Часть пятая
Глава первая
За окном сгустилась ночь. У фонарей ветер трепал апрельский дождь. Я не помнил, сколько часов простоял на балконе. Даже не в мозгу, во лбу застыла лишь одна мысль: ответы на мучившие вопросы лежали на рабочем столе, а у меня не было сил узнать их. Непросто, совсем непросто входить в уже отжившую жизнь. Наконец я заставил себя вернуться в кабинет, сесть за стол, раскрыть заветную папку.
«Пятнадцать лет не касалась чистого листа. Блаженно и страшно…».
Вдруг почудилось легкое дуновение, и там, на диване, я увидел до боли знакомый силуэт. Она сидела, чуть откинувшись на спинку, положив руку на подлокотник. Она смотрела чуть в сторону, Ее голос звучал ровно, мягко и проникновенно…
*****
Пятнадцать лет не касалась чистого листа. Блаженно и страшно. Страшно говорить о себе в упор. Не знаю, с чего начать, как подойти, теряюсь и боюсь. Боюсь воскрешать прошлое.
Первый день в пустом, холодном, чужом доме. Вокруг снег, и ни души. Я сидела в пальто и тупо смотрела на печь, не зная, что с ней делать, не зная, что делать вообще. В сенях вроде видела какие-то дрова. Оторвавшись от стула, скованная до костей холодом, я вышла в сени, взяла охапку дров, вернулась, бросила к печке. Это все, что я умела. Почти до ночи не то я укрощала печь, не то она меня, наконец, затрещала, повеяло теплом, жизнь началась.
Первые месяцы – непривычная к физическому труду, не имеющая ни малейшего представления о деревенском быте, мне пришлось осваивать лопаты, топоры, пилы. За дровами ходила в лес, к счастью тогда зима выдалась малоснежная. Дрова? Сучья с упавших деревьев, мокрые, практически ледяные, они плохо горели и почти не давали тепла. Лишь к весне школа выделила несколько кубов дров. Тишина, одиночество сводили с ума.
Школа – меня не приняли с первого дня, здесь были свои законы, ученики делились по должностям родителей, у кого должность выше – ученики отличники, меньше, стало быть, и ученики заведомо направлены в ПТУ. Для меня же ученики все были едины, чем и вызывала нелюбовь у коллег, и любовь, к моему удивлению, последних. Практически ежедневно нарушая законы, утвержденные здесь годами, мне постоянно грозило увольнение. Директор мне так и говорил: «Вы, Антонина Ивановна, снижаете нам процент успеваемости, вы не справляетесь, боюсь, нам придется распрощаться».
Я бы и ушла, да некуда. Кроме ветхого дома, некогда купленного отцом, у меня ничего не было, я не представляла, что будет со мной, если меня действительно уволят с работы.
Помню, после очередного и очень не шуточного выговора директора, я сидела в пустом классе и ревела навзрыд. Не услышала, как вошла уборщица.
Это была пожилая женщина, с мягким, добрым лицом.
— Э-э детка, напрасно мокроту разводишь. Я тут годов пятнадцать работаю, чего только не навидалась. Тут многих съели, а ты, вижу, девка упрямая, свое дело знаешь, стало быть, и стой. Ребята, вон, вокруг тебя постоянно вьются, а это, девка, дорогого стоит.
— Не выдержу я здесь, я здесь чужая!
— Жизнь, девка, это тебе не сахар хрумкать, чем она солонее, тем крепче будешь. Ты за свое стой. Верка тоже молодой, глупой пришла, всякое было, до истерик доходило, ничего, силенок понабралась, теперь ее тронуть никто не смеет. Крепись, на все время нужно. Вот увидишь, и к тебе притерпятся. Ты ребятам нужна, а это главное.
За последние полгода я впервые слышала добрые слова.
*****
Долго, очень долго не приходила на мой двор весна. Однажды утром выйдя на крыльцо, я обомлела. Сад встречал меня бурно и радостно. Казалось, все птицы слетелись на мой двор. От желтых одуванчиковых ковров рябило в глазах. Нежная кисея зелени окутала деревья и кусты. Сад будто распахнул объятия. Я почувствовала, для меня начинается новая жизнь.
И действительно в начале июня появилась Нина добрая и беззащитная женщина, она искала дачу для сына.
Этот мальчик с синими глазами напоминал мне Маленького принца из сказки Экзюпери. С жадным любопытством он познавал новый для него мир. Удивительно, даже кузнечик для него был в диковинку. Все, что летало, ползало, прыгало, ему непременно нужно было взять в руки. Чем в ужас приводил свою мать, до смерти боявшейся мелких земных тварей.
Вскоре приехал муж Нины – Сергей. Это был странный человек, в общении сух, во всем придерживался исключительно своего мнения. Тогда он мне показался твердым, упрямым, несгибаемым. Позже я увидела всю безобидность его отнюдь не сильной натуры. То памятное лето оказалось первым и последним для Маленького принца, и началом нашей нерушимой дружбы с Ниной.
Однако, как ни старалась, я никак не могла привыкнуть к жизни в деревне. Именно здесь я познала, что такое одиночество. В школе коллеги меня открыто игнорировали, местные жители относились настороженно. Скорее всего, из-за невыносимости одиночества, в новом учебном году я образовала литературный кружок. Он своей популярностью у учеников чуть ли не вытеснил, так называемые, обязательные кружки, то есть необходимые для педагогов и мало увлекающие учеников. Возможно поэтому, вскоре его директор закрыл. Тогда я перенесла кружок к себе домой. Но это уже был не столько кружок литературы, сколько уроки жизни. Ребята приходили за советами, за помощью, они учились у меня, я — у них.
Нина тоже часто приезжала с друзьями, в основном с теми, кому помогала в научных работах. Она была одним из лучших специалистов по английскому языку, но ради семьи ей пришлось ограничиться лишь преподаванием. К моей радости, мой дом теперь редко пустовал.
Несмотря на то, что жертва Нины была напрасной, после развода, ее отношения с Сергеем странно укрепились. Ко мне они, казалось, приезжали за разрешением неразрешимого, порой, еще в дороге они успевали поссориться, после чего Сергей почти сразу уезжал обратно, чаще же всего мой дом их мирил, и не было в целом мире нежнее этой влюбленной пары.
В тот, для меня, пожалуй, значимый день Нина приехала с Сергеем, переступая порог, они все еще продолжали ссориться. Не в силах видеть бессилия Нины, слышать нарочитого поучения Сергея, я ушла в лес.
Когда вернулась, Нина уже была одна. Она лежала на диване и что-то увлеченно читала. Узнав свою тетрадь, я растерялась, до сих пор мне удавалось надежно скрывать свои опусы от чужих глаз.
Нина не столько увидела, сколько почувствовала меня, тотчас подскочив с дивана.
— Это твое?! Твое?!
Восторженно, возбужденно она говорила, что знала, знала – во мне должно было быть нечто такое, не могло не быть. Она говорила о важности творчества, и чуть ли не о преступлении того, что я его скрывала. Она требовала немедленно разослать мои рассказы по журналам.
Вдохновленная ее восторгом, я обнажила свою тайну миру. Ах, с каким трепетом, с какой надеждой я ждала первого ответа из редакций. И вот большой конверт в дрожащих руках. Не один год в сердце будут врезаться слова: «недостаточно», «не владение формой», «тривиальная подача». Вскоре я даже перестала раскрывать большие конверты, небрежно бросая их на рабочий стол. Нина же, видя, что во мне разочарование подавляет надежду, с неумолимой верой в меня, успокаивала:
«Терпение, Тонечка, терпение!»
Но терпение иссякло, разочарование победило, я очистила свою комнату до последнего карандаша, чтобы уже ничто и никогда не напоминало, по словам Нины, о мире, из которого и в котором – все.
Однажды, случайно заглянув в мою комнату, Нину потряс в ней небывалый порядок.
— А где книги, тетради, бумаги? – удивленно протянула она.
Слезы выдали мое отчаяние.
— Тонечка! Господи, как же ты еще глупа! Девочка моя, да разве это важно! В жизни главное не признание, а призвание, а оно у тебя есть! В этом мире все проходит, все. Нетленна лишь душа. Ах, Тонечка, ты сама не понимаешь, чем ты обладаешь. В этом ограниченном мире так мало можно, а на бумаге можно все. Ты можешь прожить непрожитое, осуществить неосуществимое. Девочка, от такого нельзя отказываться, к тому же все приходит в свое время!
Нина говорила пламенно, горячо. Я слушала, и мне казалось, будто она говорит о себе неосуществленной, мечтая о мире без мер, она отдала себя в мир мер. Ее жизнью был Сергей. Она была слепо и фанатично ему подчинена. Ее даже не смущало то, что он, давно принадлежа другой женщине, не давал ей жить своей жизнью. Правда порой я сама путалась кто из них кому нужнее. Сергей, практически всегда делая то, что только он считает нужным, с каким-то детским замиранием слушал Нину, вверяясь каждому ее слову. Их доверительность друг другу для меня была загадкой.
Возможно, я сумела бы их понять, если бы не Маленький принц - их сын, любя его, они отстранили его от себя, отдав его на попечение, по сути, чужому человеку. Я считала, что если бы они, хотя бы изредка, брали сына с собой, они были бы гораздо счастливее, пусть, лишь в моем доме. Когда я об этом заговаривала, Сергей взъедался, требовал не лезть не в свои дела, а Нина просто стихала. Нередко я пыталась убедить Нину без Сергея.
— Я же вижу, как ты страдаешь, как разрываешься, Виталька должен быть с тобой, а не с этой Ксенией…
— Ах, Тонечка, ты еще молода. Витальке было бы больно нас видеть вместе, ведь мы не живем вместе. И потом, он так к Сереже ближе, Ксения за ним хорошо смотрит...
Верила ли она сама в то, о чем говорила? Жизнь, раздваивая ее сердце и душу, незаметно уносила и силы.
______________
Пятнадцать лет – это были самые счастливые мои годы. Как бы я недолюбливала Сергея, он и Нина были мне самыми близкими людьми на свете.
В последние годы я начала замечать в Нине странные перемены. Она вдруг стала ко всему равнодушна, ее тянуло все больше в уединение. Все чаще прогулкам она предпочитала диван. Если мой дом был полон гостей, она уезжала.
Она резко осунулась, нездоровая бледность легла на ее лицо. Во всем ее облике ощущалась тяжесть. На мой вопрос, что с ней, она грустно улыбалась и отвечала, что просто устала. До сих пор Нина делилась со мной всем, и вдруг закрылась. Я не настаивала, мне было почему-то страшно за нее.
Тот сентябрь выдался необычайно грибным. Нина была страстным грибником.
Она приехала рано, мы быстро позавтракали, переоделись, и уже подошли к калитке, как вдруг Нина передумала. Я ушла одна.
Вечером мы лежали на диване, рассматривая фотографии ее сына. Пугающая печаль лежала на ее лице. Чтобы как-то отвлечь ее, я рассказывала о себе, о сотрудничестве с местным журналом, о повести, которую напечатал один известный журнал. Нина слушала безучастно.
— Вот видишь, Тонечка, я была права, – отрешенно отозвалась она.
— Нет, Нина все не так. Для меня уже неважно, печатают меня или нет. А с журналом я работаю из-за ребят, у меня есть один мальчик, он пишет хорошие стихи, жаль будет, если это уйдет...
— Ах, Тонечка, ты думаешь не о том, – перебила она, и неожиданно для меня. — Жаль, что ты отказала тому журналисту, сейчас бы в городе жила, с тобой бы был близкий человек…
— Он, правда, хороший, только по расчету я не умею, и потом, я привыкла здесь, к тому же люблю свою школу, учеников...
— Все забыто: слезы, одиночество, отчаяние…и все же эта жизнь не для тебя, не для деревни ты… Хотя…я вот, Тонечка, всю жизнь жила по велению сердца. И что? Ни семьи, ни работы, Витальке я не нужна…сбылись твои пророчества…
— Увы, чаще получается не так, как мы хотим. И все же по твоим рассказам, парень у вас неплохой, опять же учиться…
— А помнишь, когда я впервые у тебя появилась, мне же было столько, сколько тебе сейчас... все прошло, все ...
— Ничего не все. Знаешь, по моему, тебе пора привезти сына сюда...
— Что ты! Он даже твоего имени не выносит! – испуганно воскликнула Нина.
— Вроде я ни в чем не виновата, а получается…
— Да-да, тебе досталось от нас с Сергеем. Тонечка, я очень устала, завтра договорим, хорошо.
Поведение Нины меня обижало, я ее не понимала, но лезть в душу было не в моих правилах. Утром неясная тревога вытолкнула меня из сна. Я вышла из комнаты, в недоумении замерла. Нина уже выходила из дома. Я ее окликнула, она не отозвалась. Я шла за ней до самой калитки, попыталась еще раз окликнуть, не отозвалась, не обернулась. Сквозь пелену слез, я смотрела ей вслед, пока сень деревьев не укрыла ее от меня навсегда.
С трудом протянулась зима. Прошумела, отбуйствовала весна, наконец пришло лето.
На дворе был август. Я зачем-то вышла на крыльцо. У колодца, растерянно оглядываясь, стоял юноша лет двадцати. Помня его лишь Маленьким принцем, я сразу узнала его, не только потому, что хорошо помнила по фотографиям. Он был так же высок и широк в плечах, как его отец, и лицом он был в отца: вытянутый овал, широкие скулы, прямой нос, а вот полные губы и большие синие чуть раскосые глаза – матери.
Когда-то она просто изменила мою жизнь, ее же сыну, суждено было лишить меня кого бы то ни было жизненного русла.
Глава вторая
Год странного сосуществования под одной крышей – Его неприкаянность, мое одиночество соединялись не соединяясь.
Как? Когда? В какой день и час спуталось и перевернулось все? Может быть, в тот долгожданный день, опьяненный успехом сдачи первого экзамена? Он, как вихрь, влетел в кухню. Оторвал меня от плиты, высоко подняв над собой, закружил, очнувшись, смутился, опустил меня на пол, и убежал.
Второго экзамена не случилось, Он внезапно заболел воспалением легких. До сих пор была уверенна, мной владело одно – желание подарить Ему мечту, но ее рассеяла болезнь.
И боль, тревога, разве шли не от страха за его здоровье? Не материнский ли инстинкт заставлял все бросать и мчаться к нему в город, в больницу? Не любовь ли к Нине наполняла мою душу беспокойством о нем?
Всей грудью выдохнула, когда мне показалось, что Сергей наконец взял ответственность за сына на себя. Он сделал все, чтобы отправить Виталия в санаторий, и твердо решил быть с сыном, чтобы не случилось. Однако его любовь, как к Нине, так и к сыну – полужест застывший в воздухе.
______________
Не ждала, в который раз приучаясь к бесконечной тишине.
Поздняя ночь, я за своим рабочим столом. Вдруг скрипнула дверь. Обернулась лишь тогда, когда услышала за спиной дыхание.
Виталий стоял на пороге, весь в снегу, с горящим сиянием в глазах.
— Из санатория сбежал? И что мне с тобой делать? – растерялась я.
Он пожал плечами, и ничего, кроме широкой, открытой улыбки. Его улыбка: чуть ироничная, обольщающая, подкупающая, обезоруживала.
Так в мой дом вошла непрошеная гостья — зима. Это она заставляла нас говорить до полуночи, зазывала в мороз и под снегопад. Порой сама вступала в нашу беседу то ярким светом луны, то заунывным плачем в трубе.
В тот вечер все было обычно, разве что мороз был крепче, и я долго не могла согреться, кутаясь в пуховой платок, который когда-то подарила мне Нина. Прислушиваясь к потрескиванию дров, глядя в темноту ночи за окном, я прочла:
В морозном воздухе растаял легкий дым,
И я печальною свободою томим,
Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне.
Исчезнуть навсегда... Но суждено идти мне
По снежной улице, в вечерний это час –
Собачий слышен лай и запад не погас,
И попадаются прохожие навстречу.
Не говори со мной – что я тебе скажу?
Казалось, Виталий не слушал.
— Где вы этому научились? – неожиданно спросил он.
— Чему?
— Читать стихи?
— Не знаю, просто живу в них, они звучат сами, потому что стихи.
