В случае необходимости, можно съесть пару шоколадок: чувство голода - не лучшее, с чем можно идти на свет.
Синие чернила на белом белье, ты совсем не похожа на других девочек, всё так же чиста, как свежее июньское утро; но твои ладони выдают тебя.
Ты спишь, что видишь там, в чутком сне маленького лисёнка?
За окном шумят редкие утренние грузовики, большие сонные звери, ящик показывает сумеречный бред, и я жду, когда ты откроешь огромные изумрудные глаза; сначала рывок, почти удар света в тёмное дно хрусталиков, потом бутоны медленно раскрываются - и ты проявляешься в этой реальности, из какой-то иной, чудесной сказки.
Голод делает меня нетерпеливым, но нарушать твой покой я вряд ли посмею: ты дала мне кров в трудное время, и с тех пор мы всегда были вместе.
Утро принесло нам три новых песни, и - уже без двадцати девять - я собираюсь приготовить чай, вспомнить бы, как именно ты его пьёшь.
Мы будем вечно юны этим утром и никогда не умрём.
Ты ушла куда-то, а я, сонный, брожу по твоему дому. Пистолетное молчание шкафа просто бесит, и невозможность переправы через диван высокомерно кивает, когда меня складывает пополам приступ надсадного кашля.
Красный венец пурпурного слова нашивки; куртка у меня одна и помнит она слишком много.
Дождь придёт и насухо нас переложит.
Испанские гвоздики, воздух принёс твой запах. Я, как старый пёс, все эти шесть часов умолял взглядом дверь: откройся и покажи мне хозяйку.
Я окружил тебя руками, чтобы не отпускать очень долго.
Ты слушаешь, как бьётся моё сердце.
Потом началась гроза, но в этих объятьях её вряд ли услышат.
Потом ты уснула. Сквозь армию капель я различал остатки ветра. Дерево под окном медленно превращалось в виселицу, это видели все, кто из любопытства, а кого и насильно пригнали.
Дерево превращается в виселицу очень легко, стоит лишь перекинуть верёвку через угодливый сук.
Война не закончится, пока не повешен последний дезертир.
- Иногда висеть лучше чем ходить, - рассуждала о жизни и смерти старая пара штанов. Все вокруг только и делали, что говорили мне как жить и как умереть.
Я жил в столетие, когда люди стали маленькими, а числа большими. Открыв газету и прочитав между тостом и кофе о десяти тысячах обмороженных, застреленных, заколотых, разорванных и пропавших без вести, никого не тошнило; давно прошли те времена, когда солдат был маленькой пешкой в большой игре: теперь мы лишь счёт чьей-то партии. Но я, по крайней мере, не висел на ветке.
Не мог привыкнуть, что офицеры на улице отдают мне честь. Это стыдно, похоже на насмешку. Я покорно стою в очереди и жду, когда по талону выдадут немного макарон и две головки лука. Женщина лязгнула гирей по чаше весов, и струсила больше меня - звук напомнил чпоньк миномёта.
Я привычно упал и из носа текла кровь.
Этот день тянется много лет. Систолический шок при виде новых лиц; строчки ранее лгут.
Брошены и забыты пламенем, изнасилованы излишним теплом. Беззаконие солнечных лучей в новых абзацах.
Тождествующая тоска. Дела назавтра забыты, неслучившиеся часы покорёжены.
Кто ест украдкой, кто смотрит с вызовом, кто прячет язык за жёсткостью неулыбчивых белых стен.
Я молча вышел извне и не знал более.
Карманы перекошены и гроза позабыта; пусть все молчат о своём. Детский крик раздираемой ткани. Ранимый как лань, он сжигал округу. Без причины нет и действия.
Великий неторопливый король заточил нас в этот рай не по своей воле, он тоже играет по правилам. Кущи душисты и велеречивый ветер поёт о храме с основанием из семи сапфиров. Благочестие не в цене, когда герои возникают из мёртвых.
Этот рай был обещан не всем, но прикоснулся к нему почти каждый.
- Ты снова так странно говорил во сне...
- Я?
- Когда твои глаза открыты, ты почти всё время молчишь. Они никогда не улыбаются. Вот, снова...
День был поглощён заботами о себе, и закатом кончая в море свой бег, он прикоснулся лезвием сна к моей ладони.
Только не снова, я опять там. Иное рыщет по золотым садам в хрустале: плоды никогда не насытят нас. Нет мыслей о месте, всё уже воздано; нежность дня забыта в удушии ночи.
