ещё раз. Из-за вас я гоняю всех. Нонна Михайловна, отлично! Все бы так!
В зале начали переглядываться – вот неожиданность!
- Какие перемены в нашем королевстве? – насмешливо сказала Люся, соседка по гримуборной.
-Люся, прекратить шуточки! Слушать музыку. Что вы делаете: Встали ещё раз. Встаньте последней.
Я, ошеломлённая, двигалась, как во сне. Я представляла жизнь по тургеневским романам, где герои взволнованно объясняются в любви, а объяснившись в случае отказа, благородно начинают страдать. Одни оттого, что они нелюбимы, другие – оттого, что не любят и причиняют страдание. А тут? При полном удовлетворении Нонны Михайловны я встала последней. Это тоже неправильно – даже в классе я впереди Маргариты, потому что выше её.
- Чего он так? – прошептала та.
- Не знаю.
С этой репетиции я была смещена со всех ранее доверенных мест. Я уже танцевала только во втором акте, во втором составе - последней. И спотыкалась, спотыкалась…. Однажды Е.П. громогласно объявил, что я не танцую премьеру. Балетмейстер сказал это так, словно я ведущая солистка и партию Одетты передают другой балерине.
- Ого! – тихо присвистнула Люся.
Актёры переглянулись.
- Ничего не понимаю, - сказал с досадой Леонарди, - то вы её в первый состав Больших лебедей ставите, то в массовке не даёте танцевать.
Я залилась краской и убежала. В кабинете Леонида Юрьевича я расплакалась.
- Я так старалась, я всё выучила. А он меня…. Я не понимаю…. То я танцую Больших лебедей, а то ничего….
Леонид Юрьевич гладил меня по голове и успокаивал, усмехаясь. Потом улыбнулся, вытер мне слёзы и сказал:
 - Знаешь, как сказано в Библии: бесплодную смоковницу никто не трясёт. Возьми больничный, скажи, голова болит, и не волнуйся. Он уедет, и я тебе обещаю, ты будешь танцевать… всё, что выучила.
Я не очень понимала его интонации и чему он усмехается, но чувствовала – он на моей стороне. Жива ещё актёрская отзывчивость. Вроде бы  и нет в повседневной жизни, но это никогда не умирало. Сейчас я почувствовала этот дух товарищества. На следующий день взяла у театрального врача больничный лист. В эту пору, неожиданно для самой себя, я стала писать стихи. То ли от неразделённой любви к Горику, то ли от чувства одиночества, которое я так остро испытывала, но написала целую тетрадку. Но эта тайна томила меня. Тогда я решила потихоньку показать стихи своей учительнице русской литературы в вечерней школе, где я когда-то училась. Та меня любила. В дождливый понедельник, актёрский выходной, я стояла в учительской, и педагог смущённо говорила мне нечто вроде того: «Алька, но ты такая прекрасная балерина, зачем тебе это?», привела в пример Пушкина и Блока. Я мучительно краснела. Решила – всё, никогда больше не стану писать стихи.
На репетиции Балетмейстер спрашивал:
- Вы, почему не репетируете?
- А я на бюллетене. У меня нога болит.
- Учтите, премьеру вы не танцуете. Вы разочаровали меня.
Я вдруг рассмеялась. Е.П. показался мне похожим на мышь. Нет, на крысу! От моего смеха он оторопел.
Жизнь шла, как и прежде, - училище – театр, но я замкнулась. Меня что-то мучило и, в конце – концов, я заболела. Странная болезнь, врач разводила руками – переутомление. Никто не понимал, что со мной. Нет никаких видимых причин болезни. Как-то утром мы с Наташиной мамой чистили картошку. Я, как бы, между прочим, сказала ей, что пишу стихи. Ну, не очень хорошие стихи, и вообще, я бросила, но не знаю…. Наташина мама посмотрела на меня внимательно.
- Пишешь? Ну и хорошо. Вот и отнесла бы их в «Молодёжку».
- Вы так думаете?
 - Конечно, там печатают начинающих поэтов. Если хорошо – напечатают, а плохо – вернут.
Я написала совсем новые стихи. За эти дни я сама стала новой. Это было так – жить или умереть. Я умирала. Наташина мама сказала – жить. В короткой детской белой шубке и голубой шапочке с длинными ушами, я сидела в коридоре, ожидая литработника, который заведовал поэзией. Его долго не было. Наконец, он забежал в редакцию по какому-то делу, на улице его ждали приятели. Читать стихи ему явно не хотелось.
- Вы ко мне?
- Да.
- А что у вас?
- Стихи.
- Придите завтра, - сказал он мягко, картавя.
- Нет, - ответила я твёрдо.
- Тогда в четверг, я буду вас ждать.
- Нет, - ответила я ещё угрюмей и твёрже. Знал бы он, сколько душевных сил и сомнений стоит мне этот визит. Если я сейчас уйду, больше не отважусь прийти. Препирались ещё минут пять и, наконец, он со вздохом взял и бегло стал читать, потом внимательней, потом глянул на меня, а потом бодрым, обычным голосом сказал мне, помертвевшей:
- Вот эти возьмите назад, а эти мы напечатаем в следующем номере. Придите завтра, вас сфотографируют. Принесите ещё пять стихотворений.