— Вы у меня двоитесь. Когда мы с вами говорим, когда вы читаете стихи, когда вы запираетесь у себя, мне кажется, что это не вы. В такие моменты вы легки, свободны, как бы вне всего. И вы совсем другая, когда суетитесь у плиты, идете на работу: вы строги, сдержаны. Во всем вы кажетесь счастливой, хотя это не так. Неужели вам не хочется простого житейского счастья?
— Как всем, иначе бы в мою жизнь не вошла твоя мать, и ты сейчас не сидел бы здесь, и не задавал бы глупые вопросы.
— Глупые? Но мамы нет, и я уеду, что останется вам? Школа? Ваш стол? Стихи? Этого мало.
— У каждого своя мера, хмыкнула я. Я люблю свою работу, дом, сад, все это мое, и во всем этом – я...
— Но...
— Подожди, я сейчас принесу Пастернака, у него, кажется, есть хорошее стихотворение, оно многое тебе объяснит, – перебила я, поднимаясь.
— Так проще, – не то спросил, не то осудил он, с недоброй улыбкой.
— Возможно, – задумчиво ответила я.
Проходя мимо Виталия, непроизвольно остановилась. Во мне вдруг вспыхнуло дикое желание погладить его соломенные волосы. Соблазн напугал меня безотчетным порывом. «Нелепость!». Я тряхнула головой, чтобы его сбросить, как снег с одежды.
Войдя же в комнату, никак не могла вспомнить, зачем я здесь. Машинально взяв первую попавшуюся книгу, внезапно поймала себя на том, что этот порыв рожден не сейчас. Как вспышка молнии, он повторялся не однажды. “Что это?” – спросила я себя, не узнавая биения собственного сердца. «Откуда это острое томление, этот огонь в жилах? Почему, когда Он на расстоянии ладони от меня, охватывает страх какого-то неотвратимого падения? И это постоянное замирание в груди от его шагов... Нет – нет, не за него, я за себя, себя боюсь...».
Случайно посмотрела за окно, там полная луна купалась в звездах. Не она ли потребовала немыслимого – обнажения сердца? Вернуться уже не могла, приклонив голову к подушке, я надеялась, что утром буду прежней, ибо еще верила, что нахожусь под надежной защитой памяти Нины и самой молодости Виталия.
______________
Проснулась ли я прежней? Я сумела убедить себя в том, что наше сосуществование просто затянулось, и мне необходимо набраться терпения до окончательного отъезда Виталия. Уверенная в том, что он ни о чем не догадывается, мне довольно легко удавалось невозможное.
Однажды, я уже спала, как вдруг грохот в кухне разбудил меня. Я, было, подумала, Виталий на что-то наткнулся в темноте. Но в кухне горел свет и грохот не прекращался. Я только догадывалась: это полетел стул, это разбилась чашка, это развалились дрова… «С Леной, что ли поругался?» – не понимала я. Напрасно дожидаясь тишины, в бешенстве, я выскочила из комнаты.
— Чего с ума сходишь! Ночь на дворе, я сплю!
— Спите? Вам вдохновение изменило? – выкрикнул он, с треском отшвыривая стул, на который только что намеривался сесть.
— Не ломай мебель, она мне еще пригодится.
— Вам жалко стула? – развязно бросил он. — Я не знал, что вы такая скаредная.
— Ты пьян, иди спать! – повысила я голос.
— Пьян!
Виталий, внезапно стушевавшись, застыл. Он смотрел на меня так, будто впервые видел. От его неотступного взгляда обдало горячей волной. Мне хотелось запахнуть халат, и тут я обнаружила, что стою в одной сорочке и босиком, от неловкости, руки машинально распрямляли сорочку.
Виталий взглядом поедал меня с головы до ног, даже не скрывая своего желания. Нет, то было больше чем физическая страсть. Так горят глаза безумцев, дерзающих завладеть всем миром. Мне стало душно. Виталий, как зачарованный, медленно приближался ко мне, его рука непроизвольно потянулась к моей. Находясь, словно под гипнозом его пламенного взгляда, я, было, подалась навстречу. И тут пронеслись слова Сергея: «Не губи парня!» Я очнулась.
Наконец настало лето, оно выдалось сумасшедшим. Мой класс сдавал выпускные экзамены. Большинство учеников обитали у меня с утра до вечера, что злило Виталия, хотя он, в основном, находился у Лены или исчезал в городе. Появлялся он так же внезапно, как и пропадал. Отшумел выпускной бал, однако моим мечтам об отдыхе не суждено было сбыться. Вскоре настал второй этап экзаменов, на этот раз вступительных.
В середине августа в доме творилось нечто невообразимое. Я перестала различать, где мои ученики, а где друзья Виталия. Как-то услышала: «Вам что, другого места нет! Обязательно здесь решать, сколько водки купить!» Ребята только посмеялись над ним, а я поймала на себе его виноватый, по-детски, беззащитный взгляд. Все, все говорило о том, что наше расставание неизбежно. Поступит на этот раз Виталий в университет на филфак или нет, нечто нас связывающее себя исчерпало. Я знала, он ко мне уже никогда не вернется.
В дни кануна расставания мы практически не общались, каждый обремененный своими заботами. Виталию оставалось всего два экзамена. Мне хотелось, чтобы он исчез так же вдруг, как появился у колодца два года назад. Однако я обязана была найти в себе силы проститься, более или менее, по-человечески. Понимая, что Виталий вольно или невольно избегает нашего столкновения, утром, когда он должен был уехать, как я предполагала навсегда, я вошла к нему.
Он не спал, видимо, выжидал время. Вид у него был замученный и почти сумрачный.
— Я завтрак тебе принесла. У тебя сегодня, вроде бы, предпоследний экзамен?
— Да, послезавтра последний, и я свободный человек. Кстати, сегодня история, – грустно заметил он, глядя куда-то в бок.
— Надеюсь, ты железно подкован?
— Надеюсь, вы же с живого с меня не слезали.
— Мы - ы, судя по-всему, больше не увидимся, - с трудом проговорила я.
—Судя… – неохотно буркнул Виталий, по–прежнему не глядя на меня.
— И когда вы устраиваете проводы и, кажется, помолвку...
— Не все равно ли! – рассердился он, отвернувшись к стене. — Пьянка, она и есть пьянка, под любым соусом. И потом, решал не я, а родители Лены, они чокнутые. Без этой пьянки отец мне Лену не отдаст. Короче, послезавтра приезжаю, а наследующий день я практически женатый человек, отец Лены нас увезет.
Кажется, впервые Виталий злился на себя, а не на меня.
— Что ж, пожалуй, прощай, и всего тебе наилучшего. У нас ремонт в школе, подготовка к учебному году, в общем, вздохнуть будет некогда, – не зная, зачем сказала я, направляясь к дверям.
Виталий вдруг выскочил из постели, перекрыл собой дверь, до сих пор он стеснялся обнажать передо мной свой крепкий, мускулистый торс, сейчас он об этом не помнил.
Внешне Виталий выглядел старше своих лет. Широкие плечи, крепкие сильные руки, ранняя щетина придавала ему некоторую солидность. Юность же пока не отпускала его, сохраняя нежный румянец на щеках и доверчивый, открытый взгляд. Присущая ему ироничность лишь подчеркивала в нем детскую наивность. О молодость Виталия я билась, как бабочка о стекло. Иногда я не знала, что сильнее ненавижу: его слепую, дерзкую молодость или свои взбунтовавшиеся тридцать семь лет.
Стоя перед ним на расстоянии вытянутой ладони, я чувствовала, что он ждет от меня чего-то очень важного для себя, не зная, что сказать, не в силах смотреть, сделала ли я какое-то движение, он внезапно резко нырнул обратно в постель, и укрылся с головой одеялом.
______________
«Все, все, уехал, все!» - твердила я, пытаясь убедить себя в том, что выстояла. Только победила ли?
В день последнего экзамена Виталия, меня разбудило сердце, я не понимала, билось оно или утратило жизнь. Неужели я ждала? Явь прощания мне была не по силам. И вряд ли в прощании нуждался сам Виталий. Он был так сосредоточен на будущем, что для него не только бывшее, настоящее не имело значения. Он весь стремился лишь к тому, чтобы как можно скорее избыть необходимость настоящего, в котором была ли я?
Я поняла, что меня разбудило – страх, страх его присутствия, пусть не у меня в доме, но близ моего дома, и пока он будет здесь, мне не знать покоя.
До обеда я была в школе, и, казалось, забылась, подходя к дому, увидев друзей Виталия, почувствовала неприятную слабость.
— Что вы здесь делаете?
Ребята заговорили разом. Они говорили о переживаниях Лены, о тревоге ее отца. По их предположениям, Виталий должен был давно приехать, вот они и решили его искать у меня.
— И совершенно напрасно, – невольно злилась я. — Здесь ему больше делать нечего, так что…
— Но если вдруг, скажите ему, что мы его ждем, там отец Лены волнуется…
— Вряд ли «вдруг», и потом, пока вы здесь, он там…
— Да-да, мы побежали, вы извините.
Ребята с гамом умчались прочь, оставив тревогу мне.
Я вошла в дом. В нем царила тягостная пустота. Машинально пройдя за стол, столь же машинально села, я словно провалилась в отрешенность. Сколько просидела, тупо глядя за окно, не знаю. Очнулась внезапно. «Да что же я, у меня дел куча, а я сижу!» Давно мечтая добраться до буфета, я с жаром принялась очищать его, ставя банки, пакеты, посуду – на пол. Но тут вспомнила о замоченном белье, и переключилась на стирку. Увидев в мойке брошенную посуду, принялась ее мыть.
Начиная и бросая дела, я напряженно следила за ходом солнца. Не спешило оно нынче к закату. Мне же необходимы были сумерки, от них ближе к утру, – к освобождению.
Не достирав, не домыв, и больше не подойдя к буфету, превратив дом в хаос, я ушла к себе, легла. Наконец за окном предзакатный свет обжог макушки деревьев, еще немного и – ночь. Ожидая, как мне казалось, последнего мига, невольно задремала, внутренний удар ли заставил меня резко подскочить.
«Наверняка что-то упало». Мысль защита раздалась, как хлопок. Однако из кухни отчетливо доносилось звяканье, глухие удары и чертыхание. Во мне каждая жила, каждая клетка натянулись в струну.
— Вы где? Вы спите?
Не верила – что придет, знала – придет.
По голосу сразу поняла, Виталий изрядно навеселе. Это мне предало некоторое мужество.
— Черт возьми, вы дома или нет! Понаставили тут всякого под ноги!
Спешно убрав с лица переживания пудрой, поправив волосы, платье, я вышла, но только за порог.
— Что у вас здесь за погром, я чуть ноги не сломал, неужто ничего не слышали, я вас что, разбудил?
— Я затеяла генеральную уборку, и никого не ждала, тем более тебя. Ты что-нибудь забыл?
Напускной холод, увы, не гасил волнения. К счастью, Виталия, кажется, не интересовали оттенки в моем голосе. Слегка покачиваясь, смущенно улыбаясь, он пытался извиняться, смешно поднимая и опуская плечи.
— Я… вот тут… – Он робко показал бутылку шампанского. – Понимаете, там кто что, Лена спать пошла, а я… вот и… выпьем?– С доверчивостью ребенка, правда, пьяного ребенка, предложил он.
— Наверняка еще остались те, кто может тебе поддержать компанию, я-то здесь причем?
— Нехорошо говорите, Антонина Ивановна.
Придерживаясь за край стола, Виталий сел, принялся откупоривать шампанское, но у него плохо получалось.
— Сейчас. – Отставив бутылку, он долго что-то искал у себя в карманах. Вытащив мятую пачку сигарет, удивленно на нее посмотрел.— Не потерял и не скурили. — Сунув в рот сигарету, и забыв прикурить, он вновь вернулся к бутылке. — Счас сделаем, Антонина Ивановна, а вы не хотите спросить, сдал я или нет… непослушное попалось, – сердился он на вино.— В вашем доме все так…
— Мне кажется, тебе хватит, как тебя такого отпустили?
— Меня никто не держал, и вообще я сам по себе… – В этот момент выстрелило вино. — Бумс! Черт, я тут пролил. Бокалы давайте…
— Я не буду.
До сих пор не замечая, что я стою у двери своей комнаты, Виталий заметался взглядом в поисках меня.
— Как, вы не хотите выпить за мои успехи!? – с пьяной обидой протянул он.
Я не знала, что говорить, что делать. Подойдя к столу, вытащила из его пачки сигарету, закурила.
— Ба, еще одно открытие, вы курите?
— Когда-то баловалась в институте.
— Выпьем? – на этот раз он не спросил, а вызвал, и вполне трезвым голосом.
Не дожидаясь ответа, сам нашел бокалы, сполоснул их под краном, разлил в них вино. Один бокал подал мне.
— Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, – выдохнула я, и без остановки высушила бокал до дна. — Еще! – потребовала я.
В недоумении Виталий вновь налил. Выпив разом и этот, я с грохотом поставила бокал на стол.
— Ты хотел, чтобы я выпила за твои успехи, я выпила, а теперь уходи, Вит!
— Что же это у нас с вами все шиворот навыворот, два года ни войны, ни мира! Вы и с мамой так дружили, на расстоянии сотни верст!– с горькой досадой воскликнул он.
— Замолчи! Тебя ждут друзья, Лена, и вообще на дворе ночь, я хочу спать!
— Спа-а-ть! – Взвыл Виталий, словно его локтем в пах ударили. И внезапно схватив бутылку, он со злостью бросил ее во входную дверь.
От неожиданности я вздрогнула, казалось, осколки зазвенели внутри меня.
— Это невыносимо! – вскричала я от необъяснимого страха, укрываясь у себя.
Но не успела захлопнуть дверь.
— Простите, простите! – кинулся за мной Виталий.
— Мне не нужны твои извинения, мне ничего от тебя не нужно, только исчезни, испарись ты наконец!
От бессилия, и еще отчего-то давящего внутри, я начала все крушить со своего стола: бумаги, книги, авторучки.
Виталий, было, бросился поднимать, но, видимо, мой безумный вид напугал его. Он обнял меня скорее от растерянности.
— Не надо, не надо!
И вдруг синева его глаз сменилась взглядом, который я уже видела однажды. Прежде чем я успела осознать неотвратимое, его губы властно завладели моими. Он целовал меня, как измученной жаждой пьет воду из ведра: взахлеб, ненасытно, проливая практически все на себя. Не давая опомниться, опьяненный жаждой обладания, он опрокинул меня на кровать, целуя шею, плечи…
Он злился на платье, его руки машинально искали на нем застежку, не найдя, в нетерпении, он просто рванул его пополам, неистово завладевая поцелуями моей обнаженной грудью…
— Тоня…Тоня… – страстно шептал он.
— Вит… Вит…– невольно шептала и я, от сладко горькой истомы, лишающей сил и разума, захватившей все мое существо……
Так, сошедшая с ума, августовская ночь вершила мой будущий рок.
Глава третья
На этом бы и закончить, на этом действительно закончилась моя жизнь, но даже в смерть есть свое время перехода, мой паромщик протащил меня по всем рекам Аида.
Я смутно помню, как оказалась в городе. Кажется, я ухватилась за предложение одного журнала приехать. Он собирался издать одну из моих повестей, но требовались доработки. Не зная, где и как буду жить, к радости учителей, особенно директора я уволилась из школы, проработав в ней пятнадцать лет, я так и не стала своей.
В городе меня приютила на время одна институтская знакомая, как, что, ничего не отложилось, кроме как: утром в редакцию, вечером из редакции. Знакомая ли мне нашла работу и даже комнатку в общежитии, я ли сама, но тот день, когда я собиралась вернуться в деревню, чтобы переоформить некоторые документы, я отчетливо помню и теперь.
Я уже садилась в автобус, как вдруг в киоске «Союзпечать» увидела тот самый номер журнала, в котором должна была выйти моя повесть. Я выбежала, купила журнал, тут же пролистала, повести нет, моего имени нет. Честолюбие во мне было приглушено изначально, но, именно эта повесть включило подсознание и заставляло действовать. Как бы не было смутным дробление дней, мне еще хотелось жить.
Вернись я в автобус…. Я же помчалась в редакцию.
Главный редактор был довольно представительный мужчина, лет сорока пяти, с красивой густой шевелюрой.
— Потрудитесь объяснить, Михаил Юрьевич, что все это значит? Где моя повесть! – громко и возмущенно спросила я, бросив журнал редактору на стол.
— Успокойтесь, Антонина Ивановна, сядьте, – засуетился он, подставляя мне стул и подавая воду. — Вот выпейте.
