Глава 1. И снова Кишинёв
И я девчонка,
Мне пятнадцать лет.
Забыв, что я звезда балета
Грядущая,
У мамы мою пол
Счастливым украинским летом.
И подоткнув
Цветастый сарафан,
Руками тонкими ловлю я солнце
И мокрой тряпкой шлепаю его,
А мама надо мной смеётся…
В конце августа Пётр Леонарди и я ехали в одном поезде, только ещё не знали друг о друге. Я возвращалась из украинского городка Ровно, где жили мои родители, а Пётр – из Львова. Кишинёв встретил нас мелким тёплым дождиком – «хорошая примета», - подумали мы. Петю ждал на перроне Павел Фесенко с женой Олей, а меня никто не встречал.
Я сразу пошла повидаться с любимой подругой Наташкой. Мы обнялись.
- Как прошли каникулы?
- Ой, столько событий, Алька! Завтра идём в суд.
- Куда? – изумилась я.
- В суд. И ты с нами. Ведь ты тоже свидетельница.
- Да что случилось?
Во дворе Наташи жила тётя Аня проводница – большеглазая, круглолицая, с тяжёлыми тёмными косами вокруг головы, с милой украинской мовой в разговоре, у неё была дочка, такая же большеглазая и упитанная, похожая на тёлочку – Натулька, которая ходила в балетную студию «Солнышко» к Рашели Иосифовне и танцевала в балете Фэт-Фрумос» рыбку.
Как соседка Наташи Натулька так и норовила встать рядом, когда нас фотографировали для газет, мелькнула она и в фильме «Фэт-Фрумос». Тётя Аня, простая душа, страшно гордилась, что её дочка танцует в балете, хотя, по мнению педагогов, та была совершенно бездарна.
- Ты помнишь, Алька, сколько нас фотографировали для газет, да и фильм вышел на экраны.
- Уже? – заволновалась я.
- Да, в кинотеатрах перед сеансом показывают, мы там такие смешные. Ужас! Стыдно смотреть и как говорит Рашель техника на уровне фантастики. И вот надо же, на одну из фотографий, где ты и Володька, в газету попала и Натулька – мордочка сияет, ноги косолапые. Ну, ты знаешь Натульку. Ну, с этой фотографии и фильма, где она мелькает, и развернулись события. Вдруг у Натульки объявилась родня, и какая! Не удивляйся. Скажешь, что тётя Аня и Натулька похожие друг на друга, как корова и её телёнок? Да, похожи. Но выяснилось, что как-то под утро, двенадцать лет назад, идя с дежурства, тридцатилетняя тётя Аня услышала детский писк. Бедная мать, чтобы спасти её от голодной смерти, подбросила. Так она теперь говорит Натульке. Старший брат как-то явился, а ты знаешь, что тётя Аня больше всего боится умереть и оставить дочку ни с чем и, чтобы она выучилась, покупает для неё отрезы и складывает в скрыню. А братец кинулся к этому сундуку с приданым Натульки и стал набивать мешок, а потом выволок её, плачущую из постели, побил и стал тащить за собой.
Дядя Федя – большой любитель под пьяную лавочку бегать за своей семьёй с топором – услышал шум и проснулся. Спасло Натульку то, что тётя Аня как раз шла с московского утреннего поезда, увидела плачущую, упирающуюся Натульку и парня с набитым мешком.
- Федя! Федя! Своих бьют! – закричала она.
Дядя Федя моментально выскочил в одних чёрных до колен трусах, в сапогах и с топором. Парень от неожиданности бросил мешок, отпустил Натульку, и где он расстался с дядей Федей трудно сказать, но только через часок тётя Аня выкупила дядю Федю из милиции. Объяснила всё, как было, и пообещала знакомому участковому угощение. Теперь дядя Федя идёт тоже в суд, как главный свидетель, а тётя Аня обещала год поить его самогонкой, только чтоб он не пил завтра утром ни капли.
С волнением сидели в зале суда Наташа, я и все соседи. Свидетели косноязычно, но искренне рассказывали, как заботливо относилась к девочке соседка. Даже дядя Федя, трезвый и в выходном костюме, после рассказа об эпизоде ограбления, слегка лакированном, сказал: мол, да, ухаживала соседка и жизнь, можно сказать, на девчонку положила.
Тётя Аня публично рассказала, как всё было, и как писк услышала, как увидела на пороге вокзала со служебного входа ребёночка, как терзалась, что делать. Она вернулась в дежурку, зашла в комнату милиции, те сказали, чтобы она оставила ребёнка у себя до утра, было воскресенье, и она стала с ним возиться, а потом… взяла к себе и… так и оставила. И замуж не вышла, чтобы не дай Бог, кто Натульку не обидел. Тётя Аня назвала девочку именем своей покойной матери. Дело в том, что Натулька оказалась из многодетной семьи, отец пьёт, старший брат сидел в тюрьме. Оказалось, что родная мать подбросила её и все годы наблюдала за ней, и тут объявилась, потому что семья решила, что девчонка выбилась в люди, раз её фотографии в газетах печатают и в кино показывают. Смешно!
Натулька поразила плачущих женщин и молчащих мужчин тем, что сказала, что не верит ни одному слову, и что у неё есть только одна мама – тётя Аня. Суд присудил девочку тёте Ане. Горько плакала её родная мать - жертва всех этих тяжёлых обстоятельств и просила Бога и людей простить её. Но на этом приключения Натульки не закончились. Её старшие братья выкрали её после школы и увезли в родную семью, в село под Кишинёвом. Родная семья состояла из десяти детей, бедности, пьянства и грубости отца и старших братьев. Вещи у Натульки забрали, плащ тут же пропили и хотя её не били, но привыкнуть она не могла и тосковала по дому, матери и прежней жизни. Она боялась спать, постоянно плакала. Мать старалась лаской смягчить её горе, но девочка и её сторонилась, как запуганный зверёк и однажды ночью сбежала. И тут впервые в жизни Натулька проявила сообразительность – пошла на железную дорогу, сказала, кто её мама – проводница, и попросила отвезти домой.
Денег у неё не было. Железнодорожники вспомнили, что у Анны Семёновны пропала дочь, девочку накормили и с первым поездом отправили в Кишинёв. После этого тётя Аня увезла травмированную Натульку отдыхать в Крым. Пожертвовала и школой, и своими небольшими сбережениями, но девочка ещё с год кричала по ночам. Натулька выросла, в восемнадцать лет, с грехом пополам окончив школу, вышла замуж за шофёра, хорошего парня, и они вместе с тётей Аней растили троих детей – обе толстенькие, выхоленные и довольные жизнью. Очень-очень похожие. Когда тётя Аня встречает Наташу, она всегда говорит, что Натулька тоже бы сделала успехи в балете, может, далеко пошла, но, ты сама знаешь – ребёнок получил травму. Глядя на них, никто не смог бы сказать, что они не родные.
Глава 2. Первая любовь
Первая! Ошеломительная!
Гениальность шестнадцати лет.
Так ветвь прошумит стремительная
И слезы на губах след.
Нежность! Как молний блистающих
Разрывающий тьму зигзаг.
Началось! От музыки тающей
Лиловой сирени мрак.
Яблоко без червоточины,
Без разочарования взгляд.
Юность – бессмертия вотчина,
Где живы мечта и азарт.
Голос! Впервые хрипнущий
От неизведанных чувств.
Вечер! Дождиком хлынувший,
Где вздрогнет зацветший куст.
Первая! Ошеломительная!
Смятенье шестнадцати лет.
Сбывшаяся, пленительная,
Раскрытая в белый свет.
И повторенья нет.
Я смотрела фильм «Фэт-Фрумос» с особенным чувством. Конечно, Наташка права – я тоже ожидала от себя большего, что и говорить. Но не это оказалось главным – среди других юношей я увидела Горика. Как давно его не встречала и вроде бы забыла, а сердце неожиданно ёкнуло.
- Бонжур, - говорит, как всегда Марлен Александровна. Но на этот раз добавляет, - девочки, вы, наверное, уже в курсе – завтра в филармонии играет Святослав Рихтер….
- Знаем! Но туда не попасть!
- Да, трудновато. Селяви. Но… кто будет заниматься лучше всех – получит от меня контрамарку. Вот так!
- Одну?!
- Одну, - вздыхает Марлен Александровна, - признаюсь, подруга достала.
- Как вам повезло, Марлен Александровна!
- Хорошо, занимайтесь и получите контрамарку, - вмешалась Рашель Иосифовна.
- А я на каникулах смотрела в Большом театре «Весну священную» Игоря Стравинского, - сказала Света. – Чудесный спектакль!
- Кто танцевал?
- Молодая балерина Наталья Бессмертнова. Чудо балерина.
- Ну, девочки, потом обменяемся впечатлениями. Я вам принесла альбом артисты Кировского театра. Только смотреть после уроков. Жалко времени. А теперь встали.
И снова льётся волшебный ручеёк – Моцарт.
- Алька, не поднимай плечи. О чём задумалась? О борще?
О борще думать было неприлично. Вот что значила ядовитая реплика педагога. Я вздрагиваю. В самом деле, надо сосредоточиться, а не витать в облаках.
Рашель Иосифовна, которую я теперь нисколько не боялась, говорит так для красного словца, она девчонками довольна – все они за лето выросли и похорошели. Но я после её реплик краснею. Хм…. Подруги поглядывают на меня с любопытством. Впрочем, моя тайна известна всем, зря я воображаю, что никто и ничего не подозревает. Помнят они, как меня провожал Горик, только ещё неизвестно, кто ему нравится. Он как-то и Свету и Люду провожал и Ане сказал, что у неё красивые глаза.
Плавно движется рука у Светланы. Как это умудряется она за время урока, чтобы ни делали ноги, совершать легко и естественно руками свой балет, не поднимать от напряжения плечи. А вот у меня только стоит отключиться, рука или поднимается или опускается. Надо следить за собой, и выкинуть из головы всякие воспоминания ни о чём. Всегда работаю в полную силу, а что толку? Вот Светка почти всегда в «полножки», а педагог ею восхищается и видно, что только для острастки говорит, что из неё ничего путного не выйдет. Но Света не верит. Она думает – из неё получится нечто необыкновенное, уж будьте уверены, и ничего не случится, если она денёк-другой поработает в «полножки». Сохранит силы для нового рывка.
- Света, из таких, как ты, выходят примы, но если они работают, а ты….
Девчонок раздражает, что Рашель Иосифовна не налюбуется на Светку в те редкие минуты, когда та работает с полной отдачей и без видимых усилий. Педагог страдает от её нерадения. Любит она и « классичек», таких как я и Света. Каждую из своих учениц ценит педагог и единственно чего не прощает – равнодушия. Равнодушных учениц в классе и нет, хотя случалось – мы порой ленились, убегали в кино, получали взбучки за другие проступки, плакали от неумения. Но всё равно угроза быть изгнанной из балета самая действенная педагогическая мера.
Задумчиво смотрит на своих девчонок педагог и пока делает привычно замечания, мысли текут и текут: «Наташа ещё ребёнок и на всё реагирует по-детски. Она обидчива и самолюбива, прекрасно учится в школе, хорошо воспитана. Родители у неё интеллигентные, отзывчивые люди – взяли на лето к себе Альку, хотя у самих тесно. Особенно ей удаются русские танцы, внешность – настоящая русская красавица. Пристрою её в «Берёзку».
Ах, Светка, Светка. Знает, она моя слабость, и пользуется этим. Но какая сдержанная сила в каждом повороте. Морская царевна! Её и журналисты сразу заметили! – Рашель Иосифовна вздыхает, а мысли снова текут, не мешая уроку – Нина хороша. За неё волноваться нечего, у неё настойчивость и хорошая хватка. Обижена она на меня – не дала в Фэт-Фрумосе станцевать Иляну. Выбрала Альку. Что ж, выбор себя оправдал, хоть и помучился Павел Николаевич с ней. Врождённое чувство гармонии, красота позировок, шаг прекрасный, лирична до мозга костей, но… стеснительна, и никогда не знаешь, когда станцует отлично, а когда закроет лицо руками и уйдёт со сцены. Середины нет. Сегодня что-то слишком смутилась. Маричику, может быть, и зря взяла – мой грех. Ну, ничего, хоть данные у неё посредственные, зато она трудолюбива, пристрою в ансамбль народного танца «Жок». Вот её подружка Аня – способная, данные балетные отличные, музыкальна и хорошенькая такая стала, но ленива и уже кокетка», - педагог снова расстроилась, но взглянула на Маргариту и успокоилась: «Вот кто будет хорошей солисткой – и на вид неплоха, и умница. Самые красивые ножки на курсе – прямо вылепленные».
Педагогу кажется, что она наперёд видит судьбу каждой. Сколько девчонок прошло перед ней! Как хотелось, чтобы эти не повторили ошибок прежних. Но как нагрянет любовь и повернёт по-своему? Сокрушительная сила, знает по себе. Может на этот раз всё обойдётся, она их не проглядит? Рашель Иосифовна очнулась от своих нелёгких мыслей и энергично сказала:
- Встали на середину. Алька, где ты витаешь? Ау!...
Я сама не заметила, когда снова отключилась, испугано и непонимающе взглянула на педагога и сразу окунулась в музыку. Сегодня я танцевала всё – даже просто упражнения. Музыка подхватила меня – руки, и ноги легко подчинялись, и пришло ощущение радости, словно только сейчас поняла, как всё прекрасно, как хороша жизнь.
Солнце светило где-то там, на улицах, сюда проникал только луч, но я не могла нарадоваться и этому мягкому свету. Что-то со мной происходило небывалое, это правда, но что? «Влюблена? Я? Хм, - хмыкнула я. – И вовсе нет. Вот глупости. Влюблена». И всё-таки что-то произошло, изменилось в моей жизни. Да, это Горик, он как-то заглянул в театр. Он, правда, не так высок ростом и красив, как Володя, но мне он кажется умнее и значительнее. Друзья совершенно не схожи – Горик светловолосый, бровей совсем не видно, а глаза зелёные в коричневую крапинку, отчего кажутся лукавыми, а Володя черноволосый и чернобровый и более меланхоличный.
Всё обаяние Горика я скорее чувствовала, чем видела, почему-то мне стало страшно смотреть ему в глаза, просто невозможно, хотя недавно мы дружески болтали, и всё, что он говорил, казалось мне наполненным глубоким смыслом. Но вот он заглянул в зал, и я так смутилась, что он даже посмотрел на меня с насмешливым удивлением. «Наверное, подумал, что я, как всегда, такая дура!» - ужаснулась я.
