Охти мне, не люблю я командировок: переезды-перелеты, холодные вокзалы, вечная сутолока у касс, а потом вдруг как попадется попутчик! То-храпит, то-балабонит без перерыва, то-пьяный и по этой причине сразу-удалой!
Хорошо, в Сургуте новый вокзал построили! Вместо прежней бестолковости и тесноты железобетонного темного и ледяного безобразия - ДВОРЕЦ! Вот-камера хранения, вот-кассы, а вот-ровненькими рядами новехонькие деревянные диванчики. Места полно, так что приличная раньше толпа как-то легко теряется в громадном здании.
Выбираю местечко поукромней. Набегалась!
Вздремнуть бы - поезд пропустишь, книжку почитать - света мало, так что сижу и таращусь по сторонам.
К скамье напротив подходит мужчина.
Кивает головой: «Свободно? Можно? Здравствуйте!»
Киваю в ответ: «Ага. Ага. Здравствуйте.»
Мужчина аккуратно, даже бережно опускает громадный рюкзак на пол. В рюкзаке подозрительно звякает и булькает. Ну, начинается!
Мужчина усаживается, ставит рядом с собой сумку, облокачивается на нее, ноги кладет на рюкзак, шапку-под голову и мгновенно засыпает. Все понятно, вымотался...
В мою сторону движутся еще две фигуры. Эх, неудачно я выбрала сей уютный тупичок, не получится отдохнуть!
По резким движениям только и понимаю: мужчины..
Двое, ханты ли, манси, одетые в малицы из оленьих шкур, усаживаются неподалеку прямо на мраморный пол. Странная одежда, диковинная на первый взгляд, прошла обкатку не годами, нет: веками.
Малица - как скафандр из оленьего теплого меха. Спинка меховых доспехов ниже переда, садишься, как на мягкую, теплую подушку: хранит тепло олешкина шкурка! К рукавам наглухо приторочены рукавицы. Их можно легко скинуть, но они не потеряются. Как у малого ребенка, которому заботливая мама пришила к рукавичкам резинку. Непродуваемый теплый капюшон довершает картину.
Тем не менее, мне холодно от вида мужчин, сидящих среди зимы на ледяном полу, а они раскурили по трубке, выложили по куску колбасы и хлеба на тряпицу и повели неторопливую беседу на своем языке, иногда громко смеясь, иногда надолго замолкая и пуская дым вверх.
Неподалеку обозначился страж порядка. Постоял. Посмотрел.
Редкое зрелище.
И мудро отошел в сторону: что людей беспокоить. Ночь, вокзал почти пустой, дым рассеивается моментально под высоченными вокзальными сводами. Да и округ наш называется Ханты-Мансийский, так что хозяева-они, а не мы-заезжий люд. А хозяевам в их доме не указывают.
Хотя...
Вторглись пришлые на родовые территорию, испоганили угодья ягодные и грибные, разворотили землю, нефтью залили, огнем выжгли. О рыбе и говорить нечего, сколь погублено... А рыба местная непростая: муксун, нельма, чир, тугун, сиг, пелядь.
Или вот хоть стерлядь возьми: можно сырой кушать. Особенно, если перед едой хорошенько заморозить ее. Потом порезал тоненько, чуть сольцой притрусил-и ешь! Строганина называется.
Королевская рыбка!
Аборигены достали спиртное. Выпили неслабо. Посмеялись. Помолчали. Покурили. А потом, как по команде, скинули капюшоны малиц.
Зашевелился дремавший на соседней лавке пассажир, разбуженный то ли громким разговором, то ли запахом съестного.
Командировка-дело такое: торопишься, иной раз и крошечку перехватить некогда. А иной раз – и негде. Редко встречаются на улицах северных городов и поселков 90-х столовые и кафе, а в магазинах пустовато. Так что, если не захватил с собой чего перекусить-сам виноват.
Правда, соседи по купе никогда в одиночку не едят.
На Севере попутчик выложит на стол все, что у него есть: незамысловатые - банку тушенки или каши с мясом, буханку хлеба с отломленной горбушкой; изысканные - румяные треугольники эчпочмаков с мясной начинкой, пирог с брусникой, шмат сала с чесночком, кусок рыбы собственноручно засоленной, ну, и особый шик-бутылку пива. Сургутского. Где есть свой пивзавод, и откуда командировочные всегда прихватят пивка для коллег и друзей. Ящик-не ящик, а пару бутылочек выставят на стол: налетай, ребята! Маловато, конечно, но всем хватит пригубить, вкус вспомнить. Так что иной раз по запаху пива можно сориентироваться, в какой из кабинетов вернулся человек из командировки. И откуда...
Мужчина проснулся и обвел сонными глазами вокзал. Аборигены повернулись в его сторону. Сидящий лицом ко мне черноволосый сын тундры на чистейшем русском языке обратился к нему, как к старому знакомому: «Давай, подгребай!»
И указал широким жестом на скатерть - самобранку.
Пассажир не стал манерничать, полез в рюкзак и вытянул две бутылки пива.