— Что вы мне воду подсовываете! Я не хочу успокаиваться! Вы же сами торопили, говорили, что номер вот-вот пойдет в набор…
— Вы возбуждены, – заметил редактор, смешавшись под моим натиском, улыбаясь приторной и неуместной улыбкой.
— Возбуждена! Да я в бешенстве, тоже мне девочку нашли!
— Да-да, знаем, вы человек свободных взглядов, – терялся он.
— Оставим мои взгляды в покое!
— Антонина Ивановна, – редактор встал, потом опять сел. — Здесь моей вины нет, то есть, нашей вины нет, вашу повесть не пропустил худсовет…
— Где же раньше был ваш худсовет, когда вы мне прислали приглашение?
— Антонина Ивановна, – повысил и он голос. — Вы взрослый человек и должны понимать, от нас мало что зависит. Неужели вам нужно это объяснять?
— Знаете, меня ваша зависимость нисколько не волнует. Я хочу получить ясный ответ, почему моей повести нет в этом номере?
— Видите ли, вы пишете довольно отвлеченно. Читатель любит конкретные действия, конкретные проблемы, читателю ближе реальная литература, им нужен сегодняшний день, а не…
— По-вашему, нужно исключить чуть ли не половину мировой литературы, которая не соответствует реализму? Простите, она вся ей не соответствует, ибо время не стоит на месте. Меняются монархи, строи, а внутренние конфликты людей остаются…
— Вы, конечно, правы, – смущенно улыбнулся редактор, — но автор должен отражать свое время. У вас хорошо показана работа сельского клуба, при этом в стороне остаются руководители, партийные работники, они бы не допустили такой фривольности на молодежных вечерах, молодежь, прежде всего, должна брать пример…
— Михаил Юрьевич, – перебила я. — Время отражает история, мое же дело не отражать и не фиксировать, а преображать. Всякая реальность слишком чудовищна, чтобы ее давать в голом виде…
— С вами невозможно спорить, но идеология нашей страны…
— Михаил Юрьевич, вы даже имя поэта носите, и не понимаете, что все догмы рано или поздно разрушаются, а человек всегда остается один на один с самим собой, и ему приходится решать куда более серьезные вещи, чем сколько, и кто надоил молока. Создавать социологических идолов в угоду «идеологии нашей страны» не по мне.
— Вы говорите опасные вещи!
— О, мне все равно. Отдайте мою рукопись, и я пойду.
Редактор только этого и ждал. Он облегченно вздохнул, встал, достал из шкафа рукопись.
— По секрету скажу, нам всем понравилась ваша повесть, просто, сейчас не ваше время, – сочувственно произнес он, как-то поспешно сбывая с рук рукопись.
— Не мое? Странно, чтобы время стало твоим, для этого нужно совсем немного: умереть.
— Антонина Ивановна, – редактор подсел рядом. — Я приглашаю вас в кафе. Там мы продолжим наш спор и подумаем, как вашу повесть направить в нужное русло, несколько необходимых штрихов, сокращения в нескольких местах и…
— Не смейтесь надо мной. У души одна идеология – свобода духа, и партийность у нее тоже одна – совесть.
— Хотя с вами трудно и опасно спорить, я настаиваю на кафе. Надеюсь, я сумею вас кое в чем переубедить, – рука редактора мягко легла на мое плечо.
— Вы самоуверенны, Михаил Юрьевич, – улыбнулась я, осторожно убирая его руку. — Прощайте.
Выйдя на улицу, у меня внезапно закружилась голова, потеряв способность ориентироваться, пошла наугад. В первую попавшуюся урну выбросила рукопись, она мне была больше не нужна. Перед глазами забегали черные круги, сильная боль сдавила темя и я успела увидеть, как качнулось над головой небо…
______________
Когда я открыла глаза, с удивлением увидела, что я нахожусь в больнице. Ко мне подошел пожилой мужчина с добрыми ласковыми глазами. Он пощупал мой пульс.
— Не волнуйтесь, все хорошо, – вкрадчиво произнес он. — Переутомление, небольшое перевозбуждение нервной системы. Ничего страшного. В вашем положении нельзя нервничать. Покой и еще раз покой.
— Почему я здесь? Что со мной?
— В том-то и беда, милая, что не понимаете, иначе были бы осторожнее. Ну, ничего-ничего, глазки светлые, день-другой и домой. Вы только не волнуйтесь по пустякам? В вашем положении, это вредно.
— В моем положении? А какое у меня положение? – недоумевала я.
— Известное, вы, милая, матерью будете, вы на третий месяц пошли…
— Вы хотите сказать… вы…
— Именно, ребенок у вас будет, не пугайтесь, в вашем возрасте трудновато, но страшного ничего нет.
Ребенок! Чувством новой жизни под сердцем, как штормовой волной ветра, меня отбросило назад, в то, отчего бежала как в бреду в никуда. Через неделю меня выписали. Как когда-то деревня, город вдруг стал чужим, холодным. Я шла по шумным улицам, зажатая каменными домами, с одним лишь желанием вырваться на простор. Может я инстинктивно рвалась к свободе, к себе реальной, если бы на миг ясность вернулась, однако рок неумолимо завладевал мной.
Ночь упала внезапно, мост, словно возвышающийся над всем городом. Холодный, порывистый, пронизывающий ветер, колючий снег, беснующаяся река, с пеной бросающаяся на гранитные берега. Я на балюстраде, в жажде высвобождения ли, забвения ли…
Глава четвертая
Первым кого увидела, открыв глаза: странного человека, большого бесформенного, на коленях он держал огромные руки. Лицо у него было большим, не то загорелым, не то смуглым, скулы широкие, лоб низкий, подбородок тяжелым, черты крупные, словно слепленные неумелой рукой, при этом в них не было никакого выражения. Ему было не больше сорока лет, но его волосы были точно вымазаны мелом, правда, седина смягчала его застывшие грубые черты.
Заметив, что я открыла глаза, мужчина забеспокоился, заерзал на стуле, ища кого-то взглядом.
Ко мне подошел высокий мужчина в белом халате, молодой, ему было лет тридцать с небольшим. Его лицо внушало доверие. Взгляд его был глубокий проникновенный.
— Вот и прекрасно, – произнес он приятным бархатистым голосом, садясь рядом.
— Кто вы?
— Я Егор Дмитриевич, ваш лечащий врач. Как вы себя чувствуете?
— Не знаю, скорее всего, никак.
— Это ничего. Припомнить что-нибудь можете?
— Припомнить? – удивилась я.
Ужас пробил с головы до пят, я абсолютно ничего не помнила, что-то или кто-то напрочь стер мою жизнь, словно за ненадобностью.
— А вот тревожиться не нужно. Может быть, вы своего мужа вспомните? – Доктор указал на большого человека, от напряжения он даже вспотел.
— Муж? Это мой муж?
Я не испугалась, обрадовалась, пустота была гораздо страшнее, и мне было все равно кто этот человек.
— Кажется, – обратился доктор к мужчине. — Она вас восприняла. Это хороший знак. Сейчас вам лучше уйти, не надо ее лишний раз волновать.
Прошло около двух недель. Я уже могла вставать и даже легко освоилась в незнакомом месте. Доктор каждый день вызывал меня на прием, расспрашивал мою реакцию на лечение, часто спрашивал о нелепых вещах: о погоде, о том, какой сегодня день, число, люблю ли я собак, как отношусь к грызунам, и что-то записывал у себя. Не понимая его вопросов, я как-то спросила:
— Вы считаете меня сумасшедшей?
Он улыбнулся.
— Нет. Просто, скажем так, ваше психическое состояние утратило иммунитет, но это временное явление, – неохотно ответил он. И о чем-то подумав, пристально посмотрев на меня, заговорил вновь. — Антонина Ивановна, вы за это время достаточно окрепли. К тому, что я вам скажу, вы должны отнестись совершенно спокойно. Вы готовы?
— Я постараюсь.
— Прекрасно. Я бы хотел, чтобы вы расположились так, как вам удобнее, лежать не обязательно.
Я со стула перешла на диван, доктор сел рядом.
Давайте подведем итог. Итак, вы ничего не помните, но мужа вроде бы, признали?
— В моем положении…
— Если бы вы немного что-то помнили, нам бы легче было найти причину вашего заболевания, но… — доктор говорил с усилием, с необычайной осторожностью подбирая слова, и это меня настораживало. — У вас такой несочетаемый букет, что я сам теряюсь…
— Букет чего?
— Ваш муж говорит, — продолжал доктор, как бы ни слыша меня. — Он говорит, что вы плохо переносите беременность, у вас частые обмороки, провалы памяти, но это признаки скорее другого…
— Беременность? – само слово напугало меня.
— Да, я пока не говорил, вы были слабы, теперь вы должны знать, что станете матерью. В таком возрасте, как у вас, рождение ребенка иногда осложняется. Я предполагаю, что беременность вызвала в вас определенное стрессовое состояние, помимо этого есть и еще причины. Сейчас же для вас главное — ребенок, вы должны это осознать полностью. Вы в относительной форме, но с лекарствами нужна осторожность, я сейчас не могу применить тот курс лечения, который ускорил бы ваше выздоровление…
— Вы думаете, я не скоро обрету саму себя?
— Вам нужно думать о ребенке. Вам необходим внутренний покой, и я думаю, что домашняя обстановка пойдет вам на пользу. Мы вас выпишем буквально на днях…
— У меня такое чувство, что вы чего-то не договариваете. Егор Дмитриевич, как бы там ни было, я люблю ясность. Я должна знать, что меня ждет.
— Я бы тоже хотел больше ясности. Надеюсь, что вам дома будет легче. Ваш муж обещал сделать все, чтобы вы не волновались…
— Сплошные ребусы. Я боюсь, что …
— Нет, Антонина Ивановна, вы все сможете! Я уверен. Доверьтесь мне, и все будет хорошо.
Я внимательно всмотрелась в доктора. Темные волнистые волосы аккуратно обрамляли узкое лицо. Черты его были правильные и тонкие. Бледность им придавала особую нежность.
______________
Я вернулась «домой». Андрей жил в небольшой однокомнатной квартире, окна ее выходили на тополиный дворик с детской площадкой. Я сразу почувствовала: здесь мне места нет. Эти каменные стены теснили, закупоривали мою душу, постоянно хотелось выйти за их пределы. Многое для меня было странным, особенно, какое-то навязчивое неприятие дома и его хозяина, который почему-то был моим мужем. Я вглядывалась в этого молчаливого, сумрачного человека, дивясь его ранней седине, могучему телосложению, и сердце невольно отвергало его существование. Увы, оно было слишком неоспоримо.
"Но нас же что-то связывало до сих пор, коль я жила с ним?" – тщетно отыскивала я хоть какую-нибудь сродность.
Андрей действительно ревностно следил за моим здоровьем, за развитием беременности, часто пугаясь моей задумчивости.
— Вспомнила? – спрашивал он, и его лицо страшно напрягалось.
— Что? – тут же спрашивала я.
— Доктор не велел, сама, сама, – отмахивался он.
Иногда мне казалось, что я ценила в нем именно молчаливость и надежность защиты. Я боялась города: больших, серых домов, вечно снующей куда-то толпы, рева машин. Без Андрея я на улицу не выходила. К тому же он вел кочевую, шоферскую жизнь, сутками не бывал дома, для меня это был еще один плюс. Впрочем, я не знала, как относилась раньше к его долгому отсутствию, сейчас же меня это радовало.
Я не понимала, почему Андрей нервничал, когда мне нужно было на прием к врачу. Уже с утра он начинал пугать меня. Вдруг хватал за руку, возбужденно спрашивал: "Вспомнила?". В его пустом взгляде выражался странный страх. Не меня, а будто себя он уговаривал; "Ты, того, жена мне, жена и баста! Вон и дите будет". Он будто пытался простить за что-то и не мог. Казалось, он не меньше меня был заинтересован в том, чтобы я как можно скорее все вспомнила. Увы, моя жизнь была стерта умелой рукой. Часто я раздражалась, злилась на пустоту внутри себя, на Андрея, которого не понимала и боялась. С самого начала он вел себя так, словно я принадлежала ему вечно. Возвращаясь с работы, утром или вечером, он прямо с порога шел к столу, иногда забывая снять верхнюю одежду или, скорее, не считая нужным ее снимать. Спала я или нет, он приказывал: "Корми давай, ты жена мне. "Я вставала и подавала ему обед. Он ел, а потом заваливался спать. По ночам я часто выходила на кухню, садилась перед зеркалом, рассматривала свои руки, понимая, что они мои, но не чувствуя их своими. С надеждой я всматривалась в свое отражение. Из зеркала смотрело исхудалое, бледно-серое лицо. "Кто ты?" – спрашивала я, отражение молчало, только в глазах таилась глубокая печаль не то прошлого, не то настоящего.
Единственной отдушиной было посещение врача. Как только я входила в кабинет и ложилась на диван, слыша приятный, бархатный голос, с плеч спадала тяжесть, я погружалась в легкую, беззаботную волну. Доктор со мной был сдержан, но приветлив, о самой болезни ничего не говорил. Он сетовал на то, что не может применить другой курс лечения, и тревога проступала на его лице. В основном же, мы говорили о пустяках, правда, с каким-то потаенным интересом он расспрашивал об Андрее, о моей домашней жизни. Чаще он говорил о ребенке; радовался, что беременность протекает нормально. Настаивал на душевном покое, почти требовал, чтобы я не мучилась настоящим. Он с таким нетерпением ждал моих родов, словно к ним имел непосредственное отношение. Каждый раз он неотступно повторял: "Думайте о ребенке. Он — ваше спасение".
Ребенок? Сознанием я это не воспринимала, но чувствовала, как внутри бьется жизнь, она пугала и радовала одновременно.
Чем ближе подходил срок, тем беспокойней становился Андрей. Он вскакивал среди ночи, метался по квартире. "Это мое, мне Бог послал!" — бубнил он о чем-то своем, точно в бреду. Я спала отдельно на диване, и мне было не по себе от его метаний. Возвращаясь с работы, он часто забрасывал стол фруктами. "Вот тебе, того, надо". Что-то похожее на улыбку было на его лице. "Это ничего что хворая, я могу... это, как его, лучше", – шептал он себе под нос. Как ни странно, его внимание меня трогало. Я понимала, без этого человека в эти полгода вне времени, вне жизни, в глухой пустоте, в непонимании самой себя — я сошла бы с ума. Я спасалась в чувстве благодарности к этому неуклюжему человеку.
______________
Наконец настал тот день, которого с таким нетерпением ждали доктор и Андрей, и каждый из них затаил свой страх. Я же просто не осознавала.
Не то снилось, не то грезилось наяву: погруженный во тьму город, под ним разверстая пропасть, жаждущая поглотить тысячи каменных сводов. Страх, казалось, жил в самом воздухе. Спастись от неведомой силы было невозможно. Я чувствовала, как нависает надо мной город, сталкивая меня в черную бездну...
Когда я очнулась, для меня перестало существовать даже настоящее.
Глава пятая
Восстанавливалась я медленно. Первое время меня держали в общей палате, но доктор добился, чтобы перевели в отдельную. Проходили месяцы, а я сутками сидела на койке в полном безучастии ничего, кроме ночи внутри себя, не видя и не слыша. Лишь через три месяца мое сознание включилось в жизнь. Это произошло среди ночи. Сон, что привиделся во время родов, не отпускал меня. Я часто просыпалась от страха неотвратимого полета в безвестность. В ту ночь сон повторился с острым ощущением живой достоверности. В тот момент, когда город выталкивал меня в бездну, надо мной вдруг распростерлись два огненных крыла. Они подхватили меня, и откуда-то из глубины небес прозвучал голос: "Несите ее к сыну, к сыну..." Долгим раскатом разносились слова в пространстве, пробуждая мое больное сознание.
— Мой сын, мой сын! — кричала я уже наяву, чьи-то крепкие руки держали меня.
— Успокойтесь, успокойтесь, – мягко просил чей-то голос, и уже не ко мне, раздраженно: – Ничего делать не умеете!
Я открыла глаза и сразу узнала доктора. Рядом с ним стояли две медсестры бледные и перепуганные.
— Чего стоите? Принесите больной чаю, вы больше не нужны.
— Главврач сказал...
— Мне плевать, что он сказал, это моя пациентка, я сам знаю, что делать! – обратившись вновь ко мне, доктор улыбнулся. — Теперь все будет хорошо, страшное миновало...