Я вышла и не знала – напишу эти пять стихотворений или нет.
И так всю жизнь. Вся жизнь - искушение поэзией…

***
Приблизился, наступил день Премьеры. Это праздник в театре, венец трудов, волнений. Все суетились, и только прима-балерина – тихая, отрешённая, ходила по сцене, то ли разминая туфли, то ли в последний раз мысленно проживая роль. Как тут мне не вспомнить и свою первую премьеру – балет «Фэт-Фрумос». Как всё тогда было чисто и незабываемо. Я, как сейчас Галина Аркадьевна, ходила по этой сцене, разминая туфли. Это было всего два года назад, а кажется, что прошло сто лет.
 Я не танцевала на премьере, но пришла в гримуборную, успокаивала Нину, туго застёгивала пачку Маргарите, шутила с Люсей. Та меня утешала.
- Да брось, не унывай. Мелкий тиран взбесился. Признайся, Алька. Не делал ли он тебе всяких пассов? Больше ты у него не Аленька. Ничего, не расстраивайся. Будут у тебя ещё премьеры и лучше этой. Застегни-ка мне пачку. Раздобрела я что-то. Ох, надо сбрасывать.
Настя готовилась к мазурке, шнуровала высокие польские сапожки.
- Опять шнурок рваный! Зиночка, хоть на премьере можно целые шнурки найти! - возмущалась Настя. Она совсем не понимала моих страданий, для неё балет – работа, да и всё.
- А ты, Алька, нынче просто красавица, - сказала Зиночка. Она привыкла, что все на неё кричат, оттого, что нервничают. Я понимала - так они меня утешают, но всё равно грустно. Ведь «Лебединое озеро» - мой балет. В зале я тоже почувствовала праздник – много знакомых, поглядывающих на меня с удивлением – отчего я не на сцене? В фойе я натолкнулась на Игоря. По старой памяти он ходил на все премьеры.
- Алька, привет! Ты сегодня какая-то интересная, - сказал Горик, держась обычного снисходительного тона. Он себя чувствовал настоящим мужчиной, женщины закружили его, ревнуют, звонят наперебой, упрекают в ветрености, а вот я всё ещё ребёнок.
- Неужели? – так сказала, чтобы он понял – в его снисхождении не нуждаются.
- А ты почему не танцуешь? Света хвасталась, что ты Больших лебедей танцуешь в первом составе.
- Я танцую завтра.
Откровенно говоря, тянуло его в театр и ради меня, но поговорить со мной не удавалось – я стала колючей.
- Я приду. Если не заметут на дежурство, - поторопился пообещать он.
- Это будет не очень интересно.
- Почему? – удивился он.
- Я буду последней в последнем ряду.
- Ничего, - произнёс он растерянно, - я тебя всё равно узнаю.
- До завтра, Горик.
- Послушай, мне совсем не важно, что ты там танцуешь….
- А мне важно.
 - Да, да, конечно, вы все помешаны на балете… я не в том смысле…. Тут же подумал: «Что я несу? Алька даже в лице переменилась. Ведь для неё это так важно. И почему, в самом деле, она не танцует и такая сегодня бледная? И новая какая-то…» Но спросить не решился.
В день Премьеры Пётр пришёл в театр раньше обычного времени. И задолго до спектакля спустился на сцену. В этот момент он сосредоточен – никаких шуток, смеха, дразнилок. Разминался, готовил мускулы, канифолил тапочки и не обращал внимания на обычную суету. Рабочие под руководством бригадира развешивали декорации, осветители «выставляли» свет, художник давал последние наставления декораторам, словом, каждый занят своим делом. Пётр тоже. Рабочие уважительно посматривали на артиста, старались не мешать. Петру Леонарди предстояло танцевать в одном из прекраснейших балетов мира, и он волновался, как никогда. Позади столько сомнений, репетиций, и вот надо забыть, что это знакомый до мелочей театр, что вокруг суетятся рабочие сцены, и войти в луч света принцем – тоскующим и прекрасным. Зигфрид – это партия, к которой Леонарди, может быть, готовился всю свою балетную жизнь. Зигфрид Леонарди не холоден, не надменен. Не, он живой, земной юноша. Вот ему представляют невест – с каждой ласков, старается не обидеть равнодушием, он весел, каждой друг и брат. Красоте воздаёт должное. Он добр.
Но чем он отличается от других своих юных друзей? Леонарди наделяет Зигфрида противоречивым характером – внешне он открыт, жизнерадостен. Но тайная мечта делает его внутренний мир напряжённым, страстным. Это мечта о великой и единственной любви. Не красотой, не изысканностью, не манерами отличается он от своих ровесников – ведь он первый среди равных – а глубиной чувств, страстностью мечты. Принц Зигфрид отстраняет не просто неподходящих невест – он не может предать свою мечту, принять готовое, первое, что даёт ему жизнь. Выраженная балетом философия жизни. Принц в поиске. Охота для него – предлог к движению, скитанию, одиночеству. Он и природа. Вдвоём, наедине. Здесь, среди таинственного леса, у озера, где мерцает зеркало воды, он задумчив и тих, углублён в себя. Ждёт чуда, и оно свершилось. Оно случилось именно для него, потому что он, а не его весёлые и поверхностные спутники, ждал, надеялся, верил в мечту. В таинственном свете выплывает лебедь – Одетта. Не просто девушка, не подруга детских игр, что в одну весну расцветает и становится похожей на яблоньку, а сама зачарованная красота.
