Рассказы природолюба несерьезного

                Федин                В. ФЕДИН
   РАССКАЗЫ  ПРИРОДОЛЮБА НЕСЕРЬЕЗНОГО

                НЕМНОГО ТЕОРИИ

   По общепринятой классификации живых существ нормальный разумный человек, - специалисты называют его Homo Sapiens, - всего лишь один из представителей животного мира. Место его среди бегающих, ползающих, прыгающих, летающих и плавающих жителей нашей планеты четко определено дотошными высоколобыми учеными. Homo Sapiens входит в царство животных, тип хордовых, класс млекопитающих, отряд приматов, семейство гоминид, род людей, вид – человек разумный.
   Однако эта научно-материалистическая классификация противоречит известному тезису о том, что человека создал Господь по своему образу и подобию отдельно от других живых тварей.
   К концу просвещенного XIX-го века мир разделился на два лагеря. Одни придерживались традиционной Божественной гипотезы, а подавляющее большинство образованных Гомо Сапиенсов стали горячими сторонниками эволюционной теории Дарвина. Однако этим дело не кончилось. В первой четверти XX-го века в благополучной Америке прошли бурные судебные «обезьяньи процессы». Учителей, преподавателей и ученых судили за то, что они выводили Гомо сапиенсов из грязных, похотливых обезьян. Говорят, в некоторых штатах США до сих пор эволюционное учение запрещено.
В первой четверти XXI-го века прогресс докатился и до суверенной России, заметно одичавшей в бурные годы демократизации. По примеру ортодоксальных американцев в наших СМИ все чаще звучат гневные голоса, протестующие против попыток породнить нас с мерзкими обезьянами. Возможно, скоро и у нас теория Дарвина тоже будет запрещена. Доверчивым ребятишкам станут внушать, что человека создал лично Боженька, создал отдельно от всех других живых тварей и вдохнул в него свой Божественный Дух.
Поэтому научную классификацию надо видоизменить. Всех нас можно оставить в царстве животных, в типе хордовых, в классе млекопитающих, но в отдельном отряде Человеков. Отряд Человеков в этом случае будет содержать несколько родственных семейств. Чтобы не обременять читателя ненужными подробностями, выделю лишь два семейства: человек нормальный и человек-природолюб. К семейству человека нормального  относится, безусловно, многие из моих читателей, и более детальную классификацию этого семейства может построить любой из них. А вот о человеках-природолюбах надо говорить особо.
Семейство человеков-природолюбов делится на два рода: природолюб-профессионал и природолюб-любитель. Природолюбы-профессионалы  в нашей державе объединяются в артели или в акционерные общества. Они половину года живут в лесах, горах и степях, на берегах рек и озер, в морях и океанах. Кормятся они лишь за счет продажи своей добычи. Поскольку природолюбов-профессионалов держат на строгом учете соответствующие бдительные фискальные органы, то оставим их в этом ведении и не будем осложнять им и без того нелегкую жизнь.
В оба рода природолюбов входит биологически гнусный вид природолюбов-браконьеров.  Природолюбы-браконьеры и у любителей, и у профессионалов вызывают глубоко негативные чувства. Браконьеры, как профессионалы, так и любители, безжалостно, хищнически губят природу. Из-за них исчезает все живое на суше и на море. Из-за них законопослушные профессионалы и любители испытывают унизительный гнет бюрократической государственной системы, ибо бюрократы, особенно российские, исповедуют жестокий кодекс Наполеона, по которому лучше повесить десяток невиновных, чем отпустить на волю одного виновного.    
Поэтому мы лишь обольем браконьеров потоками праведного презрения, предадим их обструкции и перейдем к мирным любителям. Род природолюбов-любителей включает три вида. О виде любителей-браконьеров мы больше говорить не будем. Остальные два вида любителей, - это любители серьезные и любители несерьезные. Оба эти вида делятся на подвиды охотников, рыбаков, грибников, ягодников, шишкарей, травников и так далее, и тому подобное.
Сам я закоренелый, неизлечимый природолюб. Специального обучения я не проходил, начинал самоучкой, пытался стать любителем серьезным, с отчаяния несколько раз неумело порывался войти в ненавистный мне самому вид природолюбов-браконьеров. После бесчисленных проб своих способностей в рыбалке, охоте, шишкарстве, собирании грибов, трав, ягод, кап и сувелей, я пришел к печальному выводу, что в какой бы подвид ни заносила меня судьба, мой удел – оставаться в виде природолюбов несерьезных. С тем я и оставил попытки повысить квалификацию.
Больше всего мне по душе рыбалка, хотя рыбак я, прямо скажем, не ахти. Мой друг-природолюб Яша Абрамов давно перестал ездить со мной на рыбалку. Говорит, стоит мне забросить удочку, как по берегу на сто метров в обе стороны у всех перестает клевать. И все-таки рыбалка мне больше всего по душе. Ну и пусть не клюет. Главное в рыбалке – солнце, воздух и вода. Сидишь, куришь, дышишь свежим воздухом. Солнышко сияет, птички чирикают, травка зеленеет, - лепота. А уж если что-то зацепится за крючок, - восторгов и положительных эмоций хватает надолго.
А вот охоту я не люблю. Я даже теорию построил, что охота – это садизм, зверское истребление беззащитных братьев наших меньших. Если кто-то не может жить без зайчатины – пусть бегает за зайцами по кустам без ружья, с голыми руками, даже без палки. Вот тогда человек и заяц будут на равных, и удачливый охотник сможет по-настоящему гордиться добычей. 
Однако в молодости я одно время всерьез решил заняться охотой, - потянулся за друзьями-товарищами. Человек ведь существо общественное и, как сказал Карл Маркс, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. К счастью, хватило у меня ума сразу не покупать ружье. Думал: присмотрюсь, что это за штука – охота, определюсь, какое ружье мне подходит, а уж потом со знанием дела куплю то, что надо. Вышло у меня как в русской народной сказке: сходил я на охоту ровно три раза. Только результат получился не как у Иванушки-дурачка, а совсем наоборот.

                ЧАСТЬ 1. С РУЖЬЕМ НАПЕРЕВЕС

ПОПЫТКА ПЕРВАЯ, ДРАМАТИЧЕСКАЯ

 Первый раз дело вышло в конце зимы, когда на снегу образуется твердый наст. Услыхал я, что наша компания собирается за зайцами, и напросился. Приятели мои считались опытными охотниками, однако взяли и меня, новичка. Кто-то выделил мне лишнее ружьишко, не помню марки, какая-то одноствольная пукалка вроде берданки. Ну, дареному коню в рот не глядят, и на том спасибо.
Жили мы все в поселке химкомбината. В 7 утра, еще в сумерках мы собрались у магазина и пошли на лыжах за наш родной химкомбинат. В километре от него идут вырубки, болота, опытные мои приятели уверяли, что зайцев там, как нерезаных собак. Ушли мы на лыжах километра за три от периметра, встали в линию, метрах в десяти друг от друга, и давай прочесывать болото. Прошли по кустам и кочкам с километр, - нуль. Следы есть, зайцев нету. Развернулись мы на 90 градусов и пошли поперек болота. Дошли до горы, - это с километр, - опять пусто. Протопали вдоль горы километра два – увы. Трудовой пот налицо, а зайцы куда-то подевались.
В общем, ходили мы шеренгой, как солдаты на плацу, часов шесть, а толку никакого. Я к лыжам привычный, турист-разрядник, и то на кочках все ноги повывихивал. Остальные, смотрю, тоже заскучали. Старшим у нас назначил себя Яша Абрамов, он любил руководить. Собрал он совет, посовещались мы и решили, что сегодня не сезон, и надо поворачивать обратно. Совещание проходило под горой, почти у Чемровки, это уже километров двенадцать от Бийска. Большинством голосов постановили обойтись без еды, - не заслужили мы обеда, потерпим до дома.
Потянулись мы гуськом назад не солоно хлебавши. А на небе солнышко сияет, сверкающий снег слепит, - на Алтае тогда приходилось 300 солнечных дней в году, это уж потом климат повсюду испортился. Бредем мы, усталые, прямо навстречу солнцу, оно лупит по глазам, как прожектор ночью. Наст подтаял, снег глубокий, на каждом шагу лыжи проваливаются, переднему трудно лыжню прокладывать, мы меняемся по очереди.
Через пару километров наткнулись мы на колючую проволоку, тут полигон начинался, потянулись мы вдоль проволоки. Еще через километр набрели на КПП: будочка два на два, солдатик внутренних войск на крылечке греется на солнышке. Попросил он у нас закурить, мы, разумеется, дали ему сигарет и заодно посовещались с ним, как бы нам в его будочке отдохнуть. Да и животы у нас подвело, - уже часов семь бродим на свежем воздухе. Кто-то догадался  показать солдатику горлышко бутылки из рюкзака – у него сразу все уставные сомнения и колебания отпали. 
Ввалились мы в сторожку, а там – лепота неописуемая. В буржуйке жарко пылают дрова, стоит столик, вдоль стен – лавочки. Нас девять, да солдатик десятый, однако разместились с уютом. Выпили по первой, по второй, по третьей. Закусь хорошая, каждый взял с собой с запасом, а я по неопытности набил рюкзак дефицитной тушенкой городского мясокомбината. Тогда, при развитом социализме, ее еще иногда доставали по блату, это уж потом, в расцвет застоя, все куда-то исчезло. Народ до сих пор удивляется: наш мясокомбинат – крупнейший в Сибири, через него идет весь монгольский скот, а в городских магазинах только по великим революционным праздникам появляется мясо шести популярных сортов: ухо, горло, нос, сиська, писька, хвост. Куда девалась продукция мясокомбината, неужто местная партноменклатура все съедала?
Я-то со своей тушенкой тогда хотел как лучше, а вышло неважно, на меня даже кое-кто коситься начал. У большинства хлеб и сало, ну, еще килька в томате или завтрак туриста. Но ничего, уминали тушенку за обе щеки, даже за ушами трещало. Особенно солдатик старался после армейской перловки. После четвертой нам в сторожке стало жарко. Сбросили мы куртки, полушубки и стеганки, и тут вдруг Рифкат Сабитов говорит:
- Старики, ружья потеют! Надо бы их на улицу вынести.
Мы засуетились, а наш командир Яша Абрамов приказал сидеть.
- Пусть двое вынесут ружья. Давай-ка, Эдик Рафиков и Костя Сапожников, вы у дверей сидите, вы и вынесете.
Взяли Эдик и Костя по охапке ружей и – в дверь. Первым вышел Эдик, у Кости ружья вываливались, он задержался. Только он толкнул дверь, - за дверью выстрел!
Мы загалдели, вскочили, кинулись в дверь, толкучка, свалка. Я выскочил, смотрю: у крыльца на снегу лежит Эдик, вся голова и снег вокруг в крови. А рядом – Костя Сапожников с охапкой ружей стоит, глаза выпучил.
Лично у меня после четвертой с соображением неважно, и тут я несколько вырубился. Смотрю на окровавленного Эдика и – никаких эмоций, будто это не на самом деле, а в кино. Перевел взгляд на Костю, - он все еще держал в руках охапку ружей, - и зашевелились у меня мысли. Не иначе, думаю, Костя Эдика нечаянно подстрелил. Хотя нет, когда выстрел раздался, Костя все еще возился со своими ружьями в сторожке, он уже потом выскочил.
На крыльцо вышел наш солдатик, увидал окровавленного Эдика на снегу, позеленел, рот разинул и тоже окостенел. Я еще успел его пожалеть. На нем теперь куча нарушений устава караульной службы. Пустил на КПП толпу посторонних с оружием, пьянствовал с ними, даже курил на посту. В итоге – смертоубийство. 
Все эти наблюдения и глубокие соображения заняли у меня секунды две, не больше. Начал я врубаться в ситуацию. Остальные тоже вышли из ступора, загалдели, зашевелились, кинулись к Эдику. Живой он или уже нет? Тут, к счастью, Яша Абрамов, надо отдать ему должное, вспомнил о своих командирских обязанностях. Его хлебом не корми, дай покомандовать. Мы все одногодки, вместе приехали молодыми специалистами на бийские оборонные предприятия, в должностях еще не сильно разошлись, а тут обрадовались, что кто-то один будет руководить. Подтянулись мы, чуть не под козырек берем, даже солдатик слушается сурового старшего. А Яша скомандовал расступиться, встал на колени возле Эдика, приложил ухо к его груди.
- Живой! Сердце бьется! Солдат, у тебя тут аптечка есть? Давай бинт или хоть чистую тряпку, перевязать.
Солдатик от командирского голоса полностью ожил, кинулся в будку, выскочил с аптечкой. Яша и Рифкат принялись бинтовать голову Эдику. Костя со своей охапкой ружей топчется, хочет их поставить, а не получается. Я сообразил помочь, беру у него по одному ружью, ставлю к стене КПП. Остальные подобрали разбросанные по снегу Эдикины ружья, тоже поставили их у стены. Смотрю я, - из дула одного ружья синенький дымок еще струится. Взял я это злосчастное ружье и обомлел. Мать-перемать, это же моя дареная берданка! Разломил я ее, гильза наполовину вышла, я ее  ногтями вытащил. Точно. Из гильзы дымок, и пороховой гарью сероводородной пахнет.
Подошел Костя, нас обступили другие. Стали мы соображать, как все могло получиться. Потрогал я спуск, - нормально, тугой спуск. Потрогал курок. Вот те на, - курок-то люфтит! Люфт не маленький, миллиметра два. Костя осмотрел крыльцо, около которого лежал Эдик, поманил меня. Одна доска – со свежей щербинкой. Дело проясняется. И Костя, и я уже не по одному разу отмывались от дотошного прокурора и комиссий по расследованию несчастных случаев. Все мы работали на вредных и опасных производствах, кое-чего насмотрелись, причины несчастных случаев научились выяснять. А у меня за спиной вообще уже два трупа на производстве.
Начал я рассуждать вслух, а Костя то кивает головой, мол, верно излагаешь, то качает, нет, брат, врешь. Так и выработали наиболее вероятную причину несчастного случая. Поддатый Эдик взял в охапку четыре ружья стволами вверх, прикладами вниз. Вынес он их из будки на крыльцо и хотел прямо с невысокого крыльца поставить на снег у стены. Может, ружья у него выскользнули, все четыре дружно ухнули прикладами вниз, не в том суть. А дело в том, что моя берданка курком задела за доску крыльца. Кабы не люфт курка, - все обошлось бы. А тут из-за люфта курок бойком ударил по капсюлю патрона. Дальше понятно.
Смотрим мы с Костей друг на друга, и я читаю его мысли, а он мои. Причина несчастного случая – люфт курка. Это как типичный несчастный случай на производстве: загорелась наша пожаро- и взрывоопасная гадость в аппарате из-за того, что металлический шнек чиркнул по металлической стенке аппарата. От трения воспламенился спецпродукт, аппаратчик не успел выскочить из кабины, погиб.  Пиши в акте: причина несчастного случая со смертельным исходом – трение шнека по стенке аппарата, и дело с концом.  Неправильно выставлен зазор.   
Да только ни комиссия, ни прокурор такую причину не примут. Трение шнека – это всего-навсего причина загорания. А вот почему погиб человек? Зазор перед сменой выставлял дежурный слесарь. Его работу принимал мастер-механик. У механика аппарат в работу принимал мастер-технолог. И все они проморгали непорядок. Да еще  дренчерная система сработала с задержкой. 
Куда же смотрели оба мастера, начальник мастерской и прочее начальство мастерской и цеха? А никуда, налицо халатное отношение к служебным обязанностям. Значит, в мастерской царят грубые нарушения производственной и технологической дисциплины. Сами по себе такие нарушения не возникают, они – следствие низкой требовательности начальника мастерской и начальника цеха. Получается, в цехе систематически нарушается производственная дисциплина, а руководство мастерской и цеха не уделяют должного внимания вопросам охраны труда. И так далее. Вот это и есть настоящая причина несчастного случая, в результате которого погиб человек. А уж степень вины каждого должностного лица определит суд.
Вот такие тогда существовали правила. Теперь в демократической России эти правила забыты. По всей стране полыхают дома призрения для престарелых, в огне гибнут десятки беспомощных стариков и старушек, а комиссия пишет в акте: причина несчастного случая – неисправность электропроводки. После утверждения акта все заинтересованные лица идут в ближайший ресторан и пьют за свою находчивость. И никого не интересует, почему в доме с неисправной электропроводкой поселили дряхлых ветеранов труда, почему не сработала сигнализация, почему аварийные двери оказались заколоченными, а огнетушители – пустыми, кто и когда проверял электропроводку, почему не забили тревогу, не выселили  стариков в более подходящий дом и так далее. Подумаешь, живьем сгорело еще несколько десятков никому не нужных старикашек. Их у нас много, всех не сожжешь.
А тогда мы с Костей Сапожниковым смотрели друг на друга, и волосы у нас постепенно вставали дыбом. Виноваты мы все. Ввалились в будку часового с заряженными ружьями, не разрядили их, не вынесли заблаговременно наружу, начали пьянствовать, вовлекли в пьянку часового. Счастье, что потом, когда Рифкат заметил, что ружья потеют, мы не стали их разряжать в будке, не то с пьяных глаз перестреляли бы друг друга. Виноват и сам Эдик, когда поволок сразу четыре ружья в охапке, прижатыми к животу, стволами себе в физиономию.
В общем надо молить Бога, чтобы Эдик остался жив, иначе нас всех затаскают по судам. И мы здорово опасались за судьбу нашего несчастного солдатика. Часовой грубо попрал суровый устав, и натворил столько нарушений, что его ждет как минимум дисбат.
Тут Яша и Рифкат закончили бинтовать голову Эдика. Остальные уже догадались связать из Эдикиных лыж и множества палок нечто вроде нарт. Всей компанией мы принялись укладывать насчастного на эти нарты. Эдик дышал, но в сознание не приходил. Бинты на его голове пропитались кровью, и выглядело все это ужасно. Пока шла возня, мы с Костей собрали в будке наше барахло, рассовали недопитые бутылки и недоеденную закуску по рюкзакам, уничтожили все следы пьянки и вообще пребывания посторонних в этом священном для Советской армии месте.
Костя строго-настрого проинструктировал бледного и перепуганного часового, как себя вести при смене караула. Товарищ начальник караула, за время дежурства никаких происшествий не случилось! Никто из посторонних не приходил, никто не появлялся даже на горизонте. Если сменщик обнаружит что-то подозрительное, - отнекиваться до последней капли крови. Ничего не знаю, ничего не видал, караульную службу нес строго по уставу! Кровавый снег собрать, отнести подальше и закопать в сугроб. Наши следы у КПП присыпать свежим снежком. Часовой от строгого голоса Кости пришел в себя и понимал, что теперь его спасение в его собственных руках. Он клялся, что до смены все сделает тип-топ.
Тут Яша дал команду двигаться к Бийску. Мы вытянулись цепочкой, чтобы прокладывать лыжню для нарт с Эдиком, и скорбная процессия тронулась в путь. Кому-то пришла в голову здравая мысль, что лучше подняться на гору, - там пролегал зимник к городу. Глядишь, попадется машина или сани с лошадью, а то пешком тащиться долго, как бы с Эдиком чего не случилось. Для закрепления этой здравой мысли Яша высказался в том смысле, что кто-то из самых выносливых лыжников должен бежать вперед и высматривать попутный или встречный транспорт.
Мне вдруг захотелось проявить свое лыжное мастерство, испытанное во множестве турпоходов, и я вызвался в охотники, дабы повысить шансы на спасение Эдика. Как-никак, он получил рану от моей берданки. Хорошо еще, что выстрел пришелся по касательной к черепу. Тут уж, как любят писать авторы детективов, отклонись ствол всего на миллиметр, и заряд дроби в упор снес бы Эдику полчерепа. Поэтому, подгоняемый укорами совести, я как дурак помчался во весь дух в гору.
На гору я взобрался с большим опережением остальной процессии и продолжал бежать со страшной силой. И тут вступило в действие мудрое народное изречение: усердие не по разуму. Получилось как у Высоцкого в песенке про конькобежца: «Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот, - и спекся». Уже через полкилометра я понял, что на самом деле могу сдохнуть прямо сейчас. То ли от мандража, то ли от непосильной скорости, то ли от четырех стопок, то ли от  подъема на гору, но пульс у меня поднялся далеко за сотню, в висках застучали молотки, дыхания не хватало. Я разевал рот, будто рыба на берегу, но все равно задыхался от  недостатка кислорода. Меня стало шатать, а опереться не на что, - палки мои пошли на устройство нарт для Эдика. Я плюхнулся плашмя на снег и стал жадно хватать воздух широко разинутым ртом. В груди у меня бушевало землетрясение в десять баллов по Рихтеру.
Спасатели с Эдиком догнали меня, я кое-как поднялся и поплелся за ними. Стыдобушка, а ничего не поделаешь. Хорошо, что никто не осуждал меня, даже Яша лишь сверкнул на меня взглядом орла-командира. Я к этому времени так разозлился на всех и вся, что если бы он сказал хоть слово – получил бы по морде. Через пару километров мы вышли на санную дорогу, и почти сразу нам попался попутный мужичок на санях. Мы упросили его отвезти Эдика в городскую больницу. Мужик попался добрый, он без слов помог погрузить раненого на сани. Яша уселся рядом с Эдиком, мужик погнал лошадь рысью, а мы поплелись с поникшими головами.
До больницы мы добрались уже в сумерках. В приемном покое нам сказали, что Эдику сделали рентген и перевязку, кольнули снотворное, и он спит. У него касательное ранение и трещина в черепе. Дежурный врач уверял, что все заживет без осложнений. Эдик лежал в больнице два месяца, потом еще месяца два лечился амбулаторно. У него и в самом деле все зажило без осложнений, только на лбу остался здоровенный мужественный шрам. Ему крупно повезло, что заряд вылетел по касательной.
Вот так закончился мой первый выход на охоту.