— Мой сын... мой сын...
— Все в порядке, все хорошо, сейчас принесут чай. А вот и чай! — доктор взял из рук медсестры стакан, подал мне. — Пейте! – приказал он.
Я жадно выпила.
— Где мой сын?
— Он с отцом, не...
— Но у него нет отца, у него только я, я!
— Тихо – тихо, ложитесь, вам нужен отдых. Вот так, хорошо. Ваш организм сам борется за вас. За сына не волнуйтесь, он в надежных руках, Андрей хороший отец.
— Андрей? Ах, Андрей...
— Вот видите, все приходит в норму. Вы хотите видеть сына? — осторожно спросил доктор.
— Да, хочу, — еле слышно произнесла я.
— Вот и прекрасно. Андрей придет через три дня.
— А как его назвали? – робко спросила я.
— Как бы вы хотели назвать вашего сына? – неожиданно спросил доктор, странно всматриваясь в меня.
— Николаем, – не задумываясь, ответила я.
— Почему?
— Не знаю, мне кажется, я всегда так хотела назвать своего сына.
— Вы так его и назвали, когда бредили. Что ж, замечательно, – улыбнулся доктор и ушел.
Три дня я провела в напряжении. И теперь мне приходилось заставлять свое спящее сознание принять то, что принадлежало мне, что было моей плотью. Лишь во сне во мне пробуждалось чувство любви и радости, а днем все исчезало. Сердце замолкало и наполнялось тревогой. Не о том, что будоражило меня во сне, не о своих дневных страхах, я доктору не говорила. Мне необходимо было самой преодолеть этот внутренний отказ не столько от сына, сколько от себя. Мне казалось, что легко справлюсь, и смогу обмануться и обмануть.
В тот день я старалась быть спокойной.
— Вот и мы.
Доктор внес в палату большой белый кулек, перевязанный синей лентой, осторожно положил на кровать. Там, в кульке, что-то кряхтело, сопело, хныкало. Сдавливающая боль в груди не позволяла дышать, пересиливая страх и слабость в ногах, я подошла к кровати.
— Не ребенок — ангел, – умиленно расплывался в улыбке доктор.
Я увидела круглое розовое личико с голубыми глазами, оно недовольно морщилось и жадно сосало соску. Не сознание, не чувство, инстинкт – прижать, уже протянула руки, холодное оцепенение всего существа остановило. Я готова была кричать во все горло от бессилия.
— Кто его кормит? — спросила я, глотая слезы, отступая назад.
— Андрей нанял сиделку. Он получает отличные смеси. Он за ними ездит куда-то на край города.
Доктор говорил, а сам пристально следил за мной. Под его пытливым взглядом, боясь больничных стен, не желая быть погребенной в них заживо, я все же взяла живой сверток на руки. Маленькие глазки, с любопытством разглядывающие меня, сжимали грудь, и внутри будто треснуло что-то.
— Мой, мой, — твердила я, не в силах заставить себя почувствовать в этом существе свое спасение.
— Довольно, — заспешил доктор, забирая сына. — Вы еще слабы.
Когда он ушел, я упала на кровать, заливаясь слезами.
— Антонина Ивановна, – услышала я, — поверьте, все хорошо, вы идете к выздоровлению.
Утешал ли доктор или говорил правду, я не знала. Знала лишь то, что должна выйти из больницы, чтобы вернуться к сыну. Здесь это было невозможно. Поэтому уже на следующий день я вела себя так, будто не было трех месяцев провала памяти и чувств.
Доктор не ошибся, мое здоровье, действительно, стало улучшаться. Мысли о сыне поддерживали во мне силы и веру. Еще через месяц доктор начал поговаривать о выписке.
______________
За несколько дней до долгожданного часа свободы, он вызвал меня к себе.
— Нет-нет, ложиться не нужно, — остановил он. — Вот здесь у меня рецепты, эти лекарства вы будете продолжать принимать.
— Как, разве я...
— Вы не нуждаетесь в стационарном лечении, но снять вас с учета мы пока не можем. Время от времени вам придется нас навещать. Сегодня очень душно, — вдруг произнес доктор, отворяя форточку.
Духоты я не заметила. В кабинете было довольно прохладно. Из окна пахнуло свежим, осенним воздухом. Я подошла к окну. В парке садовники сметали листья в кучи. От голых деревьев было грустно на душе.
— Вот и я, как эти тополя, беззащитна в своей невольной обнаженности, — задумчиво проговорила я.
— Что?
Закуривая, думая о чем-то своем, доктор, странно посмотрел на меня. Затем подошел к столу, достал из ящика какой-то журнал, он уже был раскрыт на определенной странице, подал мне.
— Зачем?
— Прочтите, хотя бы бегло, — попросил он.
Прочитав название рассказа -"Возвращение", подумала, что это намек, однако его фабула показалась знакомой. Я занервничала и бросила журнал на стол. Когда что-то забытое начинало во мне проситься, это напоминало боль пробуждения замороженного тела. Как я не пыталась, все равно ничего не могла вспомнить, только ощущения, туманные видения, это мучило и терзало.
— Зачем? — вновь спросила я.
Доктор затушил сигарету, взял журнал, нашел последнюю страницу, вновь подал мне.
— На этих фотографиях вы никого не узнаете?
На одной из них я узнала себя, правда, на ней я была моложе.
— Егор Дмитриевич, я не понимаю, вам хочется...
— Да, мне хочется выпустить вас здоровым человеком. Может так случиться, что действительность окажется не такой, какой вы ее...
— Зачем вы меня пугаете?
— Не пугаю, предупреждаю. — Доктор отвел меня к дивану, усадил и сам сел рядом. — Я должен признаться, что так и не сумел добраться до причины вашего заболевания. Одни предположения, догадки. Все мои звенья рассыпаются, и, прежде всего, о вас...
— Об меня? — удивилась я.
— У меня нет вашего прошлого, за которое можно было бы зацепиться, нет его признаков. От вашего мужа ничего нельзя добиться. Я не знаю, были ли вы подвержены депрессиям, в общем я ничего не знаю! Кроме одного, вы испытали какое-то психическое потрясение. Но вы поразительно трезво мыслите, вас невозможно сбить. Сама амнезия не страшна... — Меня настораживало то, с какой осторожностью говорил доктор, он тщательно подбирал слова, явно пытаясь о чем-то умолчать. — Вы достаточно окрепли, и психическое состояние ваше уравновесилось, но большего я сделать не могу. Наверное, ваш главный врач — время. Вы должны быть готовы к тому, что однажды вспомнив все, что непременно произойдет рано или поздно, вы окажетесь не в тех условиях, в которых жили раньше... Однако я буду рад ошибиться...
— Из всего, что вы сказали, я ничего не поняла.
Вдруг я осознала, доктор, по сути, признался в своем поражении, это его, вероятно, и угнетало. Как молодой специалист, он, видимо, не привык к отрицательным результатам. Мне было жаль его. Лично я думала иначе: не пошли мне его судьба, вряд ли бы я когда-нибудь вышла из этих печальных стен.
— Извините, меня ждет работа, — вдруг заспешил он, подскочив к столу, схватил папку и быстро вышел за дверь.
Я лишь грустно улыбнулась.
Глава шестая.
Страшно было входить в квартиру, за дверью которой раздавался детский плач. На мгновение твердость духа мне изменила. Как только я переступила порог, чуждый воздух тотчас охватил мое тело и душу, я внутренне потерялась. Нас с Андреем встретила женщина средних лет, она держала на руках Ника и кормила его из бутылочки. Андрей, забыв обо мне, сбросив куртку, взял у женщины сына. Его лицо неожиданно просветлело, с него сбежала угрюмость, в глазах появился блеск, при этом ни одна мышца не шевельнулась: ни улыбки, ни полуулыбки.
— Мне можно идти? — спросила его женщина. Она была небольшого роста, худая, с вытянутым, серым лицом. Птичий нос как бы зачеркивал ее мелкие черты. Ее взгляд был острый, цепкий, неприятный.
Я стояла в коридоре, не осмеливаясь даже дышать.
— Пойду что ли? — вновь спросила она Андрея, вероятно, привычная к его молчаливости и замедленной реакции.
— Оно да, — буркнул он, поглощенный кормлением ребенка.
— Завтра-то как, приходить, аль нет? — одеваясь, разговаривая с Андреем, женщина бросила на меня презрительный взгляд.
— Не на Тоньку же дитя оставлять, — пробасил он.
Женщина ушла, а я все еще продолжала стоять в коридоре. Андрей, накормив ребенка, осторожно положил его в кроватку.
— Чего застыла-то, раздевайся, суп иди, грей, чай домой пришла. Глашка вчерась там что-то сварганила, — пробубнил он, закрывая дверь в комнату.
Увы, я только теперь поняла, что абсолютно не готова принять свое настоящее. В комнате заплакал малыш, я кинулась к нему, но Андрей грубо отстранил.
— Уронишь еще, — как бы объяснил он.
Мне предстояло вновь привыкать к этим стенам, к присутствию Андрея, главное, к существованию маленького создания, которого я внутренне еще не воспринимала, но уже знала, что живу исключительно ради него.
______________
В первое время я даже радовалась, что Андрей не допускал до сына, он сам кормил, пеленал, укладывал, когда уходил на работу, его место занимала Глаша. Этой маленькой, несговорчивой женщине, с колючим взглядом, он доверялся целиком, точно она была хозяйкой дома, а я приходящей кухаркой и прачкой.
Проходили месяцы, моя жизнь стояла на месте. Казалось, я свыклась со своим положением некой тени. Несмотря на все упорство Андрея и Глаши: не допустить меня к сыну, я постепенно отвоевывала право быть рядом с ним. Ник неохотно шел ко мне. Грубые, но ловкие руки Андрея ему были роднее. Со мной Ник насупливался, кривил рот, морщился, хрипел.
— Не пугай пацана-то, — тут же на помощь к нему прибегал Андрей. — Он еще, того, не привык.
— Как же ему привыкнуть, если вы его мне не даете! — возмущалась я.
— С тебя и кухни хватит. Тарелку разобьешь, не жалко. Оно еще в больницу слетишь, потом отдувайся.
Чувствуя свое бессилие, я отступала. Мне все мешало: стены, ревность, грубость и недоверие Андрея, приходы несносной Глаши. Стоило заслышать ее шаги у дверей, как внутри все тяжелело. Она даже на минуту не опаздывала. Андрей за дверь, она в дверь, и сразу к Нику, вернее, в кресло, за книгу. Ник всегда радовался ей. Сына я принимала каким-то двойным сознанием. Одно шло изнутри, другое из настоящего, где я сама отсутствовала. "Вспомнить, вспомнить!" — приказывала я себе каждое утро и вечер; ни разу не проснувшись с чувством родного дома. Иногда мне очень хотелось ощутить Андрея своим, но ужасалась от одной мысли о его грубых и больших руках. Мне ничего не оставалось, как уповать на время. Вечерами я не жила, лишь днем дышала свободнее, вступая в постоянный спор с непробиваемой Глашей. Ей не было дела до Ника, накормив, переодев, она возвращала его в кроватку, где ему уже не хотелось сидеть и играть с погремушками. Глаше же хотелось только читать, это была ее страсть. Она читала все без разбора, залпом. На нее не действовали ни плач Ника, ни его крики.
— Глаша, вам трудно спустить ребенка на пол!
Я выхватывала Ника из кроватки, опускала на пол. На миг он утихал от перемены мест, поняв, что он свободен, начинал стремительно ползать, при этом, прихватывая все, что привлекало его внимание.
— Ну вот, теперь опять толком не почитаешь, будет везде лазить, — недовольно бурчала Глаша.
— Хотите читать, идите домой, здесь вам не читальный зал!
— Ишь, прыткая какая. Я твоему мужу не нанималась еще и за тобой приглядывать. Ты бы ему спасибо сказала, он, вон, с тебя сколько хлопот поснимал.
— Вы наняты заниматься ребенком, вот и занимайтесь!
— Тонька, ты бы не ершилась, права-то у тебя птичьи, не ровен час...
— Сами вы птица!
Не о Глаше я, конечно, думала. Меня поглощал Ник. Я испытывала невероятное наслаждение, возясь с ним на полу, кажется, ему тоже это нравилось.
Вечером, Андрей только входил, Глаша тотчас кидалась к нему, жалуясь на меня. Он вскидывал на меня тяжелый, ревностный взгляд, что-то невнятное бубнил себе под нос, а через секунду забывал о моем существовании, услышав радостные крики Ника.
Все чаще я настаивала на том, чтобы Андрей избавил меня от сиделки. На что он отвечал:
— Погодь Тонька, не гони, вот пойдет Колька. На тебя надежи-то нет, еще за тобой пригляд нужен.
Открыто отказать он не смел, но и уступать не собирался, За мою болезнь, которую явно преувеличивал, он хватался, как за спасательную нить. Нет, я отказывалась понимать, как я могла связать с этим человеком свою жизнь, и до боли в висках, напрягая мозг, я заставляла его выдать хотя бы крупицу прошлого.
______________
Как не трудна, как нестерпима порой жизнь, а к ней неизбежно привыкаешь. За полгода, не в силах что-либо изменить, я смирилась. Правда, я потребовала, чтобы Глаши больше не было в доме.
Ник уже начинал ходить, по-своему что-то лепетал. Его отношение ко мне было каким-то собственническим. Когда ему было что-то нужно, он вцеплялся в мою ногу, серьезно жмурился и требовательно произносил:
— Мне!
Через минуту он вновь отыскивал объект желаемого. Ему нравилось приказывать, мне же, подчиняться.
Стоял март. Однажды вечером Ник сильно раскапризничался. Я отобрала у него нож, каким-то образом он умудрился стащить его со стола. Он бил меня по ноге и требовал:
— Мне, мне! Мое!
В кухню вошел Андрей.
— Чего парня изводишь, — пробасил он, беря на руки Ника. — Не умеешь с дитем, завтра Глашку возьму!
— Я ее не только в квартиру, в подъезд не пущу!
— Ты тут, Тонька, того...
Договорить не успел, позвонили в дверь, он пошел открывать, держа на руках Ника. Через несколько минут я услышала:
— Воно, а я к вам собрался. Тонька чего-то дурить начинает.
Не понимая, кому он на меня жалуется, я продолжала готовить и вдруг на пороге кухни появилась высокая, сухощавая фигура доктора. Я непроизвольно застыла.
— Что? Зачем вы пришли? — испуганно спросила я.
— Здравствуйте, Антонина Ивановна! — улыбнулся он. — Я пришел пригласить вас на прогулку. Сегодня чудный вечер, а вы, по-моему, любите весну.
— На прогулку? — опешила я.
— У меня сегодня свободный вечер, я решил его провести с вами. — Он протянул мое пальто.
Доктор не ошибся. Вечер действительно был чудный. Шел небольшой снежок. Зимняя усталость сумраком ложилась на город. Его суетливая, шумная жизнь притихла, ничто и никто никуда не спешил. Мы долго шли молча. Я первая решилась заговорить.
— Тысячу лет не была на улице, без Андрея не выхожу. Недавно прогнали Глашу, я прогнала. Теперь с Ником буду гулять я. У нас под окном замечательный дворик. — Я прервала себя, вдумчивость доктора беспокоила. — Егор Дмитриевич, вряд ли вы пришли за тем, чтобы подарить мне этот вечер.
— Вы правы, в мои обязанности входит навещать пациентов. Весна — время обострений, — сухо ответил он.
— И как я вам? — я подняла на доктора пристальный взгляд. — Как видите у меня все хорошо. Мой сын ко мне привязан, остальное...
— Не имеет значения, — договорил он.
— Ах, Егор Дмитриевич, — я подхватила его под руку. — Посмотрите сколько жизни вокруг. Еще не видно, но уже чувствуется пробуждение природы. Не правда ли, и город сейчас особенный, не такой серый, грубый, не такой повседневный. Множество судеб смешиваются на его улицах. Как много отпадает, когда задумываешься не об отдельности своей жизни, а о всеобщей причастности к гигантскому миру, в котором каждый из нас крупица великого космического проявления.
— А вас не тянет к бумаге? – спросил доктор, пристально в меня всматриваясь.
— Опять вы о чем-то своем. Давайте просто дышать воздухом, наслаждаться... Егор Дмитриевич! — вскрикнула я, резко его останавливая. — Смотрите, смотрите! Смотрите, я же знаю этот дом, бесспорно знаю!