В этой необыкновенной ситуации, чтобы любить, нужно совершать подвиг. Появляется Злой гений, и девушки-лебеди исчезают. Но мечта и любовь остаются в душе Зигфрида. Для гостей принца бал – каскад танцев, увлекательное зрелище. Для него – искушение самое трудное – испытание подобием. Одиллия так похожа на Одетту, что Зигфриду кажется – это она его любовь, девушка-лебедь. Он колеблется и наконец, к радости родных готов сказать «да», но что же останавливает его? Может быть образ Одетты, что время от времени возникает в памяти и тревожит Зигфрида? И вдруг уже пленённый, казалось очарованный иной красотой, что так умело подражает любви – он вмиг прозревает. Снова ищет свою Одетту, чтобы спасти, вырвать из плена. И находит. Музыка полна противоборства, танцовщик стремится передать движение души, а не только мгновения физической борьбы, недолгой и нестрашной, со Злым гением. Но победил Зигфрид, не здесь, не сейчас, а там, на балу, победил в себе искушение иной, чужой красотой, тёмной и лживой, что была подобием настоящей. Настоящее и ложное – вечная тема.
Одетта одна - одинёшенька на всём белом свете, ждала его среди колдовства и тьмы. И он пришёл. Таков был Зигфрид Петра Леонарди, так он понимал эту вечную притчу об идеале. Пётр волновался так, что в первом акте вышел на сцену, на пол-акта опередив дирижёра. Даже простой проход по сцене дался ему с трудом. Но вот волнение отступило, и пошли его изумительные вращения и лёгкие прыжки. Кое-где он ещё робок, но зрители не замечают этого – так заразителен его танец, убедителен каждый жест.
Одетта – трепетная, прелестная Элеонора – сегодня также дебютантка. Изящная головка камеи, чудесное юное тело, стройные ножки и неповторимый рисунок трепещущих рук.
Одиллию танцует Галина Мелентьева. Она страстная, экспрессивная, тридцать да фуэте – ничто для неё. Как она победительна!
Так я видела их всех влюблёнными глазами. Знала – столько самозабвенной работы вложено в этот спектакль, несмотря на все его недостатки, связанные с юностью самого театра и заурядностью постановщика. 
Ещё этот балет связывался в моём сознании с моей первой любовью. Не белый лебедь в луче света – Элеонора, не сверкающая Галина виделись мне на сцене, а собственная моя душа билась и изнемогала там, в лучах софитов. Я металась между светом и тьмой, между соблазном и любовью.
После Премьеры – банкет. Я заглянула к Павлу Николаевичу в гримуборную поздравить с Премьерой.
- Не вздумай уходить! Сиди и жди, пока разгримируюсь. Как я тебе?
- Всё было прекрасно. Вы просто классический Злой гений.
Павел Николаевич комплиментам не сопротивлялся. Ему необходимы цветы, поклонницы, он милостиво улыбался и принимал всё снисходительно, как высшее божество.
- А как я в четвёртом акте? Я что-то волновался, - невинно кокетничал он, но я от души уверяла его, что именно в четвёртом акте он был лучше всего.
На банкете я сидела рядом с эффектной Ниной, впервые чувствовала себя по-настоящему взрослой, за мной ухаживали. Нина превратилась в северную красавицу, молдавская кровь отца не сказалась на её внешности, хотя старшая сестра – смуглая и черноглазая – типичная молдаванка. Я тоже была одета в настоящее вечернее платье, мне казалось, будто всё это происходит со мной во сне. Павел Николаевич произнёс прочувственную речь, он похож на хозяина, любезно принимающего гостей. Люся, хмельная более от своей привлекательности, чем от вина, первая вскочила и крикнула:
- Всем танцевать!
Танцевали самые модные танцы – рок-н-ролл. Темпераментно!
Саша взял меня за руку, обнял, прижался к моим волосам – танго. Мы медленно двигались в танце. В его руках так надёжно и хорошо.
- А ты молодец.
- Что?
Саша только крепче обнял меня, я сникла, смутилась.
- Знаешь, всегда хочется, чтобы кто-то, в кого веришь, был лучше тебя. Только жалко, что кругом такое гадство и просто так, за талант тебе Москвы не видать, а тут…. Бог знает, что из тебя выйдет. Как повезёт…, или не повезёт.
 Я закусила губу и бросила взгляд в ту сторону, где сидел, Е.П.  На банкете присутствовала и критик из Москвы, как оказалась подруга Марлен Александровны. Её попросили сказать слово и она, смущаясь. Пробормотала, что всё это неплохо, но скорее можно отнести к «домашним радостям», но её никто не слушал. Да и как услышать в шуме банкета, где все обменивались тостами, взаимными комплиментами. Театр ещё ни разу не подвергался критике – ему давали фору на развитие, а потом наступало время, когда и вообще критиковать стало немодно.