Зеленоглазый, как ты снишься мне,
Вдруг лебединой стаей околдован.
Скажи, по чьей блуждаешь ты вине
И ошибаешься среди красавиц снова?
Как, принц, ты обаятелен и мил,
И голос твой волнующе приглушен.
Еще дитя, но голову вскружил
Всей улице, соблазнам всем послушен.
Пусть он хорош, нестрог кордебалет,
А я бледна – печальная Одетта,
Но ты впервые по-мужски задет
Той лебединой жертвенности светом.
Зачем любить мне выпало тебя,
Неверный принц, средь лебедей скользящих?
Одетты пачку грустно теребя,
Гляжу, но твой восторг – он настоящий!
Мы переодевались в театре, в своей гримуборной, как настоящие артисты. Перед каждой тускло светилось тройное зеркало, лежали ненужные пока коробочки с гримом. Ещё не носили косметичек, туго набитых парфюмерией, не подкрашивались, но жадно смотрели на грим.
Светлана принесла альбом Гойи, и все склонились над ним. Испанский язык никто не знает, но герцогиня Альба покорила воображение своей таинственной женственностью.
- «Маха обнажённая». Какое тело, девочки….
- Смотри, Света, дивное сочетание серебристого с тёмно-зелёным цветом….
- Нет, это не зелёное, это скорее цвета морской волны….
- Но от этого всё тело светится.
В нашем восприятии сказывалось балетное воспитание, обожествление красоты обнажённого тела. Такова традиция – приносить всё новое, что только возможно добыть, сюда, приглашать друг друга слушать музыку.
Раздевалка была таким местом, где устанавливалась справедливость, где мечтали вслух, а иногда и ссорились. Мы приползали сюда с серыми лицами, потные и бессильные. Не оставалось сил даже слова сказать, даже отругать того, кто взял чужую расчёску или мыло. В зеркало нет сил посмотреть. Зато можно плюхнуться на стул и расслабиться.
Но понемногу я, как и все оживаю, подхожу к зеркалу и умывальнику, а тут уже слышатся смех, возгласы – вода освежает нас своей целебной прохладой. Причёсываясь, мы уже весело переговариваемся. Примеряем всё, что под руку попадает такая уж у нас страсть к переодеванию.
Денежная реформа 1961 года никак не коснулась наших материальных интересов. Раньше получали сто сорок рублей стипендии, а теперь четырнадцать и всё. Пока что о нас заботились родители. Света в тот день пришла возбуждённая.
- Такой жадина - говядина мой дед, - говорила она. – Всю жизнь копил деньги. Да, да. Их у него целый миллион. Как у Корейки из «Золотого телёнка». Копит и прячет. На мороженое не даёт, только четвёрку ему подавай по математике. – Слово миллион звучит внушительно, - Ну, думаю, дед, погоди…. Он старый – спрячет деньги и забудет. Когда срок обмена вышел, дед свои деньги в матраце нашёл….
Нам нравилась эта история, потому что Света попутно изображала, как дед искал, злился. Было ли это правдой, трудно сказать – она любила всякие выдумки, но нам, у которых денег никогда не бывало, слушать рассказ приятно.
- Ты всё придумала. Твой дед просто не может примириться с тем, что твой отец рано умер, а мама снова вышла замуж.
- Дед старый догматик, он не только с этим не может смириться. Ещё с тем, что Хрущёв развенчал его любимого товарища Сталина. Время его ушло, а он со всеми своими орденами остался жить.
- А я помню день смерти Сталина, - сказала я. – Серый такой день, меня разбудили в школу идти, а тут наша чёрная тарелка вдруг захрипела и… правительственное сообщение. Бабушка перекрестилась и сказала: «Умер антихрист». А отец вскипел: «Я за этого антихриста на фронте в атаку ходил», а мама строго: «За него ты ранен и контужен был? За все нас». А бабушка: «Царствие небесное, не надо трогать покойника».
- Дед непримирим. Ругает Хрущёва собакой и предателем социализма. Дед и правда богатенький Буратино, но о деньгах я так, приврала немного. Это наша соседка сунула в книгу сто рублей, чтоб сохранить от сына-алкоголика и так и не нашла. Всем соседям жаловалась.
Света жила в большой квартире, полученной ещё дедом, чекистом, вполне благополучно. Она садилась в любимой позе: поставив согнутую ногу на стул и упираясь рукой в колено. Руки у неё по праву считались самыми красивыми на курсе, они-то и придавали её танцу таинственный смысл, словно догадывались о том, что неведомо ей самой. Удивительно волнующе смотреть на её руки, когда она танцевала. Вот и теперь они подчёркивали рассказ плавными и величавыми движениями. Тёмно-русые волосы Светлана собирала в «конский хвост», но их цвет никогда ей не нравился, она любила ярких блондинок. Много огорчений доставлял ей несколько длинноватый нос, с живым интересом смотрели небольшие светло-серые глаза, они-то и делали ничем не примечательное лицо забавным, интересным, как казалось мне. Сама же девушка считала себя, то красавицей, то уродиной. Одно из двух!
- Смотрите, как красиво! – крутилась она перед зеркалом, накинув на плечи тяжёлую шаль с малиновыми георгинами, а то по по-особенному обёртывала её вокруг бёдер и деревенская шаль матери Ани смотрелась неожиданно совсем по-испански. В самом деле – как всё ловко на ней сидело. А ещё в этой шали она любила подражать нашей общей любимице Лолите Торрес. Копируя Лолиту, пела её песенки, получалось неплохо, хотя и далековато от оригинала. В такой миг она считала себя красавицей.
- Да, Светка, просто здорово, как тебе идёт эта шаль.
- Спой ещё!
Но иногда она садилась на пол, как кукла в магазине, и плакала.
- Ты чего?
- Я – уродина.
Рыдала навзрыд, но мне казалось, что не очень искренне. Может ей хотелось услышать со всех сторон: «Ты такая талантливая, такая оригинальная, так у тебя всё хорошо получается!» Поначалу так и случалось, а потом все разгадали её тактику, надоело петь дифирамбы, так что после того, как все промолчали, и ей пришлось самой успокоиться, она больше никогда не рыдала. Такова Света – предмет расстройства и гордости Рашель Иосифовны, а также объект зависти подруг.
В пыли отживших декораций
Оплакиваю пируэт…
В четырнадцать – искусства нет,
Лишь окрики, тоска нотаций.
Еще не знать, что танец – страсть!
Когда судьбою с танцем слиться…
И все великое проклясть,
И всем великим заразиться!
Нина только вчера что-то невпопад брякнула, а потом чувствовала себя такой одинокой – никто с ней не разговаривал. Она убежала на задворки сцены, села на кучу старых декораций, и там вдоволь наплакалась. Старичок Антоныч думал поначалу, что скулит щенок, пошёл посмотреть и нашёл девочку.
– Я говорю правду, только правду, а они обижаются, они меня не любят. За что?
- Э-э, доча, правда, хорошо, а счастье лучше. Да и какую правду? Когда? Жизнь сложная штука.
Добрый Антоныч, рабочий сцены, слушая её жалел, как не пожалеть девочку, которую никто не любит. Антоныч, как и все старые мудрые люди, считал, что с добротой надо родиться, он грустно качал головой и гладил её шершавой ладонью – экая урода!
Так уж бывало, что за её правдивые, но какие-то злые реплики девчонки готовы были ей объявить бойкот. Нина ни с кем не дружила, никому не приходило в голову с ней подружиться, хотя она и делала попытки и завидовала моей дружбе с Наташей. И тогда она решила подружиться с такой же одиночкой и эгоисткой – Светланой. Раскусив тщеславную подругу, умная Нина применила самый верный ключ – лесть. Сейчас эта хрупкая дружба грозила дать трещину. Нина опять забылась и покритиковала самолюбивую Свету.
Прошло время… Забылись ссоры, соперничество, слёзы и осталась одна любовь…
А для меня наступила особенная пора – Горик ждал меня у театра после репетиций, мы шли гулять по городу. Стоял сырой декабрь, без снега, ветер насквозь продувал моё пальто на рыбьем меху, как шутил Горик, мы заходили греться в булочную, где пахло сдобой, и он натягивал мне на уши голубую шапочку, которая казалась мне детской.
- Ты у меня «голубая шапочка», - шутил он, не зная, что я стесняюсь этой шапочки и от этого краснею.
Говорили о книгах, ходили в кино и горячо обсуждали фильмы, и все слова Горика казались значительными. Вот только когда он задевал балет с непонятной мне издёвкой, я вступалась за него прямо-таки неистово.
- Все вы, девчонки, помешаны на балете. Балет, балет! Просто смешно. И Володька тоже.
- Почему смешно? – поражалась я.
- Ну, а представь себе, что ты не станешь балериной… что тогда?
Я ёжилась. Нет, это невозможно представить.
- Что ты?
- А не кажется ли тебе, Алька, что твой фанатизм страдает узостью взгляда? Ведь и без балета много прекрасных вещей. Вот ты любишь поэзию, ведь так?
- Да, люблю. Вот ты говоришь фанатизм…, а как же иначе? Рашель Иосифовна тоже говорит, и Павел Николаевич, что иначе ничего не выйдет.
Горик посмотрел на моё огорчённое лицо и рассмеялся.
- Ну, ладно, ладно. Ты будешь знаменитой балериной. Ещё мой друг Володька говорил – вот посмотришь, Алька станет известной балериной. Мы все ещё будем гордиться, что танцевали с ней. Вот так.
Я не понимала – шутит он или всерьёз? Скажет что-то вроде бы и всерьёз, только я обрадуюсь, а он смеётся.
- Я тоже, как Володька, поеду учиться в Москву. Там институт замечательный. Потом в аспирантуру. У отца в Москве связи. Он, конечно, настаивает, чтобы я шёл в военно-медицинскую академию, но мама - ни в какую. Хватит, говорит, я с тобой наездилась. Он у меня военный, полковник. Мама не хочет со мной разлучаться.
Как спокойно Горик говорит о предстоящей разлуке и с родителями, и со мной. Как обидно его слушать. Но ведь и я сама когда-то так легко оставила свой дом, чтобы исполнить свою мечту, а теперь так скучаю по своим родным, как порой не хватает их тепла и ласковых слов.
- Ты не представляешь, Алька, какая у меня мама. Отец в войну после контузии потерял память, и мать чудом его нашла, в госпитале в Чехословакии. Когда мы жили на границе, сама задержала нарушителя. Определила, что чужой и задержала. Она у меня молодчина!
- Мой папа тоже воевал. Радистом-десантником. Их на парашютах сбрасывали в тыл к немцам.
- А-а… - оживился Горик. – Это смертники были. Хорошо, что твой отец выжил.
- Хорошо. Отец пришёл с войны, когда я была ещё крохой, где мне осознать тогда, какое это чудо – вернулся папа! И не будь отца, мама, может быть, не смогла бы учить меня здесь.
Однажды Горик пришёл к нам на репетицию. Сначала я его не замечала и танцевала, как обычно, а потом точно наткнулась на препятствие.
- Алька, да что с тобой? Ещё раз. И того хуже, - развела руками педагог и с досадой оглянулась.
- Привет, Игорь! Садись, если пожаловал.
Игорь понял, что смутил меня и сделал мне знак рукой, что будет ждать, и вышел. Я успокоилась, а его внезапно тронуло то, что я смешалась. После репетиции я нашла его в коридоре, взволнованно потащила за собой. У нас, у девчонок, было заветное место на сцене, за кулисами, где лежали старые декорации, где уютно и темно. Сюда мы забирались, когда хотели побыть наедине, а бывает, если кого-то из нас обидели, то и тихонько поплакать.
- Ты чего дрожишь? – Горик обнял меня за плечи. Я сразу стихла. Мы оба смутились.
- Тебе холодно? - Горик распахнул пальто и закутал меня. Я была, как всегда одета в лёгкий хитон, который скорее считался символом одежды, чем самой одеждой, но дрожала я не только от того, что почувствовала себя озябшей и полуголой - привыкла не замечать этой обнажённости, но и от волнения, что меня обнимает Горик. Лицо его совсем близко. Нам обоим неловко, мы не знаем как себя вести, но чувствуем, что в эту минуту нам необыкновенно хорошо друг с другом. Просто прекрасно. Горик забыл, где находится и что с ним, только чувствовал глубокое волнение и нежность. Всё было ему внове, и я рядом – нежная, трепетная, доверчивая. Он наклонился и поцеловал меня. Надо было, наверное, вскочить, или сделать что-то другое, возмутиться – как он смеет, так я читала в книгах, так слышала от других, наверное, более гордых, чем я, но, как завороженная, в сладком полуобмороке продолжала сидеть и робко отвечала на его поцелуи и нежно смотрела на него своими светлыми серыми глазами. Он наклонился и поцеловал уже не в щеку, а в губы, чтобы снова пережить необыкновенное волнение, а потом мы сидели молча, с нежным сочувствием к тайне, которая соединила нас – я была первая девочка, которую он целовал. А он – первый мальчик, который меня целовал. Мне казалось, что теперь мы связаны навсегда. Я вернулась в зал совсем другой. Но об этом знает только Горик. Я приоткрыла одну из тайн жизни, то, чего не знают девчонки, нечто важное, но мне не было стыдно, потому что я больше не ребёнок. Я поняла, что так должно быть, отныне в мою жизнь вошло нечто новое, и эта тайна всё скрашивала, освещала новым светом.
С того дня настроение у меня менялось мгновенно – то хохотала и бегала вместе со всеми, то вдруг отключалась напрочь, и педагог звала меня «спящей красавицей». Я и вправду, словно спала на ходу и видела чудесные сны. Замечательное время, потому что Горик стал завсегдатаем наших репетиций, все к нему привыкли, а после репетиций мы забирались в свой уголок и там он меня целовал. Всё хорошо, хотя и тревожно – разве может это длиться вечно? Теперь мне казались смешными разговоры девчонок о любви, о том, надо ли целоваться в первый вечер и прочие в том же духе. Мне думалось – что они понимают! Это я знаю всё, и в то же время мне, в отличие от весёлого Горика, то грустно, то сердце переполняло неведомое ранее ликование; а то и просто страшно. Что это со мной?