— Какой дом, Антонина Ивановна?
— Пойдемте, пойдемте внутрь! — в нетерпении я тащила доктора к подъезду высокого, многоэтажного дома.
— Туда нельзя, Антонина Ивановна, это правительственный дом...
Напрасно доктор пытался меня удержать, я уже входила в просторный, светлый подъезд. На лестнице сидела ветхая вахтерша в платке и ватнике.
— Куды? — грозно прохрипела она.
— Бабушка, бабушка! — взволнованно воскликнула я, крепко держа руку доктора. — Я здесь жила, жила! На втором этаже, вон там...
— Многие здесь жили, — вахтерша преградила нам путь. — Всех не упомнишь.
— Бабушка, я, вон там, в двадцать седьмой... я...
— В двадцать седьмой? — задумалась она. — Ныне там какой-то по области живет. Здесь серьезные люди живут, тут нечего, шли бы вы, а то...
— Егор Дмитриевич, я здесь жила, понимаете, с папой жила...
— С папой говоришь? — протянула вахтерша. — Это что же, Иван Николаевич тебе отцом приходился? Земля ему пухом. Доброй души был человек, таких нынче-то и нет. Идет, бывало, домой, тот яблочек, то конфет, то шоколаду, детям, говорит, снеси, а хочешь, мол, и сама скушай, — вахтерша уже обращалась к доктору. — Тонька у него шальная девка была, все по перилам съезжала. На дню раз десять туда-сюда пробежит. Иван Николаевич, царствие ему небесное, бывало, заходит, и все про Тоньку спрашивает, дома ли, одна ли. Тонька одна и не ходила, все с компанией, и все бегом. Так это ты что ли?
— Я, бабушка, я!
— Чудно, прыти-то, видать, поубавилось. Вот пригляделася, я вижу же плохо, ты похожа на своего отца, видать, тоже добрая. Живется, поди, невесело, глаза-то, вон, грустные.
— Это бабушка ничего, ничего, я вспомнила, вспомнила, понимаете!
— Антонина Ивановна, — доктор настойчиво уводил меня к дверям.
— Я там, на втором этаже...
— Да-да, пойдемте, пойдемте отсюда...
Вытащив меня на улицу, таща за руку, доктор почти бежал по тротуару, я еле успевала за ним. Наконец мы сели на скамейку у метро. Доктор закурил.
— Мне можно? — он молча подал сигареты. — Егор Дмитриевич, я вспомнила! Но вы вроде не рады?
— Нет-нет, я очень рад, просто... Расскажите, что вы вспомнили? — в голосе его мне послышалось недоверие.
Возбужденно и упоенно я рассказывала о детстве, о том, как мы с отцом вечно переезжали из одной казенной квартиры в другую, о его безграничном ко мне доверии, он не боялся ребенком оставлять меня дома, не желая сдавать в детский сад. Вспомнила и беззаботные школьные годы. Только учебу в институте помнила смутно, отрывками. Впрочем, я больше рассказывала об отце, о том, как мы проводили время на даче у его друга, как он незлобиво ругал меня за то, что я всюду использовала его имя.
Доктор слушал внимательно, курил, когда я замолчала, спросил:
— Вероятно, вы помните своего деда, коль в честь его назвали сына?
— Нет, мы всегда жили вдвоем. Я маленькой звала отца "Ник", а потом "Николаичем", мне не нравилось его имя, оно ассоциировалось у меня с Иванушкой – дурачком.
— А писать вы же начали в институте? Ваш первый рассказ печатался в "Юности".
— Да, я что-то помню. Помню, мы поругались с отцом. Он всегда считал литературу буржуазным занятием, признавал только Пушкина и Горького.
— Что ему не мешало воспитывать вас в демократическом духе.
— Нет, он просто не вмешивался в мое развитие.
— А замуж вы вышли...
При упоминании об Андрее я вздрогнула.
— Я уверена, что на это были веские причины.
— Боюсь, что так.
— Мне пора, — я поднялась.
— Я вас провожу.
— Вы мне ничего не скажете? — осторожно спросила я.
— Я рад, что вы так много вспомнили, по крайней мере, вы теперь — вы. Я заметил в вас некоторую нервозность, будьте осторожны, вы подвержены депрессиям, а они восстановлению памяти не способствуют.
— Вы хотите сказать, что мне еще долго...
— Я не знаю, но надеюсь, что все очень скоро нормализуется.
Глава седьмая.
Постепенно я научилась не думать, не чувствовать. Ник вел отсчет моим безотрадным дням, наполняя их смыслом. Как только за Андреем захлопывалась дверь, я начинала дышать всей грудью, целиком отдаваясь сыну. Мы много с ним гуляли, часто ходили в мороженицу, а когда не позволяла погода, читали сказки и играли.
С наступлением вечера все менялось. Для Ника существовал только Андрей. При нем он в буквальном смысле ходил на голове, ему ни в чем не было запрета. Меня он уже не слушал, чувствуя надежную защиту Андрея.
Перемен я уже не ждала, пытаясь внутренне приноровиться к странной для себя жизни. Правда, за полгода я совсем забыла о больнице, и считала себя здоровым человеком. Иногда меня смущали неожиданные приходы доктора, мы сидели на кухне, пили чай, говорили ни о чем. Однако я замечала в нем то внимание, с которым он прислушивался не к моим словам, а к жизни в моем доме.
Однажды я с нетерпением ждала появления доктора. Когда он пришел, я сразу увела на улицу.
— Егор Дмитриевич, – возбужденно начала я. — Я недавно случайно нашла свой институтский диплом. Андрей прячет почему-то мои документы...
— Вы хотите преподавать? — испугался он.
— О, это было бы так здорово! Наконец-то я бы зажила свободно, и Ник, он устает от общения со мной, ему нужно быть с детьми, он к ним сам рвется, Андрей же не хочет и слышать о детском саде...
— Это все замечательно, но...
— Егор Дмитриевич, вы сами говорили, что подсознание хранит все, при необходимости...
— Если не подсознание, то вы сами сядете за учебники. Я уверен, вы бы быстро добились успехов, более того, я бы сделал все, чтобы помочь вам, дело не в этом...
— Вы думаете, — робко начала я. — Меня не снимут с учета?
— При желании я мог бы добиться и этого... Ах, если бы вы вспомнили все до конца! — с досадой воскликнул доктор. — Антонина Ивановна, время идет, время! Боюсь, что не в вашу пользу! Понимаете, амнезия — это щит. Человек забывает то, что нарушило его внутреннее равновесие. Одни от этого не страдают, другие просто попадают в те же условия, что и раньше... С вами все иначе... С одной стороны ваш щит охраняет от прошлого, с другой влияет на ваше настоящее, так или иначе, в вас нет покоя. Беда вся в том, что вы сами не хотите вспомнить...
— Не хочу! — возмутилась я.
— Нет! Вы пытаетесь смириться с настоящим...
— Вы ведете к тому, что меня не допустят сейчас...
— Вы сами все понимаете. Если бы я мог найти причину, какое-то главное звено постоянно ускользает...
— Стало быть, — усмехнулась я, не сумев скрыть обиду, — вы приходите не как друг. Я для вас подопытный кролик. Вы как-то говорили, что пишите диссертацию, отталкиваясь от моей болезни...
— Антонина Ивановна, до сих пор я не замечал в вас цинизма, — оскорбился доктор.
— Простите, я, действительно, чувствую себя таким кроликом.
— Вы просто устали, я верю, все будет хорошо.
Однако уверенности в голосе доктора я не услышала.
______________
На дворе был октябрь. Ветер давно сорвал последнюю листву, и город погрузился в темно-серую мглу. Мне было в нем неуютно и тревожно, но я осваивалась в его бесконечном шуме и многолюдности, уже давно ходила по магазинам самостоятельно. Так было и в тот день. Я бегала за продуктами, стояла огромные очереди. Наконец собралась возвращаться домой. Вдруг чей-то женский голос несколько раз произнес мое имя. Я не обращала внимания, пока кто-то не ударил меня по плечу.
— Тонька! Оглохла что ли? Совсем загордилась, старых подруг не признаешь!
— Вы меня? – удивилась я, вглядываясь в высокую, симпатичную, модно одетую женщину. Ей шла шляпа с широкими полями и длинное кожаное пальто.
— Тебя, тебя! Не узнаешь что ли? И то, столько лет пролетело, как разбежались по институтам, с тех пор не виделись. Я сама тебя еле узнала, по походке и по осанке. Ты всегда была легка на ногу и ходила прямо. Вижу, постарела, а все та же гордая походка.
Тщетно я врезалась глазами в женщину, напрасно вызывала в памяти школьные годы. Нет, ее не помнила.
— Вы меня знаете?
— Тонька, ты даешь! Как же мне тебя не знать, когда мы с тобой десять лет за одной партой просидели! — смеялась женщина.
— Я Ирка, неужели не помнишь, ты постоянно списывать мне давала, за меня контрольные все решала, а за это таскала по музеям и библиотекам.
Лишь теперь я понимала, почему в тот день, когда я узнала свой дом, доктор был так мрачен. Выходило, что я помнила только то, что было связано с отцом.
— Пойдем, сядем! – женщина потащила меня к скамейке.
Мы сели, она закурила. Заметив мой внимательный взгляд, она улыбнулась.
— Не удивляйся, жизнь всему научит. Мой первый муж скотина был, пил безбожно, лупил, а с этим я, как в раю. А ты, я слышала, ты после института в деревню подалась?
— В деревню? Нет, я в городе живу.
— Я так и думала, ты и деревня. Юльку помнишь? Ты ее вместе с Дашкой в институт пропихнула. Юлька недалеко от меня живет, с подонком связалась, он грозит, что если она уйдет от него, то детей отберет...
— Детей от матери? – почему-то испугалась я.
— Да что он может, дура она, вот и боится... Тонька, Юрку помнишь? Все за тобой бегал, на Жанке, на нашей тихоне женился...
"Помнишь" меня начало раздражать, неприятно было чувствовать себя тенью чьего-то прошлого.
— Извините, я пойду, мне пора...
— И теперь, все куда-то спешишь, мы ведь толком не поговорили, ты о себе ничего не рассказала...
— Извините, но я вас не знаю, я никого не знаю, я ничего не помню! — нервно воскликнула я.
— Как не помнишь? — поразилась женщина, принимая все за розыгрыш, желая рассмеяться, но не смея.
— Оставьте меня, пожалуйста!
— Ты серьезно? Тонька...
Я уже ничего не слышала, мчалась по улице, расталкивая толпу, желая, как можно скорее оказаться дома.
В эту ночь я не смогла заснуть. Смутные видения преследовали меня. Ощупывая свои руки, лицо, я понимала: это – я, но не чувствовала, а изнутри будто что рвалось наружу. Не выдержав, я кинулась в ванную и ужаснулась, увидев в зеркале безумное, измученное, бледное, мокрое лицо. Ужас состоял в том, что я не понимала себя даже в настоящем, я была выкинута из времени, было мучительно ощущать под собой твердое основание.
Утром в моем сознании смутно мелькнуло, сегодня у Андрея выходной, спокойная за Ника, я убежала из дома, сама не зная куда. Удивилась, обнаружив себя в больнице. Запах лекарств, больные, еще сильнее напугали меня, я и отсюда бросилась прочь, и тут наскочила на самого доктора.
— Егор Дмитриевич! Оставьте меня у себя, совсем оставьте! — взмолилась я. – Не могу, я больше так не могу! Этот город, он давит на меня. Я боюсь заблудиться в нем, боюсь знакомых, которых не знаю. Я не выношу ни молчания, ни бурчания Андрея. От его стеклянного взгляда я леденею... Пусть... пусть... он ему больше мать...
Я не замечала, что стою на коленях, чуть не срывая голову с плеч. Я чувствовала только боль и отчаяние.
Доктор с трудом поднял меня, увел к себе в кабинет. Посадил на диван.
— Вот, выпейте. – Он протянул мне стакан.
Я жадно выпила какое-то горькое лекарство.
— Оставьте меня здесь, навсегда...
Доктор с силой сжал меня за плечи, улыбнулся.
— Все будет хорошо, – внушительно произнес он.
Глава восьмая.
И еще три долгих, изнурительных месяца в больнице. Уже через полтора месяца доктор объявил, что у него больше нет оснований беспокоиться за мое здоровье, тем не менее, он тянул время и не спешил меня выписывать. Я понимала, он хотел, чтобы я отсюда вышла сама собой. Он был упорен и настойчив в своем желании вернуть мне память. Почти каждый день он мучил меня дурацкими вопросами, жадно хватался за каждый эпизод, случайно пророненное слово. Мое сознание начало поддаваться и частично воскрешало забытое, обнадеживая, как доктора, так и меня. Я вспомнила не только отца, но и молодого человека, который исчез сразу, как не стало отца. На память приходили деревенские картины ни с чем не связанные. Я видела поля в росе, качающейся туман над речкой, обожженные лучами солнца красные стволы деревьев. За эти картины доктор хватался особенно.
— Попытайтесь увидеть себя в поле, на речке, – настойчиво требовал он. — Вспомните себя в деревне, свой дом, где вы там жили!
Нет, дальше природных картин не шло. Я безумно уставала от упорства доктора, раздражалась, злилась, а он был спокоен и неумолим в своей настойчивости. Порой мне было его жаль. Больше трех лет он бился над моей болезнью, другой на его месте давно бы сдался и подписал бы приговор, не подлежащий апелляции. Однако время шло, и доктор вынужден был сдаться.
Однажды он вызвал меня к себе и объявил, что мое лечение подошло к концу, что со своей стороны он сделал все, теперь все зависит от меня самой. Он же готовит документы, которые позволят мне навсегда забыть о подобных больницах.
— Вероятно, через неделю вы будете совершенно свободны, – добавил он, нервно затушевывая почти целую сигарету в пепельнице, и тут же беря другую. Внешне он старался быть спокойным, даже равнодушным.
— Значит, это последняя наша встреча? – спросила я, невольно следя за его руками.
— Да... – отрешенно ответил он. — Как врач я сделал все. – Он уткнулся в свои бумаги. Я долго стояла и ждала, когда он еще что-нибудь скажет. Он поднял на меня взгляд. — Вы еще здесь? Вы свободны, у вас достаточно времени, чтобы собраться, прощайте, – сухо бросил он.
Мне было обидно за нашу последнюю встречу. Этот человек был единственным в моей пустоте, кто пробуждал во мне жизнь и давал силы жить, тем больнее было наше холодное расставание.
______________
Собирать, в сущности, было нечего, но выйти в жизнь, в которой мне ничего не принадлежало, оказалось непросто. Днем и ночью я думала об Андрее. За все эти месяцы он ни разу меня не навестил, правда, передавал одежду, еду, вероятно, он не верил в мое возвращение. Мне было страшно думать о том, как теперь сложится наша жизнь. Ник — он был моим роком и спасением. Я должна была приготовить себя внутренне к тому, на что невольно оказалась обречена.
В ту ночь я не могла заснуть, через несколько дней выход в никуда. Я лежала и смотрела в окно, на уличный фонарь. Он точно заблудился под снежной пеленой; раскачиваясь от ветра, ему хотелось сорваться и лететь, но он крепко и надежно был привязан к столбу. Этот фонарь — была я. Вдруг тихонько приоткрылась дверь, вошла нянечка, осторожно подкралась ко мне.
— Тебя там доктор просит, – прошептала она.
— Доктор? Ночью? – поразилась я.
— Он велит.
Недоумевая, раздражаясь и пугаясь, я поднялась, надела халат. Нянечка вышла за мной, прикрыв в палату дверь.
Доктор сидел за столом, что-то писал. Свет настольной лампы мягко ложился на его усталое, красивое лицо. Оно мне показалось очень молодым, хотя доктор был младше меня всего на пять лет. В его лице была какая-то юная беззащитность.
— Что-нибудь случилось? Меня не снимают с учета? — прямо с порога возмущенно спросила я.
— Нет-нет, напротив, через несколько дней все окончательно будет улажено, — мимоходом проговорил доктор. — Садитесь, пожалуйста, в кресло, вот сюда, к журнальному столику, сейчас будем пить чай. — Он встал, убрал бумаги.
— Чай? – остолбенела я. — Вы знаете который час? Два ночи!