Праздник затянулся далеко за полночь. Под утро актёры вышли на улицу. Молодые люди, что-то уже создавшие сами, хлебнувшие горечи разочарования, но и прелести удач. В это чистое утро Леонарди хотелось надеяться на лучшее, работать, любить…  Принц Зигфрид в исполнении Петра Леонарди надолго остался в памяти всех.
Из дневника: « Наконец-то свершилось! Спектакль прошёл хорошо. Сколько у меня поздравлений! Приходило за кулисы много людей, критик из Москвы, она сказала, что в партии Зигфрида я был поэтичным, а не мёртвым, как это делают многие, это живой, юный Зигфрид, пусть и есть в нём грусть, но всё-таки юный и живой. Сейчас пишу, а по радио передают гениальный 2-й концерт Рахманинова. Уже скоро час ночи»
Старается учесть без всяких обид советы, развить образ с наибольшей художественной достоверностью, найти свой «ключ». Но главную идею композитора он нашёл в собственной душе, в собственной судьбе. В первых спектаклях ещё ощущалось ученичество, подражание высоким образцам, но со временем всё более и более убеждался в верности своей концепции, она и помогала созданию живого образа. Он растил в себе Зигфрида, как заботливый садовод дерево. Менялся Леонарди – менялся и его Зигфрид. Становился глубже, выразительнее, технически виртуознее. Но главное – со временем Леонарди осознал, что это его образ, что он не случаен, не переходящий, как многие другие в театральной круговерти.

***
Наступил вечер, когда и я должна танцевать в «Лебедином озере». На душе беспокойно – мне казалось, что в зале непременно будет сидеть насмешливый Горик. И я провалюсь. Обязательно.
 В театре ещё пусто и тихо. Зиночка принесла мне туго накрахмаленную, свежую, совсем крохотную пачку.
- Что ты так рано, Алька?  Волнуешься?  Не бойся.
Я не стала одеваться, побрела по этажам, спустилась на сцену, где уже шумно. Меня толкали, я мешала всем, поднялась в гримуборную. Села перед зеркалом. Оттуда глянуло на меня похудевшее, печальное личико. Вот какая я! Ну, что я так волнуюсь. Ведь давно знаю всё наизусть. Ну и пусть сидит в зале Горик – что с того? Если он в театре, то придёт потом за кулисы. Может быть и на дежурстве. Что особенного? Разве он не видел никогда меня со сцены, разве я могу блеснуть и не окончив училище станцевать Одетту? Детские мечты и только. Хватит с меня того, что танцую Больших лебедей. Леонид Юрьевич сказал: «Подожди, зимой, как будет гулять в театре грипп  и танцевать некому, так я тебя и поставлю». Всё-таки мне хотелось думать, что Горик непременно будет в театре. Но сегодня я почему-то боялась танцевать: мучили непонятные предчувствия. Странно. Рядом уже одевались, гримировались Люся и Настя. Нина, как всегда разрывалась, искала костюмершу Зиночку. Обычно сдержанная, вежливая она на каждом спектакле устраивала Зиночке скандалы: то у неё оказывался костюм без застёжки, то за пять минут до мазурки в белых польских сапожках не было шнурков.
Давно прошли те времена, когда и я об этом волновалась, когда мне приносили, что попало. Зиночка во мне души не чаяла, за всем следила сама, и вот уже застёгивала пачку. Я поблагодарила, тщательно завязала ленточки на пуантах. Вдруг волнение улеглось, в душе установилась тишина и странная пустота, мне казалось, что Горик непременно сидит там, в глубине чёрного зала, и, странно сегодня я чувствовала в нём нечто чуждое.
Напряжённо и легко понесла меня музыка. Я летела по кругу, преодолевая пространство сцены, которое вдруг стало огромным, чувствовала провал зала, словно черноту космической ночи. Пространство передо мной стало упругим, физически ощутимым, воздух невозможно вдохнуть. Слышала шуршание крахмальных пачек, дыхание других девушек-птиц, ещё мгновение назад таких знакомых и близких, а сейчас неведомых и чужих, летящих за мной. А я лечу первая, и весь этот ветер принимаю на себя и – в луче света, я – вырвана из мрака, лечу, едва касаясь пола ногами, не чувствую ничего, кроме упругости воздуха. Всё хорошо, хорошо – музыка ведёт меня, она подсказывает, мне уже легко и я ничего не боюсь. Белоснежная лебединая стая, символ вечной женственности, околдованная силами мрака, покорная и безгласная, трепещущая, скользила по кругу. Я вдруг почувствовала – ленточки на левой ноге ослабли. Тело стало липким от ужаса. На ходу они продолжали медленно развязываться. Поворот – и я вместе с подругами лежу на полу, руки мои отчаянно вздрагивают. Я погибла. Вся лебединая стая лежит на полу, и руки-крылья трепещут, как у подстреленных птиц.
- Спокойно. Повернись вместе со всеми. Встань! Теперь иди ко мне. – Услышала я голос и слепо повиновалась, как голосу высшего существа.
На оттоманке лежала на животе Люся Недремская в восточном костюме, готовая к третьему акту. Я неприметно отдалилась от стаи и подошла к ней. Руки у меня дрожали. Люся сама перевязала мне ленточки пуант.
- Спокойно. Сейчас они пройдут мимо тебя, и ты встанешь на своё место. Ничего не случилось. Иди!