ПОПЫТКА ВТОРАЯ, НЕВЕРОЯТНАЯ
 
   Второй раз я попал на охоту через полгода, осенью, когда открылся сезон на уток. Той же компанией, но уже без Эдика, мы решили съездить за утками на Комаровские озера в тридцати километрах от Бийска. После истории с Эдиком я все еще не решился приобрести ружье, и мне опять кто-то сердобольный выделил лишнее ружьишко. На этот раз я оказался обладателем потертой до белизны металла двустволки.
   На Комаровские озера мы поехали с шиком. Костя Сапожников за лето приобрел мотоцикл «Урал» с коляской, - самое мощное мотосредство в нашей державе. А Толик Масленников оказался обладателем автомобиля «Москвич-403». Официально он выиграл его во всесоюзную денежно-вещевую лотерею за 30 копеек. На самом деле он с большой переплатой купил выигрышный билет у другого счастливчика. Подобный скромный бизнес в те годы уже существовал. Так или иначе, мы отправились на охоту не пешком, не на рейсовом автобусе, а на собственном транспорте. Костя Сапожников посадил в коляску Рифката Сабитова, а на заднее сиденье Льва Егорова. Остальные пять человек, не считая водителя, втиснулись в «Москвич» к Толику Масленникову.
Тогда мы отдыхали только один день в неделю, - воскресенье, - поэтому при выезде на природу погода практически не учитывалась. Как писали на футбольных афишах: «Матч состоится при любой погоде». В субботу после работы наша компания собралась в назначенном месте. Пока мы рассаживались, погода стояла ничего себе, но как только город остался позади, пошел небольшой дождь. Это нас ничуть не испугало, ибо впереди ярко синело чистое небо. Наши водители держали курс на эту синеву, а дождь постепенно усиливался. Мотоциклисты скоро промокли, и мы хихикали над ними, нас надежно закрывала крыша «Москвича». Шесть человек в узком и тесном «Москвиче» - многовато, и Толик развлекал нас  захватывающим рассказом о своем приобретении. Госцена «Москвича-403» - две тысячи триста рублей, а Толик отдал за выигрышный билет ровно шесть тысяч. Это уже по новым, хрущевским ценам.
Кстати о ценах. В самом конце сороковых годов, еще при Сталине, в моем родном селе появился первый личный легковой автомобиль, - «Москвич-401». Его «выделили» передовому механизатору-комбайнеру колхоза  «Свежая сила». Обошелся он счастливому владельцу в 8000 рублей по сталинским ценам. Хрущев провел частичную деноминацию денег, убрал один ноль с банкнот, но «Москвич-403» стал стоить почему-то не 800 рублей, как полагалось бы, а 2300. Так возросло благосостояния советского народа за какой-то десяток с небольшим лет.
Но вернемся к нашей поездке на охоту. Чем дальше мы отъезжали от города, тем сильнее становился дождь. Небесная синева впереди все еще оставалась, но заметно уменьшалась в габаритах, - тучи нас догнали и начинали перегонять гораздо эффективнее, чем СССР догонял и перегонял США по производству мяса и молока. Мы, молодые, умные, все с высшим техническим образованием, тыкали в эту синеву пальцами и уверяли друг друга, что в Комарово дождя не будет. А стоял уже конец сентября, и даже на солнечном Алтае начинался короткий период дождей.
От Бийска до Комарова 30 километров грунтовки. На Алтае грунт состоит из жирного чернозема. На этом черноземе хорошо родится ценная пшеница твердых сортов с высоким содержанием клейковины. Для пшеницы такой грунт – хорошо, а наш «Москвич» уже на брюхо стал садиться. Теперь мы то и дело вылезали под дождь, толкали свой лимузин, снова садились, а через сотню-другую метров снова вылезали и снова толкали. 
 Дождь припустил уже по серьезному, мы промокли, измазались по уши в плодородном черноземе. Однако в сером небе впереди все еще проглядывало маленькое синее оконце, и мы держали курс на это голубое будущее. Костя Сапожников долго тащился за нами по раскисшей дороге, потом ему это надоело.
- Вы езжайте потихоньку, вам спешить некуда, у вас крыша над головой. А мы уже насквозь. Я рвану вперед, в Комарове встретимся.
Он свернул с дороги на зеленую озимь, дал газ, из-под колес «Урала» брызнули черные ошметки, и мотоцикл с промокшими пассажирами скоро скрылся из глаз. А мы преодолевали 30 километров чернозема в общей сложности часа три. В Комарове мотоциклисты ждали нас под навесом на крылечке давно закрытого сельпо. Уже заметно стемнело, мы посовещались и решили заночевать в Комарово, ехать на озера под дождем на ночь глядя – просто глупо. Проситься ночевать к сельчанам мы не стали, кто пустит ночью в дом такую ораву с ружьями? К тому же мы так перемазались в черноземе, что смахивали на вооруженную банду беглых рецидивистов. А дождь все не унимался. Он перешел в назойливую мелкую форму, которая сильно угнетает нервную систему, ибо кажется нескончаемой.
Мы храбро решили переночевать в «Москвиче». Толик отогнал свой лимузин на небольшую травянистую площадь у сельпо, там, помню, стоял памятник павшим героям гражданской войны, и мы стали укладываться спать. До сих пор мне никто не верит, когда я рассказываю, что девять здоровых мужиков, да еще с ружьями, разместились на ночлег в тесном «Москвиче-403». Я сейчас и сам тоже как-то плохо верю в это. К тому же Костя Сапожников, Яша Абрамов и я – мужики под два метра, а Костя по ширине напоминал шифоньер. Но верьте, не верьте, а разместились и попытались уснуть. Спать в таких условиях, конечно, получалось плохо.
Примерно через полчаса Костя раскидал всех от дверцы и стал выбираться из лимузина.
- Вы, туды-сюды, спите тут, а я, так-перетак, посижу на крылечке под навесом.
Он ушел. Сидит на крылечке и даже вроде спит в самом деле. Потом подо мной заворочался Рифкат Сабитов, его тоже потянуло на волю, в пампасы. Вместе с ним выбрался и я. А дождик моросит с садистской неутомимостью. Осенний такой мелкий дождичек. Мы с Рифкатом побродили возле «Москвича» минут пять, еще столько же изучали памятник красным героям. Потом решили идти к Косте на крылечко, под навес. А там вдруг, слышим, шум поднялся, мат коромыслом. Оказывается, сторож сельпо среди ночи решил проявить бдительность, пришел проверять сохранность социалистической собственности и принял Костю за взломщика. Не иначе, кто-то из сельчан настучал.
  Костя не стал сильно конфликтовать с должностным лицом. Он обычно отличался умением сохранять спокойствие в самой сложной обстановке и находить  общий язык с любым неукротимым скандалистом, однако тут уступил требованиям сторожа и покинул уютное местечко под навесом. Сторож с ворчанием уселся на крыльце и зорко следил за подозрительными чужаками. Для меня по сей день загадка: почему мы не сообразили распить с ним бутылочку-другую? Тогда он нам всем обеспечил бы нормальную ночевку в сухом сельпо. Но мы ушли и стали гулять возле сельпо под дождем. Возле обелиска стояла сломанная скамейка, мы по очереди отдыхали на ней, но больше бродили по деревенским лужам и вели умные разговоры. 
Костя и Рифкат оба в штормовках, в таких же брезентиновых штанах, в сапогах. Костя к тому же надел плащ-палатку, и по очереди пускал нас с Рифкатом под свое крыло. А вот я дал большого маху с экипировкой. Штормовку надеть я догадался, но поскольку знал, что мы едем на охоту с комфортом, в лимузине, то надел легкие светлые брюки и старые, когда-то модные остроносые штиблеты. Так что всю ночь чувствовал я себя не очень уютно.
Все на свете проходит, и хорошее, и плохое. Подошла к концу и эта томительная ночь. Мы вернулись к «Москвичу»: пора будить охотников и ехать на озера. Без нас остальные шестеро компаньонов разместились в «Москвиче» вольготно. Пятеро спали в салоне, а Лев Егоров уютно уселся снаружи на своем рюкзаке возле открытой дверцы,  голову положил на порожек под ноги Толику и крепко спал с похрапыванием под мелким дождем.  Недаром мы его уважали за незаурядные организаторские способности. Кстати, Льву не понравилось в Бийске, он года через два уехал, а еще через несколько лет до меня дошел слух, что он директорствует на одном из цементных заводов Новороссийска.
Мы растолкали спящих, и вскоре двигатели мотоцикла и «Москвича» нарушили идиллическую тишину Комарова. Дождь все не унимался, но сразу за селом начинался сосновый бор с песчаной дорогой, хорошо накатанной леспромхозовскими лесовозами. Мы быстро приближались к заветным озерам, только «Москвич» то и дело немилосердно подскакивал на толстых сосновых корнях, как на шпалах. Через полчаса приехали на Большое озеро, мечту охотников и рыболовов. Дождь немного сжалился над нами, превратился в легкую изморось, и мы довольно сносно позавтракали, чем Бог послал. Костер развести нам не удалось, все древесное вокруг сочилось влагой, но мы не стали огорчаться и решили заняться этим после охоты.
Однако мысли об охоте быстро угасли. Деревья, ветки, кусты, высокая трава пропитались водой, стоило задеть самую маленькую ветку, как тебя окатывал обильный, противный холодный душ. А сверху опять заморосило. В таких условиях бродить по лесу с ружьем как-то не хотелось. К тому же на озере мы не видели ни одной утки, они, скорее всего, попрятались от дождя кто куда.
Лев Егоров проявил смекалку и заявил, что останется на стоянке, разведет костер и приготовит обед. К нему тут же примкнул Рифкат. Двоих костровых вполне достаточно, и остальные охотники с тоской и стенаниями  стали готовиться к походу. Яша Абрамов вытащил из рюкзака две лески с крючками и поплавками, и мы с ним радостно заявили, что останемся на озере рыбачить и обеспечим всю компанию ухой из карасей. Всем известно, что в Большом озере карасей видимо-невидимо, успевай вытаскивать. Оставшиеся пятеро несчастных во главе с неунывающим Костей Сапожниковым понуро двинулись в глубь леса с ружьями наперевес.
Часа через три вся промокшая компания снова собралась возле грязного по уши «Москвича». Охотники пришли без добычи. Утки и прочие лесные твари оказались умнее нас и не вылезали из уютных укрытий под нескончаемый дождь. Мы, каждый в меру своих артистических способностей, поиздевались над неудачниками и в лицах изображали, как утки веселились, глядя из сухих гнезд на промокших дураков с ружьями. Особенно изощрялись в насмешках мы с Яшей, ибо наша добыча состояла из одного карасика-недоросля на двоих. Как известно любому мальчишке, в дождь не клюет никакая рыба. И охотники, и рыболовы жаждали согреться и обсушиться у жаркого костра, но и тут нас ждало горькое разочарование. Лев и Рифкат истратили полведра бензина из бензобака «Москвича», однако костер развести им не удалось. В окрестностях нашей стоянки они не нашли ни одной способной гореть ветки. С громадными усилиями костровые сумели вскипятить лишь воду в чайнике, - в основном на бензине.
Великое дело – молодость. Мы не стонали, не брюзжали, не ныли и не жаловались. Расстелили на мокрой траве кусок замасленного брезента, разложили закуску и расселись вокруг на обломках стволов и сучьев. Толик вытащил из багажника пять заветных бутылок. У него же нашелся обязательный комплект автолюбителя: десять пластмассовых стопок, вложенных одна в другую. Мы с вожделением поглядывали на бутылки с живительной влагой и плотоядно потирали руки.
Надо сказать, что дело происходило в последние годы правления незабвенного Никиты Сергеевича Хрущева. Как известно, Хрущев смело разоблачил культ личности Сталина и в отличие от этого тирана, почти не покидавшего Москву и ее окрестности, принялся разъезжать по всему свету. Наступила эра «странствующей дипломатии». Наш беспокойный лидер привозил из своих странствий свежие идеи, и страну залихорадило. Как говорили злые языки, Хрущев успел соединить ванну с унитазом, разделить обкомы КПСС на промышленные и сельскохозяйственные и дать орден Ленина Насеру за уничтожение коммунистической партии Египта. Те же языки уверяли, что Хрущев собирался, но не успел соединить в квартирах пол с потолком, разделить министерство путей сообщения на «туда» и «обратно» и дать орден Ленина Николаю II за создание революционной ситуации  в России.
О хрущевской инициативе «кукурузации» СССР известно всем. Меньше известен итог его стараний по ликвидации существенного различия между городом и деревней. Один из премьер-министров демократической России сказал замечательные слова: хотели как лучше, а вышло как всегда. Так вышло и у Хрущева. Он хотел приблизить условия жизни наших полунищих крестьян к городским. Намерение благое, но, увы, получилось хуже, чем было. В ходе укрупнения колхозов, совхозов и районов сотни тысяч мелких поселений исчезли с лица земли, тысячи небольших районных центров превратились в убогие деревушки, миллионы крестьян бросили землю и переселились в города, а десятки миллионов гектаров неудобий выпали из сельскохозяйственного оборота, закочковались, заросли кустарником и неделовым мелколесьем.
За недолгие годы энергичной реформаторской деятельности Хрущева наша необъятная страна осталась без хлеба, мяса, молока, масла и сахара. Как раз в год этой нашей поездки на охоту хлеб в магазинах стали выдавать всего по одной буханке в руки, и за этой буханкой приходилось отстоять немалую очередь. СССР оказался на грани введения карточной системы.  Заодно в торговле исчезли сопутствующие товары, в том числе алкогольные напитки. Несколько дней перед нашим походом Толик на своем «Москвиче» объезжал наш славный город и его окрестности. Каким-то чудом, где-то и как-то ему удалось раздобыть пять бутылок сорокаградусного зелья цвета мочи. Этикетки гласили, что это «Водка калгановая».
Мы как спецхимики прекрасно знали, что вся алкогольная продукция для простого народа в нашей стране готовится на пороховых заводах из разбавленного технического спирта с разнообразными соблазнительными химическими  добавками, часто ядовитыми, как печально известный «Солнцедар». Каждый советский человек тех лет верил, что американцы прекратили войну во Вьетнаме вскоре после снятия Хрущева с высокой должности, когда мы отправили в эту братскую страну все запасы хрущевского «Солнцедара». Изнеженные цивилизацией и избалованные материальным изобилием американские солдаты не выдержали знакомства с любимым напитком советских людей и оставили Вьетнам во главе с нашим другом Хо Ши Мином в покое.
Но это знание не охладило наш энтузиазм, вспыхнувший при виде бутылок. Костя Сапожников твердой рукой с высокой точностью разлил калгановую жижу по стопкам, Яша Абрамов произнес оптимистический тост, и мы опрокинули по первой.
До сих пор я уверен, что самое эффективное и надежное средство борьбы со всеобщим пьянством в нашей стране, - та самая хрущевская калгановая водка. Нашим правителям следовало бы по достоинству оценить труд ее изобретателей и организовать массовый выпуск калгановой на всех многочисленных пороховых заводах. И тогда не  стояла бы перед обществом неразрешимая проблема борьбы с алкоголизмом. Советским людям редко выпадало счастье пригубить приличный алкогольный напиток, мы давно привыкли к любой отраве, но такая гадость никому из нас никогда в жизни не попадалась. Калгановая напоминала мочу не только цветом. По-моему, ее изобретатели разбавили вонючий технический спирт не водой, но мочой. Меня чуть не стошнило от омерзительного вкуса отечественного горячительного напитка.
Я судорожно занюхивал проглоченное зелье хлебом и смотрел на товарищей по несчастью. Их выразительные гримасы и изумленно выпученные глаза подтверждали мои худшие предположения. Один лишь Костя мужественно согнал с лица выражение неописуемого отвращения и потянулся за второй бутылкой. Но все остальные дружно и энергично запротестовали. Еще раз ощутить неповторимый вкус этой мерзости не захотел никто. Мы шумно обратились за разъяснениями к добытчику калгановой.
Толик обиделся и заявил, что мы – неблагодарные и дурно воспитанные люди. Он объехал весь город, все окрестные села, и лишь в Сухой Чемровке по совету местных мужиков уговорил продавщицу сельпо достать из-под прилавка заветную заначку. Если нам не нравится его калгановая, пусть в следующий раз кто-то другой попробует достать водку, а он навсегда подает в отставку. Однако пить калгановую вторично он наотрез отказался - по принципиальным соображениям.
После неудачи с калгановой мы заметно приуныли, ибо самое гнусное для советского человека – это состояние недопития. Но тут Яша Абрамов принес от тлеющего костра чайник:
- Я заварил иван-чай, - гордо заявил он. – Это древний целебный русский напиток. Вещий Олег экспортировал иван-чай в Византию и в Европу. Снимает все болезни! А вкус – специфический!
Мы забыли запастись сахаром и принялись хлебать несладкий горячий отвар иван-чая. Если вы когда-либо пытались разводить поросят, то помните незабываемый запах и вкус поросячьей похлебки из вареной дворовой травы. Целебный напиток наших предков в исполнении Яши лично у меня пробудил как раз эти воспоминания золотого детства. Тогда мы варили поросенку лебеду с картофельными очистками. Сейчас чаелюбы дружно отставили чашки и взялись за бутерброды с колбасой.
Но и они не улучшили нашего настроения. Колбасу доставал для всей компании Лев Егоров, и ему посчастливилось добыть полукопченую украинскую домашнюю. Она состояла в основном из сала и к тому же заметно пованивала не первой свежестью. Лев Егоров, как выходец с Украины, горячо уверял, что настоящая «ковбаса» обязательно должна иметь душок, в этом-то и состоит самый смак. Он с артистическим наслаждением доел свой бутерброд, однако от добавки почему-то отказался.
Сборы в обратный путь проходили не очень весело. Мы сложили мокрый хлеб и украинскую домашнюю полукопченую «ковбасу» в рюкзак Льву Егорову. Четыре нетронутые бутылки калгановой вернулись в багажник «Москвича». Когда Толик захлопнул багажник, Альберт Дранишников задумчиво сказал:
- Мужики, а ведь никто не поверит. 
- Чему? – удивился Костя Сапожников.
- Да вот этому. Здоровые мужики привезли обратно с охоты четыре бутылки водки.
Небольшие дебаты возникли по поводу неиспользованного иван-чая. Рифкат Сабитов предложил Яше Абрамову допить почти полный чайник чудодейственного древне-русского напитка. Однако большинство посчитало это татаро-монгольским зверством, отголосками проклятого ига, и целебный чудо-чай вылили в затухший от дождя костер.
Мотоциклисты оседлали «Урал», мы втиснулись в многострадальный «Москвич», и через полчаса наша компания снова оказалась в Комарово.  Дождь моросил уже почти сутки без перерыва, и наш транспорт для дальнейшего пути по раскисшему чернозему не годился. Правда, Костя уверял, что его «Уралу» чернозем не страшен, и он без проблем доберется до Бийска. Но, видите ли, грязь из-под колес будет лететь пассажирам прямо в морду, поэтому лучше придумать что-то другое. Он и Толик потолковали с одним аборигеном, вручили ему бутылку калгановой, и вкатили свои авто-мотосредства в просторный деревенский двор, - до лучших времен.
Бутылка так растрогала мужика, что он куда-то на минуту отлучился и привел с собой соседа, шофера сельповского «Газ-51». Тот сначала уверял, что такую грязь одолеет разве что гусеничный трактор. Костя тоже пожертвовал ему бутылку калгановой, и шофер стал соглашаться, что оно, конечно, ехать трудно, но на работу нам опаздывать не годиться. Вторая бутылка калгановой резко повысила его оптимизм, и он согласился довезти нас до ближайшей железнодорожной станции, опять же Чемровки, в 18 километрах от Комарова. В пять утра через Чемровку пройдет местный экспресс Барнаул-Бийск, к шести мы окажемся дома и вполне успеем на работу.
Вскоре мы в кузове открытого «Газ-51» двинулись к Чемровке. Дождь то ослабевал, то припускал с новой силой. «Газ-51» буксовал, юзил и увязал в глубоком черноземе проселка, но все же двигался вперед, хотя и с черепашьей скоростью. Мы не волновались, до пяти утра времени навалом. Километров через пять дорога пошла на косогор. Шофер остановил машину, вылез из кабины, встал на подножку, долго вглядывался в косогор и чесал затылок. Потом он решительно сел за руль и заскрежетал передачей. «Газ» на первой скорости пополз по дороге вверх, наискось по косогору. Мы с комсомольским энтузиазмом напрягали душевные силы, чтобы помочь ему.
На середине косогора «Газ» здорово занесло вбок, двигатель взвыл, но задние колеса уже сползли с проселка, и машина медленно, но верно заскользила задом и боком вниз, вниз, вниз. Мы притихли в безнадежном предчувствии. Наконец, скольжение прекратилось, машина остановилась. Шофер выскочил из кабины на подножку, огляделся и огласил насквозь промокшие окрестности виртуозными словосочетаниями. Мы тоже осмотрелись и посочувствовали шоферу, а больше самим себе. Наша триумфальная поездка закончилась. Надежный «Газ» стоял довольно далеко от дороги, в глубокой выемке, и все его четыре колеса полностью зарылись в густую грязь.
Мы вылезли из кузова и увязли в грязи кто по щиколотку, кто по колено. Рифкат предложил было дружно навалиться и вытолкать «Газ» из грязи, но даже шофер его не поддержал.
- Пойду домой, -  мрачно сказал он. – Утром попрошу Витьку-тракториста вытащить машину. У него ДТ-54.
Он сообщил эти сведения и многозначительно посмотрел на Костю Сапожникова, которого считал за главного среди нас. Мы поняли, что Витьку-тракториста на такой подвиг можно вдохновить только бутылкой калгановой. Костя посмотрел на нас, понял наше единодушное одобрение, шагнул к Толику, развернул его спиной к себе, развязал его рюкзак, вытащил последнюю бутылку калгановой и бестрепетной рукой протянул ее нашему неудавшемуся спасителю. Тот сунул бутылку в карман телогрейки и бодро зашагал назад в Комарово. А мы взвалили на плечи ружья, рюкзаки и побрели вверх по косогору, на этот раз на своих двоих. Брошенный «Газ» остался стоять в грязи в сиротливом одиночестве.
Уже в этот мой второй выход на охоту я убедился, что охотники – народ черствый и грубый. Я в своих остроносых штиблетах поначалу пытался прыгать с кочки на кочку, чтобы меньше контактировать с грязью. Остальным это показалось очень забавным, особенно веселился Яша Абрамов, он в особо увлекательные моменты даже показывал на меня пальцем. Под низко нависшими серыми тучами, под усилившимся дождем раздавались веселые шуточки и добрые полезные советы. Однако веселье вскоре угасло.
Уже темнело, разглядеть дорогу стало трудно, я отбросил предрассудки, положился на авось и смело зашлепал по грязи и по лужам. И тут в полной мере проявилось преимущество моей обуви. Одно делать шагать по глубокой грязи в легких штиблетах. И совсем другое – вытаскивать из вязкой грязи тяжелые сапоги с пудами налипшего алтайского чернозема. Мои компаньоны в сапогах то и дело проваливались в рытвины и ухабы, предательски прикрытые жидкой грязью. Сапоги у всех наполнились до краев раскисшим липким черноземом. Теперь я бодро и элегантно шагал по лужам впереди приунывшей ватаги. Позади меня раздавалось разноголосое чертыхание, кряхтение, сопение и пыхтение.
В Чемровку мы пришли уже заполночь. Это небольшой полустанок с десятком жилых домов. В окнах, естественно, ни огонька. Платформы как таковой тут не имелось, пассажиры лезли в высокие вагоны прямо с грунта. А дождь все не унимался. Мы разбрелись в поисках укрытия. И тут Костя Сапожников наткнулся на нечто вроде будки путевого обходчика. Мы сгрудились у запертой двери. Костя вытащил свой здоровенный охотничий тесак, поковырял острием в замке, нажал, навалился богатырским плечом. Дверь распахнулась.
Мы оказались в небольшом помещении размером два на два. Пол покрывал толстый слой еще не засохшей грязи. В будке стоял небольшой хлипкий стол, рядом с ним – узкая деревянная скамейка метра полтора длиной. В углу мы обнаружили холодную буржуйку, Вот и вся мебель, располагаться на ночлег абсолютно негде. Но теперь у нас над головой впервые за сутки оказалась надежная крыша!
Пока охотники осваивались, я заметил в одной стене окошко лилипутских размеров. Оно помешалось в небольшой нише глубиной сантиметров двадцать, не больше. По праву первооткрывателя я попытался поуютнее устроиться в оконной нише. Голова моя упиралась в верхний правый угол оконной коробки, ноги в штиблетах пришлось поднять к левому верхнему углу, основная опорная часть разместилась на узком и коротком подоконнике. Я подперся двустволкой и мгновенно уснул. 
Проснулся я от невыносимой ломоты во всех членах. Затекли задранные ноги, зад ныл от врезавшегося края узкого подоконника. Я с трудом сполз на пол, размял окостеневшие суставы и огляделся. Друзья мои спали беспробудным сном в позах, достойных кисти большого мастера. Костя Сапожников свернулся змеиной спиралью  на маленьком столике. Лев Егоров и Рифкат по-братски разделили узкую скамейку. Они стояли на коленях у торцов скамейки, а животами улеглись на сиденье, головами друг к другу. Остальные со спартанским пренебрежением к неудобствам распластались на покрытом грязью полу.   
Барнаульский поезд прибыл вовремя. Мы погрузились в общий вагон и через полчаса высадились в Бийске. На работу успели все.
Так закончилась моя вторая попытка приобщения к великому братству охотников-любителей. Потом я много раз пытался рассказывать, как однажды мы увезли с охоты назад четыре бутылки калгановой водки из пяти, однако никто не разу мне не поверил. Мол, если бы ты заливал, что привез с охоты четырех медведей или хотя бы одного слона, - ну, это еще куда ни шло. А уж водку везти с охоты назад, - это ты, брат, чересчур. Надо же даже в охотничьих рассказах меру знать!