— У меня есть печенье и конфеты. – Доктор явно меня не слышал. В кабинет вошла нянечка, принесла чайник. — Спасибо тетя Дуся, вы уж там присмотрите?
— Послежу, послежу, будьте покойны, вас не потревожат.
— Спасибо, вы всегда меня выручаете.
Доктор взял чайник, поставил его на подставку. Я заметила, что он как-то необычайно грустен и задумчив. От растерянности, не зная, куда себя девать, я взяла со стола журнал, машинально пролистала.
— "Земли нечерноземья", – прочла я вслух название какой-то повести. — Не люблю, когда о людях пишут, как о тракторах, сколько кто выжмет. Абсурдно человеческую жизнь класть на проценты, – я заговорила лишь для того, чтобы не давила тишина и странная суета доктора.
— Да-да, проценты, - вдруг подхватил он. — Все на проценты: столько-то должно быть больных, столько-то здоровых, а как быть тем, кто выпадает из этих процентов? – с несвойственной ему злобой воскликнул он. — Садитесь, у меня все готово.
— Это что, вроде прощального банкета? – наконец догадалась я, садясь за стол.
— Прощального? – доктор посмотрел сквозь меня. — Пожалуй, мне здесь больше делать нечего, здесь не мое место, не мое! Сегодня у меня отобрали пациента, я не смог доказать, что он здоров, не смог. Его родные не хотят за него поручаться, не станут, потому что им нужна его квартира. Гадко упекать человека в больницу за... гадко!
— Егор Дмитриевич, вы слишком много работаете, так нельзя. Вы устали, раздражены, а без неудач не бывает... – пыталась я его успокоить.
— Неудачи! Вы знаете, во что обходятся наши неудачи людям?!
— Знаю! Знаю, что вы за каждого своего пациента боретесь до конца. Вы молоды, талантливы, вы уже заведуете целым отделением. Ваши методы новы, непривычны, но существенны. Однако вы не всесильны, к сожалению, сила за процентными душами, а будущее психиатрии за вами! – не в силах видеть доктора в подавленном состоянии, я непроизвольно повысила голос.
— От ваших слов в пору возгордиться, разве в том дело, какой я! – с досадой воскликнул он. — Психология не математика, ее цифрами не рассчитаешь. Эта наука души, а душа – нечто непризнанное, потому что ее нельзя потрогать, увидеть, поковыряться хирургическим ножом. Между тем, как болезни сами доказывают о существовании некой силы. Депрессия - не просто расстройство нервной системы, это вроде разгерметизации, где-то получается вроде пробоины, и человек, чаще сам не подозревая, становится уязвим...
— Егор Дмитриевич, чай остынет. — Я всегда любила его слушать, но сегодня он был не в себе, и мне было неспокойно.
— Чай? Чай — это хорошо, – он сел, закурил.
— Мне можно?
— Вам? — он подал пачку сигарет. — Я хотел бы извиниться за ту нашу встречу. Еще несколько дней вам придется потерпеть... Врач должен лечить, а не драться... впрочем... — доктор путался в словах и мыслях. — Проценты, кругом одни проценты... вы курите? Вам бы не надо... Я забыл, что хотел сказать... Да, вы тоже моя неудача...
— Пейте чай и забудьте все...
— Я бы и рад, но...
— Не начинайте! — с укором перебила я. — Вы сделали все, больше чем все! Поверьте, я совершенно спокойно отношусь...
— Нет! — вскрикнул доктор, чем поразил меня. — Нет, Антонина Ивановна, вы не можете спокойно относиться, не можете! Вы умная женщина и прекрасно понимаете, что ваше положение ненормально! Вы любите своего сына, а сердце ваше не принимает половинчатости чувств, оно не желает делить свою любовь с вашим... мужем. И вы не смирились, как бы вы не пытались меня в этом убедить!
— Закончили? – Я поднялась и направилась к выходу.
— Вернитесь! – приказал доктор. — Вернитесь, – уже мягче повторил он, возвращая меня на место. — Послушайте, для меня нет счастливее момента, когда человек выходит из этих стен и забывает о них навсегда. Но отпуская вас... Выслушайте меня, прошу! — взмолился он.
От волнения и сильного возбуждения у него на лбу выступила испарина. В этот момент он походил на отчаявшегося юношу, потерявшего первую любовь. Только сейчас я заметила, что доктор был без халата, и вспомнила, что сегодня у него выходной.
— Антонина Ивановна, вы упорно не хотите мне помочь. Вначале я сам верил, что ваше психическое расстройство вызвано беременностью, некоторые женщины в таком возрасте пугаются внезапных перемен. Но вы не из трусливых. Затем ваш брак, здесь много загадок, вопросов. Много несовпадений. Хорошо, пусть у вас даже гражданский брак, только, чем он вызван? Страстью? В это не поверит даже заяц. Необходимостью? Вопросом жизнью и смертью?
Вы вспоминали отдельные картины природы, вы прописаны в деревне, но вы не помните своей жизни в деревне. Вы слишком трезво размышляете для человека, потерявшего себя. Вы не говорите о своем истинном отношении к Андрею. Забывает мозг, чувства все помнят. Вы боитесь им довериться, не хотите все вспомнить до конца!— На одном дыхании выпалил доктор, лихорадочно продолжая, — по всей видимости, на протяжении длительного времени, вы пытались подавить в себе какие-то чувства. Вы боролись не с ситуацией, а с собой, чувства же подавлять нельзя, их нельзя уничтожить, им необходим выход, и они его, так или иначе, находят, тогда болезнь. Антонина Ивановна, я сегодня попросил вас прийти не как ваш лечащий врач, с этим все кончено. Я понимаю, все достаточно глупо... всего один незначительный толчок, даже намек...
Доктор терялся, ему не удавалось четко выразить мысль, его же желание во что бы то ни стало вернуть мне память сейчас, немедленно, и вовсе казалось безумием.
— Зачем? Зачем вы мучаете себя и меня!
— Затем, что я не хочу, чтобы вы надорвали свою душу! Я чувствую, что я подошел очень близко, но я не могу за вас сделать...
— Егор Дмитриевич, это уже переходит все пределы! Вы вызываете меня ночью, несете Бог знает что, и все для того, чтобы в свою диссертацию занести положительный результат?
— Вот, вы опять защищаетесь, уходите от себя. Вы дьявольски упрямы, а я хочу вам помочь, помочь! — в бессилии произнес он.
Внезапно меня озарила мысль, заставившая сменить гнев на милость.
— Егор Дмитриевич, милый, так у нас ничего не получится, - я взяла его за руку. — Боюсь, вы хотите помочь не пациентке, а мне. Знаете, у людей складывается большое заблуждение о писателях. Писатель написал роман, значит о себе. Но это не так, что-то написать можно лишь отрешась от жизни, она мешает, жизнь слишком жестока, как в низком, так и в высоком. Слово — это стихия, а не чувства, под воздействием чувств можно написать только бред. Развороченность души в искусстве редкое явление, это уже гений. Гению подвластно совмещение стихий, правда, именно это сокращает его жизнь. Вы же человек науки, если вы будете переживать за каждого пациента, принимая его болезнь как свою, вас надолго не хватит. И потом, жить только работой, какой бы она не была, нельзя. Как я понимаю, у вас почти нет друзей, с кем бы вы могли забыться, поделиться...
— Товарищи по институту, они все женаты...
— А женщина у вас есть?
— Была, я ей показался скучным и сухим.
— Вы один, кроме работы ничего. И вы привязываетесь к вашим больным, живете их печальными жизнями, забывая о себе. Так, в один прекрасный день вы возненавидите свою работу. Нужно познавать жизнь и за пределами этих грустных стен.
— Вы правы, – неожиданно сник доктор, осторожно вынул руку из моей, закурил. — Знаете, я привык к тому, что мои больные беспомощны, как дети. Одни из них капризны, другие строптивы, но все они мне доверяют целиком, я их надежда на будущее. Правда, я никогда не думал об их будущем, меня волновало только их настоящее и прошлое, и то не столько их жизнь, сколько причины заболеваний. Вы научили меня подходить к моим больным, как к здоровым людям. С вами все сразу пошло не по схеме, иногда я не знал, я ли вас лечу или вы меня. Вы правы, мне не хватает жизненного опыта. Мне было шестнадцать, когда умер отец. Мать сильно переживала, и заболела. Ее лечили, но неудачно, в результате хроническая неврастения. Мне хотелось ей помочь, я стал читать книги по психологии и тому подобное, увлекся. С тех пор ничего иного не знаю. Сначала я подгонял время, теперь оно меня. Я даже отдыхаю здесь. Тетя Дуся, эта милая старушка, сторожит мой покой, чтобы не узнали, что я на работе. Все равно узнают и просят помочь.
Доктор говорил, а я вглядывалась в его лицо, дивясь его молодости, чистоте, тому, что жизнь не коснулась его еще своей грубой рукой. Это лицо почему-то пугало меня и будто куда-то уводило. Внезапно перед глазами все поплыло. Вдруг понимаю, это плыву я, а куда, не вижу, все застилает белая пелена, я пытаюсь ее сбросить. Пелена оказывается моей пустотой внутри. От страха поднимаю глаза вверх и вижу дверь в огромном пространстве, одну только дверь. Во мне растет нестерпимое желание войти в нее, несмотря на то, что за ней пустота. Я стучусь, ломлюсь, тщетно. Тут возникает чье-то лицо, безумно знакомое, я не в силах его рассмотреть, и еще пуще рвусь в запертую дверь...
— Антонина Ивановна! – откуда-то издалека донесся голос доктора.
— Господи, неужели я заснула?
— Вы хотели куда-то войти, вы кого-то видели. Куда? Кого? — возбужденно спрашивал он.
— Оставьте меня! — я хотела подняться, доктор с силой удержал меня.
— Прошлое само просится, так впустите же его! Вернитесь, наконец, к себе! — требовал доктор.
— Вы пугаете меня...
— Вы не прошлого боитесь, вы себя боитесь! – продолжал он с каким-то больным вдохновением, почувствовав, что я как бы утратила равновесие. Со мной что-то происходило, я не понимала, мне было только страшно. — Вы были слишком мучительны самой себе, вы запрещали себе жить... Вспомните, вспомните тот мартовский вечер, когда вы узнали свой дом. Вы были легки, свободны, ничто не нарушало вашего покоя, и вы вспомнили то, что вам дорого, но не себя, не себя! Не себя ту, о которой говорила вахтерша. Вы и Андрей! Ни ему, ни вам не удалось меня уверить в нечто связующим между вами. Лишь великая безысходность соединяет таких, как он и вы. – Доктор, озаренный внезапным для себя прозрением, походил на сумасшедшего. Лицо его пылало, глаза горели. — Вы не чувствуете в Андрее близкого вам человека, знаете почему? Потому что он таковым не является! Возможно был некто, кого вы запретили себе любить. Здесь, вероятно, и появился Андрей, вам было все равно, лишь бы...
— Бред! Бред! Вы просто фанатик! – вскричала я, резко вставая.
— Да, я одержим, но не более чем вы своим отказом! Вы должны вспомнить! — почти в исступлении требовал он. Опустившись передо мной на колени, глядя твердым, неотступным взглядом, он настойчиво и жестко приподнял мою голову за подбородок. — Нет! Смотрите мне прямо в глаза, я это то, что вы забыли...
— Перестаньте... прекратите... — кричала я, боясь одержимости доктора, и бурю волнения, что взбудоражила мой мозг и душу.
Доктор продолжал что-то говорить, приказывать, его руки впились в мои плечи. Внезапно я почувствовала, как стиснуло грудь. Я не узнавала лица доктора, оно расплывалось. Дикая боль в темени погружала в неосознанное состояние, я теряла сознание... Вдруг вместо лица доктора я отчетливо другое...
— Ви - и - ит! — закричала я, словно кто-то вырвал из груди это имя.
Очнулась я от тишины и от запаха табачного дыма. От изнеможения я не могла пошевелиться. Моя голова покоилась на подушке. Доктор сидел за столом с осунувшимся лицом и курил. В этот миг я его ненавидела всем существом. Он заметил, что я пришла в себя, подать голос не смел.
— Вы добились того, чего хотели, — холодно проговорила я.
— Простите, но...
— Нет, молчите! Бросьте мне сигарету, спасибо. Молчите. Вам ведь нужно, чтобы говорила я? Нет, Егор Дмитриевич, настоящая жизнь не здесь, где уже все произошло, где собирается человеческая боль, она там за окном. Все происходит там: радости и печали, надежды и разочарования, любовь и отчаяние. И поверьте, многие предпочли бы всему — забвение. Вы хотите знать одну из историй той жизни? Извольте, я расскажу.
И я рассказала. Это была не столько история моей жизни, сколько история моей души. Я говорила о силе любви, которая живет по своим законам. О том, что научилась принимать удары судьбы и мириться с ними, не в силах их изменить. О своем невольном бессилии, об одиночестве, что вершило мою судьбу.
— Как, по-вашему, я должна была поступить? Броситься этому мальчику на грудь? Привязать его к себе своим положением, властью? Наверное, он отозвался бы, из страха, из благодарности… Нет, я не хотела ни отчего отказываться, я просто хотела начать все сначала. И все так удачно складывалось: один известный журнал брал мою повесть, в одном техникуме меня брали преподавать историю, даже жилье нашлось очень быстро, а потом… Если бы я знала, что у меня будет ребенок...
— Андре-ей? — робко протянул доктор, внимательно выслушав меня. — Где и когда?
— Андрей? Я впервые увидела его в больнице, как и вас.
— В больнице? – вздрогнул он. — Как, вы не...
— Разве мало того, что я вспомнила. Мне кажется, что в моем положении не имеет значения, откуда взялся Андрей, в любом случае, он — мое спасение. И прошу вас, оставим, я очень устала…
— Антонина Ивановна…
— Ничего не говорите, сейчас важно то, что я знаю Ник не сын Андрея...
— Я понимаю...
Не в силах больше произнести ни слова, я вышла.
______________
Под белыми шубами парк стоял задумчивый и тихий. Дворники счищали снег с дорог. Солнце серебрило макушки деревьев. День обещал быть морозным. Андрей беспокойно ходил взад и вперед по главной дорожке парка, поминутно вскидывая на окна больницы тревожный взгляд. Ник играл с коляской, нарочно затаскивал ее в снег, а потом просил Андрея вытаскивать, он делал это механически, вздрагивая плечами каждый раз, когда кто-то выходил из дверей больницы.
Я стояла в коридоре у окна, ждала, когда доктор принесет документы. Наблюдая за Андреем и Ником, поражаясь единству грубой и детской души, я чувствовала себя там лишней, чужой. Я не заметила, как подошел доктор.
— Вы готовы? – тихо спросил он.
— Нет, – непроизвольно созналась я.
— Антонина Ивановна, простите, прошу, уделите мне еще немного времени. — Не дожидаясь ответа, он подхватил меня под руку и куда-то повел.
Мы вошли в тесную каморку. Доктор посадил меня на старый, обшарпанный стул.
— Здесь нам никто не помешает. — Я заметила, что он был сумрачен, почти подавлен, его неуверенность настораживала. — То, что я хочу рассказать, для вас важно. Теперь, когда вы… — он нервно закурил, отошел к мутному, небольшому окну. — Только не перебивайте! — воскликнул он, почувствовав, что я пытаюсь его остановить. — Я обязан был найти последнее звено. Зная вас, мне, наверное, лучше бы промолчать...
— Что-нибудь не так? — встревожилась я.