Я снова очутилась в живом вихре лебедей и танцевала дальше, ничего не видя, не слыша, не чувствуя. Но… ленточка, теперь уже на другой ноге развязалась снова. Но теперь я посреди сцены. Что за невезение! Танец длится, из него невозможно выключиться и мне казалось, что я сейчас умру от стыда и горя.
В антракте я отчаянно плакала в гримуборной. От ужаса одиночества, страха перед сценой, от душевной усталости, не могла представить, что снова - на сцену. Надо мной стоял Леонид Юрьевич и утешал меня, смешно топорща усы над выпяченной верхней губой. Гладил меня по голове, как ребёнка, потому что я и в самом деле была в этот момент отчаявшимся птенцом, а не лебедем. Это просто невозможно – так опозориться перед всеми, перед Гориком, для которого я и так растяпа.
- Нет, ни за что. Не пойду на сцену, мне страшно.
- Что ты, Алька, всё шло хорошо. Давай я сам перевяжу тебе ленточки. Всё хорошо, умница. Да из тебя такая ещё Одетта выйдет! С кем не случается? Чепуха! Давай вторую ногу. Не дрожи! Сейчас отдохнёшь и выходи «Лебедем в окне». Не плачь, грим испортишь. Ты же взрослая девочка…  Да никто и не заметил, что ты ушла, ты же встала вместе со всеми и вернулась незаметно. Успокойся!
 Леонид Юрьевич успокаивал меня так усердно, потому что понимал, этот душевный срыв не только из-за развязавшихся ленточек, а результат гонений, и он гладил меня по голове, вместо того, чтобы учинить разнос, как положено инспектору балета. Сегодня он печален, прост, не ронял шуточек, смотрел на меня, жалеючи, потому что сам прирождённый артист и добрый человек.
В третьем акте я выходила «Лебедем в окне» вместо Одетты – Элеоноры Годовой.  Нора сказала когда-то: «Дерзай, Алька!». Вот во что вылилось дерзание – я боялась выходить даже в этом номере, где виден только мой силуэт. Как трепетали мои руки, когда я появилась, как вечное предостережение Зигфриду!
Четвёртый акт я станцевала благополучно, но, приехав домой, я жила сейчас у Наташи, слегла в нервной горячке. Металась в температуре и мечтала умереть. Удивительно, но именно в ранней юности так много думают о смерти, желают её, как избавления…  И от чего? Всего лишь от неудачной оценки, от развязавшейся ленточки оттого, что мальчик, который тебе мил прошёл и не посмотрел на тебя…  Юность человеческую недаром сравнивают с весной – то же непостоянство, лихорадка, грозы и цветение…  Во сне, в моём воспалённом мозгу проносились лебеди…  Они превращались в людей, и это почему-то было ужасно. Снился Горик в образе Злого гения. То ли во сне, то ли в бреду грезилось, что я лежу на дне колодца, совсем маленькая. Ночами я вскидывалась и кричала. За мной ухаживали, подносили лекарство, но чувство заброшенности не покидало меня. Однако лихорадка спала, и однажды, пробудившись, я услышала пение птиц. Видимо на свете было хорошо, правда, всем, кроме меня. Преодолевая слабость, я поднялась и в ночной рубашке подошла к окну. В пустой квартире внятно щёлкал электрический счётчик, ровно гудел холодильник, вещи жили особой, независимой жизнью. Увидела беспредельное небо, шустрых воробьёв, суетящихся на улице. Как давно я не замечала этого. Сколько всего случилось за эту зиму! Словно целая жизнь прошла. Но нет, не прошла, хоть всего несколько дней назад я думала только о смерти, так я устала.
Накинув халатик, напилась чаю, долго расчёсывала перед зеркалом спутанные за время болезни волосы. Разглядывала похудевшее лицо. Нашла себя подурневшей и бледной. Как там девчонки? Я ощутила прилив нежности к ним. Ведь это последняя весна вместе. Никогда я не думала об этом! Ну, я-то буду работать в театре, возьмут прямо солисткой. Света, Нина, Маргарита тоже, а остальные? Уйдут работать в ансамбль народного танца «Жок», а Наташа – в «Берёзку». Неужели я расстанусь с Наташкой? Не может быть!
И уже совсем неожиданно вечером пришёл Горик. В своей неизменной клетчатой рубашке.
 - Здравствуйте, девчонки! – весело поздоровался он.
Я замерла от неожиданности, потом кинулась в другую комнату переодеваться. Мне стыдно перед ним за свой провал, потому,  что я сразу вспомнила, как в «Фэт-Фрумосе» ушла со сцены, закрыв лицо руками, сорвав ему премьеру, и снова показала себя. Он должен меня презирать, ничего другого я и не стою!
- Едва нашёл, - смущённо говорит Игорь. – Я ведь ждал тебя, с цветами между прочим, после спектакля, ты очень хорошо танцевала в «Лебедином», потом исчезла. Пришёл в общежитие, а мне сказали – ты болеешь у Наташки. Мне снова на дежурство.