ПОПЫТКА ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

   В третий раз я выбрался на охоту лишь зимой, в той же дружной компании, но в уменьшенном количестве. Костя Сапожников быстро рос по службе, стал начальником цеха, у него завязались полезные связи. В феврале он дал нам сигнал готовиться к охоте на зайцев. Три каких-то туза из барнаульского начальства собирались ехать через Бийск в низовья Оби и там устроить на островах облавную охоту. Тузам требовались загонщики. Костя уверял, что на островах зайцев видимо-невидимо, хватит всем, но в случае чего добычу тузы честно разделят с загонщиками.
   В четыре утра мы собрались у подъезда Кости. Теперь нас набралось всего пять человек, трое испытанных наших охотников ехать наотрез отказались. Во дворе стоял мощный трехосный кунг «Зил-151». Мы погрузились в теплый кунг и поехали на Обь. Ружьем я все еще не обзавелся, и Толик Масленников дал мне в аренду новенькую «оленебойку», - ижевскую двустволку с вертикальным расположением стволов. Один ствол заряжался дробовым патроном шестнадцатого калибра, а второй – малокалиберным пулевым. Это ружье мне очень понравилось, и я решил, что если на этот раз охота окажется чуть удачнее, чем две предыдущие, то я приобрету именно такое. Выглядела «оленебойка» надежно и солидно, я предвкушал обильную добычу.
Однако ружье мне не пригодились, так же, как никому из загонщиков. Мы приехали в какую-то деревушку на берегу широкой Оби, оставили кунг во дворе местного егеря и на лыжах отправились на острова во главе с егерем и тузами. Острова на Оби узкие и длинные, вытянуты по течению. Они обильно поросли тальником, а сейчас их еще покрывал снег метровой глубины. Процедура облавной охоты оказалась очень простой. Тузы засели в засаду на дальнем, западном конце длинного острова. Загонщики на лыжах цепью шли с восточного берега. Нам полагалось производить как можно больше шума: кричать, свистеть, улюлюкать, стучать, лаять по-собачьи, в общем, напугать зайцев до потери сообразительности. Считалось, что перепуганные зайцы кинутся к западному концу острова и попадут под перекрестный огонь охотников из засады.
День стоял чудесный, мороз и яркое алтайское солнце, ни малейшего ветерка. Однако лично мне облавная охота не очень понравилась. Лыжи проваливались в глубокий рыхлый снег, на каждом шагу застревали в густом ивняке. Я спотыкался, падал, поднимался, выпутывал лыжи из переплетенных веток и тут же снова запутывался в густых кустах. Да еще приходилось без перерыва орать диким голосом или кричать: гав-гав!
Первый остров дал тузам пять зайцев. Еще два зайца на наших глазах удирали во все лопатки вдоль по заснеженной Оби. Тузы и егерь палили вдогонку, но не попали. Мы прочесали второй остров, третий. На дальнем конце каждого острова то и дело слышались выстрелы. Егерь грузил добычу в мешок и волок ее за собой на узеньких самодельных нартах из лыж. По его словам, тузы уложили уже больше двух десятков зайцев.
На четвертом острове мне здорово не повезло. Я в очередной раз запутался лыжами в ивняке и грохнулся со всего размаха, как бревно. И надо же: угодил правым глазом на острый срез лозины. Из глаз – искры, боль страшная. Я перепугался, что выбил глаз, даже боялся его ощупать. Потом догадался: закрыл здоровый глаз и посмотрел травмированным. К счастью, глаз видел, только в каком-то тумане и сильно болел. В таком полуинвалидном состоянии я вылез из ивняка и побрел по чистому снегу к дальнему концу острова.
Стрельба там уже прекратилась. Когда я подошел, все наши загонщики успели собраться, но тузы с егерем куда-то исчезли. Костя сказал, что они с добычей ушли в деревню. Глаз мой болел все сильнее, Лев Егоров осмотрел его и успокоил:
- Глаз, вроде, цел. Ты кожу на веке здорово содрал. И глаз весь красный, наверно, кровоизлияние. Ну, глаз, - это не что-то там, проморгается. Вот катаракта тебе теперь обеспечена.
Я поник духом, дернулся, и он поспешил окончательно успокоить меня:
- Сейчас катаракту лечат. В Одессе есть институт Филатова, там меняют хрусталик за пять минут. Да еще устраняют всякие близорукости-дальнозоркости. Правда, очередь там на пять лет вперед.
Мы потащились к деревне. Пострадал на облавной охоте не один я. У Яши Абрамова оторвалась почти вся подошва на лыжном ботинке, она держалась только на каблуке. При каждом шаге Яша высоко задирал ногу и шлепал полуоторванной подошвой по снегу. Мы все порядком повеселились, глядя на его походку.
У дома егеря нас встретил хозяин. Он спокойно объяснил, что тузы уже уехали на кунге в Барнаул вместе с добычей. Мы остолбенело уставились друг на друга. Яша Абрамов начал кипятиться и качать права, но быстро сообразил бесполезность эмоций. Тузы просто обвели нас вокруг пальца, будто сопляков. Как сейчас говорят:  кинули. Костя Сапожников смущенно отворачивался и помалкивал. В Бийск мы вернулись поздно вечером на попутном милицейском «Уазике».
Так закончилась моя третья попытка стать охотником-любителем. Глаз мой долго болел и стал видеть заметно хуже. А на охоту я больше ни разу не ходил. Не для меня это занятие, уж слишком оно азартное. Пусть зайцы бегают на воле, пусть утки жируют на своих болотах и озерах. С меня хватит.
   

                ЛИЦЕНЗИЯ НА ЛОСЯ

   После этих неудачных выходов на охоту, я уточнил свое место в классификации  природолюбов и отнес себя к охотникам-любителям не просто несерьезным, но и глупым. Обидно, но истина стоит жертв. Окончательно отвратила меня от всяких мыслей об охоте с ружьем история, которая случилась с моим другом и коллегой. Вообще, среди моих коллег, приятелей, товарищей и друзей немало охотников-любителей серьезных. Трое из них в незабвенные годы развитого социализма и всеобщего дефицита неплохо снабжали свои семьи зайчатиной, козлятиной, кабанятиной и даже лосятиной, а летом, к тому же, – утятиной. Их по праву можно отнести к подвиду охотников-добытчиков.  Один из них в те годы настрелял множество белок-телеуток и рыжих лис и справил жене и дочери отличные шубы. Шкурки он обрабатывал сам, получилось очень даже неплохо. Его жена и дочь на зависть женской части нашей фирмы щеголяли  морозными сибирскими зимами в роскошных беличьих и лисьих шубах и шапках.
   К чести этих моих знакомых могу сказать, что правила охоты они блюли свято и ни в чем правонарушительном отловлены не оказались ни разу. Возможно, мои знакомые охотники иногда впадали в браконьерство, но я уверен, что если такое случалось, то редко и нечаянно. Происходило это на благодатном юге солнечной Сибири. Лет прошло с тех пор немало, и тогда бесчинства браконьеров из новых русских и оборотней в погонах не привели еще к опустошению богатой дичью тайги.
   Тот мой друг, история которого поставила крест на моих слабых устремлениях к охоте, при очень серьезном отношении к своему любительскому занятию, оказался неисправимым романтиком. Русские люди испокон веку славились романтическим отношением к окружающему миру, но эта черта сейчас стремительно исчезает. Тлетворное влияние меркантильного Запада убивает романтику в русских душах. Да и сама русская душа в результате многовекового притока инородной крови тоже заметно изменилась. Однако этот мой друг сохранил в своей душе неиссякаемые запасы романтизма. Его романтизм имел, по-моему, глубокую генетическую природу и передался ему от родителей. Они произвели его на свет в славные и трудные годы третьей сталинской пятилетки, когда романтика царила в молодых комсомольских сердцах. Только неисправимые романтики могли назвать своего первенца в честь великого немецкого мыслителя, основателя диалектики, Георга Вильгельма Фридриха Гегеля! Гегель  - таково официальное имя моего друга. 
   Мой друг Гегель прожил долгую и плодотворную жизнь, он здравствует и поныне, сохраняет твердость памяти и трезвость рассудка. Все наши коллеги уважали его, и я  ни разу не слышал ни от кого хотя бы хмыканья по поводу не совсем обычного имени. А ведь наш брат россиянин не отличается чрезмерной деликатностью. Малые дети с восторгом обыгрывают даже самые обычные имена своих приятелей. Одни знакомые мне молодые супруги решили было назвать будущего сына Сергеем. Но они очень своевременно услышали во дворе от играющих детишек обращение к какому-то малолетнему Сергею:
- Эй, ты, Серя!
Своего сына они назвали Владимиром.
Да что детишки. В нашей фирме работал добродушный и скромный сотрудник по фамилии Шепилов. К его несчастью, как раз в наши молодые годы Хрущев разоблачил антипартийную группировку Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова. После этого исторического события наш трудолюбивый коллега вынес  столько насмешек, что ни в сказке сказать, ни пером описать. А вот над Гегелем никто даже не пытался насмешничать. Гегель так Гегель, немного перестарались идеологически подкованные родители, ну и что? Гегель все-таки лучше гоголевского Акакия Акакиевича или Пантелеймона Митрофановича, нашего начальника Вохра. 
Сейчас Гегель – известный и уважаемый в отрасли человек, доктор наук, профессор, руководитель небольшой собственной фирмы. А в те годы он, скромный кандидат наук, работал в нашем НИИ начальником химической лаборатории. По выходным в охотничий сезон он неизменно отправлялся на охоту в тайгу. Он не признавал компаний, охотился в одиночку. В пятницу после работы он уезжал на машине в какую-нибудь отдаленную деревню, напрашивался на ночевку у отзывчивых селян, а утром оставлял машину у них во дворе и уходил на лыжах в тайгу на весь день. Нашего Гегеля не слишком волновал результат охоты, он находил удовольствие в процессе выслеживания дичи и одновременном наслаждении окружающей природой. Он хорошо владел фотографией и приносил из своих походов великолепные снимки. В каждом походе он отстреливал одного зайца, не больше и не меньше.
Поначалу он много курил, и мы с ним частенько встречались в курилке. Но как-то я заметил, что он перестал туда заглядывать. Оказывается, он, как и многие в то время, бросил курить. Силы воли у него хватило, и он совсем отказался от сигарет. Однако года через два я снова увидел его в курилке с сигаретой. Я спросил, почему он опять курит.
   - Неинтересно без курева, - ответил он. – Я привык: возьмешь зайца, сядешь на пенек, закуришь. И приходят всякие возвышенные мысли. А без сигареты – как кровавый убийца.    Никаких возвышенных мыслей, голый материализм. Пришлось снова начать.
   Смешная история произошла с ним в период заката застоя, когда всем уже стало ясно, что в нашей державе происходит что-то серьезное не то. Как обычно, Гегель в зимний вечер отправился на уикэнд в тайгу. Охотник он весьма серьезный, его выбрали каким-то начальником в общественном охотничьем контроле, он обзавелся пятизарядным карабином. Переночевал он в далекой деревушке на берегу Оби у добрых людей, а утром на лыжах ушел в тайгу. Бродил он долго, потом взял одного зайца, посидел над ним на пенечке, покурил, поразмышлял о возвышенном и отправился в обратный путь.
И вдруг на одной полянке он увидел, как пятеро мужиков свежуют лося. А на лося охота запрещена, лося можно отстрелять только по лицензии, и достать эту лицензию простому охотнику практически невозможно. Гегель встал за елочку, проверил карабин, несколько раз аккуратно сфотографировал браконьеров  за работой над лосем и очень вежливо спросил:
   - Уважаемые граждане, я – общественный инспектор. Есть ли у вас лицензия на отстрел лося?
   А те мужики дружно и очень невежливо отвечают, мол, иди ты со своей лицензией куда подальше, пока цел, плевали мы на лицензию и на всяких инспекторов, да знаешь ли ты, кто мы такие?
   Гегель снова очень вежливо переспросил мужиков насчет лицензии. Тут те совсем озверели. Один кинулся к ружьям, которые пирамидой стояли у сосны. Гегель заранее встал поближе и этим ружьям. Он высунулся из-за елочки с карабином в руках, пять патронов в магазине, один патрон в стволе, и все так же вежливо предупредил: 
   - Спокойно, мужики, давайте без эмоций. У меня пятизарядка, шестой патрон в стволе. Вас тоже пятеро. Вяжите друг другу руки, я вас отведу в деревню, тут недалеко, сдам милиционеру, а там разберутся, кто вы такие.
   После небольших, но бурных дебатов Гегелю пришлось сделать один выстрел в воздух. Мужики притихли и связали друг друга на совесть. Последнего Гегель положил мордой в снег и связал сам. Потом он разрядил их ружья, отобрал все патроны,  раскидал их подальше в сугробы, нагрузил браконьеров пустыми ружьями, лыжами и повел в деревню. Идти им пришлось километра четыре. Гегель на широких охотничьих лыжах шел легко, а те барахтались по пояс в снегу со связанными руками. Матерились они жутко и все грозили Гегелю страшными карами. 
В деревне он сдал браконьеров тамошнему милиционеру, как общественный инспектор написал протокол о задержании. Он сам позвонил в районную милицию, вызвал наряд. Часа через два приехал милицейский желто-синий «бобик», браконьеров погрузили в кузовок и увезли. А Гегель с чистой совестью сел в свою «Ниву» и поехал к любимой жене. В городе он доложил о происшествии в отдел милиции, приложил к своему заявлению  фотографии браконьеров за работой над убитым лосем, отчитался в своем охотничьем обществе.
Через неделю он получил повестку с вызовом к следователю краевой прокуратуры. А краевая прокуратура – в краевом центре, за 150 километров. Гегель, как человек законопослушный, отпросился с работы и поехал в край. А там следователь без долгих разговоров предъявил ему ордер на арест.
   - За что!? – изумился Гегель.
   - Вы обвиняетесь в разбойном нападении на заместителя прокурора края и других должностных лиц краевого уровня при исполнении ими служебных обязанностей. 
Потом выяснилось, что из тех пятерых браконьеров один оказался местным егерем, а четверо – очень важными персонами краевого масштаба. Гегеля заточили в следственный изолятор, и началось следствие.
   Еще Ленин писал в своей знаменитой работе «Развитие капитализма в России», что в нашей державе чем глубже в провинцию, тем диче нравы. Гегель на свой шкуре испытал справедливость ленинских слов. Провинциальная советская номенклатура энергично защищала своих собратьев по классу от гнусных домогательств не в меру инициативных рядовых граждан. При  обыске браконьеров в районном отделении никакой лицензии на отстрел лося у них не обнаружили, о чем милиционеры составили протокол. Однако следователь на допросе показал Гегелю лицензию на отстрел лося, оформленную на имя заместителя прокурора края со всем законными подписями и печатью, оформленную, конечно же, задним числом. Так в деле «о разбойном нападении» оказались рядом обе эти исключающие друг друга бумажки.
    Гегелю грозил полновесный срок, и оправдываться оказалось очень трудно. Уважаемые высокопоставленные лица краевого уровня по лицензии, на законных основаниях отстрелили лося. А этот бандит Гегель с заряженным пятизарядным карабином в руках напал на них, безоружных, палил направо и налево из карабина, угрожал расправой. Все это он вытворял, конечно, из хулиганских побуждений с корыстной целью забрать лося себе. 
   Мало того, в СИЗО Гегель оказался в одной камере с настоящими уголовниками. Те обобрали его до нитки, содрали приличную одежду и выдали взамен невообразимые лохмотья. Гегель мгновенно превратился из приличного, солидного интеллигента в грязного оборванца явно преступного вида. Когда он попытался жаловаться, сокамерники крепко побили его.
Когда Гегель в намеченный срок не вернулся домой, жена его забеспокоилась. Умная женщина, она сразу сообразила, в чем дело. Еще когда Гегель рассказал ей о своем приключении с браконьерами, она пожурила его, что он действовал неосторожно, и это может навлечь на себя беду. И беда нагрянула. На следующий день после исчезновения мужа к ней на квартиру явились компетентные лица с понятыми и с ордером на обыск. В ходе обыска правоохранительные граждане изъяли обнаруженные негативы и фотографии браконьеров. Позже эти улики никто никогда нигде больше не видел.
Однако верная жена не потеряла присутствия духа. Она отыскала своего мужа в краевом СИЗО, добилась свидания с ним. По советским законам, защитника разрешалось привлекать только при передаче дела в суд. Подследственному защитник не полагался. Но жена подняла на ноги всю городскую общественность. Она нашла фотографии браконьеров в городском охотничьем обществе, куда Гегель успел передать их. Она не поленилась съездить в райцентр, где охотился муж, и добилась невозможного: получила копию протокола обыска браконьеров, с записью, что лицензии на отстрел лося у задержанных не обнаружено. Она размножила снимки, копию протокола и от имени всех наших городских общественных организаций разослала их с соответствующим заявлением во все мыслимые инстанции, включая всесоюзное женское общество во главе с летчицей-космонавткой В.В.Терешковой.
Ее энергичные меры подействовали. Даже всевластная провинциальная номенклатура боится излишней огласки. Гегеля для начала выпустили из СИЗО под подписку о невыезде. Дело тянулось больше полутора лет. Закрыть его и снять с Гегеля пятно пребывания под следствием помог наш директор, Герой социалистического труда. Он тоже принял весьма действенные меры. К тому же у Гегеля за высокие научно-производственные достижения оказались две правительственные награды. После долгих переживаний и сильной нервотрепки дело закрыли «по примирении сторон».
На этой печальной истории я окончательно убедился, что любительская охота с ружьем в руках в нашей стране – не для простого человека. Даже в благодатные советские времена, когда мы все были равны перед законом.      