— Нет-нет, вот ваши документы… — не глядя на меня, он протянул бумаги, выдохнув, продолжал. — В последние дни мы много говорили с вами об Андрее, о вашем будущем. Вы упрямо стоите на своем. Боюсь, Вы ошибаетесь, этот человек не даст вам свободы… До сих пор мне не удавалось пробить его броню, а вчера… Разговор наш был долгий и очень тяжелый. Из его нескладного рассказа я понял, что единственной его нежной привязанностью была мать, болезненная, хрупкая, беззащитная женщина. Отца Андрей ненавидел, тот пил, издевался и бил мать. Ему было тринадцать лет, когда отец в пылу пьяного гнева, прямо у него на глазах застрелил мать из охотничьего ружья. Именно с тех пор он седой. Отца посадили, а его отправили в детский дом. Уже в армии он научился водить машины, так он стал шофером. Всю свою жизнь он держался в стороне от людей, наверное, так бы и прожил свою жизнь, как медведь - шатун, если бы... если бы не роковой случай для вас и счастливый для него…
Все эти годы я искал причины вашего заболевания, в отличие от вас меня пугала не амнезия, с ней все ясно, теперь мне ясны не только причины…Вы не понимали, что больны, интуитивно пытались изменить жизнь. Перемены всегда лучшее лекарство… Беременная женщина беззащитна, в ней нет того иммунитета, что защищает, как физически, так и психически. Я уверен, вам бы удалось избежать срыва, если бы не ребенок. Он явился для вас как бы спусковым курком. В том, что вы оказались на мосту, случайность, вы могли оказаться где угодно. В таком состоянии, какое было у вас тогда, человека, как магнитом, притягивает пропасть... Андрей буквально поймал вас на лету, иной бы не удержал. Потом он испугался, из страха назвал вас своей женой. Не потеряй вы память…Вероятно, он вас принял за такую же, как он, то есть, за обездоленного жизнью человека, униженного и оскорбленного. Как ни странно, он оказался нежным и заботливым отцом… — доктор говорил с невероятным усилием, многое не договаривая, обрывая самого себя, наконец, просто замолчал.
Я сидела оглушенная, с болью во всем теле, словно его перекрутили колючей проволокой.
— Антонина Ивановна!
Доктор опустился передо мной, взял мои ладони в свои.
— Неужели я могла… я ...
— Не вы, не вы, это ваша болезнь завладела вашим сознанием...
— Боже! Но теперь это все равно... главное, мой сын...
— Вот именно, и вы...
— Плох или хорош этот человек, я поднялась, отошла к окошку, я ему обязана за эти долгие годы кошмарного сна. Он растил и кормил моего сына, не ведая, может он уберег нас от большей трагедии. Кто знает, может быть, мне не отдали бы сына. Ник до сих пор не знает, кто я для него, за эти месяцы, так и вовсе забыл...
— Понимаю, только боюсь, потом что-либо изменить будет поздно...
— Нет, вы не понимаете! — с отчаянием воскликнула я.
Он действительно не понимал, какая мучительная работа происходила в моей душе: от всего пережитого в последнее время, от всего услышанного. Мне было страшно за прошлое, еще страшнее за будущее. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.
— Я знаю, вам очень трудно, однако лучше сейчас... — терялся доктор, и вдруг. — По-моему, самое лучшее решение, отыскать отца вашего сына...
— Вы с ума сошли! За свои ошибки я должна отвечать сама!
— Я не думаю что, то было ошибкой. И потом, он имеет права хотя бы знать...
— Я устала от ваших сеансов шокотерапии! — возмутилась я наконец. — Неужели вы не видите, я абсолютно беззащитна! И мне все равно кто будет рядом, лишь бы обрести себя и сына!
— В таком случае, выходите за меня, – спокойно и совершенно серьезно произнес доктор.
И без того всем ошеломленная, я онемела.
— За-а ва-ас? — сквозь ком в горле протянула я, медленно поворачиваясь к доктору.
Ну да, я…
— Егор Дмитриевич, вы сами-то понимаете, что говорите? Вы хотите потерять работу? Я ведь все знаю, чего вам стоило то, что я сейчас выхожу отсюда не только здоровым человеком, но и без клейма, за меня вы получали выговора, вас хотели лишить отделения, и даже уволить. Вы для меня столько сделали...
Но говорить больше не могла, душили слезы, я поспешила к выходу. Доктор сделал невольное движение ко мне.
— Нет, не провожайте, эта жизнь должна остаться здесь, прощайте!
Я опрометью бросилась прочь.
Увидев Андрея, я непроизвольно застыла на месте. Он мне показался более огромным, чем раньше. Его неподвижное, широкое лицо, с грубыми чертами, и этот прямой, ничего не выражающий взгляд, холодно впивающейся в меня, делал меня безвольной. Не смея думать, не позволяя себе чувствовать, я бросилась к Нику. Он же вцепился ручонками в ногу Андрея, скуксил свое ясное, нежное личико и заплакал. Мой сын был не мой — вот страх, который парализовывал мою волю.
— Чего пугаешь-то, подзабыл он, подзабыл! — Андрей взял Ника на руки. В его голосе послышалась тайная радость. Я внутренне сжалась. — Коляску бери, промерзли мы тут.
Ничего не чувствуя, бредя за широкой спиной Андрея, таща за собой пустую коляску, точно свое прошлое, слыша как где-то впереди шумит и ревет проспект, я понимала лишь то, что вытеснена из всех трех времен жизни.
Глава девятая.
Три года полусна, и вот казалось я очнулась. Не просто с ясным, обостренно ясным сознанием я вернулась в совершенно чужой дом, вернулась ради сына, но он принадлежал не мне. Об обнаженную действительность, как о стену со всего размаха: это не Ник ко мне, а я к Нику, я должна обрести его заново. Жизнь не цепь, порвавшимся звеном обратно не соединишь.
Как и прежде, я для Ника была всего лишь одной из приходящих нянечек, он по-прежнему любил командовать и требовать. "Тетя, гулять!", и тащил свои ботинки. "Тетя, читай шапку!", и пихал в руки книжку сказок. Однако именно гулять я боялась. В скверике часто собирались маленькие дети, Ник с ними общался ненасытно, и всякий раз не знала, как увести его домой, ни приструнить, ни приказать не смела, а он гнал в крик: «Уходи, ты чужая, папа тебя поменяет!» Я хватала его в охапку и уносила. Дома еще долго лились слезы, ни утешений, ни уговоров Ник не принимал, бросая в меня все, что попадало ему под руки, продолжал биться в истерике: «Папа тебя поменяет, ты злая!» Его истерики, порой возникающие, как у всех детей, на пустом месте, опрокидывали меня в безнадежность.
Однажды Андрей уехал в рейс почти на неделю, и за день или два до его возвращения, уже поздно вечером, Ник, то ли еще не заснув, то ли вдруг проснувшись, шлепая босиком, остановился на пороге кухни. Я мыла посуду.
— Тетя, пусть тебя папа оставит, ты не уходи.
Я тут же бросилась к нему, опустилась на корточки, обняла мокрыми руками.
— Ты не хочешь? — с замиранием сердца спросила я.
— Не - а.
За все годы, впервые чувствовала, что обнимаю свое, родное, хотя для полного единения душ и сердец еще было далеко.
Андрей – как бы я не отрешалась от него, этот человек не мог не занимать мои мысли. Была я или нет, он жил своей обособленной жизнью. И я верила, что он ко мне относится так же, как и Ник, к нечто временному, в то же время обед, чистоту и уют в доме, он принимал как само собой разумеющее. Впрочем, он вряд ли все это замечал, кроме Ника, для него ничего и никого не существовало. Стоило ему только зашебуршиться за дверьми, Ник, если спал, буквально выпрыгивал из кроватки, если ел, чуть ли не вместе со стулом летел в коридор. В такие моменты мне трудно было сажать на цепь ревность.
Чем дольше мы жили под одной крышей, тем чаще спрашивала себя – что я для Андрея? Понимая, что мне не удастся оторвать от него Ника до тех пор, пока мы не станем теми, кем есть, иногда я готова была проникнуться к Андрею всем сочувствием, всей благодарностью. Но когда он входил в кухню, чаще всего в верхней одежде, при этом держа на руках Ника, и плюхался всей своей мощью на стул, требуя: «жрать, давай!», я невольно отшатывалась.
Меж тем подошла весна. Март неспешно сбивал капель с крыш, апрель обозначил себя проливными дождями, оттого наверное теплый май вызвал во мне странную болевую тоску. Нику исполнилось ровно три года, и Андрей решил его взять с собой в рейс. Я тщетно сопротивлялась, подозревая, что подобное решение вызвано не столько желанием сделать радость Нику, сколько тем, что Ник начинал постепенно привязываться ко мне. Дорожа именно нарастающей привязанностью сына, мне пришлось уступить.
______________
Не без тревоги проводив Андрея и Ника, оставшись вдруг одна, я почувствовала как эти каменные стены, вместе со своим хозяином, убивают мою душу. Внезапно озарило – в деревню! Мгновенно собравшись, я полетела в забытый свой дом.
Не сразу узнала сад, он, словно мстил за свое сиротство, зарос кустами, молодыми побегами деревьев, и зелень он свою будто нарочно сдерживал, не желая радовать меня нежным изумрудом. Дом тоже встретил меня холодом и сыростью, к тому же в нем вдоволь похозяйничали грызуны. Куда я не решалась войти, так это в свою комнату. Осторожно отворив дверь, поразилась тому, что в ней замерло время. Здесь все было так, будто я вышла на час, сюда даже не посмели заглянуть серые разбойники. Наспех заправлена кровать, на столе в беспорядке книги, рукописи, халат брошен на спинку стула. Не в силах оставаться здесь, выбежала во двор. Оглядываясь, впитывая красоту запущенного сада, дыша бескрайним небом, впервые выдохнула всей грудью. «Домой! К себе! И ничто меня не удержит!» Полная решимости начать возвращение немедленно, я пошла в школу, чтобы узнать возьмут меня обратно или нет спустя столько лет.
К моей радости в школе произошли существенные перемены, поменялся состав учителей, и директор был новый. Меня он не знал, но как оказалось, не только слышал обо мне, он еще был почитателем моего творчества.
— Ваше возвращение это честь для нашей школы. Думаю, вы не только сможете преподавать историю, но и литературу, мы возобновим литературный кружок, можно будет даже ставить спектакли...
— Вижу, вы энтузиаст. Это болото давно пора было встряхнуть. Но я не смогу отдаваться школе, как раньше. У меня сын...
— Спешить не будем. Скоро летние каникулы. У вас достаточно времени, чтобы освоиться, а там, посмотрим.
______________
Вдохновленная, уверенная в себе, поднимаясь по чужой лестнице, подходя к чужой двери, я неколебимо верила в скорое возвращение в родные стены, а значит, окончательного обретения себя. Еще ключа не успела провернуть, как вдруг:
— Мама, мама пришла!
Не приучить к слову стремилась, вложить в сердце Ника собственное биение любви. И вот оно долгожданное – «мама!» именно теперь, когда, казалось, сама жизнь требовала возрождения, стремительно ведя к свободе.
— Где шлялась? – прорычал Андрей, вперив в меня неподвижный взгляд.
— Сынок, иди мой руки, сейчас будем обедать, – улыбнулась я Нику, уходя в кухню.
— Шлялась где? – вновь повторил Андрей.
Внезапно от этого человека у меня будто грудную клетку к спине прижало. Мысль молнией – в охапку сына и бежать! Меж тем как можно спокойнее, с тайной надеждой на понимание, я не без прерывистости в голосе:
— Со следующей недели я привожу в порядок свой дом, мы с Ником возвращаемся в деревню!
— Тонька, ты со мной не играй, – угрожающе прошипел Андрей. — Я законы сыщу... — но он умолк под моим пристальным взглядом, низко опустив голову.
В кухню вбежал Ник, вскарабкался на стул, стукнул ладошкой по столу.
— Я плоголодался! — точно обнимая нас синевой своих глаз, он весело и заразительно рассмеялся. И вдруг насторожился.
— Я без твоей жратвы обойдусь! — буркнул Андрей, громко хлопнув дверью.
Ник хотел заплакать, однако, его детское недоумение было так велико, что он испугался плакать, спрыгнув со стула, уткнулся в мои ноги. Я же не столько поняла, сколько почувствовала: бежать, немедленно, вернее нет решения.
______________
На следующее утро, я, как всегда, проснулась раньше будильника, и сразу к плите, веря, что готовлю последний завтрак Андрею. Он, ни о чем не подозревая, по обыкновению, собирался медленно, вечно что-то теряя, не то надевая, бурча что-то себе под нос. Я молча подавала вещи, завтрак, еще немного и… Как же долго тянулось это «еще немного», казалось, Андрей никогда не выйдет из-за стола. И вот стук дверей – моя свобода.
Но как назло, внутри все притупилось, никогда мне не приходилось убегать тайком. "Почему я решила, что мы не можем договориться, как взрослые люди?" Здравомыслие или малодушие спорили с робостью, и чуть было не отступила, нет, если не теперь и, вошла в комнату сына, словно с обрыва прыгнула.
Я надеялась застать Ника за какой-нибудь игрой, если утром стояла тишина — это означало, что Ник занят своими игрушками. Но сегодня он еще спал.
— Соня, вставай, так белый день проспишь! – Я одернула занавески, подошла к кроватке. — Вставай, сегодня мы с тобой поедем в путешес...
Ник не спал. Его раскрасневшееся личико было усеяно крупными каплями пота, он отрешенно смотрел в потолок, нехорошо хрипел.
— Боже, сынок, как ты не вовремя заболел! – с отчаянием воскликнула я, кидаясь к телефону.
Скорая приехала довольно быстро. К моему ужасу, Ник заболел воспалением легких. "Наследственное", – тотчас пронеслось в голове.
Из больницы мы вышли почти через месяц. Об отъезде в деревню не могло быть и речи. Ник был очень слаб, к тому же ему было запрещено выходить на улицу, несмотря на то, что за окном бушевало лето. Потеряв счет времени, я приучила себя гнать дни, не задумываясь об утраченных надеждах.
Все пошло, как прежде. Каждое утро я провожала Андрея, раздражаясь его медлительности, забывчивости. Днем возилась у плиты, занималась с сыном. На свой страх и риск водила его в наш садик. В квартире было слишком душно, да и мое общество Нику надоедало, ему хотелось играть с детьми. Вечерами он полностью отдавался Андрею, удивительным образом понимая его бурчание. Я погружалась в заботу бесконечной домашней круговерти, загоняя глубоко внутрь все, что могло взорваться вулканом.
Глава десятая.
Время шло. Я стала замечать странные перемены в Андрее. Все чаще в его голосе звучала пугающая мягкость. На его каменном лице я ловила нечто похожее на улыбку. Я чувствовала его податливость. Возвращаясь с работы, он сам останавливал Ника:
— Погодь маленько, а то мать заругает.
Он перестал злиться, когда я укладывала Ника в девять часов спать, считая, что ребенок должен ложиться, когда ему вздумается.
Однажды. Андрей вернулся с работы, привычно Ник, бросился к нему.
— Погодь, я тута, потом поелозим. — Он достал яблоки, подал Нику. — Во, пусть мать помоет.
Вскоре его голос донесся из ванны:
— Тонька, в какое вытирать-то?
Я сунула ему под нос полотенце. Он чему-то ухмылялся. Затем сел за стол.
— А ты чего, ела что ли?
Впервые он заметил, что я с ним не ужинаю. Поев, он ушел «елозить» с Ником, я по обыкновению отсчитывала часы до сна сына. Как правило, Андрей следом ложился спать. Я домывала посуду, когда вдруг Андрей появился с бутылкой вина.
— Это еще что? – напряглась я.
— Тут, Тонька такое дело, – оживился он, открывая бутылку. — Оно, мы уж сколько годков вместе. Оно, как его, узаконить... — путался он в словах.
— Что узаконить? – замирая, спросила я.
— Ну, как его, оформить, чтобы все как полагается, чтоб Кольку, ну и нас, а то вроде не по-людски как-то.
Немного выпив вина, вытерев рукавом рот, он совершенно искренне ждал, что я брошусь к нему на грудь.
Меня будто пригвоздило к рукомойнику, ноги неприятно ослабли. Андрей мое омертвение понял по-своему. Он поставил мне стакан, налил вина. Тупо глядя на стакан вина, я никак не могла выйти из оцепенения. Я заставила себя выдохнуть и спокойно, решительно начала:
— Андрей, я за многое тебе благодарна. Ты столько сделал для нас...
— Брось разводить, – отмахнулся он. — Мы без счету. Ты, вроде, как в норму вошла, об Кольке пора подумать, он вроде ничейный получается...
— Он мой, а не ничейный, — глухо проронила я.
— Тонька, когда семья, оно же и мальцу...
— Это невозможно, – бессильно произнесла я.
— Да оно в миг все делается, дружки подсобят, мы...
— Послушай! – перебила я, с трудом справляясь с дрожанием во всем теле. — Мы не можем жить вместе, все это лишь роковая случайность... Но ты сможешь приезжать к нам когда захочешь и жить сколько тебе угодно, можем быть только друзьями, хорошими друзьями...
— Тонька, ты свои заумности брось, — нахмурился он. — Чего выдумывать-то. Я вас прокормлю, а что у тебя дом в деревне, так это еще никому не мешало...