Он говорил так непринуждённо и радостно, что и мне стало хорошо и весело от этих слов. Наташа тут же расторопно накрыла к чаю. Я, уже смеясь, рассказала правду о том злополучном спектакле. Но выходило теперь не трагично, а просто забавно и непонятно даже мне самой – из-за чего это я так страстно хотела умереть? Но об этом желании я, конечно, даже не намекнула, да и сама забыла. Горик такой родной и замечательный, сидел рядом за столом и рассказывал смешные истории, где он, оказывается, был растяпой и его ругало начальство.
Прощай же, девочка,
прощай, моя танцорка,
мой нескладёныш, юность,
уходи.
Одно возьму –
прехитрые до чёрта
твои глаза – зелёный малахит.
Ты не слепа была в любви и драке,
твоя наивность вся от чистоты.
Я помню, помню о твоей отваге,
когда сжигала за собой мосты.
Ты, строгая,
не принимала пошлость,
сопротивлялась натиску лгунов.
Ещё так мало
счастья было в прошлом –
так много в будущем мечтаний, встреч и снов!
Останусь молодой ещё полвека
всей женской переменчивой судьбы.
И в чем-то ты была порой помехой,
закончились твои права, суды.
Замедли бег,
нездешняя танцорка,
мой нескладёныш дерзкий, погоди.
Так хочется смотреть,
как прежде, зорко
на то, что предстоит мне
впереди.


Глава 5. Первый читатель

Утром того дня, когда должны были напечатать мои стихи, я вышла рано. В киоск на Рышкановке «Молодёжку» ещё не завезли. Замирало сердце – напечатали ли? Решила ехать в город. Хотела купить пятьдесят штук газет – маме, Наташе, Горику, всем друзьям в театре, девчонкам, да мало кому! В троллейбусе мужчина в смушковой шапке развернул газету и я увидела своё фото – две косички и вздёрнутый носик – ужо, я покажу! – и стихи. Восемь стихотворений, почти вся страница. Сердце остановилось – он читал мои стихи! Это был первый мой читатель! Как только освободилось место, я села рядом с ним, боясь пошевелиться, мне всё время казалось, что он догадается, что это мои стихи, узнает меня, но мужчина равнодушно перевернул страницу.
- Простите, пожалуйста, - не выдержала я, - вам понравились стихи?
- Что понравились? – тупо спросил мужчина.
- Стихи.
 - Ничего, - пожал плечами мужчина, - только не понимаю, зачем эту ерунду печатают.
Я была обескуражена…  Хотела купить пятьдесят штук, а тут, подошла к киоску и робко попросила три газеты:  себе, родителям и Наташке. Киоскерша, пожилая симпатичная женщина, удивилась.
- А зачем тебе три одинаковые газеты? Я могу дать и другие.
- Там напечатаны мои стихи, - сгорая от стыда, пробормотала я.
- Ох, какая же ты молодчина. Покажи какие.
Я развернула газету.
- Ох, какой вид задорный. Носик кверху. Так и надо. И стихи хорошие. Я себе и внучке возьму почитать.
Тогда я, мгновенно воспрянула духом, бодро сказала:
- Дайте мне двадцать газет! У меня так много друзей! Я учусь в балете.
- Ты смотри, какая одарённая девочка. Дай Бог тебе удачи. -  Она, бормоча добрые слова, отсчитала двадцать газет.
Когда я пришла в театр, в руках у артистов были газеты с моими стихами. Пётр Леонарди принёс первые весенние цветы и вручил их мне.
- Неожиданно. Такой сюрприз – стихи, но приятно. Желаю вам добра, - сказал он, и все зааплодировали. Это был лучший день моей жизни – я стала в театре знаменитостью, почти как прима-балерина Галина Мелентьева.
Пётр Леонарди любил стихи. Он записывал в своём дневнике дорогие ему строчки. Теперь он смотрел на меня с некоторым удивлением. Те стихи, напечатанные в «Молодёжке» были ещё юношескими и, может быть, не очень умелыми, но он прочёл их внимательно и отнёсся к ним с уважением, как ко всякому проявлению человеческого духа…  Он имел тот состав крови, что необходим художнику.
***
После урока мы с удовольствием окунулись в уличную суету и как-то само собой, дошли до базара. Лавки стояли ещё полупустые, на них продавались только дорогущие гранаты и апельсины с Кавказа, да ещё лук и семечки, но базар оставался базаром и где-то слышался глухой рокот моторов и лязг железа. В брезентовом балагане зрители стояли, а по стене – вот чудо! – летели мотоциклисты – мужчина и женщина. Лица гонщиков бледные, напряжённые, и только алая помада женщины горела, как огонёк. Зрелище сначала показалось нам примитивным и грубым, но постепенно движение захватило нас – мы любили всё, что связано с движением и это роднило нас с летящими по стене. Свесившись вниз, стояли в толпе мальчишек, студентов, прогуливающих лекции и впивались взглядом в рискованное зрелище.
- Жми! Жми! – кричала вместе со всеми Света, азартная, как мальчишка. Как роднила нас эта центростремительная сила, вызывающая первобытный радостный крик восторга! Гонщики, то шли вместе, то устраивали немыслимую погоню, и когда вырывалась вперёд женщина, то все кричали ей одобрительно: «Жми!»
Мы вышли из балагана оглушённые, ошеломлённые, земля ещё кружилась под ногами. Радостно и освобождено смеялись – гонщики отлично закончили свою гонку! Живы и счастливо улыбаются. Мужчина даже обнял женщину – и снова буря восторга!