 
               
ЧАСТЬ 2.РЫБАКИ ЛОВИЛИ РЫБУ

ГЛАВА 1   ОЗЕРНЫЕ  БРАКОНЬЕРЫ

     НЕХОРОШАЯ ТРАВА

   Как известно, есть рыбаки-профессионалы и есть рыбаки-любители. Профессионалы делятся на морских, речных и озерных. Морские рыбаки ходят в море на траулерах и сейнерах, процеживают моря и океаны огромными тралами, черпают морскую рыбу тысячами тонн за рабочую смену. С такими я, к сожалению, не сталкивался, только читал о них.
В советское время эти труженики моря сдавали свой улов на государственные сухопутные и плавучие рыбзаводы. Готовую продукцию рыбзаводов советское государство отправляло в развивающиеся дружественные страны, вставшие на путь не капиталистического развития, а мы, простые советские люди, довольствовались килькой, сайрой и мойвой.
   В демократической России государство передало свои функции доморощенным капиталистам, недальновидным и прижимистым не по уму. Эти заботятся только о своей выгоде и не думают о рыбаках. Поэтому сейчас морские рыбаки-профессионалы вынуждены украдкой продавать свой улов капиталистам китайским, японским, норвежским и так далее. Те ценят труд наших рыбаков намного выше, поэтому морские рыбаки в нашей державе еще не вымерли. Осуждать их у меня не поворачивается язык. Если Родина забыла о своих скромных тружениках моря, то труженики выживают, как умеют.   
   О профессиональных рыбаках речных я знаю побольше. Раньше они объединялись в рыбколхозы и рыбартели, а сейчас – в акционерные общества. Они промышляют на больших и малых реках, выходят на лов в тяжелых баркасах и карбасах, закидывают невода, ставят гигантские сети и стараются получить хоть какую-то прибыль. С ними я имел дело через моего школьного друга Васю Поляха, с которым мы сидели за одной партой последние три школьных года. Его отец командовал рыбколхозом в рыбачьем поселке Комарова Грива на левом берегу Волги, чуть повыше Саратова. Я пару раз ездил в гости к Васе в Комарову Гриву и видел живых профессиональных речных рыбаков.
С озерными профессионалами я лично не знаком. Браконьеров озерных я не уважаю, но в своей жизни волею судьбы несколько раз пытался по-любительски мелочно браконьерствовать на озерах. Видимо кто-то или что-то во Вселенной зорко следит за сохранением равновесия Добра и Зла в мире. Никакой прибыли от своих неправедных действий я не получил, зато каждый раз Провидение делало мне серьезные внушения, и я укрепился в мысли, что любое воровство, в том числе браконьерство, – это нехорошо.
Первое мое приобщение к обществу рыболовов-браконьеров случилось еще когда я учился в старших классах. Мой одноклассник Василий из переростков, - после войны переростки в школе считались нормальным явлением, - позвал меня порыбачить с бреднем в окрестностях его родного села Ленинское. Конечно, я тут же согласился, ибо ведро-другое рыбы в нашей большой и полуголодной семье никак не оказалось бы лишним. Бредень уже тогда природоохранники относили к браконьерской снасти, но в те годы на это закрывали глаза, и мужики «бродили» практически в открытую. 
В субботу после уроков мы с Василием отправились в его село за шесть километров, переночевали у него и рано утром в компании двух взрослых мужиков пошли на озера. Мужики нагрузили на нас два тяжелых бредня, а сами несли пустые ведра  и пустые же мешки для добычи. Почти сразу за селом мы вышли на берег небольшого озера. Его берега густо заросли чаканом, камышом и остролистом, но само озеро показалось мне чистым. Мужики сняли штаны, но остались в подштанниках и в сапогах. Василий пошел на рыбалку в черных сатиновых шароварах, - последний крик сельской моды, - и в тяжелых американских армейских ботинках, он не стал ни раздеваться, ни разуваться.
На мой вопрос, почему все собираются лезть в озеро в штанах и обуви, один из мужиков обстоятельно пояснил:
- Там трава-мудорез. Вон, видишь? Без штанов никак.
Я посмотрел. Кое-где из воды выглядывали длинные стебли самой обычной буровато-зеленой водоросли. Такая в изобилии росла в нашей тихой речке, и я не поверил, что это безобидное растение может причинить серьезный вред. Я надел в поход свои единственные будничные штаны и парусиновые тапочки, - далекий прообраз будущих кроссовок. Портить штаны и тапочки мне никак не хотелось, я решил рискнуть и смело разделся до трусов. Тапочки я тоже снял.
Мы разбились на две пары: по одному мужику и по одному школьнику. Меня, как довольно долговязого, мой напарник определил в «заходящие». Мне предстояло со своим концом бредня зайти как можно дальше от берега и широким полукругом вернуться назад. Мой напарник оставался неподалеку от берега, примерно по пояс, и руководил моими действиями. Вторая пара поступила так же. Мужик остался у берега, а Василия загнал в озеро.
Я взял свою жердь, привязанную к бредню, и храбро пошел в озеро.  Водоросли с жутким названием я не боялся, больше меня волновала возможность напороться босыми ногами на что-то режущее. Однако Бог миловал, дно озера оказалось илистым, но чистым от отходов цивилизации. Зато с первых же шагов я почувствовал, как безобидная водоросль длинными лианами оплетает мне ноги. Особых неудобств она мне не причиняла, лишь немного щекотала и вроде бы даже легонько царапала голое тело. Бредень оказался длинным, не меньше десяти метров, и вскоре мне пришлось пуститься вплавь.
Когда бредень растянулся во всю длину, мой ведущий скомандовал мне заворачивать к берегу. Сам он медленно побрел вдоль берега, чтобы бредень захватил побольше рыбы. Я доплыл с глубины до места, где ноги доставали дно, и по команде мужика пошел к берегу через заросли шершавой водоросли. Чем ближе подходил я к берегу, тем больше торопил меня ведущий.
- Давай, давай! А ну, быстрей! Чего ты там канителишься? А ну, бегом, а то рыба вся уйдет! Рожай быстрей!
Я помчался к берегу со всей скоростью, какую позволяло сопротивление воды. Когда я вышел на уровень моего ведущего, он тоже засуетился, и мы бегом выволокли тяжелый бредень на берег. Тащить его пришлось через заросли чакана и камыша. Низ бредня сильно задрался на толстых стеблях, и мы тут, наверное, потеряли основную часть добычи. В бредне оказалось не меньше двух тонн той самой опасной водоросли, и лишь кое-где в траве билась и посверкивала рыба.
Первый заход дал нам чуть больше полведра всякой озерной мелочи, в основном, карасей. Я ликовал: еще три захода, и мне по справедливости должно достаться целое ведро свежей рыбы! Мы с моим ведущим «забрели» еще четыре раза. В предвкушении обильной добычи я без колебаний разрезал голыми коленками, голым животом и голой грудью заросли шершавой водоросли. На берегу уже после второго захода я обнаружил множество мелких красноватых царапин по всему телу, от ступней до плеч. Каждый заход увеличивал число царапин, и они становились с каждым разом все краснее.
После пятого захода мужики решили, что можно кончать рыбалку. Двумя бреднями мы нацедили из озера четыре ведра рыбы. Мужики разделили улов с нами по-братски. Себе они забрали три ведра, а нам с Василием выделили одно ведро на двоих. Я обиделся и надулся, но Василий меня успокоил:
- У них бредни. Без бредней мы бы вообще ничего не имели. Все нормально.
Я примирился с печальным социальным неравенством. Все-таки, полведра рыбы, - это гораздо лучше, чем ничего. Я пересыпал свою долю рыбы в рюкзачок, распрощался с Василием и пошел за шесть километров домой. Еще на полпути я стал ощущать заметный зуд во всем теле. Успокаивал его я самым распространенным способом: чесался все сильнее. На подходе к дому я чесался уже непрерывно и весьма интенсивно. Последние сотни метров я бежал.
Дома я бросил рюкзак с рыбой бабушке, а сам помчался во двор к кадушке с водой. Там я снял штаны, рубаху и ахнул. Все мое тело превратилось в сплошные  багровые царапины, кроме тех мест, которые закрывали трусы. И тут я догадался, почему коварная водоросль называется так пикантно. Страшно подумать, во что бы превратилось мое тело, если бы я не оставил на себе трусы.
Показывать домашним или врачам свои трудовые травмы, полученные за полведра рыбешки, казалось мне постыдным. Я молча терпел страшный зуд и лечился самостоятельно, протирал тело тройным одеколоном. Кроме одеколона, я использовал солнцетерапию. Я знал о целительных свойствах солнечных лучей, и целую неделю провел в добровольном карантине, в полном одиночестве на крыше сарая под знойным солнцем саратовского Заволжья. Царапины постепенно зажили, и зуд прекратился. А я еще много-много лет передергивался при одной мысли о рыбалке на озерах.