Однажды в репетиционном зале вдруг стало как-то особенно бело, мы почувствовали это и не могли дождаться перерыва, а когда урок кончился, все кинулись в коридор, к окну и … обомлели. За окном, словно сонм маленьких парашютиков, медленно-медленно снижался снег. Казалось, он танцевал старинный тишайший вальс, цепляясь за ветки деревьев, что чернели, как чёрные зигзаги застывших молний. Ах, какой это был снег! Такой непомерно щедрый, огромный, всё заполонивший. А тут ещё собачонка Антоныча сходила с ума от радости, катаясь по заснеженному дворику. Мы все промчались прямо в пуантах, накинув на плечи пальто и шубки. Стали гоняться за собачонкой, лепить снежки, толкать друг друга в снег, а радостная собачонка носилась, как угорелая. Света - нечаянно или нет? – попала снежком в Петю Леонарди, тот сконфуженно засмеялся, потом нагнулся, слепил снежок и запустил им в зардевшуюся девушку. Проходивший на репетицию тенор Виктор Третьяк завистливо поглядел на нас.
- Вы, что девочки, раздетые, простудитесь! – кричала из окна педагог.
Мы только смеялись в ответ.
- Какой снег! Какой снежок! Снежина, снеговина, какой снежный снег! - Приговаривала я, протянув руку и ловя снежинки.
- Снег! снег!
Сама жизнь казалась нам такой же чистой, большой, как этот редкий для южной зимы гость – снег. Всё чудесно, даже зима. Мы уже стояли в зале, но не могли успокоиться. Пуанты, ещё влажные от снега, оставляли на полу тёмные следы.
Потом, в гримуборной, переговаривались.
- Я читаю Мопассана, - сказала Маргарита. – Такие вещи он пишет. Просто ужас.
- Я тоже хотела взять в библиотеке, да мне не дали – соврала Светка.
Вообще-то чтение ей заменяли журналы мод, в основном «Экран» и «Врода», она даже польский стала разбирать – там она черпала сведения о красоте и элегантности. Ещё она стала рисовать шаржи, эскизы костюмов, балетные па, причём линии оказывались, схвачены точно, чувствовался природный, хороший вкус. Маргарита в минуты отдыха вязала, Наташка решала задачки, я увлекалась поэзией.
Игорь приходил на репетиции, садился в углу и смотрел. Все, даже я, влюблённая, привыкли к его присутствию. В перерыве он как свой человек болтал с Наташкой, подсмеивался надо мной, дичившейся его, а после репетиций провожал меня домой.
- Трудно тебе, Горик? – участливо спрашивала я.
- Ну, Володьке было гораздо приятнее таскать на руках таких девчонок, как ты, а мы, санитары, всё больше старушек, да всяких инфарктников. Или ещё: лежит мужик, стонет – ой, ой. Мы его на носилки, скорей на операционный стол, а он там – ой, цветёт калина! - Запел!
- Ты это сам придумал? – смеюсь я.
- Не я, а народ. Анекдот, но из жизни! Знаешь, нельзя поступать в медицинский институт, если не поработаешь нянькой или санитаром. Иначе ты не можешь знать о себе главное – есть у тебя терпение или нет.
- Я бы не смогла. Боюсь крови, страданий.
В зале Горик частенько задирал Свету, они обменивались колкими репликами. К ней он относился особенно – ведь Морская царевна. Наедине он часто восхищался ею, но я не чувствовала никакой ревности. Весёлый, обаятельный, он шёл рядом со мной и болтал о том, о сём. Теперь это были рассказы о случаях на «скорой». Но я смутно чувствовала что-то неладное. Наши отношения оставались неизменными, но порой меня даже раздражала его болтовня, словно не произошло ничего важного с нами, как будто это так просто – любить. Я ждала главных слов, чуда, которое могло бы изменить наши неестественно благополучные отношения. Благополучные, но какие-то пустые.
Я не знала – вчера он случайно встретил на катке Людмилу. Она была с компанией ребят, такая потрясающе красивая в красной шапочке и красном спортивном костюме – этот цвет ей очень шёл. Столкнулись на льду, захохотали, обнялись, чтобы удержаться на ногах. Признаться честно, он наехал на неё случайно только по видимости, на самом деле, чтобы привлечь её внимание. И прикосновение к щеке и к мягкой шерсти костюма помнилось. С этого эпизода, столь незначительного на первый взгляд, что-то изменилось неуловимо, неназываемо в атмосфере отношений его со мной. Но мы по-прежнему встречались.
Однажды после урока я поцапалась с Ниной в раздевалке. Пустячная ссора – у меня пропала расчёска. Вечно все берут чужое.
- Не брала я её! – возмутилась та. – Сама ходит, как спящая красавица. Подумаешь – влюблена! А он вовсе не к тебе ходит. Он в Светку влюблён.
В раздевалке вдруг смолкли. Нина закусила губу. Она уже сожалела о сказанном. Так старалась завоевать расположение девчонок и на тебе! Но ведь это правда, правда!
- Нужен он мне! – буркнула Света, передёрнув плечами.
- Нехорошо, Нина. Они сами бы разобрались, - строго сказала Наташа.
Она дружила со мной, а кроме того любила справедливость, ей не по душе был злой язычок Нины.
- Но ведь это правда, правда! – сказала отчаянно покрасневшая Нина.
- Тоже мне правдолюбка! – возмутилась Света.
- Какая-то злая твоя правда, Нина, - вступила в разговор и Маргарита. – Как скажешь…, так просто… сердце останавливается, - и заморгала добрыми близорукими глазами.
Я молчала. Всем было неловко смотреть на меня, точно больному человеку сказали, что он скоро умрёт. Но мне самой показалось, что слова Нины, хоть и беспощадные, объясняют всё. Игорь, как ни в чём не бывало, пришёл на вечернюю репетицию. Я поздоровалась с ним, но оставалась в этот вечер, спокойна и задумчива. Хорошо танцевала, даже лучше, чем обычно, собранней, но девчонки посматривали любопытно – что будет?
Светка держалась с Игорем подчёркнуто холодно, даже не поздоровалась, просто отвернулась и всё. Игорь сидел и улыбался. Он один ничего не почувствовал, никаких перемен. Как всегда после репетиции, он пошёл меня провожать. Я вышла с ним, прошла сквозь сквер, где нас ещё могли видеть девчонки, и остановилась.
- Не надо меня провожать.
- Почему? Что ты?
- Не надо. Я так решила.
Что он должен был мне возразить на это? Сказать – что ты? Я люблю тебя. Я ждала этих слов. Но их он сказать почему-то не мог.
Нерешительно пожал плечами, мол, как хочешь, ты решила сама.
- Пока, - сказал он растерянно. В этот момент ему стало жаль, что всё рухнуло. Я кивнула и ушла.
Глава 3. Тяга к соверщенству
- Батюшки! А ну-ка подойди ко мне…. Так…, в шестнадцать лет выкраситься. Скажите, пожалуйста, блондинка! Бриджит Бардо нашлась! Да что мне на педсовете скажут? Всё красоту наводишь вместо того, чтобы заниматься!
Светка стояла и упрямо молчала. Раз она решила стать блондинкой, как рекомендовал журнал «Врода», – прочь все преграды. Теперь хвост у неё с золотистым отливом.
- Мало того, что ты вечно мудришь со своим носом, ещё и это выдумала.
Рашель Иосифовна знала, что говорила – именно Бриджит Бардо была идеалом Светланы. Утром, когда она явилась в раздевалку, все ахнули.
- Ну, как мне? – спросила она, как ни в чём не бывало.
- Очень мило, - поспешно отозвалась Нина, - не слушай никого, тебе золотистый цвет здорово идёт.
- Рашель ей покажет, - с весёлым злорадством бросила Наташа, и белый бант подпрыгнул у неё на затылке.
- Молчи, пионерка!
- Да, Рашели влетит за тебя на педсовете, - рассудительно протянула Маргарита.
Только я никак не реагировала на событие. Ясно, почему выкрасилась Светка! Только будет ли приходить Горик?
- Всё! – бушевала педагог. – Моему терпению пришёл конец. На уроках мудришь, весь коллектив разлагаешь у меня.
«Коллектив» стоял, опустив головы, стушевавшись.
- Так…, от занятий отстраняю. Нет, голубушка, тебе только того и надо.
- Вообще-то, ей идёт, - неожиданно сказала Марлен Александровна.
- Одни мальчишки у них на уме, вот что!
- Ну, это преувеличение….
- И вы их защищаете? Не ожидала. Маричика, не горбись, не лови ворон. Вечно сюрпризы преподносите, - Маричика была как раз тем человеком, от которого меньше всего можно было ожидать сюрпризов. – Грета, ты чего, как осенняя муха? Аня, меньше смотрись в зеркало, лавры Светы мешают жить? Красавицы нашлись!
Так Рашель Иосифовна бушевала целый день. Она заставила делать десять раз одно и то же – грустную меня, обругала ни в чём не повинную Маргариту, выгнала всё-таки из класса Свету. Все с облегчением вздохнули, когда кончился этот день. Но что было бедной мне до всех этих мелких происшествий, когда на душе у меня такое горе – Игорь не любит меня. Это ясно. Иначе бы он воспротивился бы разрыву, возразил, но он даже не спросил причины. И вот его нет. И сразу образовалась пустота.
Отсутствие Игоря заметили двое. В раздевалке, когда об этом зашёл разговор, Света раздражённо сказала:
- Что вы ко мне пристали? Мне не нравится его нос!
Нос у него материнский, с горбинкой. У Светланы составилось твёрдое представление о мужской красоте из журнала «Экран». Горик не подходил под эти мерки – так она объяснила, не очень искренне. Заявила, что вообще она способна влюбиться только в какую-нибудь знаменитость. На самом деле легенда о влюблённости Игоря в неё ей льстила, она только не понимала – куда он делся? Ведь именно сейчас она приготовилась вступить в игру.
Я слушала её с удивлением: Свете не нравился его нос? Он, видите ли, не похож на Алена Делона! Я же любила каждую черточку его лица – горбоносый профиль казался мне таким мужественным. От смущения и влюблённости не могла смотреть прямо в лицо.
Мне казалось, что он умел как-то по-особенному поднимать светлые брови, так обаятельно морщил губы, когда его что-то смешило. Он один мог сделать меня самой несчастной или самой счастливой. Подумать только – ей не нравился его нос! Я неожиданно для себя даже рассмеялась – так это нелепо!
- Ты чего? – удивилась та.
- Просто так.
- Я вчера влюбилась в Андрея Миронова. Вышла из кино и на углу купила его фотографию, - разорялась Света, чтобы скрыть смущение.
- Тебе, Светик, самой нужно сниматься в кино, - льстиво поддакнула Нина.
- Нет, - расстроилась та для вида, - у меня нос не фотогеничный.
- Чепуха.
Сначала мне хотелось, чтобы Горик перестал ходить в театр, а потом я стала бояться, что он вообще никогда не придёт, и я больше никогда его не увижу. Такой сумятицы чувств, ревности, отчаяния, я никогда не переживала. А что было? Прогулки, поцелуи, болтовня. И всё. Подумаешь! Так, наверное, он решил…
Я сторонилась всех, ходила, как в воду опущенная, все события скользили мимо моего сознания. Думала о том какая я неловкая, а Светка, уверенная в себе, такая оригинальная, у неё вид премьерши, и понятно, что она ему нравится больше всех. Он всегда ею восхищался. Но почему я такая слепая и почему не замечала ничего особенного? Я смирилась, и мне казалось, что по сути меня любить и не за что. Но согласилась бы испытать все муки отчаяния, ревность, всю печаль невнимания, только бы видеть его хоть изредка. «Но если бы он влюбился в Свету - продолжал бы ходить в театр, - думала я, - нет, тут что-то не то».
Рашель Иосифовна видела, что я похудела, стала совсем прозрачной, личико осунулось, но отнесла это на счёт перегрузок. Занимаются, мол, много девчонки, а они такие хрупкие. И ранимые. Вот и сейчас что-то мучает Альку, а она молчит. Только некогда педагогу думать, кто и почему молчит, и без того много хлопот.
***
Как-то весенним днём зашла на урок Людмила, их незабвенная Ведьма, и они снова вспомнили то время, когда вместе танцевали в балете «Фэт-Фрумос».
- Девчонки, милые, как я вам завидую, - сказала нарядно одетая, ещё больше похорошевшая Люда. – У нас каждый день по три-четыре пары, вся эта физика, скука….
- Но ты, конечно, отличница, – сказала, улыбаясь, Рашель Иосифовна.
- Что поделаешь.
Рашель Иосифовна покосилась на Свету.
- Вот видишь, Света, человек на физика учится, а ты? Посиди, посмотри на моих спящих красавиц. Шла бы сниматься в кино – ты такая красивая. Ну, да ладно, может быть твои родители и правы, физика надёжнее. Посмотри на Аню, что она вытворяет, а? Так ленится с её-то данными? Как тебе мои девчонки?
- Я им так завидую…, а мама не понимает. Не любит балет и всё.
- Ну, ладно, ладно, не отчаивайся. В студенческом ансамбле танцуешь?
- Танцую.
- Вот и хорошо.
Мы поглядывали на Ведьму с любопытством, она стала взрослая, другая…. Из той, малознакомой нам жизни. И всё-таки - это Людмила, наш друг и товарищ по всем проказам и выдумкам того счастливого незабываемого лета.
- Как Володя? Пишет?
- Пишет… ему хорошо в Москве.
- И тебе хорошо. А он приедет скоро на каникулы, - ворчливо сказала Рашель Иосифовна. – Приходи чаще, мы все тебе рады.
Людмила улыбалась и вздыхала. Как хорошо, хоть на миг окунуться в балет.
Глава 4. Взросление
Час ученичества! Но зрим и ведом
Другой нам свет, - ещё заря зажглась.
Благослови ему идущий следом
Ты – одиночества верховный час.
Марина Цветаева
В июне, как всегда, экзамены. В этот день я с Наташей ехала с букетами сирени в училище. Нам казалось, что все вокруг об этом знают. Я боялась за «характерный танец», Наташа за «классику».
- Подержи букет, Наташка, счастливый билет!
- Нужно съесть.
- Думаешь, поможет?
- Ещё бы! Разорви пополам.
Потом мы стали искать «пятёрки» в сирени. Вдруг контролёр.
- Ваши билеты?
Наташа протянула билет.
- А второй мы съели, он был счастливый.