- Девочки, купим апельсины.
Собрали все деньги, какие у кого были, и купили два великолепных апельсина. Каждой досталось по три дольки. А потом жевали зелёный лук – просто для веселья. Так и случилось, что после этой прогулки по весеннему базару, я пришла на репетицию другой, переполненной ещё звуками и запахами весеннего города. Воскресенская улыбнулась мне, провела язычком по причудливо изогнутым губам и села, будто на светском приёме. Она сегодня такая нарядная в своём золотистом костюме. Рашель Иосифовна деловито упёрлась руками в колени.
Зазвучала музыка и прежнюю, неумелую, меня словно подменили. Я вдруг тихо засмеялась и в состоянии глубокого счастья пошла к партнёру, протянув руки в нежном и страстном томлении – грезя о любви. Павел Николаевич, привыкший по отношению ко мне, прежде всего, быть педагогом, удивлённо поднял свои подбритые брови и выпрямился. Пошёл мне навстречу, меняя деловое выражение лица на лирическое – он включился в музыку.
 Я вдруг поняла Ференца Листа. Как ни странно, но это случилось именно сегодня, в грохоте балагана. В моём танце всё: первая любовь, томление по ней и радость, и удивительная, восхитительная полнота жизни. Я забыла о технике, а только грезила наяву – движения стали неожиданно страстными, точными, воплощая целомудренность и глубину истинного чувства. Это моя исповедь, но кому? Я не видела перед собой привычное лицо Павла Николаевича, передо мной был образ любви. И тот, словно бы поняв это, всё, что творится со мной, что это редкий акт настоящего вдохновения, шёл мне навстречу, мягко брал мои чуткие руки, помогая на вращении, словно хотел освободить меня от всего, что могло помешать моему счастью, брал на себя всё трудное. Это было благородство мужчины, оберегающего первую страсть влюблённой девочки. Я обнимала своего партнёра живыми доверчивыми руками, тревожно-радостная и открытая.
Это были настоящие «Грёзы любви».
После танца все задвигались, заулыбались. Рашель Иосифовна сказала своему другу:
- Ты, Павлик, прямо помолодел. Хорошо, хорошо, Алька. Запомни это чувство.
- Я ничего не врала?
Что-то произошло, это почувствовали все.
- Нет, нет! Да и какое это имеет значение?
Произошло то, что мой танец вышел, наконец, за предметы ученичества. Он стал произведением искусства, одухотворённым и цельным.
Воскресенская никак не участвовала в этих восторгах, а только улыбалась, как будто знала всё случившееся наперёд. Что делать? – она была такой перед собственной постановкой бескорыстно и бесплатно ставила номер в чужом классе. Мне казалось, что Воскресенская никогда не состарится, пока у неё остаётся эта загадочная улыбка, что она так и будет всех сводить с ума. Недаром она выбрала для постановки «Вальпургиеву ночь». Она – ведьма. Мне казалось – невозможно её не любить. Ну, хотя бы за красоту. Съесть её, по-видимому, тоже нельзя. Улыбаясь своей лукавой улыбкой, она всегда поступала по-своему. Сейчас она видит, что не ошиблась в своём выборе – всё идёт как нельзя лучше. Ведьма – от слова ведать. С репетиции не хотелось уходить. Повторяли много раз…  Теперь, конечно, не так вдохновенно, как в первый раз, но что достигнуто, то осталось. Главное, у всех на душе установилась  радость и покой, которые приносит чувство удачи.
 Я вышла на улицу одна. Спящий город казался уютным, небольшим, спал под умытыми дождём звёздами. Ветер смирился и тоже затих, как бывает апрельскими вечерами. Я пошла пешком: просто хотелось продлить этот день. Поделиться всем с близким человеком, чтобы он всё понял. Хотя довольно поздно, я набрала телефон Горика. Его мама вежливо ответила – он на дежурстве. Где-то по ночному городу летела его машина, летела на помощь. Я мысленно пожелала ему хорошего дежурства, а главное – чтобы никто не умер в эту тихую апрельскую ночь. Мимо меня шуршали машины, мне хотелось бродить до утра. Я пришла усталой, легла и сразу уснула.
Какая трата сил, сколько надежд связано с выпускным концертом!
Почти перед самым экзаменом Свете сделали операцию аппендицита. Вот не повезло! Она сидела рядом с Рашель Иосифовной и рисовала на всех шаржи. Смешные! Педагога болезнь Светы просто выбила из колеи – лучшая ученица и не танцует на выпускном концерте! Ну, может быть, ещё выздоровеет. А той хоть бы хны!
Наташа на выпускном вечере особенно хороша – с русой косой через плечо, кареглазая, высокая, статная, великолепно чувствующая прелесть русского танца, типичная славянка, она легко вышла на сцену и сразу так наэлектризовала зал, что по рядам прошумел шелест восхищения.
Нина танцевала с Павлом Фесенко адажио из «Лебединого озера» и… справилась! Беспощадность к себе, упорство дали свои добрые плоды. Мне только показалось, что ей недостаёт лиризма, но это не так, придирки.
Отлично себя показали мальчики нашего курса: Юра Горшков, Боря Рознерицэ, Боря Эйфман.