                НЕ КОЛХОЗНОМ ПРУДУ

   Понятно, после тесного знакомства с водорослью-мудорезом меня долго не тянуло на озерное браконьерство. Но, как говорил мудрый царь Соломон, все проходит. Постепенно яркие впечатления от пикантной и коварной травы  сгладились. И вот через много лет, уже на Алтае, судьба в лице одного приятеля свела меня с рыболовом-любителем из мелких браконьеров.
   - У него нет машины, - говорил приятель, - а мужик хороший. Ты знаешь его.
Я знал того мелкого браконьера. Этот коренастый мужик весом далеко за центнер, жил одиноко, без семьи, без друзей. Появился он у нас несколько лет назад откуда-то из-под Челябинска. Говорили, что в тех краях взорвалось что-то атомное, то ли бомба, то ли реактор. Официально об этом не сообщалось, но, по разговорам, от  взрыва погибло людей без счета, и еще больше получили облучение. Сам приезжий никогда не говорил о своей жизни в тех краях, но все его жалели. Говорили, что у этого браконьера-любителя при аварии погибла вся семья, уцелел только он один и, кажется, сильно облучился. Собственно, человеческое сочувствие к бедняге и заставило меня согласиться ехать с ним на ночное браконьерство.
   Нас свели, и мы договорились о поездке на противозаконную рыбалку.  Условия меня устраивали: машина и  бензин мои, снасть и складная лодка – его, добыча - пополам. Несколько настораживали настойчивые рекомендации опытного браконьера запастись сухой одеждой, на случай переворачивания. Но я посчитал это перестраховкой с его стороны. Я – ловкий, сильный и умелый, я не дам лодке перевернуться.
В пятницу после работы мы погрузились в автомобиль и двинулись в неблизкий путь. Мы переехали по мосту на левый берег Бии и поехали вниз по течению по старому Чуйскому тракту. Слева тянулась большая сосновая роща. В глубине рощи располагалась маленькая туберкулезная больница. Реликтовые сосны надежно защищали ее от городского шума и дорожной пыли. В этой больнице я недавно провел два месяца. Резко континентальный климат юга Западной Сибири оказался для меня слишком жестким, меня замучил хронический бронхит, и по направлению врача я однажды в суровую зимнюю пору оказался здесь. К счастью, ничего особо серьезного у меня не обнаружилось.
Время, проведенное в этой маленькой туберкулезной больнице, я всегда вспоминаю с удовольствием. Прекрасный уход, опытные, заботливые врачи, обильная кормежка произвели самое приятное впечатление. Но больше всего мне понравился контингент этого лечебного заведения. Половину пациентов больницы составляли бывшие зеки. Из самых гуманных в мире советских исправительных учреждений большинство заключенных выходили на волю с туберкулезом в открытой форме. На работу таких не брали, их прежнее жилье заботливые родственники давно продали и пропили. Бедняги кое-как перебивались летом на случайные заработки, спали под забором и осенью неизбежно оказывались в этой больнице с кровохарканием.
Здесь они проводили почти всю зиму за счет государства. Их подлечивали, откармливали, к весне очаги болезни в легких зарубцовывались. По советским законам туберкулезных больных после стационарного лечения отправляли на месяц, а то и на два месяца в санаторий, - опять же за счет государства. Летом их выписывали из санатория, и все начиналось сначала. Осенью у них снова открывалось кровохарканье, и они опять оказывались в хорошо знакомой маленькой туберкулезной больнице.
Меня поразил их оптимизм. Лишенные практически всего, они не унывали и считали благом каждый Божий день, подаренный им судьбой. В этом уединенном медицинском заведении  время тянулось медленно, и мы много времени проводили в курилке. Там больные с удобством рассаживались вдоль стен на корточках и вели бесконечные философские беседы. Когда в курилку заходил еще один курильщик, он бодро приветствовал старожилов:
- Здорово, чахотошные!
На такое приветствие не обижались. Если кто-то нетерпеливо вопрошал, скоро ли позовут на обед, его успокаивали:
- Скоро! Уже за углем поехали.
Операции здесь проводили во вторник и четверг. В эти дни больные с воодушевлением потирали руки и обнадеживали новичков:
- Сегодня мясо дадут!
Иногда какой-нибудь наивный новичок, утомленный борьбой с недугом, принимался жаловаться на свои болячки. Его внимательнейшим образом выслушивали, никогда не перебивали. Потом заботливо спрашивали:
- А вот так у тебя бывает?
Обрадованный заботой наивный новичок тут же откликался:
- Бывает!
Его еще более участливо спрашивали:
- А по утрам у тебя вот тут болит?
- Ох, болит, сильно болит!
- А по вечерам вот так бывает?
- Ой, бывает, еще как бывает!
Его с радостной улыбкой тут же успокаивали:
- Значит, скоро помрешь. Лежал у нас тут один. У него все было в точности, как у тебя. Помер.
Обычно после такого оптимистического прогноза бедолага больше не вспоминал вслух о своих недомоганиях.
В международный женский день, 8 марта, в больнице случилось ЧП. Несколько измученных уколами, микстурами и таблетками пациентов из этого постоянного контингента во время ужина прошли налетом по пустым женским палатам, прикарманили все парфюмерные и косметические средства, имеющие хоть какое-то отношение к спирту, а потом как следует отметили праздник, Наутро их ждала суровая расплата. Женщина – главврач досрочно выписала из больницы всех любителей спиртного за нарушение больничного режима.
В ожидании выписки понурые нарушители собрались в курилке. Остальные курильщики пришли попрощаться с изгнанниками. В битком набитой курилке царило тяжкое молчание. Никто не жаловался на злую начальницу, - сами виноваты. Все молчали, размышляли о дальнейшей судьбе бедолаг. После сытой и беззаботной жизни в больнице под присмотром врачей, на всем готовом, - что ждет бездомных и безработных бывших зеков впереди? До тепла еще далеко, еще не раз вернутся сильные морозы и обильные снегопады. Тут отворилась дверь, и в курилку вошел опоздавший постоянный пациент, избежавший наказания. Он с укоризной приветствовал собравшихся:
- Здорово, алкаши!
    Среди унылого молчания ему ответил одинокий печальный голос:
- Мы не алкаши. Мы бухарики.
А сейчас мы с компаньоном проехали мимо реликтовой рощи и повернули в сторону села Алтайского. Я вспомнил об изгнанниках из маленькой туберкулезной больницы, мысленно пожелал им здоровья и благополучия. Сколько их из этих восьми человек еще живы сейчас?
По дороге компаньон сдержанно рассказывал о предстоящем мероприятии.
- Я туда уже три  раза ездил. Они все равно на зиму спускают воду и собирают рыбу. Больше половины ее остается в грязи и дохнет, так что мы даже сделаем благое дело, не дадим пропасть без толку. Весной они снова запускают мальков. Там вот такие карпы! Карасей и линей вообще без счету.
Солнце зацепилось за вершины пологих холмов, по-местному – увалов, когда впереди появилось большое село. По словам моего спутника, рыбный пруд находился слева от села. Я проехал через село и свернул по разбитой грунтовке направо, дабы усыпить бдительность коллективных хозяев пруда. Когда солнце зашло, мы на тихом ходу двинулись по коровьим тропам к заветному пруду. Фары  я, конечно, не включал. Ехали мы довольно долго, но вот спутник скомандовал, и я остановил машину в густых кустах.
Мы пешком отправились на рекогносцировку, чтобы попозже я мог в полной темноте подъехать поближе к пруду и не свалиться в него. На вершине увала мы уселись на теплую землю и осмотрели окрестности. Вокруг громоздились невысокие продолговатые холмы, слева уютно светились огоньки села, а впереди, в долине, блестел уголок водоема. Мы вернулись к машине и часов до одиннадцати часов сидели в засаде, заодно плотно поужинали. В таких глухих селах советский народ рано ложится спать, и ждать нам пришлось недолго. В полной темноте я подвел машину к самому берегу пруда, и на всяких случай спрятал ее в кустах. 
Мой компаньон стал готовиться на дело. Он спустил на воду складной алюминиевый челнок, - мне при виде этого плавсредства вспомнился ветхий челн пушкинского чухонца, - и уложил в него четыре сети. Я уселся впереди на весла, и мы храбро пустились к середине пруда. Там мой спутник стал расставлять сети. Сети в дороге запутались, и он то и дело чертыхался, дергал веревочки, метался по убогому челну от борта к борта, так что я сразу понял, почему этот опытный браконьер так настойчиво советовал мне запастись сухой одеждой.
Я тогда весил ровно 5 пудов, а мой напарник при среднем росте напоминал мне, простите, хорошо откормленного кабана пудов на семь-восемь. Легкий челнок считался двухместным, но его конструктор имел в виду, конечно, людей среднего роста и среднего веса. К тому же напарник совершенно не заботился о нашей безопасности. Он резко дергал сеть, неожиданно наваливался то на один борт, то на другой. Челнок вел себя так, будто в нем перекатывалась здоровенная чугунная чушка, вроде тех, которыми проверяют грузоподъемность лифтов. Я как мог пытался уравновешивать порывистые броски моего тяжеловесного компаньона. А он, видимо, вошел в браконьерский азарт и метался в челноке все резче и опаснее.
Я здорово устал в этих попытках предугадать непредсказуемое и уже почти сдался. Будь, что будет, от судьбы не уйдешь. Купаться сентябрьской ночью в холодной воде предгорного пруда – удовольствие небольшое, но, надо полагать, не смертельное. В худшем случае, заработаю очередное ОРЗ. Наконец, напарник поставил последнюю сеть, и я вздохнул с облегчением. Но, как часто бывает, радость моя оказалась преждевременной, и расслабляться никак не следовало. Напарнику показалось, что последнюю жердь он воткнул в дно слабо. Он резко метнулся к ней, навалился на борт всей своей чугунной тяжестью. Челнок зачерпнул бортом и медленно опустился на дно пруда. Вместе с нами, конечно.
Пруд, к счастью, оказался неглубоким. Мне вода доходила до подбородка, и я уверенно стоял на ногах, от напарника же на поверхность выглядывал  только нос. Я медленно приходил в себя от неожиданного купания, а он, казалось, не испытывал ни малейшего волнения. Он окунулся в воду, вытянул со дна челнок и сунул его мне.
- На берег, - спокойно скомандовал он. – Весла у меня.
Я побрел к берегу, волоча за собой под водой челнок. Мой напарник двигался к берегу скачками наподобие кенгуру. Весла он использовал как костыли, видно, сказывался большой опыт. А я молча злился на него. Мог ведь он вести себя в ненадежном челноке поспокойнее, а не метаться от борта к борту, как припадочный! Ему-то хорошо, у него огромный рюкзак с сухой одеждой, а я оптимистично надеялся на лучшее, и захватил лишь ватную стеганку. Кажется, в багажнике лежат мои промасленные и невероятно грязные гаражные штаны. Вот и вся моя запасная одежда.   
   На берегу мы стянули с себя мокрые одежды и, сверкая в свете звезд обнаженными частями тел, стали переодеваться, кому во что Бог послал. На нас тут же накинулись табуны комаров, - они здесь годами ждут таких идиотов. Напарник и не подумал предложить мне хоть что-то из своих запасов. Он надел теплое фланелевое белье, брюки, рубашку, свитер, телогрейку, сухие ботинки и вязаную шапочку. Свою промокшую одежду мой компаньон даже не особенно выжимал, а просто сложил в мешок.
Я брезгливо натянул на голое тело промасленные штаны, в которых обычно лежал под машиной, и поплотнее запахнул ватник. Потом включил двигатель, пустил на полную мощь печку и все свое выжатое одеяние развесил в машине поближе к потокам теплого воздуха из системы обдува.   
Мы забрались в машину на заднее сиденье. Комары успели заполнить весь салон и теперь набросились на мои обнаженные руки и ступни. Я давил кровососов, злился на них и на напарника, но они пищали все противнее и жалили все злее. Мой опытный компаньон в это время налил себе из термоса горячего чаю, вытащил из рюкзака бутерброды и принялся ужинать. Он благодушно говорил:
- Сейчас полпервого. Светает тут в полшестого. В начале пятого поедем снимать сети.  Ты не взял с собой термос? В такую поездку надо обязательно брать термос с горячим чаем. И сменной одежды ты маловато взял. Я всегда беру полных три комплекта в запас, даже трусы.
В надежде на взаимность я предложил ему свои бутерброды с колбасой, но он отказался.
- Я беру с собой только с сыром и маслом. И очень сладкий чай. Когда промокнешь, нужны калории, лучше масла и сахара ничего нет. Хорошо бы сгушенку, но где ее достанешь?
Так мы ужинали и грелись – каждый индивидуально. В общем, надоел мне мой компаньон своим беспробудным эгоизмом страшно. Неужто они все там, в Челябинске, такие? Он же после ужина привалился к стенке и тут же захрапел, к счастью, негромко. Я тоже попытался уснуть, но какое там, сна - ни в одном глазу. Мне рисовались картины одна страшнее другой. Вот поедем мы снимать сети, мой тяжеловес опять обязательно перевернет челнок, а у меня из сухих вещей остались только обтирочные тряпки. В них, что ли, заворачиваться? Да ведь если встретятся гаишники – они не поймут. Высохли бы за ночь хоть носки и рубашка! 
Я все-таки заснул. Разбудил меня бодрый голос компаньона:
- Пора снимать сети. Как раз успеем до свету.
Я надел мокрые штаны и куртку, - все равно перевернемся, так хоть промасленные штаны и ватник останутся сухими.
- Давай сначала к дальней сети, - скомандовал компаньон.
Правильно, - усмехнулся я в душе, - когда перевернемся, по пути к берегу заберем остальные сети. Большой опыт имеет человек.
Он перевернул челнок на третьей сети. Я стоял по уши в воде, и у меня даже не было сил злиться. А он окунулся, подобрал весла и оперся на них.
- Вытаскивай лодку, - скомандовал он. - Я держу сети, а ты вылей воду из лодки, сложим сети в нее.
Я в полном отупении выполнял его указания. Он погрузил сети в полузатонувший  алюминиевый челнок, и я потянул его к берегу. Компаньон кенгуриными скачками плескался сзади. На суше я первым делом снял мокрые штаны и куртку, натянул промасленное тряпье и ватник. Носки уже высохли, рубашка заметно подсохла, а прорезиненные кеды не очень и промокли. Мой напарник неторопливо и основательно обряжался во второй запасной комплект сухой одежды.
Мы освободили багажник, сложили туда сети с рыбой и хорошенько замаскировали все это мокрой одеждой. Я сел за руль в промасленных штанах, включил обогрев, радио и повел машину к дороге. Напарник опять взялся за чай и бутерброды. Я молчал и выбирал в полутьме дорогу. Он напился, наелся и задремал. Пробудился он только на въезде в город.
- Отвези меня домой, там все сбросим. Я разберу рыбу, потом разделим.
Ну, уж дудки, - злорадно подумал я и сказал:
- Поедем ко мне в гараж, разделим рыбу, потом я отвезу тебя домой.
Как ни упирался мой компаньон, я сделал по-своему. Каждому из нас досталось по полведра рыбы. Больше с этим человеком я старался не встречаться, как ни сочувствовал его трагедии. До сих пор я уверен, что если бы оставил его наедине с рыбой, то за эту бурную, полную страшных опасностей и ужасных приключений ночь я мог вообще ничего не получить. Тут у него тоже чувствовался большой опыт. Потом я выяснил, что его манеры хорошо известны большинству из моих знакомых автомобилистов. Поэтому никто из них не соглашался ездить с ним на рыбалку. Кроме меня. Но теперь и я в курсе.   
По принятой классификации я отношу этого моего компаньона к подвиду злостных браконьеров. Я знал некоторых из них, кроме него. Это люди серьезные и молчаливые. Они предпочитают действовать в одиночку под покровом ночи. О своих успехах они обычно не распространяются. Если обстоятельства вынуждают их обзавестись напарником, они используют бедолагу на полную катушку, и обязательно объегорят при дележке добычи.
Представители этого подвида подлежат исправлению в местах строгого режима. Не исправившихся следует уничтожать незаметно для правоохранительных органов. Из-за них обезрыбели наши богатые водоемы. Они глушат рыбу взрывчаткой. На ведро добычи приходятся центнеры оглушенной и погибшей рыбы. Они используют электроудочки, от мощного разряда которых вся рыба в радиусе километра теряет способность к размножению.
Из-за них рыбнадзор смотрит на любого человека с удочкой как на смертельного врага человечества и природы. Из-за них на берегах водоемов все чаще натыкаешься на таблицы: «Ловля рыбы удочкой запрещена». Из-за них все остальные безобидные рыболовы-любители вынуждены постоянно нарушать строгие законы, постановления и  правила.



НА ОЗЕРЕ УТКУЛЬ

   Алтайский край нравится мне тем, что здесь можно полюбоваться  пейзажем на самые разные вкусы. Тут высятся великолепные горы, и их виды не уступают, по-моему, прославленной альпийской красоте Швейцарии. Тут текут большие реки. Со склонов Белухи, чуть не от самой Монголии мчится стремительная бирюзовая Катунь с утесами, порогами и белоснежной пеной на них. Из горного Телецкого озера с востока на запад течет более спокойная Бия. В верховьях это настоящая горная река, ближе к Бийску ее течение успокаивается, и она величаво несет зеленоватые воды к месту слияния с Катунью. А там начинается одна из крупнейших сибирских рек – Обь. В эти реки впадает много притоков, каждый из которых сам по себе вполне приличная по европейским масштабам река. Одни притоки стекают со снежных гор, другие спокойно текут по равнинному Алтаю.
   Озерами природа тоже не обидела Алтай. Может, по количеству озер он уступает Финляндии, но по их разнообразию, несомненно, стоит на первом месте. Тут есть  соленые озера, есть озера содовые, есть озера горные и предгорные, есть нормальные степные. Неподалеку от Бийска, в двадцати километрах в сторону Барнаула, лежит большое степное озеро Уткуль. Опытные рыбаки давно и настойчиво советовали мне порыбачить там. Они ловили рыбу на Уткуле удочками, закидушками, переметами, сетями, вентерями. По их рассказам, они привозили рыбу мешками. В общем, озеро Уткуль – рыболовный рай. Единственный недостаток, - скучноватый степной пейзаж. Но это меня не пугало, я родился и провел детство в степях саратовского Заволжья, и считаю, что в степи есть своя красота, не менее притягательная, чем красота пальмовых островов и альпийских пейзажей.
   На озеро Уткуль мы поехали втроем: Яша Абрамов, Рифкат Сабитов и я. Соблазнил нас Рифкат. Он окончательно сломил наше вялое сопротивление  клятвой достать на денек лодку в поселке Уткуль. Против рыбалки на озере с лодки устоять невозможно. Оставался вопрос транспорта. Эра всеобщей автомобилизации нашей страны все еще застряла где-то на подходе к железному занавесу.
Общественный автомобильный транспорт в сторону Уткуля ограничивался двумя рейсами допотопного автобуса в сутки. Эту дряхлую колымагу времен первых сталинских пятилеток битком набивали сельские бабки-мешочницы, они возили в Бийск на рынок дары природы, а обратно везли блага цивилизации вроде сахара, макарон и отрезов текстиля. Попасть на автобус постороннему простому смертному без знакомства с шофером или кондукторшей невозможно. Поэтому мы выбрали надежную железную дорогу с ежедневным экспрессом Барнаул-Бийск. Экспресс с трудом преодолевал 150 километров до Барнаула за шесть часов, но зато останавливался почти у каждого телеграфного столба.
Бийск с краевым центром связывал одноколейный путь, проложенный еще на заре XX-го века. После октября 1917 года Бийск всерьез претендовал на роль столицы Алтая. В июне 1918 года Бийская Красная Армия под руководством главнокомандующего матроса Бичурина вместе с Красной Армией Барнаула под началом барнаульского главнокомандующего пыталась удержать наступление белочехов под Черепановым. Однако из-за разногласий между главнокомандующими и командирами отрядов объединенная Красная Армия откатилась к Барнаулу. А там Бичурин без согласования с барнаульцами снял свою Красную Армию с фронта и увел ее на Бийск, где неожиданно вспыхнуло восстание против Советской власти. Эти разногласия между бийчанами и барнаульцами сохранились до сих пор.
Арьергард Бийской Красной Армии во главе с бывшим военным телеграфистом Леонидом Метелевым, дабы замедлить движение белочехов к родному городу, взрывал за собой  железную дорогу. Колчаковцы после своей победы  кое-как восстановили путь, и с тех пор одноколейка честно служила и белым, и красным без единого капитального ремонта. Барнаульцы принципиально не выделяли денег своим давним бийским соперникам, а бийчане считали, что ремонтировать дорогу должен Барнаул.
Кстати, становление Советской власти на Алтае проходило весьма своеобразно. Сибирский народ никогда не знал крепостного права, и свободолюбие стало его второй натурой. Когда после отречения царя и свержения Временного правительства большевистские Советы с  огромным запозданием пришли на Алтай, свободолюбие аборигенов очень не понравилось новым властителям. Ленин требовал от Сибири трех вещей: хлеба, хлеба и еще раз хлеба для голодающего пролетариата центральной России. А крепким алтайским аграриям не понравилась продразверстка, когда заготовители выгребали у крестьян весь хлеб. Крестьяне стали объединяться и уничтожать продотряды. Борьба разгоралась не на шутку. Но тут появился Колчак с белочехами.
Поначалу алтайские крестьяне встретили колчаковцев хлебом-солью, однако вскоре разочаровались и в них. Колчаковцы точно также реквизировали весь хлеб, да еще принудительно забирали всех мужиков, способных носить оружие, в свою армию. Мужики начали дезертировать, прятаться, убегать, собираться в партизанские отряды и воевать против колчаковцев. Вскоре на Алтае активно боролись с белой армией три огромные партизанские армии. Когда снова пришли красные, все повторилось: и продразверстка, и мобилизация. Алтайские мужики теми же армиями развернулись против красных. Борцы против диктаторской власти пользовались неограниченной поддержкой в алтайских деревнях. Последние остатки сопротивления советской власти удалось подавить лишь в 1926 году, когда отряды Красной Армии окончательно разгромили «банды» Кайгородова.
Но вернемся к нашим дням и к рыбалке на озере Уткуль. В то время советские труженики отдыхали один день в неделю, и мы выехали барнаульским экспрессом в субботу вечером сразу после работы. Нам предстояло насладиться клевом на вечерней зорьке, переночевать на берегу Уткуля и порыбачить весь воскресный день до обратного экспресса. Двадцать два километра до станции Уткуль поезд тащился больше часа. Оттуда мы бодрым шагом прошли два километра до озера. На берегу стояло несколько домишек. Рифкат с трудом разыскал своего знакомого владельца лодки. Еще труднее оказалось уговорить его сдать нам лодку в аренду на сутки. Пришлось пожертвовать ему две бутылки «Пшеничной» из трех, которые мы догадались захватить на всякий случай.
Мы погрузились в рассохшуюся посудину и поплыли к противоположному необитаемому берегу. Вечерний воздух над озером в окрестностях поселка благоухал свиным навозом: какие-то умники догадались разместить на самом берегу свиноферму. Мы рассчитали, что у дальнего берега воздух окажется почище. За весла посадили меня, как самого ненадежного рыболова. Рифкат и Яша попросили меня грести помедленнее, Рифкат размотал удочку и пустил ее за лодкой, а Яша без устали хлестал зеркальную гладь воды спиннингом.
Уткуль на самом деле оказался рыбным раем. Когда мы минут через сорок высадились на дальнем берегу, в садке трепыхались десятка два чебаков и окуньков, и две небольшие щучки. Мы нетерпеливо выбросили вещи на берег, поскорее поставили палатку, оборудовали кострище с двумя рогульками и набрали кучу горючей мелочи. Потом быстро уселись в лодку, отъехали десятка на два метров от берега и бросили якорь. Яша снова вязался за спиннинг, а мы с Рифкатом закинули удочки каждый со своего борта.
На свете нет ничего упоительнее такой вот безмятежной рыбалки на спокойном степном озере под чистым небом. Солнце еще не закатилось, и хорошо освещало наши поплавки. Над нами сияло алтайское чистое бирюзовое небо  с редкими облачками, они предвещали ясную погоду. Легкий вечерний ветерок медленно перемещал наше  суденышко вокруг якоря то в одну, то в другую сторону, но это маятниковое движение нисколько не мешало нам.
Рыба клевала без передышки, и каждая по своему. Поплавок еще не успеет улечься на воду, как его уже резко ведет в сторону. Легкая подсечка, - и в воздухе отчаянно бьется чебак, похожий на западную плотвичку. Совсем по-другому клюет окунь. Поплавок несколько раз ныряет и выскакивает на поверхность, но это еще ни о чем не говорит. Потом поплавок резко уходит в глубину. Теперь можно спокойно вытаскивать окуня, он заглатывает крючок глубоко, почти до своего выходного отверстия, и никогда не срывается. Зато много времени отнимает освобождение крючка из глотки окуня. Иногда приходится выдирать его вместе с рыбьими внутренностями. Больше всего нам надоедали подлещики. Поплавок долго и мелко дергается, и надо ждать, пока эта нервная рыбешка не сядет на крючок и не утопит поплавок. Нетерпеливый рыбак пытается подсекать подлещика, но это пустой номер. Подлещика не зацепишь, пока он сам не заглотает червя.
Рифкат и я едва успевали вытаскивать рыбу. Как писал Лермонтов, рука бойцов колоть устала. Яша упорно и надоедливо стрекотал катушкой спиннинга. Дело у него шло медленнее, но и он вытаскивал щучку за щучкой. Шел самый настоящий жор на вечерней зорьке, щучки гонялись за рыбной мелочью. Вокруг лодки почти непрерывно раздавались легкие всплески, рыбешки пытались спасти свою жизнь и в отчаянии выскакивали из воды. Иногда слышался тяжелый плеск: это щука в охотничьем азарте выпрыгивала из воды вслед за улепетывающей добычей. 
Мы перестали рыбачить, когда стемнело настолько, что нельзя стало разглядеть поплавки. Мы вернулись на берег к нашей палатке. Я занялся костром, Рифкат на берегу в темноте чистил рыбу на уху с лодки, заодно он засолил наш вечерний улов в двух ведрах. Яша возился с картошкой и прочими необходимыми приправами для настоящей ухи. Через час мы расселись вокруг костра на телогрейках. Наше полное счастье немного омрачало сожаление о двух бутылках «Пшеничной», которые мы отдали корыстолюбивому владельцу лодки.
Безоблачное ночное небо переливалось яркими звездами. Вскоре взошла молодая луна  и осветила скромный озерный пейзаж со свинофермой на далеком противоположном берегу. В озере неутомимо плескалась рыба, в степи стрекотали кузнечики. А мы распили единственную бутылку «Пшеничной», хорошо закусили ее прекрасной ухой из окуней, чебаков и подлещиков, потом взялись за чай с дымком. Яша начал было излагать нам школьные истины о звездах, и я немного заскучал. Однако Рифкат ненавязчиво сменил тему, и мы долго вычисляли, насколько увеличится мощность карбюраторного двигателя, если в него впрыскивать жидкий окислитель вроде азотной кислоты или нитроглицерина.   
Наконец, Яша поднялся и решительно направился к лодке. Мы слышали, как он стучит веслами в камышах, потом все снова стихло, и ночную тишину нарушало только периодическое стрекотание катушки спиннинга. Под этот стрекот мы с Рифкатом мирно уснули в палатке.
Я боялся проспать утреннюю зорьку, но предрассветный холод разбудил меня еще до рассвета. Как обычно, вставать страшно не хотелось, а хотелось поплотнее завернуться в телогрейку и поспать еще часок-другой. Но тут рядом завозился Рифкат. Оказывается, он уже долго боролся с теми же противоречивыми желаниями: насладиться утренней зорькой или поспать. Объединенными усилиями мы стряхнули с себя дрему и выбрались из палатки.
Дорогие природолюбы, не верьте прославленным классикам, когда они взахлеб описывают прелести раннего утра на свежем воздухе! Их пером движет исключительно жажда популярности. Сами же они вряд ли когда-нибудь ночевали в палатке, в шалаше или просто у костра, иначе у них не поднялась бы рука писать то, что сейчас считается классикой. Когда мы выползли из палатки, уже рассвело, но солнце еще не взошло. Утренний откровенно холодный ветерок усыпал наши полусонные тела крупными мурашками. Все вокруг покрывала обильная холодная роса. Она лежала сизым пологом на палатке, тяжелыми каплями висела на каждой травинке. От кострища несло неуютным, тоскливым запахом недавно остывшего пепелища. Над озером зловеще стелился сырой туман. Привычная обстановка рыбачьей утренней зорьки. Бррр!
Я принялся разжигать костер, чтобы разогреть уху и вскипятить чай. Рифкат побрел к озеру умываться. Там он затеял дебаты с Яшей, который всю ночь просидел в лодке со спиннингом. Рифкат звал Яшу завтракать и отдохнуть, а лодку отдать нам. Яша сиплым после бессонной ночи в сырости голосом сварливо отказывался прервать свое увлекательное занятие. Пришлось вмешаться мне, Я оторвался от измазанного сажей ведра с ухой, и мы вдвоем уговорили Яшу пристать к берегу. Он нехотя смотал спиннинг с удочками и погреб к берегу.
- Вот это да! Вот это улов! – насмешливо проворчал Рифкат. – Семь щучек и двадцать три окунька! Нет, двадцать четыре! Это за шесть часов! Ну, хватит. Иди, попей чайку и отсыпайся после таких трудов. А уж мы потихоньку, полегоньку…
Яша устало и раздраженно оправдывался. Спать он категорически отказался. После остатков ухи и крепкого чая мы втроем забрались в лодку. Утренняя зорька всегда хуже вечерней, клевало средне, как выразился Рифкат. Яша немного похлестал воду спиннингом, пока мы не попросили его успокоиться. Он обиженно уселся с удочкой на корме, отвернулся от нас, нахохлился и затих.
Взошло солнце, и наши недавние неудобства от неуютного пробуждения в холоде и сырости сразу забылись. Воздух быстро прогрелся, мы сбросили ватники, потом сняли штормовки и нежились в теплых лучах. По озеру прыгали и слепили глаза солнечные зайчики от мелкой ряби, чуть слышно шумел ветерок в камышах. Я посмотрел на помятые, небритые лица друзей, представил, как выгляжу сам после возни у костра с закопченным ведром, и мне стало совсем весело.   
До полудня мы втроем наловили еще ведро с гаком разной рыбной мелочевки. Пришла пора сворачивать лагерь, чтобы успеть сдать лодку и попасть на поезд. Нам еще надо укладываться, грести километр через озеро, найти хозяина, свести его на берег и показать ему целую и невредимую лодку, да тащить груз два километра до станции. А так не хотелось уходить с этого уютного и богатого рыбой озера! Мы причалили к берегу, засолили свежий улов, свернули палатку, разместили груз по рюкзакам. Каждому досталось по битком набитому ведру озерной рыбы. Да, знатоки не зря расхваливали Уткуль.   
Через озеро к поселку грести пришлось опять мне, на этот раз по жребию. Я поворчал, - кому охота второй раз везти целый километр по воде двух бездельников, - но оба компаньона отказались второй раз испытывать судьбу и снова гадать «по-морскому» на пальцах. Хозяина лодки мы нашли дома, но пьяного до полной невменяемости.
Из отрывистых, раздраженных слов хозяйки стало ясно, что владелец лодки на наши две бутылки «Пшеничной» созвал всех друзей и приятелей. Двух бутылок, конечно, не хватило, они добавили к «Пшеничной» ведро картофельного самогона, - самого сногсшибательного и головоломного зелья из известных мне сортов народных напитков, - и теперь поселок временно обезлюдел. Хозяйка искренне считала виновниками попойки нас. Мы кое-как успокоили хозяйку, поклялись ей, что лодка в целости и сохранности стоит на прежнем месте, и отправились на станцию.
До дому я добрался уже в темноте. Возиться всю ночь с уловом не хотелось, утром рано вставать на работу, и я оставил рыбу солиться в том же ведре под грузом. Вечером после работы я вывалил рыбу в кухонную раковину. Я предвкушал, как длинными гирляндами развешу на балконе свою добычу провяливаться под жарким солнышком – на зависть соседям. Зимой же буду лакомиться вялеными чебаками, окуньками и подлещиками под пиво. Вкуснее всего у меня почему-то получаются вяленые окуньки, они не пересыхают и до весны сохраняют сочность.
Но тут я повернулся к раковине с моим уловом, и меня замутило. Почти из каждой рыбешки выползло по солитеру. Небольшие, плоские белые глисты сантиметров по десять длиной усеивали мой улов. Я вспомнил свиноферму на берегу озера Уткуль. Тут же я в полной панике вспомнил нашу очень вкусную уху у костра. С трудом я поборол тошноту, с отвращением сложил свою добычу снова в ведро и порциями спустил ее в унитаз. Потом тщательно вымыл руки и протер их одеколоном. Больше на озере Уткуль я никогда не рыбачил.