- Отпустите их, они едут на экзамен, - сказал кто-то, и все засмеялись. Контролёр покачала головой и пошла дальше.
В сумках у нас лежат выглаженные чистые хитоны, треугольные трусики, по две пары балетных туфель с отглаженными атласными ленточками. Мы придём, переоденемся во всё чистое, натянем розовое трико, мягко перевяжем щиколотки ленточками, разомнём новые пуанты. Нина и я тщательно заколем свои тяжёлые длинные волосы. Нарядные, напряжённые, одна за другой, в привычном порядке мы войдём и станем у станка.
Напротив сидит комиссия за длинным столом, покрытым тяжёлой бархатной скатертью: сумрачный, ироничный Александр Смолянский, всё тот же знакомый Павел Фесенко, Нонна Березина. Педагоги глядит ревниво, строго, но помнят, что завтра и Рашель Иосифовна также будет сидеть за этим столом и экзаменовать их класс.
Рашель Иосифовна в белой нарядной кофточке и строгом элегантном чёрном костюме, смотрит ободряюще. Говорит привычное:
- Руки – раз, два!
Мы не слышим от волнения её команду, а просто угадываем, и округло выводим руки сначала вперёд, а потом в сторону. Марлен Александровна также нарядно одета, и чувствуется запах тонких духов.
Я помню все свои ошибки, хотя, что мне волноваться? В «классике» чувствую себя свободно. Особо важно показать себя сейчас, ведь в «характерном» я плаваю. У меня нет природного верчения, как у Светы, но я лиричнее, одухотворённее. Я заметила, что Нонна Березина, любящая «классичек», с интересом наблюдает за мной. Я скосила глаза на свою вечную соперницу Свету – та перед аудиторией держится прекрасно, танцует раскованно, движения точны и выразительны, а руки, её удивительные руки, всё чувствуют, всё понимают… Неожиданно я настраиваюсь на эту волну.
Светлана «заряжает» меня своим настроением, помогает бесстрашием, мне уже чудится цветущий сад, где журчит ручеёк, где дышит любовь – так учила нас слушать музыку Марлен Александровна, играя любимого Моцарта.
Нина работает у станка сосредоточенно. Педагог Нонна Березина смотрит на неё одобрительно – ей нравятся такие упорные девчонки.
Взволнованные, усталые мы делаем последний реверанс. В гримуборной – взрыв восклицаний, упрёков, нервного смеха. Пришла педагог.
- Хорошо, девочки. И ты, Алька, хорошо. Только почему-то открыла рот на середине.
- Я? Это от напряжения, - ужасаюсь я.
- Теперь держись на «характерном». Если и спутаешь – иди дальше. Смелость города берёт. А не так – закрыла лицо руками и – и ушла со сцены. Аня и ты, Маричика – больше темперамента! Молдавские танцы – это ваше.
Хоть Игорь ни во что не ставил балет, мне всё-таки хотелось танцевать так, чтобы в будущем это поразило его, чтобы он пожалел о том, что… Мне казалось, я бы умерла, не смогла бы сдвинуться с места, если бы он сейчас сидел на экзамене. Но то, что его не было – обидно. У него своя жизнь, он забыл обо мне. Ах, Горик, Горик!..
В туфельках на каблучках, в цветных юбочках, мы вышли сдавать народный танец. Сейчас вели класс Наташа и Света. Да, как ни крути, всё та же Света. Ей всё даётся шутя. «Может и хорошо, – думала я, – что Горика сегодня нет. Он тоже, как и комиссия, смотрел бы только на Свету». Но Наташа, Наташа, тоже хороша – со слегка растрёпанными светлыми волосами, румяная. Угловатые детские руки прекрасно ей подчинялись, она ловко и точно отбивала топотушки и особенно хороша в русском танце, словно родилась в вологодской деревне, а не на севере Молдовы. В этот момент я гордилась Наташей и болела за неё. В молдавских танцах, а они гвоздь программы, блеснула она и Маричика, не отставала и Нина. Никто не знал, что Маричика вдруг вспомнила свадьбы в их пригороде, где она пользовалась успехом и отважилась сплясать от души. Рашель Иосифовна удивилась и обрадовалась – недаром выдержала бой за «четвёрку» Маричике по «классике».
Переживая за своих подруг, особенно за Маричику, я забылась и тоже выступила неплохо.
- Иди, знай, - сказала в раздевалке Рашель Иосифовна обо мне, – чего от Альки ждать. Молодец. Наташка, все от тебя в восторге. Маричика, ты просто удивила всех. Ведь сколько тебе говорила – раскрепостись! И всегда так танцуй! Чего тебе смущаться?
Я и Света кинулись обнимать Маричику, та счастливо улыбнулась. Это первая похвала за всё время учёбы. Её крестьянское упорство принесло плоды.
В гримуборную заглянула и Марлен Александровна.
- Сколько сюрпризов! Я очень рада за вас, девочки! А теперь забудьте о балете и отдыхайте.
- Прекратите антипедагогические речи, Марлен Александровна! До свидания, девочки! – улыбается нам на прощание педагог.
С экзамена вышли мы сияющие, но расставаться не хотелось.
- Девочки, пошли в кафе?
- У меня сорок копеек.
- А у меня рубль.
- У меня есть деньги, - сказала я, потому что жила самостоятельно.
- Тоже мне богачка! – возразила Наташа, - все давайте поровну!
Сели за столик и заказали мороженое, какао и булочки. Всё нам показалось необыкновенно вкусным.
Я ела мороженое, любовалась девчонками и думала: каждый год мы сдавали экзамены и каждый раз было что-то новое…
- Девочки, какой сегодня замечательный день!
- Смотрите, вылитый Ален Делон, - сказала, смеясь, Нина. Это реплика для Светы.
Я подняла голову от мороженого, и на миг мне показалось, что это профиль Горика. Сегодня у меня такой радостный день, я получила две «пятёрки», меня поцеловала на глазах у всех Нонна Михайловна, но как не хватает его. А впереди целое лето без него, а может, страшно подумать – целая жизнь.
- Действительно – похож. Света, ты должна в него влюбиться. Хочешь, я что-нибудь скажу громко, и он обратит внимание на наш столик? – сказала Аня, вступая в игру.
- А как я выгляжу? – забеспокоилась та. – Я такая сегодня уродина.
- Ты выглядишь прекрасно, как никогда, - ласково и грустно откликнулась я.
Мы стали глазеть на парня постарше самым наглым образом, так что он и вправду смутился. Мы прыснули. Стайкой выпорхнули из-за стола, и, проходя мимо «Алена Делона», снова прыснули.
Такая в нас бывает, вселяется весёлость. Иногда и Рашель Иосифовна ничего не может поделать, стоит кому-то сказать невпопад слово или сделать что-то смешное, как мы все начинаем хохотать.
- Вы прямо у меня сумасшедшие. Что с вами такое? Весна, что ли на вас действует?
Света падала на пол от смеха, уж она-то умела посмеяться, и мы валились на неё и хохотали.
- Ненормальные, - говорила Рашель Иосифовна, вытирая слёзы. Эта способность взрываться от беспричинного смеха ещё долго жила в нас.
***
Туман поднимался над перевернутой чашей холма и медленно таял, с верхней полки видно, как солнце мягко золотит всё вокруг – поезд приближался к Кишинёву, я с нетерпением ждала встречи с городом, где начиналась, как я чувствовала, новая пора моей жизни.
Раннее утро, в общежитии ещё пахло извёсткой, стояла странная тишина. Вахтёрша поздоровалась со мной, как со старой знакомой, и сказала, что там уже спит какая-то первокурсница. На моей постели спала девочка – по подушке рассыпались волосы цвета спелого овса. Я успела рассердиться, - что за вторжение? – но потом пожала плечами – откуда той знать, что это моё место? – и выбрала другую койку, разделась и залезла досыпать.
Назавтра мы снова встретились в зале с высоким потолком, на полу пляшут солнечные зайчики, ещё летние, легкомысленные. Как я люблю эту пору! Всё знакомое и такое новое.
- Бонжур! – сияет большими близорукими глазами Марлен Александровна. Она в новой светлой блузке, с красивой брошью старинной работы, её каштановые волосы с проседью золотятся на солнце.
- Бонжур! Бунэ диминяцэ! – весело откликаемся мы. Первое, что я вижу – все неуловимо изменились.
- Доброе утро, девочки! – говорит Рашель Иосифовна.
- Доброе утро! – радостно откликаемся мы.
- Какие новости?
- Я перестала расти, и мы получили новую квартиру на Рышкановке, - говорит Наташа.
- Это хорошие новости.
Хотя Юрочка из нашего класса за лето вытянулся, он всё-таки не догнал Наташу. Перед уроком он забежал поприветствовать нас – из-за Наташи, конечно.
Я оглядела всех. Как изменилась Нина – похудела за лето, а свои золотые волосы она укладывает в новую красивую причёску – надо научиться у неё. Со Светой они неразлучны. Но самое удивительное произошло с Маричикой. Она выпрямилась, округлилась, и выражение лица стало такое милое, что сразу, с первого взгляда видно, какой это бесхитростный и добрый человек. Что-то трогательно девичье появилось во всём её облике, словно балет, несмотря на всю жестокость по отношению к ней, облагородил всё её существо. А вроде ничего особенного и не произошло – Маричика целое лето работала вместе с братом в колхозе, танцевала вечерами в клубе, слыла в своём пригороде в некотором роде знаменитостью, за ней ухаживали сельские парни, учившиеся в городе. Она сама вдруг почувствовала, как исчезла её скованность, неловкость. До этого лета балет для Маричики был сущей мукой – команды Рашель Иосифовны непонятны, да и выполнить их трудно, движения никак не давались, и никто её не хвалил. Оставалась в училище она потому, что у неё строгий старший брат – он учился в медицинском институте. Но впервые этим летом брат стал брать её на танцы и похвалил, что она хорошо танцует. Может быть, поэтому она соскучилась по занятиям, по своим подругам и прежнего уныния как не бывало.
Когда в город приехал на гастроли ансамбль «Берёзка», неутомимая Рашель Иосифовна пригласила руководительницу на урок – не без задней мысли показать своих учениц, как невест на выданье. Та оказалась женщиной любезной, и не только пришла на урок, но и обратила внимание на Нину и Наташу. Девчонки вернулись в раздевалку озадаченные и взволнованные. Оказалось, их берут в «Берёзку». Но в Москву уехала одна Нина. Наташа ещё не окончила школу, её оставили доучиваться.
Пришла пора определять и других девчонок. Почти все мы окончили вечернюю школу, Рашель Иосифовна надеялась устроить нас в театр на практику, чтобы мы окунулись в театральную жизнь, немного подзаработали, прошли школу кордебалета. Не всегда же оставаться нам под её крылом!
Глава 5. Театр
В театре, как всегда, не было главного балетмейстера – хозяина, а правила «могучая кучка». Кто так окрестил эту троицу, неизвестно, острых языков в театре хватало, но – балетмейстеры в театре менялись, а она оставалась. Инспектор балета, комик, жизнерадостный и никогда не унывающий Леонид Юрьевич, сумрачный, высокий, удивительно тощий даже для артиста балета, с большими карими лазами и мохнатыми девичьими ресницами, репетитор Александр Смолянский, и похожий на кулака из фильмов о деревне, Тихон Иванович – ответственный за спектакли.
Пришёл на урок Александр Смолянский, меланхолично и насмешливо стал смотреть на нас – будущих «звёзд» балета, а мы, как на экзамене, стояли притихшие и напряжённые. В театр взяли меня и Маргариту. Рашель Иосифовна мечтала и Аню пристроить в театр, но Смолянский неумолим – она для народного танца.
- Это мы ещё посмотрим! В «Жок» я её всегда успею отдать, - сказала с досадой педагог.
Так мы вышли из своего замкнутого мирка и стали работать рядом с теми, кого обожали издали.
Первым делом я и Маргарита связали себе белые гамаши, и ещё радость – нам выдали новенькие пуанты – такое богатство! Я немедленно задрала нос – теперь я впереди всех в классе. Света слегка сникла – завидовала мне и Грете.
Но в театре нас ждало разочарование. Мы-то рвались на сцену, нам хотелось танцевать и казалось, что мы уже всё умеем, ну, пусть не как Элеонора Годова, но всё-таки, а нас выпускали «гостями». Как скучно сидеть на сцене! Или мы изображали толпу, бегали из одного конца сцены в другой вместе с мимансом. Обидно! Или в «Штраусиане» сидели за столиками, пока Галина Мелентьева блистала в своём роскошном голубом платье и шляпе с перьями. Так и хотелось нам тоже заскользить в вальсе – разве мы не умели его танцевать лучше всех?
Театр делал попытки создать национальный балет. Василий Загорский закончил работу над балетом «Рассвет» по либретто Георгия Геловани. Сюжет был схематичен, в духе времени, но музыка зажигательна. Поставил балет известный московский балетмейстер Варковицкий изобретательно и свежо, в национальном духе.
Блеснула в этом спектакле Розита Потехина, создав образ молдавской девушки, и Пётр Леонарди, командир партизанского отряда. Образ был создан им на скудном хореографическом материале.
Во время постановки помогал Алексей Ермолаев, в прошлом великолепный танцовщик Большого театра, работал с ведущими – Владимиром Тихоновым и Петром Леонарди. Яркая национальная струна, изобретательность балетмейстера Варковицкого, который первый перенёс движения молдавского народного танца на балетную сцену, интерпретируя их по-своему, покорили зрителей.
Моё юное воображение покорила изящная балерина Элеонора Керн. Мне думалось, что если Анна Керн была столь же прелестна, то понятно, почему Пушкин влюбился в неё. «Я помню чудное мгновенье…» – эти строчки каждый раз возникали в моей душе, когда я восхищенно смотрела на неё.