Маргарита с Юрочкой танцевали «Китайский танец» - он им очень шёл, выглядели, как хрупкие куклы из китайского фарфора. Юрочка волновался за Наташу, а то невдомёк, она сияла от пережитого радостного волнения, снисходительно поглядывая на Маргариту и её партнёра.
Аня и Маричика уже знали, что будут работать в «Жоке», и блеснули в молдавских народных танцах.
 Только я смотрела выпускной концерт из директорской ложи – сколько Воскресенская и Фесенко возились со мной, поставили замечательный, оригинальный номер «Грёзы любви» Листа и … всё пропало! Кончилось внезапно и трагически. Подвело сердце. То ли это было отголоском, что я родилась в войну, то ли из-за голода в младенчестве, то ли перегрузки последних лет сказались, но я слегла. Врач сказал Наташиной маме: «Ничего, это переутомление. Пройдёт».
Все поверили. Но я чувствовала себя всё хуже. Тогда обеспокоенная за свою ученицу Рашель Иосифовна повела меня к своему другу, кардиологу. Он послушал меня и сказал:
- Жить будет сто лет, но никаких нагрузок. Да, да….
- Но она  же у меня Больших лебедей танцует! – в отчаянии сказала Рашель Иосифовна.
- Ну и что? Коварная вещь – сердце.
- Ну как же так? Неужели ничего нельзя сделать?
- Исправить природу? Не знаю….
Я молчала. Только тогда я осознала, насколько мне дорог привычный и уже обжитой мир, какое волшебство таит слово «театр» - запах грима, кулис, как волнуют чудесные мечты детства, всё, что не смяли ни обиды, ни горечь, что вжилось в сердце так, словно я с этим родилась. А те, кто работал со мной рядом, несмотря на все недостатки, казались мне лучшими в мире людьми – и Леонарди, и Годова, и Мелентьева, и Фесенко – они вызвали моё восхищение, мне не терпелось скорее вступить в их круг. Позади кордебалет, а впереди новая жизнь в театре. Радость, радость без конца. Я уже представляла, как дам после выпускных экзаменов телеграмму родителям всего из двух слов – «Я – балерина».
Вдруг, в один день, всё кончилось. С ненужным дипломом в чемоданчике, с разбитым сердцем, в глухую неизвестность, не известив родителей, я ехала в знакомом поезде домой. Напротив меня дремала старушка из Житомира. Вдруг в этой тишине включилось радио:
- Говорит радиостанция «Юность». Стихи молодой поэтессы Аллы /треск/ читает заслуженная артистка РСФСР Руфина Нифонтова.
- Бабушка, послушай, мои стихи читают по радио!
Старушка с большой готовностью приставила ладошку к уху и стала слушать, цокая языком.
- Дужэ гарни вирши, доню.
В каждой женщине живёт мать и, почти потеряв слух, зрение, она не потеряла живого, отзывчивого сердца, которое тут же инстинктивно откликнулось на призыв юного существа.


***
Из отделения народного танца музыкального училища имени Ш. Няги вырос Хореографический лицей,  затем колледж.
Среди мальчиков и девочек, окончивших его, были прекрасные танцовщики и танцовщицы: Элеонора Годова, Тамара Андреева, Валентина Степанова, Валентина Загорская, Евдокия Негру, Галина Чернова, Юрий Горшков, Борис Рознерицэ, Борис Эйфман, Нина Тиосса, Анна Чебан, Геннадий Бадика, Валентина Щепачёва.
Народный артист Молдовы, выпускник Хореографического лицея Юрий Горшков, стал его директором. Во всём мире работают выпускники: Александр Соколов – главный балетмейстер Днепропетровского театра оперы и балета, Константин Руссу – хореограф Академии танца в Штутгарте в Германии, Серовы Лариса и Александр – танцовщики Итальянского Центра Хореографии, Валентина Щепачёва – прима-балерина театра Сантьяго, где когда-то царила легендарная русская балерина Анна Павлова.
Можно гордиться тем, что большинство труппы театра оперы и балета Кишинёва выпускники Хореографического лицея, и двадцать девять учащихся стали лауреатами международных конкурсов, а Настя Хомицкая, класс Людмилы Черечеча, получила Гран-при в Констанце.
Этим успехам способствуют педагоги: олицетворение терпения, таланта и творческой самоотдачи Людмила Ионицэ-Янсон, Елена Царикова, Виталий Поклитару, Мирча Мардарь, Вероника Салкуцан, Мария Пангалос и другие.

Ты – чудо, ты – детство мое, балет,
Ты и мое бедствие.
Первый мой бал, мне шестнадцать лет
И полонеза шествие…
Трепет Наташе Ростовой сродни,
Румянец волнения.
На сцене – принцесса… – милый, взгляни, –
Легкое дуновение.
Верю – это нежность дала рукам
Любви откровение,
Та, что била когда-то в там-там
У костра весеннего.
Не верю, что танец взрастила война,
Запах крови бунтующий.
Нет! Гул огня в очаге, плеск вина,
Мечта о будущем.
Танец – чудеснейший гимн богам,
Передан движением.
Ах, как легко сегодня ногам…
Театр.
            Полонез.
                Скольженье…