У моего друга не было рук.
Рухнув с криком обратно в реальность, я прижался к тебе, словно твоё маленькое сердце могло меня защитить. Сопротивляться сну бесполезно, и его призрачная вуаль опять душит меня.
Они были похожи на своего Спасителя - измождённые, огромными глазами пожирающие солнце, беспалые руки гладят кору тёмных деревьев. Рай, которого никто не хотел.
Когда я взял винтовку в руки, никто не говорил, что я попаду в рай. Это просто работа, грязная, сырая работа, выполняй её хорошо, и мы отправим тебя домой. Но я вернулся сюда.
Рай был полон не до конца мёртвыми солдатами. Но никто из них и не жил.
- Ты снова кашлял кровью во сне.
Я смотрел как она слегка укоризненно застирывает в холодной воде простыни. В Сатиновых трущобах вода исстыла давно, ещё до начала большой войны. Её руки раскраснелись от ледяных плевков сонного водопровода, но солнце всё так же золотило волосы сквозь стекло. Потом я увидел потолок и кухонный кафель обжёг мой затылок.
Рай становится всё более явным. Мои друзья улыбались, не зная, что у них уже нет ног. Всё что могло - кровоточило.
Первая рота парадным строем входила в золотые врата. Лонгбардийский колокол бухнул короткую литанию в последний раз - больше никого не осталось в расположении части, и его перевезут в другое место. Бог прибрал.
Один из егерей зачерпнул изломанной осколком ладонью воды из ручья, будто опустил в поток кошмарную тварь - и рука прошла сквозь воду, как дёсна, жующие туман. Губы дрогнули, но не было слёз.
- Ты плачешь, милый. Я принесла тебе лёд.
Я попытался поцеловать её тонкие пальцы, но вышла перекошенная усмешка. Склонившись, она поцеловала оскал.
- Спи, мой милый.
Я покорно закрыл веки. Она не знала, в какую пытку облекает мой мозг, но ради неё я мог и не это.
День, это всего лишь сон: ночь бесконечна. Я видел свой Рай.
Издевательски-вальяжный рассвет рывком поднял меня из постели. подушка была влажной, она проплакала всю ночь, лишь под утро упав без сил. На кухне я в исступлении бил стену - пока не перестал чувствовать кисть.
Закрыть глаза и представить, что за белым сводом неба ничего нет. Я бы хотел.
Потом я пошёл и продал свои ордена - обменял кусочки металла на немного еды. Всё теряет значение, лишь бы ей было хорошо. Да и я сам уже перестал помнить, какие глупости совершал и где. Наверное, все начальники штабов знают, куда попадаем мы, стоит лишь закрыть глаза.
Я никогда не видел в Раю врагов: все солдаты одинаковы в грязи. Розы пахли мертвечиной, из бутонов сочился гной - полковник катался по лужайке и жутко выл, пытаясь выскоблить из обожжёного лица испекшиеся глазные яблоки. Старик прошёл с нами до самого конца.
Никто не умирал, и боли не было - оставалась лишь память.
Рассвет уже близко, я всегда узнавал его озорной язычок на висках; в моём доме никогда не зашторивали окон. Но не беса не отпускали своих калек так легко. Впрочем, я привык ко многому на фронте.
Но я всё ещё был здесь, и услышал как остановилось моё дыхание, как она била меня в грудь, как, зажмурившись, вталкивала в мою грудь литры воздуха. Вечность спустя это стихло, но было уже всё равно.
Впервые за много лет я улыбнулся, глазами. Сел под дерево, растянувшись на траве. Я не видел ни танца ветреных трав, ни теней листьев, не слышал ручья у своих ног. Я закрыл глаза, ощущал кинжальное солнце, подставлял ему седые виски.
Но кто-то дотронулся до моего плеча. Я не стал придавать этому большого значения, но она тормошила меня всё сильнее.
Она стояла передо мной, и дразнилась синюшным надкусанным языком. Я схватил её изо всех сил, вжал в своё тело, и не отпускал бы никогда, если бы не знал, что так переломаю все кости. Я поцеловал её сухие губы, насмешливые глаза, ласковые ямочки на щеках, провёл пальцами по верёвочной ссадине на шее:
- Котёночек, как же так... - это не могло быть правдой, но стало. она не стала отвечать, лишь прижалась ко мне сильнее.