Все девчонки в училище были немного влюблены в Леонарди, бегали смотреть, как он репетирует, иногда ждали его на улице, когда он пройдёт мимо, домой. А сейчас он стоял рядом со мной за кулисами. Спектакли с ним казались праздником. Правда, он мало замечал нас, как когда-то Алла Шелест проходила мимо него, занятая своими мыслями, казался совершенно недоступным. Мы даже не предполагали, как он прост в общении. Поэтому понятно, как волновалась мы, стоя с ним за кулисами в первый раз. В балете «Рассвет» мы изображали партизанок. Волновались, а толпа артисток миманса в это время хладнокровно обсуждала покупку кофточек в соседнем магазине. Мне от волнения показалось, что мы прозевали свой выход, что партизаны уже давно должны были войти в свой город и освобождать пленных. «По-моему, пора!» – прошептала я громко Маргарите, и эту мою взволнованную реплику услышал напряжённый, как натянутая струна Пётр Леонарди. В отличие от артисток миманса, он был весь настроен на спектакль и тут же рванулся. С красным знаменем, в одиночестве, пошёл освобождать пленных партизан из гестапо. «Фашисты» растерялись, солист в отчаянии от своей ошибки повернул обратно и столкнулся с толпой «партизанок», которые опомнившись, кинулись за ним. Тем временем, Павел Фесенко, игравший главного «фашиста», «покончил с собой», чтобы спасти положение. Он лежал и шипел, что разберётся на собрании с этим безобразием. «Армия» за кулисами, хладнокровно дождавшись своей музыки, выступила на сцену и довела до конца разгром фашистов. В зале вспыхивал смех, но комиссию из Москвы уверили, что так и надо. Павел Николаевич на производственном собрании кипел, возмущался, я и Маргарита слушали, опустив головы, и молчали.
- Не могу понять, почему, но я вступил раньше, - сказал смущённо Леонарди. – Товарищи, за кулисами настоящий базар, музыки не слышно.
Никто о нас и не вспомнил. Мне даже стало немного грустно. Мы с Маргаритой приходили на спектакль за час до начала, даже если заняты в четвёртом акте. Держались вместе, потому, что у нас нет пока друзей в театре. Все: и костюмерши, и гримёры, и артисты звали нас «девочками из училища». Казалось, что в этом есть что-то пренебрежительное. Прошло уже два месяца. А мы на сцене сидели «в гостях», а на «Штраусине», где так пленительно и зазывно звучал вальс, что мы заслушивались. За наш столик подсаживался остряк Вася из миманса и рассказывал от скуки сальные анекдоты. Я вспыхивала, возмущённо переглядывалась с Маргаритой, но мы обе чувствовали себя беспомощно – окружающие слушали остряка и подсмеивались, а заметив наше смущение, тот ещё больше распоясался. Что делать? Даже сказать ничего нельзя – спектакль! – но и терпеть ужасно стыдно. Как-то выйдя за кулисы, я дала пощечину этому дылде и потребовала, чтобы он больше не смел рассказывать при нас такие гадости. Васька покраснел, даже на шаг отступил, а потом бросился на меня. Маргарита испуганно потащила меня в гримуборную. Ждали мести Васьки, но он нас обходил. Я стала знаменитостью в театре, а Павел Николаевич похвалил меня: «Безобразие, невозможно танцевать, шепотки, смех».
В дирекцию театра вызвали Рашель Иосифовну. И отчитали её за моё поведение. Моя пощёчина Ваське не осталась без внимания. Она была потрясена: «Алька? Пощечина? Не может быть!»
Для нас в театре длилась какая-то преджизнь, но и она кончилась, как всё кончается. Теперь мы поняли, как много возились с нами, когда мы танцевали в балете «Фэт-Фрумос», как дорог нам родной класс, где Рашель Иосифовна по-прежнему верит в счастливую звезду каждой, где ласково улыбалась Марлен Александровна, где Света могла капризничать, а с ней всё равно педагог хорошо отзывалась.
- Попробовала бы так в театре, - сказала как-то всегда рассудительная и спокойная Маргарита, рассердившись на очередную дурость Светланы.
- Подумаешь, театр! Я как приду туда, так сразу буду танцевать Зарему. Я уже всю партию выучила.
Она вставала в позу Заремы, но это уже меня не убеждало. О случае с Васькой Рашель Иосифовна узнала от Смолянского, но она не знала – хвалить или ругать виновницу события.
- Всё-таки, девчонки, того, будьте сдержаннее.
- А что он? – возмутилась я.
Да, в театре, как и в жизни всякое случается, и, может быть, она рано отдала нас – терзалась педагог. Ведь думала, что практика нам не помешает, а такой поворот событий не учла. Что Васька! Главное – мы с трепетом ждали, когда сможем танцевать…
Глава 6. Девочки из кордебалета
Ах, девочки, ах, девочки из кордебалета…
Нет, вы – не девушки, вы – кометы.
Ах, девочки, девочки, бусы дешёвые,
За вами тянутся сплетни и шепоты.
Кометы, кометы, блуждающие звёзды
По театрам, ладоням,
по взглядам острым…
Но где ваше счастье? – затерянный остров –
На каких параллелях, в каких норд-остах?
Большое вблизи дробится в деталях,
И нет искусства – кулисы, талии,
И нет искусства – мелочные ссоры,
Но есть искусство – полёт и Сольвейг.
И есть искусство, потому что где-то
Вы – добрые, грустные, усталые дети.
Вам снятся мамы, вам нужно просто,
Чтоб кто-то любил вас,
сильный и рослый…
Ах, девочки, девочки из кордебалета.
Нет, вы – девушки,
Вы – не кометы.
Всё, чего ждёшь, приходит внезапно, и совершенно обыденно.
Однажды утром мы увидели – наши имена вписаны в состав полонеза в «Евгении Онегине». С замиранием сердца ждала я репетицию, волновалась – какого партнёра мне дадут, и как у меня будет получаться?
Началась сверка. Инспектор балета Леонид Юрьевич с листком в руке деловито сновал по залу.
- Русская, встали. Все на месте? Пошли дальше. Полонез, встали. Кто здесь? А… новенькая, Алла? Саша, вот тебе девочка, танцуешь с ней сегодня полонез. Люби и береги подрастающее поколение.
- Опять я сегодня? Сколько раз просил освободить меня от этого полонеза, надоел он мне….
- Помню, помню. Пошли дальше… Маргарита!
Это о Маргарите. Я растерялась, когда увидела, что и со мной никто не собирается ничего учить. Леонид Юрьевич уже сверял другой номер. Я повернулась и спросила у того, кого назвали Сашей:
- А что танцевать?
- Как что? Полонез. В классе учили – трам, та-там? Вот и давай. – И он ушёл, пожав плечами.
Вечером я с волнением надела жёлтое платье, оно оказалось несколько свободным, и пошла к парикмахеру и гримёру.
- Ну, не знаю, что вам и сделать, - сказала парикмахер и повертела в руках мою тяжёлую косу цвета старого золота.
- У меня ещё три девочки должны причёсываться.
Она с недовольной миной свернула на затылке тяжёлый узел, какие носят заслуженные учительницы, и приколола бумажный цветок.
Гримёр тоже спешил, он подержал моё лицо в ладонях, спросил:
- Новенькая? – и быстро наложив тон, столько же поспешно загримировал.
Я пришла в театр слишком рано, поэтому, когда вернулась в гримуборную, стала помогать Насте и Люсе одеваться.
- Что за причёску тебе сделали? – спросила с недоумением всегда спокойная Настя.
- Не знаю, - пожала плечами доверчивая я.
Приближался полонез. За пятнадцать минут до него я пошла на сцену и столкнулась с Сашей. Он увидел меня и оторопел:
- Кто это тебя так? Они что, с ума сошли?
Схватил за руку и поволок в костюмерную.
- Вы что из девчонки чучело сделали? Где вы это платье откопали?
- Ты тут не кричи. Откуда мы знаем, что ей надо? – отвечала ему сердито, но опустив глаза, костюмерша Зиночка. – Платье как платье.
- Да оно на ней висит, как на вешалке!
- Худая значит, - бурчала костюмерша, подавая мне чудесное дымчатое платье.
И мы помчались теперь в парикмахерскую, где повторилось примерно тоже. Красную и смущённую меня снова посадили в кресло, и вскоре я встала с великолепно уложенными волосами – прямо из пушкинского времени – для греминского бала. Всё произошло так быстро, что я опомниться не успела. Я забыла веер. Саша обругал меня растяпой, и вернулся за веером. Вот мы, наконец, встали на свои места.
Прозвучали торжественно-холодные, как показалось мне, такты вступления. Сердце моё заколотилось, в ушах зашумело так, что я на минуту перестала слышать музыку, руки мгновенно стали влажными – благо в перчатках – и я храбро пошла в неизвестном полонезе, высоко неся голову и обмахиваясь веером, который не чувствовала в руках.
- Иди за Настей, поворот, теперь общий проход по кругу, теперь я становлюсь на колено, обойди, иди за Люсей…. – шептал мне партнёр.
Полонез был несложным, все элементы знакомы, но с жутким, долгим ходом по кругу, когда зал, казалось, смотрел на меня чёрным, враждебным оком, так что мурашки бегали по коже, страшил неизвестностью…. Саша встал на колено в последний раз, я обошла партнёра, он поднялся и поцеловал мне руку.
- Ну, с боевым крещением.
Я судорожно улыбнулась, и облегчённо облизнула губы. Теперь мы под ручку прохаживались по сцене, изображая гостей греминского бала. Саша казался мне необыкновенно красивым и надменным. Всё происходило, словно во сне. Когда полонез кончился, я совершенно не помнила, что и как танцевала.
- Ну, как, очень перетрусила? – спросил Саша, когда мы вышли за кулисы, глядя на меня искоса и улыбаясь.
Я тоже улыбнулась, всё ещё потрясённая. Так у меня в театре появился первый друг.
Глава 7. Перед премьерой
Забыли обеденный час
Режиссер, костюмерша и слесарь,
Ругаясь, по сцене мечась,
С высоких балконов свесясь.
Размазав грим по щеке,
Пока они мечутся, где-то
Плачет в глухом уголке
Девчонка из кордебалета.
Обида, когда сгоряча
Недоброе брошено слово…
И тихие носит плеча
Премьерша, нездешняя словно.
И всё для того, чтоб сквозь мрак,
Руке дирижёрской послушен,
На сцене родился спектакль,
Блистая, как замок воздушный!
Какое это чудо – спектакль! Казалось бы, вчера все ссорились: бригадир покрикивал на рабочих сцены, художник недоволен задником – опять эта лазурь в место глубокого синего! – дирижёр клял бестолковость балетных солистов, а балетмейстер пребывал в полной депрессии. Ему не нравилось ничего – ни задник, ни дирижёр, ни солисты – всё казалось бездарным, грубым, вульгарным и никак не отвечающим замыслу, словно изящную бабочку увеличили в десять раз и рисунок на крыльях оказался намалёван малярной кистью. Чудилось – не получится ничего – не сведутся концы с концами. В это время его теребят, жалуются друг на друга, интригуют, а он, скрывая свои истинные чувства, держится бодро и самонадеянно. А что ему остаётся делать? Потом идёт генеральная, на ней дирижёр гонит темп, а солисты спотыкаются на ровном месте, кордебалет «плавает», а костюмерши не поспевают переодевать солистов. И, наконец, сдача спектакля комиссии. Кислые лица, сто замечаний, но… раздаются речи о том, что средства вложены. Спектакль с грехом пополам принят.
Премьера….
Балетмейстер делает вид, что он на «коне», надевает свитер вместо костюма, независим, ленив. Подтянут и ко всему готов. Но… первые аплодисменты, потом поздравления, цветы родственников, друзей, поцелуи в перерыве. «О, если б знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» - писала Анна Ахматова. «Ура, успех!» - солисты оживают и балетмейстер думает: «Не так уж плох спектакль!» и уже смелее выходит в зрительный зал. К банкету настроение у всех прекрасное. И даже состоялось творческое открытие – Володя Тихонов блеснул в новой партии. Окрылённый успехом балетмейстер едет ставить своё произведение в другой провинциальный театр.
Спектакль остаётся. Он постепенно начинает идти «не в ногу», как рота солдат, переходящая мост, начинаются «вводы», почти без репетиций. Дай Бог запомнить рисунок роли, администрация к исполнителю в таких случаях не имеет никаких претензий. Важно одно: чтобы спектакль шёл, чтобы кто-то танцевал на сцене более или менее сносно. А зрители? Они идут в театр и ждут радости открытия. Остаётся уповать на совесть солиста. Только от него зависит, выучит ли с лёту движения и на этом остановится, или засияет, как брошенная среди потёртых пятаков новенькая монетка. Будет случайным исполнителем на вечер или партия войдёт накрепко в его репертуар.
В балет «Бахчисарайский фонтан» Пётр Леонарди «введён». Во Львове эта партия также досталась ему уже в готовом спектакле. Этот балет – первый спектакль, поставленный на молдавской сцене. Первый Вацлав – Владимир Тихонов, виртуозный танцовщик. С большими прыжками и сильными вращениями. В этой ситуации Петру нужно по-настоящему заявить о себе и сделать это буквально с нескольких репетиций. Особенной удачи никто не ждал.
Из дневника: « Вчера перешёл к другой хозяйке – очень симпатичные, милые люди, Бачинские».
Он жил в маленькой проходной комнате, где у стены, за дверью стояла его кровать, а в небольшом простенке – старинный столик, за ним он работал по вечерам. Репетировал партию Вацлава, а вариация получалась бледно. Всё ему казалось, что после исполнения Вацлава Владимиром Тихоновым нечего и думать ему танцевать эту партию. Нужны свежие краски. Какие же? Занимается упорно, но смотрит на себя в зеркало и мрачнеет. Совсем нет никакой актёрской игры, ему не до обаяния. Туры по кругу то выходили, то нет. Но ведь вращение – его сильная сторона. Что же это? Просто пал духом? Содбаски – украшение вариации, были совсем низкими. Володя утешал: «Ничего, получится. Отталкивайся сильней. Теперь в воздухе ещё рывок, чтобы ноги летели, и сразу готовь второй содбаск». Смотрел Пётр, как работает Володя, и завидовал. А потом решил: «Так содбаски не получатся никогда. Да и не в них дело. Нет, надо искать своё, чем покорить публику».
Шёл на обед мрачный. Увидев его, весело залаяли собак, кинулись к нему – привыкли, что он кормит их. Погладил Барсика – толстого, ленивого кота соседки. Вдруг стало на душе легче. Всё казалось не таким безнадёжным. Да и хозяйке не хотелось показывать своё настроение.
- Добрый день, Агафья Ивановна!
- Добрый день, сынок.