НА КОМАРОВСКИХ ОЗЕРАХ

   Мой сын собирался в первый раз в первый класс. Его группу торжественно выпустили из детского садика, и он получил целый месяц свободы до 1 сентября. Я взял отпуск, и мы с ним провели этот месяц в путешествиях по Алтаю. Одну неделю мы порыбачили на Комаровских озерах, вернее, на одном Большом озере. Эти места я уже хорошо знал. Там прекрасный сосновый бор, специалисты уверяют, что это реликтовый ленточный лес еще третичного периода. В бору множество озер, в которых привольно плодятся караси. Там есть огромные полувысохшие болота, где растет клюква. А в самом бору в немыслимом количестве встречаются грибы и чаще всего король грибов – боровик или настоящий белый гриб.   
   Личные автомобили тогда считались недоступной роскошью для рядовых советских людей, поэтому я решил ехать с сыном на Комаровские озера на велосипеде. Посажу его на раму, и мы потихоньку-полегоньку одолеем 30 километров до Комарова. Там отдохнем и двинемся по сосновому бору еще за 10 километров к Большому озеру. Багаж придется брать в минимальном наборе и везти его в рюкзаке на собственной спине.
   О моем намерении узнал мой друг со студенческих лет Яша Абрамов и изъявил желание составить нам компанию. Это меня обрадовало: два велосипедиста могут взять с собой в два раза больше груза. Кроме того, мы сможем везти сынишку по очереди, если я выбьюсь из сил, и если Яша согласится. Мы договорились, кто что берет с собой, и вот прекрасным солнечным субботним утром мы с тяжелыми рюкзаками за спиной, а я вдобавок с сыном-дошкольником на раме двинулись в нелегкий путь.
Бийск расположен в широкой низкой долине вдоль правого берега Бии. С севера он отгорожен от степи высоким песчаным обрывом. Город тянется длинной узкой полосой на двадцать километров под этим обрывом. На левом берегу расположено Заречье, обе части города соединялись тогда летом понтонным мостом, от которого с левого берега уходил к Монголии знаменитый Чуйский тракт длиной в 611 километров. На зиму понтоны вытаскивали на берег, и сообщение всей Сибири с Заречьем и Монголией шло по льду реки. Лишь через несколько лет через Бию проложили железобетонный мост. Мост получился стандартно советским, то есть, довольно сереньким и неказистым, однако известный местный поэт разразился по этому поводу пышной одой, которая заканчивалась словами:
      Мосты Ленинграда и Праги
      Завидовать будут ему.
Мы воспитывались с детства на убеждении, что все советское – лучшее.
Деревня Комарово находилась в тридцати километрах к северо-западу от Бийска, к ней вела обычная грунтовая дорога, вполне приличная в сухую погоду. Дорога поднимается на высокий обрыв, а потом прихотливо петляет среди необозримых совхозных полей. Эти петли и зигзаги заметно удлиняли наш путь, поэтому мы не стали сразу подниматься в гору, а поехали понизу вдоль высокого обрыва. Это бывший коренной правый берег Бии, которая за века заметно обмелела и отошла к югу от старого русла.
Мы не спеша проехали восемь километров до правого притока Бии, великой сибирской реки Чемровки. Там пришлось спешиться  и толкать велосипеды вверх на обрыв по убогой проезжей дороге, изрезанной ливневыми потоками. На обрыве мы остановились перевести дух и осмотреться. Под нами растилась широкая, почти до горизонта, долина, в которой узкими параллельными лентами блестели две реки: поближе к нам Бия и в паре километров за ней к югу – Катунь. Они стремились на запад к точке слияния, где давали начало великой сибирской реке Оби. Дальше к югу, на самом горизонте смутно синели Алтайские горы.
Вид гор меня насторожил. Я уже успел убедиться, что обычно горы отсюда, за 60 километров, не видны. Они становятся видимыми лишь при  приближении непогоды, - в атмосфере при этом происходит нечто, увеличивающее прозрачность воздуха. Возможно, перед дождем или грозой воздух очищается от пыли. Я поделился тревогой с Яшей, но он оптимистически отмахнулся от мрачного прогноза.
А впереди перед нами лежала равнина, по которой нам предстояло ехать еще километров 15 до Комарова. Я многозначительно посмотрел на Яшу, тот вздохнул и посадил моего дошкольника к себе на раму. Мы покатили по твердому, наезженному проселку. Этой дорогой мы экономили километров восемь. Яша ехал впереди, я следовал за ним и наслаждался легкой ездой без дополнительного двухпудового груза на раме. 
И вдруг нам в лицо ударил ветер. В этих краях ветры налетают обычно с запада, из бескрайних казахских степей и свирепостью превосходят все, что мне приходилось видеть в жизни из проявлений стихии. Зимой они приносят бешеные бураны, но летом, к счастью, чаще ограничиваются мощными воздушными потоками, изредка с затяжными дождями. Ветер резко снизил нашу скорость, приходилось сильно налегать на педали. Даже без груза велосипедисту в такую погоду езда не доставила бы удовольствия. Мы же везли живой груз. Сынишка сидел на раме впереди, и приходилось широко расставлять колени, а в такой позе налегать на педали довольно неудобно.
Мы передавали этот груз друг другу как эстафетную палочку каждые полчаса, но до Комарова добрались лишь к полудню и порядком усталые. В Комарове мы остановились у артезианской колонки, напились холодной и чистой воды, а заодно сполоснули запыленные лица. Потом мы без лишних церемоний разлеглись на пыльной травке в скверике в центре села, у подножия обелиска в честь погибших в гражданскую войну красных героев. Аборигенов наше поведение совершенно не шокировало, они просто не обращали на нас внимания. К тому же на улицах бесчинствовал ветер, и опытные сельчане укрылись по домам.
К нашему счастью, ветер не принес с собой дождя. Мы снова оседлали свои двухколесные механизмы и двинулись в лес. Там ехать оказалось заметно легче. Высокие корабельные сосны задерживали ветер, и мы спокойно двигались по хорошо накатанной песчаной дороге. Когда-то здесь функционировал леспромхоз, и тяжелые лесовозы за годы надежно уплотнили песок. Однако полного счастья никогда не бывает, и нас немилосердно трясло на толстых сосновых корнях, которые в изобилии змеились поперек дороги. Особенно страдал от тряски сын, который елозил тощеньким отроческим задом на металлической раме, прикрытой телогрейкой.
Высоченные сосновые стволы усеивали старые насечки для сбора смолы-живицы, словно шевронные нашивки на рукавах довоенных сверхсрочников. В годы своего расцвета леспромхоз кроме древесины заготавливал и живицу, сейчас насечки затянулись молодой корой, усеянной потеками давно засохшей смолы. Справа потянулось большое пересохшее болото, покрытое рано пожелтевшей невысокой травой. На болоте там и тут виднелись сборщицы клюквы в извечной женской позе с высоко поднятыми к небу задами. Комаровцы жаловались, что клюквы с каждым годом становится все меньше, но собирательский инстинкт упорно заставлял их уничтожать иссякаемые дары природы.
Дорога пересекала ленточный бор наискось, в сторону далекой отсюда Оби, и мы постепенно углублялись в лес. Появились первые небольшие озера, но подходы к ним безнадежно закрывал хаос поваленных деревьев, жертв свирепых ветров. Яша поравнялся со мной.
      - С берега ловить будет трудно. Я захватил топорик. Давай свяжем плот. Вон сколько бурелома!
Я восхитился.
      - Здорово! А я все удивлялся, почему тут не ловят с плотов.
      - Думать надо! – гордо похвалил себя Яша.
На Большом озере мы отыскали чистое от бурелома небольшое местечко почти у самой воды. Мы с сыном занялись устройством лагеря, а Яша вытащил из рюкзака походный топорик и бодро отправился строить плот. Мы поставили палатку под соснами, разложили припасы, вырубили и заколотили в землю рогульки над будущим костром, запаслись дровами. С сухими дровами проблем не возникало: каждая буря обеспечивала туристов топливом на века вперед, оставалось только ломать и рубить крупные сучья.
Мы приволокли несколько бревнышек и положили их квадратом вокруг кострища вместо скамеек. Я вручил сыну удочку и банку с червями, сунул ему в карман пару пряников, и опытный рыболов отправился за карасями на вечернюю уху. Он оседлал поваленное дерево, вершина которого уходила в озеро далеко от берега, и вскоре его торжествующий возглас известил о первой добыче. Значит, уха обеспечена.
Я наломал тонких сухих сучьев, повесил над костром котелок с озерной водой и развел огонь. Для более толстых сучьев требовался топор, и я отправился посмотреть, готов ли у Яши плот. Нашел я своего друга не сразу. Наш плотовщик забрался довольно далеко от лагеря. Я проламывался вдоль берега через бурелом и представлял, что сейчас увижу аккуратный плот, связанный их ровных ошкуренных бревен, как частенько пишут авторы приключенческих романов. Мы подгоним его к лагерю, заберемся на него втроем и будем медленно дрейфовать по обширному рыбному водоему. Всем известно, чем дальше от берега, тем крупнее караси.
К моему удивлению, плота я нигде не видел и не заметил ни одного ошкуренного бревнышка. Яша в душевном расстройстве и в полном упадке сил сидел на толстом бревне с огромными сучьями. Я тут же понял наше утопическое заблуждение. Обрубить сучья хотя бы с одного дерева, перерубить ствол полуметровой толщины, - задача не для одного человека с маленьким туристским топориком.
   - Увы? – спросил я.
    - Это точно, - горько усмехнулся Яша.
    - Авантюрист – это человек, который берет на себя заведомо невыполнимые обещания, - процитировал я.   
   - Иди ты, - устало огрызнулся измученный плотовщик.
   - Великий фортификатор всех времен и народов, генерал Карбышев говорил: один сапер – один топор, один день – один пень, - продолжал я блистать эрудицией.
Я веселился, чтобы скрыть глубокое огорчение. Ведь рухнула такая прекрасная мечта! А Яша все больше мрачнел. Однако вскоре природный оптимизм в нем победил. Ведь плот – не самое главное в нашем приезде сюда.
   - Ладно, - довольно хмуро улыбнулся он. – Будем ловить с берега. Все равно всех карасей тут не поймаешь. Жалко, я сетку прихватил, с берега ее не поставишь в этих корягах.
   - Может, вплавь? – предложил я.
Яша молча посмотрел на меня с большим интересом.
Мы облюбовали себе индивидуальные насесты на поваленных деревьях, и рыбалка пошла во всю. Над лесом бушевал сильный ветер, сосны качались и шумели, но по озеру лишь ходила мелкая рябь. В такую погоду клев обычно неважный, но на Большом озере изголодавшиеся мелкие караси наперебой хватали наживку, только успевай вытаскивать. Я подумал, что червей у нас маловато, надо экономить, и перешел на белый хлеб. Караси сбавили темп, но все-таки клевали.
В алтайских реках и озерах рыбы столько, что рыболовы-любители привязывают к леске два, а то и три крючка. По правилам рыбнадзора это считается злостным браконьерством, но какой дурак-инспектор потащится сюда проверять трех любителей? Крючки наши не пустовали больше пяти минут, а сын мой то и дело кричал, что вытащил сразу двух карасиков.
На ужин мы сварили густую, наваристую уху из свежих карасей. Уха немного отдавала тиной, но мы опустошили весь котелок. Потом пили чай. Я спросил у Яши:
   - Помнишь свой иван-чай?
   - А как же, - засмеялся он.– Я потом читал, его надо специально готовить, ферментировать. Листья надо перетирать руками, чтобы дали сок, потом квасить их под гнетом, пока не забродят, потом сушить на воздухе и под конец – в печке.
   - Проверил?
   - Проверил.
   - Ну и как?
   - А! – Яша с отвращением махнул рукой. – Все равно, вареная трава для поросят. Или я что-то не так делал, или наши предки не разбирались в чаях, пили всякую гадость.
   Мы погадали о хитром ноу-хау наших предков, которые превосходно готовили иван-чай, да еще экспортировали его в Европу, но ничего конструктивного не придумали. Видимо, секрет приготовления древне-русского целебного напитка из иван-чая  навсегда затерялся в веках.
Мы погоревали о бренности всего земного и, чтобы взбодриться, начали втроем петь военные и туристские песни. Когда все немного охрипли, Яша принялся выпытывать у моего дошкольника, как он подготовился к школе. У него дочь тоже собиралась в первый класс. Потом мы завалились спать.
Багаж мы поневоле взяли ограниченный, ни матрасов, ни одеял не привезли. Поэтому мы с Яшей наломали побольше сосновых веток и подложили их толстым слоем под днище палатки, чтобы не простыть на сырой земле. Сынишку мы положили в серединку, и все трое накрылись легким байковым одеялом. Я ожидал суровой ночевки, но все обошлось.
Над палаткой уютно шумели под сильным ветром сосны, мы дремали, просыпались, снова засыпали. Под утро в палатке стало прохладно, и мы с трудом дождались рассвета. Дошкольник наш крепко спал. Мы укутали его одеялом, разожгли костер, напились чаю с пряниками и пошли тягать карасей. Через час их набралось на хорошую уху с большим запасом. Вскоре над костром уже аппетитно булькало ведро с варевом. Яша задумчиво смотрел на избыток карасей. Я подумал, что нам не помешала бы сковородка.
   - Шашлыки из карасей? – предложил я.
Яша помотал головой.
   - Сгорят. И вкус отвратный. Глину бы найти. Запеченные в глине караси – такой деликатес!
   В детстве я читал умные пионерские книги, в которых предлагался рецепт рыбы и даже птиц, запеченных в глине. Мы вооружились топориком и ножом и пошли искать глину. Увы. попадались только песок, лесной перегной, ил и торф. Кое-как мы обмазали карасей рыхлой смесью и положили бесформенные комья в костер. Затея не удалась. Ил и торф сгорели, песок рассыпался, караси обуглились. Есть такую гадость мог только вконец изголодавшийся геолог, заблудившийся в дремучей тайге. Поскольку дрова в костре уже прогорели, мы насадили оставшихся карасей на прутики и зажарили над углями.  Шашлык из карасей оказался вполне съедобным.
Мы разбудили юного засоню и плотно позавтракали густой ухой и жареными карасями. После этого все трое снова засели на своих местах над озером. Ветер над бором к этому времени усилился до бешеного, по озеру ходили мелкие волны. Караси почти перестали клевать. Видно, они забились в укромные местечки, зарылись в ил и решили поголодать, но не подвергать себя опасностям стихии. К обеду мы наловили десятка три рыбешек.
После обеда дядя Яша забрался в палатку вздремнуть часок-другой, а мы с сыном отправились изучать окружающую природу. Под нашими ногами чередовались сплошные ковры черничника и брусничника. Брусника только что поспела, и ее аппетитные кисти ярко выделялись на зелени. Сын набросился на бруснику и с довольным урчанием отправлял в рот полные горсти ягоды. Я отошел в сторону и увидел среди стволов безбрежное море черничника.
Однако кустики черники имели жалкий вид и уныло тянули вверх лишенные и ягод, и листьев голые веточки. В такое состояние их привела жадность местных собирателей. Вместо нормального сбора руками по ягодке, аборигены собирали чернику варварским приспособлением, которое они называли комбайном. Это скребок наподобие человеческой кисти с пальцами, только сделанное из крепкой проволоки. Самоучки-умельцы прикрепляли к скребку жестяную емкость. Собиратель прочесывает «комбайном» кустик черники и бежалостно сдирает с веток и ягоды, и листья. Все это сыплется в емкость, которую периодически разгружают в ведро или корзину. Дома собиратель очищает ягоду от листьев и прочего мусора. Быстро, удобно и очень сердито.
Черника и брусника – вечнозеленые растения. Кустики их растут медленно и долго, по 100-150 лет. Один заход «комбайнера» уничтожает на всей поляне растения, которые природа заботливо выращивала больше века. После такой вивисекции растение серьезно болеет, чаще погибает, а если выживает, то теряет способность плодоносить на долгие годы. А мудрые природолюбы, снабженные уникальным мозгом, сокрушаются об оскудении природы и вспоминают о былом изобилии лесных даров.
Мы прошли ободранный черничник и остановились на краю большой поляны. Вот еще один рукотворный памятник варварству местных природолюбов. Тонкий слой лесного гумуса на поляне содран, сдвинут к ее краям грубыми складками. На всем обозримом пространстве обнажился бесплодный песок, из которого торчали стволы вековых сосен. Это поработали местные собиратели груздей, бабки из Комарова. В поисках груздей они проволочными скребками содрали тонкий перегной, который природа накапливала не один век. Эти бабки знают, что лучше всего идут под самогон маленькие соленые груздочки, и не оставляют в лесу даже зародышей. Своими скребками они из-за лишнего ведерка груздочков полностью уничтожают грибницу. Теперь здесь грибы снова вырастут не раньше, чем через сотню лет. И после этого наши прославленные словоохотливые классики пишут о народной мудрости! 
К вечеру ветер усилился. Удить карасей стало невозможно. Сосны раскачивались над палаткой так угрожающе, будто собирались свалиться на нее. Однако внизу, под защитой стволов, ветер почти не ощущался, и мы чувствовали себя вполне сносно. Но стало ясно, что наша рыбалка на Большом озере закончилась. Сидеть на берегу и ждать погоды не хотелось. Мы решили утром отправляться в обратный путь.
Сначала мы пытались ехать на велосипедах, но на этот раз тряска на толстых корнях нам совершенно не понравилась, и мы решили идти до Комарова пешком, с велосипедами в поводу. Через пару часов придем в село, отдохнем и тогда уж оседлаем железных коней.
Мы шли по лесной дороге и весело болтали. Рыбалка не совсем удалась, ну и что? Двое суток на вольном воздухе, среди соснового аромата и целительных фитонцидов, на берегу дикого озера – это само по себе здорово. Сын мой от избытка чувств подпрыгивал, то и дело убегал вперед, на ходу набивал рот брусникой. Вот он скрылся за поворотом впереди. Мы подошли к повороту и остолбенели.
Мой сынишка замер посреди дороги, а впереди него, шагах в десяти стоял на дороге огромный серо-бурый лось. Массивная туша на длинных тонких ногах, высокий загорбок, большая голова с загнутой вниз верхней губой. Рогов нет, значит, это лосиха. А может, и самец, недавно сбросивший рога. Господи, о чем я думаю? Мой сын в страшной опасности! Что делать? В таких случаях главное, - не паниковать, стоять неподвижно и не провоцировать зверя на агрессию, не смотреть ему в глаза. Если он начнет двигаться, надо спокойно и медленно уходить за деревья.
Но впереди стоит мой сын, один на один с непредсказуемым лесным зверем! Я медленно сделал вперед шаг, второй. И тут мой сын молча быстро развернулся и кинулся ко мне. Он уткнулся лицом мне в живот и обхватил меня руками. Я прижал его к себе. Лосиха недоуменно подняла голову и снова застыла угрожающей глыбой мышц в тонну весом.
   - Уводи его за дерево, - прошептал мне в ухо Яша. – Уводи медленно.
   Я покосился на него. Он напряженно вытянул руки по швам, в правой его руке блестел тяжелый охотничий нож клинком вниз.
   Напряжение и тревога вдруг ушли. Я глубоко вздохнул и совершенно спокойно повел велосипед и прилепившегося ко мне сына под защиту толстых сосновых стволов. Лосиха медленно поворачивала морду за нами и вдруг неуловимым движением исчезла в лесу. Ни шороха, ни треска веток, будто она привиделась нам. Яша с бледным лицом подвел свой велосипед к нам, прислонил его к сосне и сел на толстый корень.
   - Ты покури, - сказал он мне. – Надо подождать, пусть уйдет подальше. 
Он вложил клинок в ножны на поясе и вдруг широко и шумно зевнул. Засмеялся:
   - У меня всегда так. После сильного напряжения зеваю, чуть рот не разрывается.
Он еще раз зевнул и обратился к моем сыну:
   - А ты парень, что надо. Не испугался.
   - Я испугался, - прошептал сын.
   - Еще бы. Тут каждый испугается. Шутка, - такой зверюга. А ты поборол страх, не закричал. Кричать в таких случаях нельзя. Лосиха могла испугаться и кинуться на нас.
   Около полудня мы подошли к магазину в Комарове. На крылечке сбросили рюкзаки, посадили на них моего сына и вошли в магазин. Там на полках царил привычный и безрадостный советский ассортимент. Мы купили буханку хлеба, три плоские баночки любимой народом кильки в томатном соусе и три бутылки тонизирующего напитка «Байкал». На крылечке возле рюкзаков стоял мой сын и с аппетитом жевал мятный пряник.
   - Откуда пряник? – сурово спросил я.
Не хватает еще, чтобы он подбирал в пыли кем-то оброненный пряник и совал в рот.
   - Бабушка дала. 
   - Какая бабушка?
   - Старенькая. Вышла, посмотрела на меня, перекрестила и дала пряник.
Да, вот это, называется дожили. Зв двое суток на озере мой сын, кажется, ни разу не умывался, зато основательно измазался в саже и озерном иле. На чумазом лице блестели глазенки. Для тепла я надел на него свою видавшую виды штормовку, она болталась на нем как балахон, а рукава висели чуть не до колен. Немудрено, что сердобольная старушка приняла его за голодного беспризорного сиротку и подала бедняжке пряничек. Мы с Яшей посмотрели друг на друга и расхохотались.