«Оооо!»-оценили этот жест аборигены.
И поздний ужин возобновился.
Колбаса, хлеб и спиртное убывали достаточно быстро, на десерт на тряпице возникли венгерские краснобокие яблоки и пара апельсинов. Фрукты были изрядно подморожены, но никто из сидящих за столом не придавал этому значения. Апельсины разрезали все тем же ножом, а яблоки просто разломили.
Вот от кусочка яблока я уже отказаться не смогла. Мне предлагались на выбор все имеющиеся деликатесы, но...
Во-первых, объедать неудобно, во-вторых...
Во-вторых, мне нечего было поставить на их стол. Моя дорожная сумка была полна бумаг, абсолютно несъедобных...
Где застолье, там и разговор. И чем это застолье длительнее, тем разговоры откровеннее.
Раскрасневшийся сосед, буровой мастер, заспорил с новыми друзьями: чей труд тяжелее.
Вечный спор, чего уж там...
Человеку какой профессии на Севере достается больше всего? Сложный вопрос...
Мороз для всех одинаково невыносим, даже одетого в крытый полушубок, ватные штаны и меховые унты пробирает так, что мама-не горюй.
Буровой поразмахивал руками, пошумел и стих. Чего кричать, коли собеседники слушают и молча кивают, как бажовская кошка Муренка: «Правильно говоришь, правильно...»
Так неинтересно!
Поспорили бы, что ли.
Вот тогда он им как дважды два доказал бы, что работа на буровой ни с одной другой не сравнится. Там в бытовке не отсидишься, все на ветру да на морозе. Потом несколько десятков километров в кузове грузовика трясись. По зимнику. Или еще машина сломается, стой, грейся у горящей покрышки, что чадит черным дымом. А дома никто не ждет, и холодильник пустой: некогда талоны отоваривать. Пока доберешься-все магазины закрыты, а если и открыты, то полки уже пусты. Никто тебя ждать не будет. Стоят лишь банки с переваренной перловой да рисовой кашей с мясом, и трехлитровый баллоны с соком. Не смотрят глаза уже на надоевшую кашу, а соками не наcытишься...
Некому за бытом следить, у окошка дожидаться и тянуться рукой к небритой щеке пропахшего выхлопными газами дорогого и любимого человека. Некому. Сбежала жена к маме на Большую Землю, не выдержав неустроенности быта и скудности пайка...
И эти еще сидят, кивают, как заведенные!
«Чего киваете?- пошел в наступление Буровой. – Не жизнь у вас-малина: на работу к восьми не надо, по магазинам в очередях не стой, спи себе в яранге, или как там у вас, а есть захотел-зарезал оленя, вот тебе и мясо. Без талонов. Все вам бары-бер!»
Аборигены согласно закивали: «Правильно говоришь, правильно, чего нам: хочешь- спи, не хочешь-не спи. Олешек много, сами кормятся, выбирай любого! Бары-бер нам, что по -татарски означает «все равно».
Буровой разошелся не на шутку.
« А летом вам и вовсе - благодать: собирай ягоду, рыбу лови. И никто ничего не скажет и плана не спросит. Не жизнь-курорт бесплатный! Ну, расскажите, как вам тяжело живется: без телека, без света? Или, например, как медведь напал!»
И он захохотал, довольный своей шуткой.
«Медведь, говоришь? –переглянулись аборигены.- А чего, это можно!»
И черноволосый, сидящий ко мне лицом, начал рассказ о приключении его друга.
Пошел тот на охоту. Увидел медвежьи следы: хозяин малинники обследовал. Вот и ладно: занят медведь, к зиме готовится, жир нагуливает. Кормись, хозяин, а я - по своим делам.
С ним был друг и две собаки.
Охота закончилась быстро: собаки затявкали, зарычали и одна за другой были убиты выросшим как из-под земли громадным медведем. Пока вершилась расправа друг ринулся бежать, а наш герой приотстал. Он не успел воспользоваться ружьем, бесполезной палкой отлетело прочь грозное оружие. Медведь настиг охотника и царапнул лапой по голове. От его прикосновения хрустнул позвоночник, и кожа головы задралась назад. Истекающего кровью охотника зверь стал мять.
Оказывается, сытый медведь редко терзает жертву. Он мнет ее и катает по земле, а потом укрывает валежником и травой, чтобы мясо стало помягче. Объевшийся грибов и малины медведь не был голоден и, завалив истерзанного охотника ветками, отправился по своим медвежьим делам.
Охотник знал: нельзя немедленно покидать медвежий холодильник.
Медведь-хитрый зверь. Он внимательно следит за жертвой, двигаясь за ней то след в след, то описывая круги, бесшумно перемещаясь на своих мягких лапах, чтобы в подходящий момент нанести решающий удар. Да и потом он скрытно наблюдает за поверженной жертвой и, если она пытается шевельнуться, возвращается и доводит дело до конца.
Охотник был весь изломан, лицо залито кровью, но он терпел, лежал неподвижно и прислушивался к звукам. Он очень надеялся, а точнее был уверен, что товарищ неподалеку и обязательно придет ему на помощь. Вот только дождется, когда медведь уйдет подальше...