Встал перед зеркалом…. Улыбнулся. Отвёл руку, словно начал вариацию. Он будет другим Вацлавом. Каким же? Романтичным, лёгким, изящным, польская гордость, гонор, шляхетская хрупкость – вспомним Шопена! Вацлав – красота, погибшая под грубым напором силы. Словно сама Польша, страдающая от жестоких набегов татар. Вспомнился Львов, где он впервые танцевал эту партию. Получить там эту роль было чудом! Соперничать с такими сильными ведущими! Олег Сталинский и Наталья Слободян говорили ему, что он покорил их темпераментом и хорошей школой. Но сейчас он начал выстраивать свою партию заново, ему хотелось углубить образ, найти оригинальную трактовку.
Агафья Ивановна гремела на кухне кастрюлями, ругала кошку, и под этот шум он после обеда уснул. Хозяйка, как всегда, разбудила его в пять часов. Он умылся, весело балагуря с ней, а на душе одно – Вацлав. «Если буду заботиться только о технике – ничего хорошего не выйдет – думал он. – Буду ползать по сцене, и всё. Надо найти каждый поворот актёрски, улыбку и всё станцевать свободно, раскованно. Вацвав ведь влюблён и счастлив. Надо его исполнять без натуги. А если я буду только смотреть на Володю и завидовать – ничего не получится. Зависть ни к чему путному не ведёт, она только забирает все силы».
Иногда Агафья Ивановна спрашивала его – почему он не женится? Пётр отшучивался. Как-то взглянул на портрет Аллы Шелест над постелью и засмеялся: «Вот на ком бы я женился». Агафья Ивановна так и не поняла, шутит он или нет. И так всегда – не поймёшь у него всерьёз или в шутку.
Вечером после спектакля с наслаждением окунул ноги в горячую воду. Опять думал о Вацлаве. Всё-таки здорово, что он с него начинает работу в Кишинёве. Им кончил в Львове, им начинает здесь. Неплохо. Стал вытирать ноги новым махровым китайским полотенцем. Агафья Ивановна ласково сказала: «Зачем, сынок, вытираешь таким красивым полотенцем? Я дам тебе лучше какую-нибудь чистую тряпочку». – «Ничего, Агафья Ивановна, мои ноги на всё заработают». И снова непонятно – всерьёз или шутит. Его ноги…. Длинные, словно вылепленные талантливым скульптором. Красивые, но профессионально трудные ноги. Танцовщики говорят в таких случаях «жёсткие ноги».
Из дневника: «Сегодня был на Вистерниченах. Хотел найти какие-нибудь нити родичей. И нашёл дом Александра Никифоровича, где я так часто бывал в детстве с бабушкой. Он умер, а сыновья остались, но я их не застал. Прошло 13 лет, но я всё равно хочу найти родичей, у которых должны быть фото бабушки и мамы».
Так в руках двадцатилетнего Петра Леонарди оказалась единственная любительская фотография матери, и он с удивлением увидел своё необыкновенное сходство с ней, понял, кто подарил ему красоту. Позднее, он продолжает поиски.
Из дневника: « Был на Вознесенской улице, узнал, где живёт тётя Соня, сестра моей бабушки. Вечером поехал к ней. Очень были рады, что я вышел в люди. Вспоминали маму, бабушку, отца.»
Агафье Ивановне казалось, что здоровье у Пети слабое, а ведь ему приходилось выдерживать такие нагрузки, поднимать балерин. Добрая женщина понимала, какой это тяжёлый труд, видела, каким усталым он приходил после спектаклей, как он мечтал освоить ту или иную партию. И это не могло не трогать её. Она всё переживала: и его трудное искусство, и его одинокую личную жизнь. Всё ей казалось важным – она искренне хотела, чтобы он был счастлив. Его любовь к театру была такова, что он приобщал к ней и этих, далёких от балета людей. Леонид Евгеньевич вспоминает, что в ту пору и он, и его сотрудники из мединститута ходили смотреть на Петю, «болели» за него. Но не нужно идеализировать эту ситуацию. Пётр тосковал по собственному дому, записывал в дневнике: « Я стесняюсь этих милых людей, они – меня». Он был глубже, сложнее, чем они воспринимали его и могли воспринять. Его внутренний мир никому до конца не был доступен, но отзывчивость, доброта, простое отношение к мелочам быта, привлекали к нему сердца этих людей.
Его тяготила всякая зависимость. Он хотел собственного устройства, вещей, хоть отчасти отражающих его вкусы, быт, соответствующий его духовному уровню. Но симпатии Петра к его хозяевам искренни – позднее он долго поддерживал с ними добрые отношения, и они помнили его.
А пока шла жизнь. Пётр мучился, мучился, но нашёл свои краски для партии Вацлава. Он пошёл от того, что Вацлав влюблённый, порывистый, был ещё очень юн. Счастье так и брызжет в радости его улыбок, шляхетской небрежности жестов. В Вацлаве воплощено всё рыцарство мира. В безнадёжной ситуации он отважно защищает свою невесту. Какое безрассудство любви в сабле, выхваченной из ножен. Он один на один против грубой силы. Несметной тьмы, вечной угрозы Европе.
Гибель Вацлава воспринималась как гибель красоты, юности, как поступок самоотверженности. Саму свою хрупкость, субтильность облика Леонарди поставил на службу своей партии, а недостатки превратил в достоинства.
Он сразу же стал отличен от любого другого исполнителя. Но при этом технически Леонарди нелегко справлялся с этой партией, у него, может быть, и не было таких эффектных прыжков, как у Владимира Тихонова, но было другое – одухотворённость. И ещё одно качество, выделившее его из ряда обычных исполнителей, которые «введены в готовый и уже несколько расшатанный спектакль – благородство. Это свойство его творчества с годами всё глубже и глубже пускало корни, освещало особым светом поэзию его образов. Сразу стало ясно – это не рядовой исполнитель партии Вацлава. Партия прочно вошла в репертуар. Его сравнивали с Володей Тихоновым, и мнения разделились – кому-то нравился больше Тихонов, а кому-то – Леонарди. Партия Вацлава первая, исполненная Леонарди на молдавской сцене. Волновался, как никогда.
Потом облегчённо записал в дневнике: «Сейчас пришёл со спектакля. У меня премьера «Бахчисарайского фонтана». Танцевал с Нонной Березиной, она – Марию. Хорошо выглядел, и всё получилось, все вращения, поддержки. Наши говорят: «Просто божественно». Павлик Фесенко сказал, что было бы всё отлично, если бы я был немного лиричнее».
Это замечание спорное. Леонарди считал себя танцовщиком именно романтического склада. В романтизме – пафос его творчества.
Впервые его заметили кишинёвские зрители. Петю, конечно, ещё не узнавали в городе, о нём не ходили легенды, как это случилось позднее, но его выход на сцену уже встречали аплодисментами. Час за часом, незаметно для других, и даже порой для себя, совершенствовал он своё мастерство, утончал свою душу. Себя судить куда труднее, чем других. Ограниченность оценок узкого круга собратьев и комплиментарность и примитивизм рецензий вызывали чаще всего у Леонарди досаду. Он желал и серьёзной критики. Днём, на репетиции, казался самоуверенным, а по вечерам записывал: «Собой недоволен», «сегодня кошмарный день», «не получилось поддержки». Писал просто, без самооправданий. Переживал неудачи наедине с самим собой.
Из дневника: «Я раньше думал – умереть – это нечто ужасное, и как решаются люди на самоубийство? А теперь понимаю, что если нет в жизни удовлетворения мечтам, значит, жить не стоит. Вот, например, я мечтаю о хорошей работе, о постановке, а этого пока нет и не предвидится. Если бы у меня был инструмент, я бы всё свободное время посвятил музыке, а так…».
На покупку фортепиано денег никак не хватало, едва мог оплачивать квартиру и еду. Не было денег и на массажиста. Единственный костюм гладил почти каждый день. Жил – будущим. Оно казалось чудесным, но всё никак не наступало.
Из дневника: «Сегодня в министерстве культуры состоялся просмотр кинофильма «Жизель» с Галиной Улановой. Это что-то потрясающее. Как жаль, что фильм снимали в Англии во время гастролей, а у нас в Союзе не могли этого сделать. Десять лет тому назад Галина Уланова была в самом расцвете своих творческих сил. Меня волнует её танец: как всё просто, необычайно просто и мастерски. Руки, ступня! Такие танцовщицы редко родятся. Я считаю, что она и Шелест – это божественно!»
Напряжённая внутренняя жизнь не мешала Петру Леонарди в лучшие минуты быть первым шутником и заводилой. Виталий Поклитару, его давний друг и товарищ по многим розыгрышам, решил над ним ответно подшутить. Взял и положил в его сумку железные болванки, ими держат кулисы, а сверху прикрыл их майкой. Пётр репетировал – всегда заинтересованно, страстно, потом вдруг почему-то поссорился с балетмейстером, вспыхнул, хвать сумку, а не тут-то было.
- Что это такое? Вот чёрт!
Все – главный балетмейстер, и кто был в зале – в хохот.
- Ну, Поклитару, вспомнишь ты меня! – только и сказал Пётр сквозь слёзы и смех.
- Да почему я?
- Да кто же? Узнаю твой почерк.
Смеялся Пётр замечательно, его смех ни с каким нельзя спутать, в нём была такая детская радость. Сначала раздавались какие-то клокочущие звуки, а потом смех, как будто прорывался наружу. И все вокруг хохотали вместе с ним. Заразительный смех!
Театральные капустники полны неистощимой Петиной выдумки.
Из дневника: « В театр невозможно попасть. Творилось что-то невероятное… Особенный успех выпал на мою долю. В номере «Летят утки» не переборщил. Вообще, я много танцевал, смеялся. Было весело. Пришёл домой в пять утра».
Жаль, что молдавский кинематограф был только в начале своего пути, не умел разглядеть в жизни интересное, и никто не заметил Леонарди. Он был так киногеничен, мог играть, как драматические, так и комические роли, прекрасно танцевал, пел, был выразительным в каждом своём жесте. Он прошёл мимо кино, кино прошло мимо него. Чуда не состоялось…
***
Шла сдача оперного спектакля. В зале сидели актёры, не занятые в спектакле, девочки из училища, рецензент из «Молодёжки» Николай, постоянно пишущий о театре, я тоже пришла послушать свою любимую оперу «Кармен». Партию Кармен пела бесподобная Тамара Алёшина – высокая, статная. А Хосе – Виктор Третьяк – плотный, невысокий, с прекрасным голосом. После первого акта я повернулась, чтобы посмотреть, кто в зале – у меня перехватило дыхание – через кресло от меня сидел Игорь! Сколько раз я оглядывалась на улице, когда женский голос кричал это имя, и видела, что это девушка машет рукой своему парню или молодая мама зовёт своего малыша….
- Привет, Алька!
- Привет, Горик!
- Как дела?
- Спасибо, хорошо, - ответила я смущённо. Какое событие в моей серой обыденности – Горик! Как он повзрослел, как идёт ему эта клетчатая рубашка.
- Ты уже танцуешь в театре?
- Да, мы с Гретой. Ну, пока ничего особенного….
Зазвучала музыка, на нас зашикали, и мы замолчали. Он смотрел на меня снисходительно. Ведь он теперь во всём разбирается лучше, столько повидал, а я – просто первая девочка, которую он поцеловал. Теперь это уже пройденный этап. Было и другое. У них работают интересные медсёстры. Ему, как на ладони видно, что происходит у меня в душе и, что я даже слов от смущения не нахожу. Но, несмотря на эти мысли, он искренне обрадовался нашей встрече. Его тянуло в театр. Пришёл с Юрочкой на сдачу «Кармен», и вдруг… я. По сравнению с разбитными и опытными в любви медсёстрами совсем ребёнок, краснею, бледнею – и всё.
Я же о нём только и думала, мечтала увидеть хотя бы издали, но хотела при случае отгородиться равнодушием и независимым видом. С того дня Игорь стал вновь изредка приходить к нам в класс, когда был свободен от дежурства. Работа на «скорой помощи» нелёгкая – выезжали ведь в любое время. И ему, как и другим санитарам, приходилось носить больных, помогать им, но всё это для его сознания оставалось просто тяжёлой работой. Приходится не спать по ночам, пить без конца кофе, всем подчиняться, нестись порой на ложные вызовы, но когда в машине умерла женщина, мать двоих детей, мордашки которых он только что видел, он долго не мог в себя прийти. Сразу после этого дежурства, он почему-то пришёл в театр, хотя не спал ночь, сел на стул в уголке, музыка убаюкала, успокоила его, и он уснул прямо на стуле. Я смущённо пробормотала, что он пришёл после ночного дежурства, чтобы объяснить этот неуместный сон. В этот момент, хотя я и не подозревала о ночных событиях, почувствовала к нему такую нежность…. И тут же сказала себе – мне нет до него никакого дела! Я не задавала себе больше вопроса, зачем и к кому он приходит. Пусть просто приходит. Девчонки отреагировали на его приходы тем, что стали слегка подкрашиваться. Но я не предпринимала ничего. Может быть, боялась вспугнуть счастье видеть его? И говорила: это меня не касается. Любовь? Я помнила, как он пропал, не объяснившись со мной толком.
Нет, я одна, совсем одна.
Отзолотился сентябрь, отшелестел листопадом октябрь, надвинул на небо тучи ноябрь. Но с приходом Горика на «Кармен» что-то изменилось, хотя я никак не хотела себе в этом признаться. Мне мечталось впасть в забытье, как зимняя природа, замереть в неподвижности чувств, ведь так жить не больно, но сквозь эти желания, уныние прорывалось иное: мне хотелось танцевать, бродить по городу, расцеловать весь мир… Я переживала, то грусть, то необыкновенный подъём. В эту пору я могла стать Горику всем: возлюбленной, женой, матерью его ребёнка, спутницей в дальнем и опасном путешествии. Моя душа жаждала подвигов и была готова к ним, я вдруг почувствовала себя сильной. Моя внутренняя жизнь, о которой Горик только смутно догадывался, оставалась такой интенсивной, что сжигала меня изнутри. Я похудела, стала совсем прозрачной, а на лице написана незримой кистью нежная отвага. Стали слагаться смутные строчки стихов, словно под чью-то неведомую диктовку. Но не стала записывать. Своему чувству я была рада, не хотела, чтобы оно исчезло, потому что без него жизнь бесплодна и неинтересна. Любить – больно, но не любить – скучно. По-детски остро я осознавала свои недостатки, преувеличивала их, страстно хотела преодолеть, чтобы Игорь полюбил меня. Свято верила, что непременно так и будет – я стану знаменитой балериной, он придёт на спектакль, увидит, что я вовсе не такая неловкая и глупая, как сейчас, удивится и… полюбит меня. Мои мечтания были детскими и наивными, но мечта прибавляла сил. Мне так хотелось стать умной, красивой, умелой, приблизиться к нему, не остаться для него навсегда «чудачкой». Но, чтобы я не переживала, своих чувств не собиралась выдавать никому, тем более, Горику. Хватит с меня. Я буду гордой. И изо всех сил делала вид, что не замечаю прихода Горика в театр. Я защищала себя равнодушием.