КУЛУНДИНСКИЕ ОЗЕРА

   Мой очередной рыбацкий выход на озера состоялся через несколько лет. Когда мой сын закончил 4-й класс, мы с ним решили съездить на недельку в Кулундинские степи и вволю порыбачить на бесчисленных степных озерах. За зиму я связал несколько вентерей, пару сетей и один бредень, так что наша материальная база обещала верный улов. Мы надежно спрятали браконьерскую снасть в багажник машины, закидали ее сверху всяким барахлом, запаслись продуктами и в один прекрасный солнечный день отправились в путь.
   Язык доведет до Киева. Расспросы и ответы привели нас в замечательное место на берегу озера Ярового. Это большое круглое степное озеро с очень соленой водой. На другом его берегу, у самого горизонта, сквозь синюю дымку виднелись трубы и башни химзавода. Мы расположились в небольшом диком лагере таких же природолюбов. Здесь природа создала для нас все удобства. В полусотне метров от Ярового располагалось небольшое озерцо с пресной водой, а около него из земли били два источника чудесной питьевой воды. Вот в этом райском месте мы и поставили палатку.
Ясное дело, для начала мы искупались в Яровом озере. Это оказалось очень любопытным и непростым занятием. В крепком рассоле озера не росло никаких  водорослей, чистое песчаное ровное дно полого уходило от берега. Мы осторожно шли все дальше и дальше. Метров через двести вода поднялась мне до пояса, а сыну – до подмышек. Он дальше идти не сумел, а я пошел вперед. Вскоре крепкий рассол стал выталкивать меня вверх. Вода дошла еще только до груди, а я уже мог касаться дна лишь кончиками пальцев. На этом пешее путешествие закончилось.
Я оглянулся. Сын с восторгом барахтался в упругой воде далеко позади. Я тоже решил поплавать и лег на живот, - по-другому это упражнение не назовешь. По закону Архимеда тело, погруженное в жидкость, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость. Я вытеснил столько плотной жидкости, что потерял весь свой вес. Жидкость, в свою очередь, вытесняет погруженное в нее тело с силой, прямо пропорциональной объему тела. У среднего человека при сидячей работе наиболее объемистые части тела – это живот и зад.
Когда я лег на живот, плотная жидкость Ярового озера вытеснила мой живот. Голова и ноги у меня свесились с этого вытесненного объема и норовили погрузиться в воду. Мой нос уткнулся в соленую воду, я лежал на собственном животе как на бочонке, и плыть в таком положении оказалось совершенно невозможно. Я немного побарахтался и перевернулся на спину. Получилось еще хуже. Теперь жидкость в полном соответствии с законом физики вытеснила мой зад, а все остальное свесилось с этого вытесненного объема. Плотная вода выталкивала мой зад, и я напоминал себе перевернутую на спину черепаху. В общем и целом, в такой плотной воде я превратился в подобие бутылочной пробки. Я снова встал на дно, - кончиками пальцев, дальше вода не пускала, - и побрел к далекому берегу.
   У берега барахталось с десяток природолюбов. Старожилы уже познакомились с коварными законами физики и не экспериментировали.
   - Папа! - радостно кричал сын. – Смотри, как Мертвое море! Нам Марина Григорьевна говорила! Смотри!
   Он высоко выпрыгнул из воды, поджал ноги и погрузился с головой. Его тут же выбросило из воды, как пробку, потом он опять скрылся под водой, и снова его выбросило, будто вертикальный поплавок, без всяких усилий с его стороны.
Около берега в воде дрейфовала какая-то зернистая масса розоватого цвета. Одна женщина энергично натиралась ею с головы до ног. Я поинтересовался, в чем дело.
   - Это рапа. Икра. Тут только креветки живут, маленькие, как тараканы. Это их икра. Очень полезная!
    Я не рискнул натираться этой очень полезной гадостью. Мы вышли на берег и смыли с себя рассол в пресном озере. Пора ужинать. На шум нашего примуса сбежались любопытные, послышались одобрительные возгласы. Какая-то женщина укоризненно сказала своему спутнику, видимо, мужу:
   - Видишь, у человека голова работает. А ты меня заставляешь коровьи котяхи по степи собирать. У других мужья, как мужья, а ты…
После ужина я заметил, что мужское население нашего дикого лагеря стряхнуло с себя сонную отпускную леность. У палаток закипела бурная деятельность. Мужики что-то укладывали в багажники, и машины одна за другой уносились в разные стороны по гладкой, как тарелка степи. Я увидел, что рядом с нами мужики грузили в багажник что-то плетеное. Вот оно что! Днем природолюбы дремлют, отсыпаются, а ночью браконьерствуют. Значит, не напрасно мы приехали сюда.
Следующий день ушел у меня на попытки выяснить у соседей, где тут находятся рыбные озера. Это долго не давало результатов. Мужики говорили со мной о чем угодно, но свои секреты не раскрывали. Я их понимал. Приехал мужик явно из интеллигентов, что-то вынюхивает. Может, он из тех самых органов, перед которыми распускать язык не рекомендуется? Тогда я пошел на крайнюю меру. Хочешь, чтобы тебе люди доверяли, - доверься и ты им. Я открыл багажник, выгрузил из него барахло, наполовину вытащил одну сеть, вроде бы украдкой. Уловка подействовала. Ко мне тут же подошел дочерна загорелый, жилистый мужичонка. Он заглянул в мой багажник, с опаской огляделся вокруг и негромко спросил:
   - Промышляем, значит, помаленьку?
   - Было бы где, - вздохнул я и нечаянно передвинул сеть так, что из-под нее показался вентерь. – Да вот, я тут первый раз, не знаю, куда податься.
Сосед не стал скрытничать и махнул рукой на восток.
   - Там немецкие хутора. За ними недалеко два хороших озера. Немцы в них рыбу разводят.
   - Далеко? - Уточнил я.
   - До хуторов километров пять. Сразу за ними направо, метров через триста – налево. Там будет развилка, надо свернуть направо, потом налево. И справа будет то самое озеро.
   - Сторожат?
   - Нет, - усмехнулся мужик. – Немцы народ аккуратный, у себя не воруют. А к нам еще не привыкли.
В густых сумерках мы с сыном подались на промысел. Я не включал освещение и держал курс по звездам, благо степь оказалась совершенно ровной. Вскоре перед нами зачернели силуэты домов и высоких деревьев вокруг них. Нигде ни огонька. Видно, аккуратные немцы ложились спать по команде. Немцы оказались здесь после их принудительного выселения, как теперь говорят, депортации из родных мест, из автономной Республики немцев Поволжья, то есть, оттуда, где после них поселились другие советские граждане, в том числе, и наша семья. Сейчас, проезжая через спящее немецкое село в кулундинской степи, я испытывал сложное чувство. С одной стороны, это некое родство душ, а с другой, - нечто вроде чувства вины перед этими неутомимыми и аккуратными тружениками.
Мы проехали хутор и снова поехали по степи. Надо где-то тут свернуть направо, а метров через триста – налево и искать развилку. Я свернул направо, проехал 300 метров по спидометру и повернул налево. Не пропустить бы развилку. Машину хорошо тряхнуло. Ага, это кювет, значит, тут развилка. Я опять свернул направо, потом налево. Впереди заблестела вода.
Первое озеро мы забраковали. Его берега покрывали густые, непроходимые заросли ивняка. Мы обошли все озеро, но никакого спуска к воде не обнаружили. Не беда, где-то рядом второе озеро, может там есть удобные подходы к немецкой рыбе. Мы еще немного попетляли по степи и подъехали ко второму озеру. Оно нам подходило идеально. На берегах – ни кустика, спуск к воде пологий, вроде даже утоптанный, лишь изредка под ноги попадались какие-то вязкие кочки.  Мы вытащили бредень, развернули его, привязали палки, и я смело вошел в воду. Сына я оставил на берегу, наказал ему не заходить в воду глубже, чем по колено.
Я отошел к середине озера на всю длину бредня и широким полукругом повернул обратно к берегу. Бредень изогнулся широкой дугой. Мы вытащили его на берег и кинулись осматривать добычу. Увы, первых заход получился хуже, чем у старика в сказке Пушкина, бредень пришел совершенно пустой, ни травы, ни тины. Рыбой даже не пахло. Пахло чем-то другим, до боли знакомым и родным. Я сделал второй заход, третий, четвертый. Ни одной рыбешки. Мы процедили озеро вдоль и поперек. Сын начал мерзнуть, пришлось прекратить увлекательное занятие.
Летняя ночь коротка. Пока мы бродили по озеру, небо на востоке стало светлеть. Мы смотали мокрый бредень, поудивлялись, что он стал каким-то липким. И родной запах заметно усилился. К тому же мои босые ноги то и дело наступали на нечто влажное и вязкое. В слабом свете начинающегося рассвета я пригляделся получше и ахнул. Весь утоптанный берег усеивали коровьи лепешки различной свежести, от давно засохших, до совершенно сырых. Увы, мы ловили рыбу в озерце, которое аккуратные немцы больше 30 лет использовали как коровий водопой. Потому на утоптанном берегу не осталось ни одного кустика. Потому подход к воде оказался таким удобным.
Мы с сыном кое-как очистились от навоза и сели в машину. В салоне явственно завоняло. Мы помчались по ровной степи без дороги, прямиком на запад, к озеру Яровому, смывать с себя коровье дерьмо.
Уже совсем рассвело, когда упругие соленые воды приняли нас в свои освежающие объятия. Мы отмылись сами, потом полоскали в озере бредень, да простят нас охранители природы и химики на другом берегу озера. После соленой купели мы перешли в пресную и все повторили сначала. Мылись мы долго и усердно. Страшно представить, какой только заразы не накопилось в стоячем коровьем водопое за десятки лет, чего только мы не подцепили, пока бороздили коровий водопой.
Спали мы недолго и беспокойно. Я то и дело просыпался от зуда в самых неожиданных местах. Сын во сне царапался, будто шелудивый, хотя без отрыва от подушки. Вскоре я не выдержал, вылез из палатки, раскочегарил примус, приготовил завтрак. За едой мы оба без остановки чесались. После завтрака мы побросали вещи в багажник и со страшной скоростью помчались в сторону Бийска, - лечить свою чесотку.