— Андрей! Пойми, мы разные люди, я в состоянии обеспечить себя и сына… Я просто не могу с тобой жить... — тяжело выдыхала я.
— Я Кольку растил, тебя хворую терпел. Ты сама смолчала... — растерянно забубнил он.
— Смолчала, потому что не была готова, потому что... потому что я для своего сына была никто...
Андрей лишь все больше мрачнел, мои слова, словно теннисные мечи от стены, отскакивали от его мрачности.
— Тонька, ты мне Богом послана, оно не я бы... ты бы... – он вдруг сам испугался, растерянно заморгал глазами.
— Если бы не ты, то я сейчас гнила бы на дне реки? Ты это хотел сказать?
— Паскуда! – взревел он, ударив кулаком по столу. — Проболтался!
— Ты думаешь, я до сих пор больна? Андрей, – терялась я. — Жизнь часто сталкивает людей самым странным образом, но благодарить можно по-разному... Пойми, мы просто будем жить врозь, но ты...
Но я говорила в пустоту. Мне стало страшно.
— Не твой бы доктор, сволота, оно бы... – он внезапно осекся, от злобы даже побагровел. — Ты мне Богом послана! – стоял он на своем. — А то бы мне надо было возиться с мальцом, да тебя хворую терпеть. Ты, Тонька, меня не злоби! Брось кренделя выкидывать! Я управу-то на тебя найду! – угрожающе пробасил он.
Однако его угроза отрезвляюще подействовала на меня, и я решительно продолжала:
— Вижу, нам общего языка не найти! Мы с сыном не вещи, ты нас не купил в магазине. Завтра же нас в твоем доме не будет!
Вдруг Андрей подскочил ко мне, схватил за ворот платья, дыша прямо в лицо. Я почувствовала, ему хотелось если не ударить, то встряхнуть меня, и я ждала этого, внезапно он рухнул на колени. В ужасе я отшатнулась.
— Не бросай... не отбирай Кольку, – застонал он.
Примерзнув к полу, пораженная, я смотрела на этого огромного человека, валявшегося у меня в ногах, потрясенная его мольбой и слезами. Шум разбудил Ника, увидев Андрея на полу, он кинулся к нему.
— Папа, папуля! – закричал он от страха, приклеиваясь к груди Андрея. — Этой тети не надо, совсем не надо! – плакал он.
Я почувствовала, как разверзается земля, воочию увидев себя на мосту, под которым бушующие черные волны реки зазывали в непроницаемую вечную мглу.
______________
Не удивилась, обнаружив себя в больнице. Правда, долго не могла понять, что мне объясняли врачи. Я им говорила что-то о своем психическом расстройстве, а они печально объясняли, что у меня сердце, что его нужно беречь, что город мне вреден.
Глава одиннадцатая.
Стоял октябрь. Все вокруг было серым, безликим. Осень, скинув последние наряды, ждала первого снега. Но вместо снега дули холодные ветра и шли дожди. Целую неделю я бегала по магазинам, закупая продукты в деревню.
Однажды за спиной прозвучал знакомый голос. Я непроизвольно замедлила шаг, боясь обернуться. Уже где-то совсем рядом голос настойчиво повторил мое имя.
— Антонина Ивановна!
— Егор Дмитриевич? Вы?!
— Здравствуйте, безумно рад вас видеть. Вы куда?
— По магазинам ходила.
— Торопитесь? Тут скверик есть, пойдемте, – доктор взял у меня сумки, подхватил под руку.
Мы пришли в небольшой скверик, сели на скамейку, что стояла под сенью голых берез. Доктор закурил.
— Угостите меня, давно не курила. Устаю я от всей этой суматохи.
— Вы похудели...
— Как ваша диссертация? – я вовсе глаза смотрела на доктора, радуясь его появлению, как солнцу в пасмурный день.
— Недавно защитился. Мне повезло, оставили в больнице, не сократили. До абсурда доходит, врачей сокращают, а многие сами бегут. Бред, больницы на хозрасчете! Может быть, когда-нибудь такое и будет возможно, но не сейчас. Прежде чем ломать старую систему, взамен необходима новая, а у нас, как всегда, одни слова.
— Да, время дало трещину. Я ничего не понимаю, магазины пусты, бегаешь по всему городу за колбасой, стоишь огромные очереди. В деревне, наверное, совсем ничего нет. Я тут в книжный магазин заходила, ахнула: Пастернак, Ахматова, Булгаков, конечно отрадно, что великие имена возвращаются в лоно культуры, но страшно оттого, как стремительно все летит в пропасть…
— Да уж такую страну развалить, и неизвестно еще чем все кончится. Да, между прочим, о вас тоже пишут.
— Обо мне? — удивилась я.
— Да-да о вас, и сетуют на то, что вы пропали.
— Ах, Егор Дмитриевич, все это только мода, гласность, поговорят, пошумят и забудут, обо мне раньше всех.
— Мода уходит, а истина остается. Я вижу, вы...
— Вы все еще не женаты? — перебила я.
Доктор смутился, почесал подбородок.
— Нынче я остался один, спасаюсь работой.
— Вам, наверное, тяжело?
— Вы все обо мне, не хотите, чтобы я спрашивал о вас? У вас столько заготовок, боитесь голодной зимы?
— Нет, в деревню едем.
— В деревню? — испуганно повторил доктор.
— Я очень хочу домой.
— Вы едете... втроем?
— Скажите, почему Андрей на вас сердится? Не простил вам своего откровения?
— Беда в том, что он ничего и никому не прощает. Я сразу понял, что в вашей связи что-то не так. Я не имел права выпускать Андрея из виду. Бог его знает, что на самом деле им руководило, только ли страх, или он осознанно воспользовался вашей бедой. Но к вашему сыну он искренно привязался сердцем. Одинокий, дикий человек, узнал любовь, и если вы ждете от него понимания, то очень ошибаетесь, впрочем, я говорил об этом неоднократно, только вы не хотите меня услышать. – Я с укором посмотрела на доктора. – Не буду. Скажите, вы не пытались отыскать настоящего отца Коли?
— Разве я его теряла? Ах, доктор, никто себя так не обманывает, как женщина. За обманом легче спрятать обнажение «да» и «нет», но коль сорвалось, тут падение безоглядно.
— В этом вся женская верность и сила.
— Саморазрушающая сила. И все же, Егор Дмитриевич, мне кажется, вы к Андрею не совсем справедливы. Он столько пережил. Вполне естественно, что он хочет быть как все. Вы сами говорили, что он не глуп...
— Он не глуп для себя. Вы правы, он, наверняка, понимает то, чего не хотите понять вы!
— Егор Дмитриевич, я устала от этой бесконечной борьбы за выживание. В конце концов я поняла, что мало чего могу, я ничего не могу! — непроизвольно вырвалось у меня. — Предначертанного не изменишь...
— Нет, Антонина Ивановна, – перебил доктор, глядя на меня глубоким, сочувствующим взглядом. — В природе много необъяснимого, но все имеет свои законы. Быть может, где-то там, кем-то или чем-то все предрешено. Только человек не игрушка в руках остроумного Зевса.
— Я не понимаю вашей патетики.
— Вы можете больше, чем вам кажется. Вы, наконец, должны вспомнить о себе. До сих пор вы жили жизнями других, а другие исключительно своей, ловко используя вашу безграничную доброту...
— Вы меня осуждаете?
— Что вы, нет! Простите, я не хотел вас обидеть. Я хочу сказать, что вы должны принадлежать себе и вашему таланту.
— О, это в прошлом. Для творчества нужна свобода души, а ее у меня нет. Я разучилась парить и быть над жизнью, я слишком низко упала...
— Нет, ничему вы не разучились, и я этому свидетель. Вы все можете!
— Вы, доктор, переоцениваете меня. — Я поднялась.
— Как, вы уже...
— Увы, мне пора, у меня еще столько дел.
— И мы... уже никогда не увидимся? Никогда? Антонина Ивановна... — доктор припал губами к моим рукам. — Берегите себя, — взволнованно произнес он.
— Спасибо, милый доктор, мне теперь есть что взять с собой. Я никогда не забуду вас. Прощайте!
Нет, он не осмелился провожать. Он понимал, как мучительно мне было его присутствие, последние минуты лишь отягощали расставание.
Глава двенадцатая.
Перемена мест иногда схожа с перестановкой шкафа, в какой угол его не ставь, а он так шкафом и остается. Вот и моя жизнь, она лишь передвинулась в другой угол. А тут еще время, сошедшее с тормозов, неслось неизвестно куда, сжигая последние мосты стабильности. Возвращаясь в деревню, хотя и осенью, я все же надеялась, что меня возьмут на работу. Однако теперь в школе было даже два историка, и два литератора. Впрочем, мое положение не было столь безнадежно. Директор обещал дать какой-нибудь факультатив, правда, не знал, когда. Ожидание - было уже что-то.
Андрей, мне казалось, не просто не мог найти работу, не хотел, ибо жизнь в деревне его совсем не привлекала: носить воду из колодца, топить печь, порой по несколько дней сидеть без света со свечами, все это его раздражало, и он срывался, требовал возврата в город, грозил уехать с Ником. Боже, с какой надеждой я хваталась за его срывы, тотчас отвечая: "Тебя сюда никто не тащил, уезжай хоть сейчас!" Он замолкал, громко хлопая дверью, уходил, но неизбежно возвращался, запирался в своей комнате, и до утра я его уже не видела.
Ник от новых впечатлений был в восторге. В первое время он не понимал, что ему можно бегать всюду, и никто его не будет ругать. Он выходил к сараю, внимательно оглядывался. "Тут можно? И тута?" - спрашивал он, указывая то на двор, то на сад. Его глаза не могли охватить всего, а ноги всего обежать, простор сводил его с ума. Андрей постоянно хмурился и недовольно басил: "Придержала бы, поломается ведь".
— И чего сидит, час уже сидит на этой елке. Чего он, елки, что ли не видел! – возмущался Андрей.
— Этой не видел, – замечала я.
Он робко окликал Ника.
— Со мной-то пойдешь?
И Ник, где бы ни был, мгновенно прибегал к Андрею, готовый идти с ним куда угодно.
Как и прежде, любовь Ника к этому человеку была моей несвободой. И все же я продолжала верить в чудо.
Как-то раз около магазина, я столкнулась с почтальоном. Девушка была моей бывшей ученицей. Обрадовавшись мне, она безостановочно рассказывала фантастические слухи, которые породило мое многолетнее исчезновение. Одни считали, что я уехала с любовником куда-то на север. Другие были уверены, что я просто пропала без вести. Третьи даже посадили в тюрьму за убийство любовника.
— Антонина Ивановна, совсем забыла, – спохватилась девушка. — Там у нас гора всего накопилась, вам всякие бумаги шлют и шлют. Многие хотели выбросить, а я спрятала, вчера последние пришли. Я просто забыла, что вы приехали, хотя здесь только об этом и говорят. Неизвестно куда пропали на столько лет и вдруг вернулись с мужем и с сыном... Вы к нам совсем?
— Надеюсь, Дашенька.
— Я сегодня же все вам принесу.
— Спасибо.
Письма, телеграммы оказались из редакций, из которых когда-то шли одни отказы. Теперь не просто просили, настаивали прислать хоть что-нибудь. В кипе бумаг были и хвалебные статьи, меня хвалили за то, за что некогда ругали, за то, что некогда являлось главной причиной отказа. Какая-то ирония есть в метании времени. Жизнь будто искупала свою вину. Вскоре мне посчастливилось стать штатным сотрудником местного журнала.
______________
Не знаю, почему большая надежда на высвобождение у меня была связана с зимой. Может быть потому, что помнила то чувство одиночества, покинутости, когда впервые приехала в деревню? Я очень надеялась, на крепкие морозы, на остывший к утру дом, на снега по пояс, в целом, на весь непростой зимний быт. Нет, Андрея ничто не могло вытеснить, он ничего не боялся. Он с поразительным упорством вгрызался в чуждую ему жизнь. Правда, он все меньше играл с Ником, по вечерам угрюмо сидел за столом, вперив взгляд в черное окно. Он будто чего-то ждал и, не дождавшись, тяжело поднимаясь, уходил к себе.
Изо всех сил я пыталась дать понять ему, что он лишний, чужой в моем доме. Иногда, или мне так казалось, я ловила на себе его о чем-то просящий взгляд, от которого холодный озноб проходил по телу.
Однажды Андрей внезапно исчез. Шел день, другой, третий. "Неужели?" Замерла я, не смея додумывать.
Прошло пять дней. Вечер давно окутал землю. Я убиралась по дому и учила Ника читать. Он был рассеян, безотчетно гонял по столу муху.
— Сложил эти два слога? – вытерев руки, я подсела к нему. — Оставь муху в покое, ты ее замучил. Давай вместе: "ма" - "ма", ну, что получается.
— Ты, – озорно улыбнулся Ник. — А где папа? На озере знаешь сколько рыбаков, всю рыбу выводят и нам не останется.
— Не "выводят" – улыбнулась я.
И в этот миг с грохотом отворилась дверь. В дом ворвался морозный воздух. Андрей стоял на пороге, с горящими глазами, не замечая, бросившегося к нему Ника, он двинулся на меня, словно лавина.
— Вот, тут! – Он выложил из кармана довольно толстую пачку денег, высыпал из сумки гору продуктов. — Вот, теперь протянем...
— Откуда? – онемевшим голосом спросила я, чувствуя непомерную тяжесть в ногах.
— Квартиру сдал, тут за полгода.
Андрей улыбался робко, чуть приоткрыв рот. Он смотрел на меня и ждал, что я брошусь к нему на шею. У меня же все застыло внутри.
— Сынок, тебе уже пора спать, пойдем.
Я увела Ника, уложила. Когда вернулась, Андрей сидел у окна, на своем излюбленном месте. В глаза бросилась пачка денег, она как-то остро вонзилась в сердце. Я схватила ее и сунула обратно в карман Андрею.
— Все, прекрати над нами издеваться! – решительно заявила я. — Завтра же уезжай! Дай нам жить своей жизнью...
— Тонька, не дури, я же для вас... для Кольки... — Он вновь положил деньги на стол. — Чего ты там гроши собираешь, тоже мне работа, бумагу марать...
— Андрей! — вскричала я. — Неужели так трудно понять, что ты нам не нужен, не ну - же - ен!
— Ты меня не злоби! – прорычал он. Улыбка, блеск – все сошло с его лица, оно вновь стало мрачным, неподвижным. — Не злоби! – процедил он, с силой прижимая мою руку к столу.
— Боже! Нельзя же жить с удавкой на шее! - в отчаянии воскликнула я, вырвав руку, убегая в комнату.
Если бы я могла спрятаться на узкой груди Ника, забыться, исчезнуть! Он будто почувствовал, обнял крепко за шею.
— Хочешь, почитаю?
— Ты?
Ник с серьезным видом взял книжку со стола, обратно вскарабкавшись на кровать, громко объявил:
— Про бабку с корытом.
— "Сказка о рыбаке и рыбке", – поправила я.
— Мамуля, я же читаю, — возмутился он.
— Хорошо, только книгу поверни правильно, вот так.
— Видишь, на картинке, бабка с корытом, это ее рыбка так наказала, она деда из дома выгнала, потому что у него не было удочки.
— Какой удочки? У рыбака был невод.
— Неводом он только одну рыбку поймал, а папа ловит много, и ты сковородишь ее, а бабка сковородить не умела, не любила, и есть не любила, вот рыбка ей и вернула корыто.
— Твоя сказка грустнее, чем у Пушкина, – печально улыбнулась я. — Давай я тебе про Гвидона почитаю. На чем мы вчера остановились?
— Он комариком стал и на корабль полетел.
Когда я читала, Ник затихал, весь обращаясь в слух.
— Мама, ну ты чего, страницу пропустила! – сердился он. — А вот теперь молчишь!
Мои мысли были далеки от пушкинской сказки. Мне все еще хотелось невозможного, чтобы Андрей принял, наконец, отдельность наших жизней. Но все чаще и чаще я замечала, как он тушевался и как бы смягчался под моим взглядом. С ужасом я догадывалась о том, что не только Ник, но и я была частью его жизни. Правда, казалось, как женщина я его не интересовала, возможно, он выжидал лишь момента, быть может, на самом деле был равнодушен, как бы ни было, но я невольно жила настороже.