Сложные, трудные дни, но и радостные. Петра Леонарди и Розиту Потехину фотографируют для журнала «Советский Союз», Петром заинтересовался режиссёр Рошаль. Шестидесятые годы…. Общество живёт в ожидании больших, радостных перемен. Материальная база театра оставалась слабой, артисты получали небольшие зарплаты, многие жили без квартир, но все ещё молоды, верят в «звёздное будущее. Оптимизм – черта времени.
Начались репетиции балета «Сломанный меч» композитора Эдуарда Лазарева. Ставит балет Семён Дречин. Он впервые приехал из Минска в Кишинёв и его здесь никто не знает. Работает совместно с Даниловой. «Сломанный меч» - пленительная сказка, созданная по мотивам поэмы классика румынской литературы Михаила Эминеску «Вурдалаки», говорит о стремлении древних людей к миру. В ней действуют населяющие на рубеже новой эры землю Молдовы племена даков. Это предки молдаван, румын, валахов.
Балет, несмотря на отдалённость событий во времени, актуален, как вечно остаётся дорогим для каждого человека призыв к миру, согласию. Воинственный вождь дикого племени аваров Аральд покорён духовной силой и красотой дакской царевны Марии, во имя любви к ней он сломал свой кровавый меч захватчика. Семён Дречин, немногословный, сдержанный, с особой изобретательностью поставил поединок Аральда и Марии.
Партию Аральда готовит Владимир Тихонов, партию Марии – Галина Мелентьева. Главного жреца и интригана исполняет Павел Фесенко. Пётр Леонарди танцует партию Огня, небольшая, но яркая роль. С интересом наблюдает Пётр за репетициями своего друга и соперника по сцене Владимира Тихонова, который создаёт замечательный образ вождя аваров. Подсказывает ему, советует. Но как ни привлекательна для Леонарди партия Аральда, это не его.. Не та фактура. Зато вариации Огня начинают вырисовываться всё более выразительно. В этой партии проявилась та уникальность, которая характерна для актёров высокого класса – для Леонарди не существует маленькой или большой партии, главной или второстепенной. Он относится с одинаковым фанатизмом и самоотдачей к любому своему появлению на сцене. После репетиций его можно застать в зале одного, когда все ушли домой.
Всё идёт, как должно идти, и вдруг….
Из дневника: «2 апреля 60 г. Сегодня у меня несчастный день. Днём был урок, затем репетиция с Розитой Потехиной, затем «Сломанный меч», потом я пошёл в столовую, и когда вышел, чуть не упал: так сильно заболел моё «ахилл». Не знаю, как я дошёл домой. Опять у меня воспаление. Как мне не везёт! На вечерней репетиции заныло до искр в глазах, и я ушёл домой. Вот так печально прошёл этот день, а начал я его шутками – «первый апрель. Никому не верь!». Сегодня ходил по городу с палочкой. Был у хирурга, получил больничный лист».
Пётр с ужасом вспоминает семь месяцев лечения в Ижевске, когда ему казалось, что всё кончено. Первые дни он переживает не только и не столько физическую боль, сколько угнетён морально. Но тут он понимает, что теперь – совсем для него другое время. Надо не унывать, держаться – впереди Декада молдавской литературы и искусства в Москве! Первая настоящая проба сил молодого театра.
Не падает духом, упорно лечится. Нет, это совсем другое дело, всё – другое. Потому что он – на своей земле, в театре, в работе - изнуряющей, тяжёлой, но без которой нет жизни. И, потому, может быть, болезнь понемногу отступает… Пётр Леонарди снова весь отдаётся новому спектаклю.
Из дневника: «Утром шёл на работу, меня на проспекте около театра окружили корреспонденты из газет, Николай из «Молодёжки», из «Культуры» и другие, я им дал небольшое интервью, меня сфотографировали, будет на днях в газете «Леонарди готовится к Декаде!». Вечером не репетировал, так как боялся повредить ногу. Перед репетицией гулял с композитором Эдуардом Лазаревым, он хорошо ко мне относится. Наталья Камкова сказала, что вчера хорошо танцевал Огонь. А репетиция вчера затянулась до 12 ночи. Первый раз пробовали с декорациями, по музыке ничего не сходится, трудности с перестановками и освещением. Все устали, а сдача 15 апреля».
Судьба пощадила его - с ногой всё обошлось…. Не сразу, но стал снова по утрам заниматься у станка, работать до седьмого пота на вечерних репетициях. Это тяжёлое время для всего театра. В это время я встречаю Леонарди в репетиционном зале, на спектаклях, за кулисами, во дворе театра, где он шутит с начинающей певицей Марией Биешу, просто на улице – в беспечно распахнутом пальто, а теперь с палочкой, но всегда остаётся после встречи с ним особенное настроение. Сразу видно- он из рода романтиков, чудаков, словом, артистов. Иногда, мельком, улыбается мне. Сам Пётр не подозревает о моих восторженных чувствах, он переходит от надежды к отчаянию и снова рвётся ко всему незаурядному, живому, что появляется в жизни. Он очень рад, что приехала педагог из Ленинграда Наталья Камкова.
Из дневника: «Устроили пикник. Я рассказывал случаи из школьной жизни, все смеялись, особенно Ермолаев. Всё-таки он был одним из лучших танцовщиков Большого театра, а ведёт себя просто. Алексей Николаевич готовит нас к Декаде. Сегодня был урок Натальи Александровны, она потом сказала, что мальчики – я и Володя – лучше, чем девочки. Но мне надо раскрепостить руки, очень напряжённые».
Балет… Языком пластики и движений выражает он чувства: радость, печаль, отчаяние… Едва заметный взмах руки, мягкий поворот – и вот уже гибкое, послушное тело поёт. Вдохновенная поза, горящий взгляд – всё полно ожидания огромного невозможного счастья. В движениях – окрылённость, упоение страстью. Желание умереть ради любви. Балет – это сотни хореографических «фраз». Каждую, из которых, артист стремится довести до совершенства.
Урок «классики» в театре – дело добровольное. Обязательная работа – репетиции, спектакли. Нагрузка и так большая. А урок – на совести самого танцовщика. Он необходим, все это понимают, но… кто-то отговаривается усталостью после поздно закончившегося спектакля, кто нездоровьем, кто старой травмой, кто говорит самому себе, что начинает заниматься с понедельника. Кого губит лень, кто чересчур увлёкся праздником жизни и теперь не в форме. И всё же… ходить на урок надо. Поэтому большинство ведущих ходит, но не все, не все…. Не страшно, если причины субъективные и не ходят по собственной лености, но если весь театр не в форме и если нет концертмейстера, репетитора, и в лучшем случае урок ведёт кто-то из ведущих артистов, тогда совсем плохо.
Бывало, что урок вёл Павел Фесенко, а в зале работала у станка треть труппы. Пётр всегда ходил на урок. Он бывал в отчаянии, если тренаж отменялся, боялся, что из-за этого техника сойдёт - на нет. Леонарди всегда хотел максимальной нагрузки, ему просто необходимо вечно пробовать себя, добиваться лёгкости движений. Он приходил на урок, добровольно добавляя эти два часа к своему свободному времени, как делают все настоящие артисты. Но в этот период уроки с Натальей Александровной проходят интересно, с большой нагрузкой. На утренний тренаж все идут, как на праздник. Уроки Камковой – тщательно разработанная система тренировок Пётр высоко ценил эту систему, хотя приходилось и трудно. Он выматывался. Но чувствовал себя на подъёме. На уроке ему приходилось преодолевать сопротивление мышц, связок, даже физическую боль, потому что нет артиста балета, у которого бы хронически не болели ноги, спина, не были бы растянуты связки. Но об этой «черновой работе зрители, конечно, ничего не знали.
Есть ещё некая тайна успеха. Бывает так: и данные блестящие, и критики хвалят, и артист спектакли ведёт, и звания получают, а зрители равнодушны, или наоборот – знают, что у актёра уйма недостатков, но его всё равно любят! Это можно отнести и к Леонарди. Нравился и всё тут! Галина Уланова говорила: «Прежде всего, в балете важны, конечно, природные данные. При поступлении в балетную школу не зря проверяют и выворотность, и прыжок – многое. Но, может быть, прежде всего, важна какая-то интуитивная пластика, какая-то особая ловкость». Этой интуитивной пластикой Пётр обладал в большей мере, чем остальные.
Из дневника: «Сегодня у меня на душе радостно – Володя Тихонов получил звание заслуженного артиста республики. Сейчас ложусь и думаю, какой Володя счастливый, я очень и очень за него рад!».
Я и Маргарита участвовали в «Сломанном мече» в массовке, и любили смотреть, как репетирует Галина Мелентьева и Владимир Тихонов. Это не танец, нет! – прекрасный поединок. Партия Марии, как нельзя лучше шла к балетным данным прима-балерины – сильной и ловкой, мужественной в поединке с вождём аваров и женственной в любви. Семён Дречин поставил ей немыслимые поддержки, особой трудности комбинации и никто в театре, кроме неё не мог их делать. Пётр Леонарди проносился по сцене, как огненный вихрь. Его темпераментные вращения приводили нас в завистливый восторг. Так сильно и мощно удавалось вращение только ему.
Но всё-таки театр только формировался, и проходило это сложно. Часто оставалась вакансия главного балетмейстера, не хватало опытных репетиторов. Каждый новый балетмейстер – новая надежда. О нём спорили, его сравнивали с другими, мечтали…. Любая, самая малая удача, поднимала дух. Все были молоды – композиторы, балетмейстеры, режиссёры, сами артисты. Всё – первое. Потом уж звания, одобрение публики, маститость, сейчас одно – радость созидания.
И шла жизнь. Маша Карабань вышла замуж за молодого талантливого композитора Эдуарда Лазарева. Сама она училась в это время в ГИТИСе, готовясь стать балетмейстером. У них родилась дочка. Другие девочки из группы тоже выходили замуж. Казалось – ещё вчера жили коммуной, держались вместе, соединённые сиротством и детством в Ленинграде, они и теперь казались Пете сестрёнками и уже мамы. Сам он в эту пору, не думает об устройстве своей личной жизни – «какой ещё муж» – говорит он Маше Карабань. Иногда с грустью вспоминает Галю из Ленинграда, но это мимолётные воспоминания. Он гонит от себя грусть и уныние, жизнь ему кажется, полной завтрашней радости.
Из дневника: «1 января 59 г. Вчера вернулся со свадьбы Элеоноры Годовой и Олега Яковицкого. Было тьма народу. Очень хорошо выглядела Норочка».
Годы безудержной радости, неудержимого смеха, мечты – она осуществлялась на глазах – сегодня и сейчас – и как казалось, что всё зависит от тебя самого, от твоей одержимости. Сегодня или никогда. Они пришли в театр, чтобы создавать своё самобытное искусство, какого ещё не было. Об этом они мечтали в Ленинграде. Но что такое – молдавский национальный балет? Они с детства умели танцевать свои танцы, да так, как в поговорке: «Где танцуют молдаване, там земля стонет». А вот Молдавский балет предстояло создавать самим. И были удачи – «Рассвет», «Сломанный меч». Но что же дальше? Какая ещё фантазия осенит композиторов Молдовы, что завтра вдохновит постановщиков? Путь лежал в неизведанное.
Столько свежих постановок за столь короткое время, как в первые десять лет после создания театра, не осуществлялось больше никогда. Молдавский театр оперы и балета похож в это время на талантливого подростка.
Из дневника: «Только что пришёл с прослушивания музыки балета «Каменная легенда». Музыка мне понравилась. Многие считают, что я буду хорошим Маноле… Меня назначили на ведущую партию Маноле. Сейчас передают по радио такую прекрасную музыку. Всё-таки Глинка – это чудо!»
Как интересно танцевать то, что никто до тебя не танцевал, когда балет создаётся на твоих глазах, и ты – один из творцов. Воплотить на сцене образ, который волнует не одно поколение поэтов Молдовы! Образ Маноле – это отзвук сказок, легенд, которые он слышал в детстве. Мастер Маноле, жертвующий любовью ради творчества…. Пётр роется в книжках, приходит на репетиции в приподнятом настроении.
Жаль, что спектакль не состоялся, и зрители не увидели Леонарди в образе мастера Маноле.
***
Стояли прозрачные дни. За городом видно, как рыжеют холмы виноградников, где колхозники и студенты собирают урожай. По утрам зябли руки без перчаток. На полу в зале плясал солнечный лучик.
В конце декабря вернулась из Москвы Нина.
- Нина, тебе разрешили навестить родных?
- Нет, - отвечала она неохотно.
- Ты заболела? – допытывались мы. - Поссорилась с руководительницей? – помнили, какой у неё характер.
- Нет, - сказала Нина просто и тихо, - я не выдержала. Там большие нагрузки…
Все притихли. Мы были потрясены. Раньше высказывались со всей силой детского презрения к «неудачницам», но теперь мы уже узнали, что такое в театре первые трудности и разочарования, смолчали. В этот день Нина сидела на уроке рядом с Рашель Иосифовной тихая, похудевшая, а подруги сочувственно на неё поглядывали. Нина после первой своей неудачи, как ни странно, навсегда стала сердечнее. Может быть, она вела себя так прежде потому, что была благополучной, способной девочкой из обеспеченной семьи, училась в музыкальной школе, и всё ей, пусть и не без труда, но удавалось, а теперь она знала – правда бывает обидной! Рашель Иосифовна ходила по залу и поправляла нас, слегка прикасаясь рукой, а когда-то, она ползала на коленях около наших детских, исцарапанных лап, и ставила их в позицию, а непокорные ноги упрямо стремились вернуться в своё естественное положение.