Напрасно. Товарищ убежал. Вместе с ружьем, из которого не сделал ни единого выстрела.
Охотник слегка пошевелился и чуть не потерял сознание от боли. Как потом выяснилось, у него были поломаны ключицы, ребра, во всяком случае, я так поняла, когда рассказчик начал тыкать в себя мундштуком трубки.
Он выкарабкался из-под веток, кое-как перевязал рану на голове и медленно пошел в сторону стойбища. В первом чуме старая женщина зашила его рану обычными нитками, и во время этой процедуры он потерял сознание. Долго не вставал, в бреду метался, а когда поднялся, то узнал, что прибежавший друг рассказал, будто видел, как медведь убил его и растерзал. Люди отвернулись от предателя, и тот был вынужден покинуть стойбище. По пути к другому поселку его и заломал медведь. Об этом узнали по остаткам окровавленной одежды, найденной охотниками. Тот ли это был медведь, другой ли-никому не ведомо.
"Да знаю я все эти байки,-махнул рукой согревшийся от принятого горячительного мужчина.-Все так, как начнут рассказывать, аж жилы стынут: вот был случай у моего друга, а вот так, чтобы человек сам о себе рассказал-не бывало. Где он сам, друг этот, знакомый, родственник, сосед, с которым все случается?"
Сидящие на полу мужчины перебросились парой фраз, а потом не рассмеялись. Нет.
Расхохотались!!!
И рассказчик откинул со лба длинные смоляные пряди.
Шрам...
Широкий, рваный, кривой, через весь лоб, от виска до виска, теряющийся далее в густых блестящих волосах. Страшная рана была кое-как скреплена стежками, сделанными некогда вкривь-вкось, следы которых видны до сих пор...
"Я-сосед тот, с которым все происходит! Со мной хозяин не поладил! Перешел я ему дорогу. На всю жизнь отметина!"-весело произнес охотник.
"Ох, еееееее!... - только и сказал Буровой.- Нууу, паря!... Впервые со мной такое. Теперь всем расскажу: лично видал, руку жал тому, кого медведь недоломал."
И он пожал крепко жесткую даже на вид ладонь смелого и сильного человека.
Вскоре объявили посадку на поезд, и мы с Буровым вышли из вокзала. Мужчина, потрясенный знакомством с человеком, выжившим после столкновения с медведем, был погружен в свои мысли. Есть о чем задуматься...
Вдруг Буровой подсунул к моим ногам сумку и бросился обратно в вокзал. Сквозь стекло огромного окна я увидела, как он вынимает из рюкзака одну за другой бутылки с пивом и ставит их на тряпичную скатерть аборигенского "столика". Мужчины отрицательно махали головами и норовили засунуть бутылки с редким на Севере напитком обратно в недра безразмерного рюкзака..
Подали состав. Буровой выбежал из вокзала, подхватил свою и мою сумки и направился к нужному вагону.
Дверь долго не открывали, и Буровой, повернувшись ко мне, вдруг поднял над головой руку.
«Слышь,-сказал он.-А ведь медведь повыше меня будет, где-то такого роста, наверное. »
Он посмотрел на свою растопыренную пятерню: «Знаешь, а я бы, наверное, не выжил, не доведись, если бы со мною такое. Это же какую силу надо иметь, как чувствовать зверя. Да и потом: куда идти? И как? Весь переломанный...»
«Ты представляешь?!»-не успокаивался он в вагоне.
В купе набилось много народу, Буровой залез на верхнюю полку, немного повздыхал и уснул. Намаялся человек...
А я даже боялась представить, что ощущает человек, когда видит в упор звериные медвежьи глаза. Глаза смерти...
Буровой, крепкий, на голову выше охотника, человек признался, что вряд ли смог выйти из этой ситуации живым, а невысокий щупловатый абориген не сдался, без стона и движений выждал необходимое время и потом шел бесконечные километры к спасительному жилью, испытывая при каждом движении непрекращающуюся боль во всем переломанном и истерзанном теле.
Ранним утром поезд прибыл в Нижневартовск. Буровой спрыгнул с полки, помог мне дотащить сумку до автобуса и сказал: « Знаешь, что самое обидное? Расскажу-не поверят ведь! Загибаешь, мол, смеяться начнут...»
И, забираясь в автобус, произнес на прощание: « Да я и сам бы не поверил... Кстати, по - украински "мишка косолапый" звучит как "ведмедик клишоногий". Смешно, правда?!»
Ну да, смешно.
У ханты медведь всегда считался священным зверем.
Им незнаком милый увалень из детских сказок и песенок, плюшевый, очаровательный топтыжка с алой безобидной пастью.
Зато известен хитрый матерый и вероломный хищник, непредсказуемый и жестокий зверь.
Люди этого лесного народа всегда относились к медведю с высоким почтением и называли его младшим «братцем» человека.
Или - царь леса.
Или просто: ХОЗЯИН.
Удивительные люди... Другие, что ли...