Когда дело не касалось занятий, Аня была самым жизнерадостным человеком, но на уроках особенного темперамента не проявляла, чем весьма огорчала Рашель Иосифовну. При обаятельной внешности и отличных хореографических данных, столь редких, она только скучно выполняла то, что велели. В декабре загадочно исчезла. Спрашивали Маричику, но та ничего не знала. Через неделю Аня вернулась – волосы модно подстрижены, глаза подведены, в руках крохотная сумочка, юбка мини – все ахнули.
- Явилась, как из Голливуда.
Рашель Иосифовна оказалась недалека от истины – Аню пригласили сниматься в кино. Педагог усмотрела в этом измену балету, посадила ученицу перед собой, жестоко упрекала за уход от истинного своего призвания, но та хлопала намазанными ресницами и упрямо смотрела мимо неё.
- Нет, ты выбирай – кино или балет. Что ещё выдумала? Намазюкалась, смотреть противно. Опомнись, Аня.
Та только поджимала губы и молчала. Пропадала ещё два дня, потом вернулась, стала у станка и. молча, работала в полсилы. Мы сгорали от любопытства. То ли её не взяли, то ли она действительно убоялась гнева Рашель Иосифовны, но…. Горик пришёл и выдал информацию – к ней «клеился» кинорежиссер Лотяну. Между тем Рашель Иосифовна гордилась, что ту приглашали в кино, и всем, кто приходил к нам на урок, небрежно бросала:
- Нашу Аню брали в кино, но я не пустила.
Перед Новым годом пришла грустная, похудевшая Людмила, наша Ведьма, и тихо села рядом с Рашель Иосифовной. Она казалась взрослой в своём нарядном шерстяном костюме и модных туфельках.
- Что долго не приходила? Сессия у вас скоро? Вид у тебя какой-то заморенный. Что с тобой? А вы занимайтесь, занимайтесь. Ишь, какие любопытные! С мамой поссорилась?
- Поссорилась. Хочу танцевать, а она не понимает. Мне скучно физикой заниматься. Какой из меня физик?
- Ну-н-….
- Помогите мне, Рашель Иосифовна, я хочу в «Жок».
- Да что ты? А университет?
- Бог с ним….
- Погоди, погоди…. Вот кончим урок и поговорим.
Рашель Иосифовну тронула её привязанность к танцу, но с другой стороны она понимала и родителей.
- Ну, ну – вздыхала педагог. – Страшная зараза это искусство.
Так Людмила ушла в ансамбль народного танца «Жок».
Глава 8. Девочка «Очарование»
«Девочкой Очарование» –
Назовут за мои фуэте.
Ещё не Одетта, но ранняя,
Мечтающая о фате.
Сначала под вальсы Штрауса
На сцене сижу «в гостях».
Мука! В карьере пауза…
Но я не из растяп!
Перчаток сиянье атласное,
И первый мой полонез…
Партнёр по-дружески ласково
Повёл – и лечу до небес.
Мне сцена – огромной льдиною –
Скольжу. И вся на свету!
Но всё же до «Лебединого»
Я вскорости дорасту.
Мне прима с улыбкой нежною
Подарит пуанты свои,
Как знак, что глядит с надеждою
На хрупкие плечи мои.
И на банкете шампанское
Выпить, хотя и не с тем
В кого влюблена… Шансами
Одарит судьба – стать всем!
Девочкой «Очарование» звал меня невысокий, жизнерадостный, рыжеватый человек с лицом весёлого клоуна. Он не знал моего имени, да и не старался его узнать. Что ему шестнадцатилетняя девчонка! Но иногда в кулуарах театра останавливался и спрашивал: «Что такая хмурая, девочка Очарование»? или «Ты сегодня хорошо танцевала. Я видел. Так держать, девочка Очарование!»
Я дичилась, шарахалась от его дружеских объятий, но знала, что это певец и любила слушать его, стоя за кулисами. Особенно в «Риголетто». Такого удивительно глубокого и трагического голоса, такого актёрского исполнения больше не видела в этой партии никогда. Есть в жизни и нечто неповторимое.
Я не знала, что десятилетний Боря Кац томился, голодал в фашистском гетто, где погибли все его родные. Когда их гетто освободила Красная армия, он в двенадцать лет стал сыном полка и ушёл воевать вместе с армией. Впереди ещё была тяжёлая зима и весна 1945 года. Потом его усыновила женщина по фамилии Раисова, он в благодарность взял её фамилию, как псевдоним. Рано появился его актёрский дар и голос. Пел в самодеятельности. В потёртом костюме, в тельняшке и старых ботинках он поступил в консерваторию в Кишинёве. Там его сокурсница Людмила Алёшина, человек с природной общественной жилкой, собрала деньги ему на новые ботинки. Он благодарно помнил об этом всю жизнь.
Сейчас Борис Раисов был ведущим солистом, пел в театре большой репертуар.
Позднее, когда он внезапно умрёт, и его смерть всех поразит, а я буду работать над книгой по искусству Молдавии «Образы родного города», его друзья, народная артистка республики Людмила Алёшина, режиссер, заслуженный деятель культуры Элеонора Константинова попросили написать статью о таком уникальном явлении, как творчество Бориса Раисова. Тогда я, вспомнив, как он называл меня «Девочкой Очарование», встречусь с его безутешной вдовой и мы проговорим о Раисове три часа. Мария расскажет, какой её муж был жизнерадостный, оптимистичный человек. Он никогда ни за что не боролся – ни за звание, которое присудили поздно, ни за партии в спектаклях. За всё благодарил Бога.
- Он любил женщин и детей. И любил жизнь, - сказала она.
В книге «Образы родного города» вышла и статья о Борисе Раисове. В марте 2012 года в союзе театральных деятелей РМ в Лиге ветеранов сцены состоялся вечер памяти народного артиста республики Бориса Раисова. Выступили на нём народная артистка Молдовы, председатель Лиги ветеранов сцены, партнёрша Раисова Валентина Савицкая, народная артистка Молдовы Людмила Алёшина, музыкальный критик Елена Абрамович. Да весь зал готов был выступить! Реплики звучали самые заинтересованные. Зал был искренне растроган.
Известный музыкант Сергей Бенкельсдорф рассказал, как они с Раисовым создавали программу еврейских песен. Борис с детства знал идиш. Они выступали с ней в Кишинёве, в Москве. Концерты проходили с большим успехом, о них писали в газетах Кишинёва, а также в еврейском журнале в Москве.
Вечер памяти замечательного артиста прошёл в тёплой атмосфере добрых воспоминаний.
***
В театр только что приехала выпускница ГИТИСа молодой балетмейстер Людмила Владимировна Воскресенская. Людмила Владимировна – статная, с великолепными, пышными каштановыми волосами, и милой, немного загадочной улыбкой. Она любила танцовщиц утончённых, одухотворённых, танцовщиков – мужественных, темпераментных. В Воскресенской уже тогда проглядывал талантливый балетмейстер, в будущем настоящий мастер. Леонарди ей понравился, она увидела в нём артистичность, умение создать образ даже на скупом хореографическом материале, как это случилось в «Сломанном мече» в партии Огня, привлекли его лиризм, беспредельная любовь к профессии, человеческая скромность в быту.
- Петя, - сказала она ему после премьеры «Сломанного меча», - Вы меня просто покорили. Мне хотелось бы поработать с вами. Мне кажется вакх из «Вальпургиевой ночи», которую я собираюсь ставить, как раз для вас.
- Спасибо, - улыбнулся он, - Даже удивительно, что вы меня заметили, ведь я на сцене, в «Сломанном мече» всего несколько минут.
- Но каких! Так приходите завтра на репетицию.
- Как можно отказать такой женщине! – шутит, а в его душе ликование – заметили и не в главной партии!
С экспрессией и темпераментом он танцевал вакха в дипломной работе Воскресенской «Вальпургиева ночь». Это была одна из тех работ, где пригодились и артистизм и красота Леонарди. Эта любовная игра пришлась ему по душе. Да, он всегда жаждал настоящей работы. Его постоянно мучило ощущение неиспользованности. Работа…. Какое это ёмкое слово! О книге, картине журналисты пишут – произведение, но профессионал скажет просто: работа. В этом слове – рабство и забота, зависимость и несравненная свобода, гордость и простота. Работа – суровое слово. Творить новое в кругу единомышленников.
Из дневника: « Дома почти не бываю. Ухожу в 8 утра, прихожу в пять часов. С 8 до 11 опять репетиции – сценические. Воскресенская сказала, что вакх ей понравился, что я танцую всем телом и – настоящий актёр. Если это было сказано искренне – я рад».
Нина тоже поступила работать в театр. Я радовалась этому – всё больше «своих», кроме того Маргарита лишена честолюбия, а мы с Ниной постоянно обсуждали, как нам добиться большего, но всё говорило о том, что прорваться танцевать что-то значительное просто невозможно.
Неожиданно для себя я подружилась со своим партнёром в первом полонезе – Сашей. В тот вечер я не понимала его поведения, но теперь всё больше ценила его заступничество. Хотя Саша неотразимо красив своей иконописной красотой, но оказался простым человеком и уже не волновал так, как при первом знакомстве. Он рассказал мне, что до театра работал в Ленинграде токарем на заводе, участвовал в самодеятельности, где руководитель и обнаружил у него недюжинные способности. Прямо из самодеятельности он попал в театр, женился на Вере Салкуцан, но… без хорошей школы оказался на самых задворках. А мечтал-то…. Но что для самодеятельности вершина, то для профессионального театра… ничего особенного. Эта ситуация внесла разлад в его душу. Осталась обида – соблазнили, сорвали с настоящей работы, а потом и бросили…. Человек от природы одарённый, он всё же не нашёл себя в театре – в кордебалете скучно, на солиста – «не тянул», а потому частенько был навеселе. Жена его ничем не умела ему помочь. Вместо того, чтобы попытаться сделать из него хорошего партнёра, устраивала ему скандалы, - жаловалась, что пьёт. Саша, впрочем, чисто теоретически, мечтал уйти из театра, уехать в Ленинград, откуда он родом, снова поступить на завод….
Но… стоило балетмейстеру похвалить его, как он начинал колебаться. Я понимала его, хотя мне жизнь без театра казалась немыслимой. Я любила здесь всё: запах опилок на сцене, грим, нервозность премьер, тугие розовые ленточки, перетягивающие щиколотки, азарт работы и само состояние, знакомое каждому артисту – всё для спектакля.
Сашей это тоже всё любимо, но в кордебалете он тосковал. Не хватало характера изменить свою жизнь, пристать к какому-нибудь одному берегу. На первых моих гастролях по республике мы не случайно оказались рядом. Заговорились о книге Бунина и так и сели в автобус. Жена Саши заметила эту дружбу.
- Книжки стал читать, - объявила на весь автобус и громко почему-то захохотала.
- Дурёха, - поморщился он.
Саша добр и терпелив, жену свою жалеет и сказал это беззлобно. «За глупость её и жалею», - заметил он как-то мне.
Жена оказалась с подругами на заднем сиденье, откуда раздавались смех и реплики.
- Ох, смотри, уведёт у тебя мужа студийка!
И всё в том же духе. Жена Саши хохотала, я возмущённо краснела, Саша тоже кидал реплики, как на посиделках, а я сердилась на него – зачем подыгрывает? У нас ведь просто дружба. Потом незаметно уснула у него на плече, и разговоры стихли – автобус шёл мимо покрытых инеем деревьев. Саша, возможно, немного и влюбился в меня – можно обо всём поговорить и не похожа на его крикливую жену, хоть он и чувствовал себя перед ней виноватым, когда выпивал, а я ему казалась этакой беззащитной птахой. Когда становилось невмоготу, Саша свою грусть-тоску по иной, более правильной жизни топил в вине и никого при этом не укорял. Так всё шло и шло. Но тут появилась я – птичка-невеличка, дала пощечину дурню Ваське, и сразу объявила войну привычке Саши пить вино перед репетицией и не ходить на утренний тренаж.
На гастролях всё более демократично. С нами ехали из ведущих только Пётр и Элеонора, они танцевали адажио из балета «Лебединое озеро», отрывок из «Бахчисарайского фонтана» и дуэт из балета «Дон Кихот». В остальном концерте заняты вторые солистки, Люся Недремская, Настя и даже мы, «девочки из училища». Я танцевала с Сашей неаполитанский танец из «Лебединого озера», Нина – испанский вместе с женой Саши и Леонарди и другие номера. В клубе, где мы должны давать концерт, холодно, переодевались и гримировались в накинутых на плечи шубейках. Правда, когда выходили на сцену, то привычно забывали всё: и холод, и неприспособленную сцену, и танец под расстроенное фортепиано вместо оркестра. Зрители сидели в зимнем пальто, а нам хоть бы что. После концерта быстро разгримировывались и переодевались. Всё происходило в одной комнате – мужчины от женщин отделялись простынёй, переговаривались, перебрасывались шутками.
Снова автобус, снова Сашино плечо. Было холодно и хотелось есть, но согревала мысль, что едем домой. Я задремала и вдруг остановка – сломался автобус, мужчины выскочили посмотреть – застряли в поле, нигде ничего не видно. Саша вызвался пойти взглянуть – нет ли поблизости села? Он вернулся через полчаса, озябший, но весёлый – оказалось, село не так уж далеко, всего где-то в полукилометре. Не замерзать же нам тут? Мы все вышли из автобуса, и пошли за мужиком из самого крайнего дома. Меня удивила перемена в Саше – в то время, когда все стали недовольно упрекать водителя, что он не подготовил машину и прочее, Саша повёл себя бодро, деятельно и понравился мне своей расторопностью.
В доме уже все проснулись – женщины накрывали на стол, дети любопытно поглядывали из-за занавески, старик привычно сидел во главе стола. Терпеливые молдавские женщины не поленились и приготовили даже горячее – тушеное мясо с картошкой. Надо ли говорить, как мы были счастливы этому гостеприимству совершенно незнакомой семьи. Не пришлось ночевать в поле на морозе. До рассвета сидели за столом, пели. Заводил Пётр – такой задорный, свойский, каким я ещё его никогда не видела, а Элеонора, раскрасневшись от вина, правда, она не пела, только улыбалась. Тоненькая, с чудесным, правильным профилем и карими глазами, особенно освещающими лицо, она любимица всего нашего курса, мне она кажется идеалом.
Утром хозяева проводили нас до автобуса – уже нашли и механика в колхозе, починили несчастный драндулет – и дружелюбно попрощались с нами – артистами.
- Спасибо вам за всё, вы так выручили нас, сердечно говорили мы, прощаясь с хозяевами…