РЫБАКИ ЛОВИЛИ РЫБУ

   На озерную рыбалку я выезжал еще несколько раз, иногда не очень успешно, чаще очень неуспешно. Запомнилась рыбалка в окрестностях волжского города Маркса, где жила моя сестра Светлана с семьей. Ее муж Сергей тоже любил рыбачить. Хотя Маркс стоит прямо на Волге, но Сергей предпочитал рыбачить на озерах, а больше того, на колхозных прудах. Обычно он уезжал на ночь с одним-двумя приятелями, а утром возвращался с обильным уловом крупных отборных карпов.
   О подробностях он не распространялся, но я подозреваю, что их компания просто приятно проводила время у пруда за бутылочкой вместе со сторожем. А у сторожей колхозных рыбных прудов всегда найдется небольшой запас общественной рыбы. Я пару раз вяло напрашивался в их компанию, но каждый раз находились непреодолимые препятствия. То в пруд только что запустили мальков, и ловля временно запрещена, то из прудов буквально позавчера спустили воду, и теперь там до весны ловить нечего, кроме лягушек.
   Зато однажды Сергей повез меня ловить карасей на озере. В окрестностях Маркса несколько степных озер, и мы направились на самое рыбное. Мы остановились на ровном берегу, заросшем камышом и рогозом. Сергей достал из багажника навороченные телескопические удочки метров по шесть длиной, мы насадили червяков и закинули крючки через камыши на чистую воду,
Сергей тут же начал таскать одного за другим небольших золотистых карасиков. А я никак не мог приспособиться к нраву здешних карасей. Я менял глубину, закидывал крючок то подальше от берега, то поближе, к самым камышам. Все напрасно, на моего червяка марксовские караси не обращали ни малейшего внимания. После долгих экспериментов я догадался устанавливать глубину такую, чтобы крючок висел над самым дном, чуть не касаясь его. Дело сразу наладилось, караси пошли один за другим. А Сергей все ворчал, что сегодня неудачная погода для рыбалки.
   - Ветер, на воде рябь, солнца нет, караси ушли в ил.
Мы привезли нашим дамам с полсотни карасиков. Их тут же зажарили, а  в виде добавки Светлана подала таких же карасей позавчерашнего улова. Мы тут же отметили разницу. «Старые» караси не шли ни в какое сравнение с сегодняшними. Вот в чем прелесть рыбалки. Вряд ли есть что вкуснее хорошо прожаренной свежей мелкой речной или озерной рыбешки. Она аппетитно хрустит на зубах, и ее можно есть вместе с костями. На замечание моей Валентины Николаевны по поводу скромных размеров карасей, Сергей с достоинством ответил:
   - У нас мужики говорят: с ладошку.
   - Вопрос, с чью ладошку, - засмеялась Валентина Николаевна.
Последний раз я рыбачил на озере ночью уже в весьма солидном возрасте. Я жил теперь в Подмосковье, где все реки давно пересохли, а из рыб выжили лишь мерзкие несъедобные мутанты.  Частенько по ночам, когда донимала бессонница, я мечтал о настоящей рыбалке на Волге или на Алтае. И вот мы с восьмилетним внуком оказались на Алтае, в гостях у его деда по матери, моего свояка. Он жил в Советском, большом селе, райцентре. Советская власть уже давно бесславно исчезла, но название села сохранилось. Как большинство односельчан, мой свояк в свободное от выпивки время, фермерствовал, собирал дары природы и рыбачил.
   Мы в первый же день стали уговаривать его отвезти нас на рыбалку. Он немного поколебался и, не иначе для проверки нашего энтузиазма, предложил ночную рыбалку на озерах сегодня же. К его разочарованию, мы с восторгом согласились. Он нехотя подготовил автомобиль, потрепанную до неузнаваемости «копейку», собрал все свои удочки и запасся наживкой для рыбы и питанием для нас. Все это время вокруг него суетился сосед, небольшой мужичок довольно пропойного вида, типичный житель села Советского. Судя по его словам, он надеялся сегодня на дармовую выпивку от моего свояка, и с горя тоже напросился с нами на рыбалку. Когда свояк согласился, сосед быстро сбегал домой и вернулся с удочками и странным плавучим средством из четырех дощечек и брезента.
Мы выехали из Советского еще засветло и углубились в чудесные и живописные предгорья Алтая. Проселок долго петлял по увалам, свояк соображал, на какое озеро ехать, чтобы уж рыбалка, так рыбалка. Сначала он хотел везти нас на озеро Длинное, потом после обмена мнением с соседом разворачивал лимузин в сторону озера Глубокого, потом вдруг спохватывался, что самое рыбное озеро – Утиное и поворачивал обратно. Увалы становились все круче и выше, заслуженная «копейка» уже с трудом карабкалась на них, когда, наконец, впереди заблестели воды озера. Мы так и не узнали, на какое озеро привела нас судьба. Свояк уверял, что это Утиное, сосед же с сарказмом доказывал, что это озеро отродясь считалось Журавлиным.
    - Где ты видишь тут журавлей? – горячился свояк.
    - А где твои утки? – ядовито интересовался сосед. – Что-то не видать уток, а?
    - Пить надо меньше, тогда увидишь.
    - Да я третий день в рот ничего не беру, - обиделся сосед. – Нутро все ссохлось без самогону.
    - Вот потому и не видишь!
Они чуть не переругались всерьез, пока не спохватились, что дело идет к сумеркам, и надо подготовиться к ночной рыбалке. Свояк вытащил из багажника здоровенную шину от трактора «Беларусь», разложил на траве брезент с веревочками, положил шину на брезент и затянул веревочки вокруг нее. Потом автомобильным насосом стал накачивать огромную шину. По моим расчетам ему удалось бы накачать шину этим небольшим насосом как раз к рассвету. К счастью я догадался, что проще сначала надуть шину ртом, в легких все-таки воздуха много больше, чем в насосе. Когда шина наполовину надулась, и дуть в нее стало трудно, свояк снова взялся за насос. Мы по очереди сменяли его, и все равно здорово устали, пока шина в брезенте не превратилась в приличную надувную лодку с брезентовым дном.
За это время сосед поколдовал со своими дощечками, и у него вышло удивительное миниатюрное суденышко вроде деревянного корыта с брезентовым днищем. Он сложил в него две сети и три короткие удочки. Уже в сумерках наши сельчане уплыли на своих судах в разные стороны в заросли камышей на поиски рыбачьего счастья, а мы с внуком остались на берегу с удочками. Свояк оставил нам для наживки червей, вареную пшеницу и белый хлеб. Мы начали с червей. Через час оба пришли к единодушному мнению, что сегодня карась в озере червяков не хочет есть.
Я намял хлеб до резиновой упругости и насадил его, а внук из отроческого нигилизма предпочел вареную пшеницу. Однако карась в этом озере не хотел пробовать ни белый хлеб, ни вареную пшеницу. Мы бродили по берегу, закидывали удочки в самых что ни на есть рыбных местах, но поплавки наши ни разу даже не дрогнули. Светила полная луна, ветер полностью утих, неподвижные поплавки спокойно лежали на зеркальной глади озера с неустановленным названием. Мы сначала веселились и подшучивали друг над другом, потом шутки стали какими-то кисловатыми и вымученными. Я постоянно менял наживку, но караси не ловились.
Наконец, внуку такая завлекательная рыбалка наскучила. Он стал зевать, и пришлось отвести его в машину. Там он свернулся на заднем сиденье и тут же заснул, как все дети, не обремененные житейскими заботами. А я упорно продолжал охотиться на карасей. Над озером в полный накал светила луна, легкая рябь сверкала бликами. Далеко в камышах изредка раздавалось покашливание наших сельчан, иногда слабо светился огонек зажигалки, когда кто-то из них прикуривал, и снова над озером воцарялась ночная безмятежная тишина. Мой свояк упорно сидел  на одном месте, а сосед стал нервничать и мигрировать по озеру в поисках более удачного места. Они негромко переговаривались, и я понял, что сосед тоже недоволен рыбалкой.
Ближе к рассвету стало свежо. Я разыскал в машине ватник и продолжал рыбачить с тем же успехом. Вскоре в машине завозился внук, - тоже почувствовал утреннюю прохладу, - а потом не выдержал и вылез на волю. Я отдал ему ватник, и мы снова принялись рыбачить вдвоем. Перед самым рассветом у внука, наконец, задергался поплавок. Мы замерли. Поплавок поплясал по воде и вдруг резко пошел в сторону. Внук с победным криком рванул удочку, в воздухе блеснула рыбешка. Мы рассмотрели ее, это оказался бычок-подросток. Я от огорчения вспомнил школьную нашу рыболовную присказку и непедагогично продекламировал ее вслух:
       -Рыбаки ловили рыбу,
       А поймали рака.
       Целый день они искали,
       Где у рака с…!
   Внук захохотал, присказка ему понравилась. Все-таки современная компьютерная молодежь имеет ограниченный кругозор и лишена многих простых радостей детства.
  Этот бычок оказался нашей единственной добычей на двоих за всю ночь на предгорном алтайском озере. Вскоре приехали наши лодочники. Свояк высыпал из проволочного садка в ведро свой улов. Он наловил чуть больше половины ведра разнокалиберных карасей. Сосед ворчал и сдержанно ругался. Его добыча оказалась даже меньше нашей с внуком. Он за всю ночь с лодки не поймал ни единой рыбешки. Тут же он принялся клянчить у свояка:
   - Дай мне штуки три. Мне же Инесса не поверит, что я на рыбалке был.
   - Не дам, - твердо отвечал коварный свояк.
   - Ну, хоть два карасика! Она же мне жизни не даст.
   - Убьет, что ли? – уточнил свояк.
   - Убить не убьет, а жизни не будет.
   - Не дам.
Мы поехали в Советское, когда солнце уже взошло. Сосед угрюмо молчал, видно, заранее переживал предстоящее объяснение с женой Инессой. И в самом деле, мужик где-то провел целую ночь, уверяет, что на рыбалке, а доказательств – ни малейших, ни одной рыбешки. Свояк откровенно хихикал, я тоже в душе веселился. А сосед время от времени все канючил:
   - Ну, хоть одного карася дай!
   - Не-а.
   - Будь человеком! Что я скажу Инессе? Одного карася тебе жалко?
   - Жалко.
   - Эх, ты…
Мы заехали во двор к свояку, стали разгружаться. Сосед топтался у машины  и хмуро сопел. Наконец, он не вытерпел и затянул снова:
   - Ну, дай одного карася.
   - Не дам.
Сосед понуро отправился домой к своей суровой и недоверчивой Инессе. К сожалению, я так и не узнал, что она с ним сделала. 


ГЛАВА 2.ЛЮБИТЕЛИ И БРАКОНЬЕРЫ РЕЧНЫЕ

НОЧЬЮ НА ОБИ

   Случилось это задолго до эпохи всеобщей автомобилизации. Тогда отечественные «Волги» разрешалось покупать в личную собственность лишь особо ответственным гражданам, а некоторые избранные труженики из заслуженных становились по решению парткома, месткома и администрации владельцами «Москвичей». Прославленных «Жигулей» еще и в помине не было. Средний класс, который тогда еще не выделяли из общности советского народа, довольствовался мотоциклами, мотороллерами и моторными лодками. 
   Я в те годы обзавелся легкой «Казанкой» с подвесным мотором «Вихрь» в 20 лошадиных сил и в единственный тогда выходной день, - воскресенье, - наслаждался быстрой ездой по Бие, Оби и Катуни. Пейзажи в этих краях великолепны, эстетическое наслаждение от таких поездок не сравнить ни с чем. Кроме того, Алтай имеет богатейшую историю. На берегах обильных рыбой Бии и Катуни с незапамятных времен селились наши пра-пра-предки. Неподалеку от нашей лодочной станции археологи обнаружили стоянку древнейших людей, уже овладевших гончарным мастерством. Когда они тут поселились, никто не может сказать точно. Я сам рылся в песке под обрывом и находил множество мелких осколков обожженных глиняных горшков. Удивительное возникает чувство, когда держишь в руках осколок такого горшка, изготовленного, возможно, миллион лет назад.
   А в наши дни я довольно быстро понял, что на островах разводить костер трудно, да и вредно для природы, поэтому обзавелся надежным советским примусом. Этот нагревательный прибор советских коммунальных кухонь оказался очень удобным при  лодочных странствиях. Заодно я ловил удочкой чебаков, пескарей и благородную сорожку, однако такое довольно однообразное занятие мне быстро надоело, и я мечтал о настоящем улове. Но для этого надо знать места и иметь серьезную снасть. Я пожаловался на неудовлетворенную страсть моему другу, а он сообщил мне, что его младший брат помаленьку браконьерствует на островах и обеспечивает всех родственников хорошей рыбой. Брат этот предпочитал действовать в одиночку, однако друг обещал поговорить с ним обо мне. 
Друг мой с молодых лет отличался серьезностью и положительностью, и через несколько дней его брат Владимир позвонил мне и предложил порыбачить на островах в верховьях Оби. Лодки он еще не приобрел, и мое предложение показалось ему заманчивым. Думаю, друг мой охарактеризовал меня достаточно лестно, иначе вряд ли серьезный браконьер рискнул взять в напарники незнакомого человека.
В субботу после работы мы встретились на лодочной станции. Владимир притащил два тяжелых мешка со снастью и теплой одеждой, я заранее запасся бензином и пропитанием, и вот на закате мы стремительно помчались вниз по течению Бии. «Казанка» быстро проскочила десяток километров до слияния Бии и Катуни, покачалась на бурунах и водоворотах, которые образовались в месте встречи зеленоватой воды Бии и мутно-голубой Катуни, и перед нами открылись неоглядные, от горизонта до горизонта просторы великой сибирской реки с множеством островов. Солнце еще не зашло, когда Владимир скомандовал причалить к большому острову.
   - Попьем чайку, - предложил он. – Пусть стемнеет.
   - Рыбнадзор? – догадался я.
   - Да, - нехотя ответил опытный браконьер.
Он показался мне флегматичным и даже немного вялым. Я развел свой примус, вскипятил чайник, и мы неплохо поужинали. Тем временем стемнело, и флегматичный Владимир преобразился. Движения его стали быстрыми и точными, а голос – командным. Он вытащил из своих мешков несколько реечных барабанов с намотанной на них мягкой проволокой миллиметра в три-четыре. Я впервые увидел настоящую снасть.
   - Переметы? – спросил я.
   - Да, - отрывисто ответил Владимир. – И продольники.
Что такое продольники, я не знал, но проявлять свою неосведомленность не решился. Мы начали расставлять снасть на ночь. Владимир вбил в продольные берега песчаного острова крепкие колья, надел на каждый кол проволочную петлю и начал разматывать переметы. Переметы оказались не меньше сотни метров длиной, от них через каждые полтора метра отходили проволочные поводки с большими крючками. К дальнему концу переметов Владимир прицепил небольшие якоря-кошки из толстой проволоки. На каждый крючок он насадил по несколько толстых червей-салазанов. От моей помощи он категорически отказался, священнодействовал сам. Вот он закончил возню с переметами, взял второй мешок и резко сказал:
   - Пошли!
Он привел меня на нижний конец острова. Там быстрое течение Оби образовывало стремительные буруны, будто от корабля. Однако к недовольству Владимира нижний мыс острова обильно зарос ивняком, которые не пустили нас к воде.
    - Ладно, - буркнул Владимир. – С лодки поставим продольники.
Тут я сообразил, что переметы ставят поперек реки, а продольники – вдоль. Мы вернулись к переметам, и Владимир положил мешок с продольниками в «Казанку». Он взял якорь одного перемета и скомандовал мне:
   - Перпендикулярно к берегу.
Я на самом малом газу повел «Казанку» наискось по течению, а он тянул за грузило перемет. Тут уж мне довелось блеснуть искусством управления маломерным судном. Ударить в грязь лицом перед таким опытным браконьером мне никак не хотелось. Быстрое течение сносило лодку, а я твердо решил держаться строго перпендикулярно к берегу. Приходилось то убавлять, то прибавлять газ, постоянно менять курс, но в целом я с задачей справился. Когда проволока натянулась, он бросил грузило в воду и кивнул на берег. Мы вернулись за вторым переметом, поставили его, потом третий, четвертый и так далее. На каждом перемете я насчитал не меньше двадцать крючков.
Мы поставили все переметы с правого берега, и Владимир дал команду перейти на левый. Я повел «Казанку» вдоль острова, и тут Владимир вдруг насторожился и махнул мне рукой. Я выключил скорость и сквозь негромкое тарахтенье холостого хода услышал далекий рев лодочного мотора снизу по течению. Я загнал лодку под нависшие ветви ивняка, мы вцепились в кусты руками, и я выключил двигатель. Минут через пять мимо острова пронесся  «Прогресс». Возможно, это спешили на свое черное дело такие же нарушители закона, но, может быть, это вышли на ночную охоту инспектора рыбнадзора. К счастью, пассажиров «Прогресса» не привлек наш остров, и вскоре рев мотора затих далеко внизу.
Мы обогнули остров с нижнего мыса и поставили переметы с левого берега. С каждым новым переметом я проникался все большим уважением к своему опытному пассажиру. Вот это – настоящая рыбалка! Что такое удочка по сравнению с такой снастью? Когда Владимир натянул последний перемет, он махнул рукой в сторону нижнего конца острова. Там он принялся привязывать к кустам продольники, а потом насаживать на крючки нечто вроде колобков из теста величиной с куриное яйцо.
   - Колоб, - пояснил Владимир на мой недоуменный взгляд.
Для меня установка продольников оказалась потруднее, чем переметов. Мощное течение сносило «Казанку» вниз, буруны мотали ее из стороны в сторону, а я должен держать ее неподвижно у каждого куста, пока Владимир прикреплял петлю продольника к веткам. Но и с этой задачей я справился и проникся к себе немалым уважением.
Когда мы высадились у своего временного лагеря, Владимир коротко буркнул:
   - А ты молоток.
    Ты тоже, - не удержался и я от похвалы.
От моего одобрения молчаливый Владимир разговорился.
   - Я тут ездил с одним. Дергает лодку, как пьяный. Я два крючка засадил в ладонь. Вон шрамы остались.
   - Я старался, - скромно ответил я.
Мы снова развели примус, поставили чайник и закурили.
    На колоб кто берет? – поинтересовался я.
   - Язь, - коротко ответил Владимир.
Мы в молчании попили чайку, еще раз покурили, и Владимир поднялся.
   - Пора проверять.
Проверка переметов оказалась для меня намного труднее. Владимир проверял каждый перемет от берега к середине реки, и я с большим трудом удерживал лодку так, чтобы она медленно шла строго вдоль перемета. Улов показался мне обильным: с каждого перемета мы снимали двух, а то и трех здоровенных лещей размером с хорошую семейную сковородку. На одном перемете кроме лещей оказался крупный судак килограмма на два. Однако Владимир недовольно хмурился.
   - Поздно, - буркнул он. – Две недели назад шла вода, вот тогда лещ брал.
Продольники принесли заметно меньше добычи. С шести продольников мы сняли всего четырех язей килограмма по полтора и одну стерлядку. Крупных язей я видел впервые и удивился их тупорылой морде и крутому горбу. Стерлядка же до жути походила на маленькую акулу. Владимир хмурился все больше. Когда мы проверили последний продольник, он проворчал:
   - Надо снимать снасть, толку нет, а скоро рассвет.
Мы снова отправились к переметам. Времени от первой проверки прошло немного, и добыча оказалась скромнее, по одному, изредка по два леща на перемет. На один  крючок попалось нечто вроде неочень большого  сома. Владимир поморщился:
   - Налим.
К моему изумлению, он хотел выбросить его.
   - Стой! – успел крикнуть я.
   - Гадость, - буркнул Владимир. - Лягушка.
   - У налимов печень отличная, - возразил я. О налимьей печенке я читал у классиков. – Оставь его мне.
   - Ладно.
Последний перемет с левого берега повел себя странно. Когда Владимир добрался до его середины, проволока вдруг резко пошла под «Казанку». Противно заскрежетал металл по металлу.
   - Держи лодку! – крикнул Владимир.
Проволока уходила вглубь с такой силой, что он перевесился через борт. Одной рукой он нащупал багор, зацепил крюком за проволоку и выпустил перемет из рук. Багор тут же повело в сторону и вниз. Владимир не отпускал длинную рукоятку, и руки его по плечи ушли в воду.
   - Помогай!
Я заглушил двигатель, быстро перебрался к нему, сунул руки в воду, нащупал рукоятку багра  и вцепился в нее мертвой хваткой. Какая-то здоровенная рыбина тянула перемет, и лодка наша совершала удивительные маневры. Мы из последних сил удерживали багор.
   - Привязать багор к лодке, - прохрипел Владимир.
   - Ты один не удержишь, - возразил я.
   - Вдвоем тоже, - ответил он. – Нельма, что ли?
   - Давай поднимем перемет и зацепим его за лодку, - предложил я.
   - Как!?
Да, это вопрос вопросов. Мы едва удерживали рукоятку багра. Подтянуть перемет с рыбиной к поверхности у нас никак не получалось. Минут пятнадцать прошли в смертельном напряжении. И вдруг мы вместе с багром рухнули на дно лодки. Проволока освобожденного перемета дугой выгнулась над водой. Владимир выпустил багор и схватил проволоку.    
    - Ушла, - с непередаваемой тоской воскликнул он.
И тут впереди лодки вода вспучилась, и в воздух взвилась огромная рыба. Мне в предрассветном сумраке показалось, что она не меньше «Казанки», размером с хорошую акулу. Чудовище с громким плеском и каскадом брызг рухнуло в воду, перемет снова натянулся, но Владимир за доли секунды уже успел набросить проволоку на уключину. «Казанка» опасно накренилась и слегка черпанула воду бортом. Мы навалились на другой борт, и лодку повело боком против течения.
   - Теперь пусть таскает, - тяжело перевел дух Владимир.
Мы висели на борту лодки, чтобы рыбина не перевернула «Казанку», и тяжело дышали. Душа моя ликовала. Никогда в жизни мне не приходилось видеть живую рыбину таких размеров. Если мы ее вытащим, - о таком подвиге смело можно рассказывать внукам и правнукам! А Владимир, видно, от нервного напряжения, разговорился.
   - Таймень? Вряд ли. Больно большой. 
Лодку рвануло вперед, потом назад, потом под воду пошел наш борт. Мы окунулись с головой, мгновенно промокли, но успели переметнуться на противоположный борт и повисли на нем. В лодке уже набралось многовато воды, чуть не до четверти бортов. Владимир продолжал гадать.
   - Может, бельстер?
   - Это кто? – с трудом выдохнул я.
   - Помесь белуги со стерлядью. Их тут искусственно развели. Мне не попадались.
Лодку опять рвануло вперед, и на этом все кончилось. Мы едва успели отвалиться от борта, иначе бы «Казанка» затонула. Мы лежали на дне лодки в луже воды, а проволока перемета свободно висела на уключине. Течение быстро сносило «Казанку» вниз, перемет снова натянулся, и потащил нас к берегу.
    Врубай двигатель, - голосом умирающего проговорил Владимир.
Я машинально рванул шнур стартера, включил скорость, и мы на малом газу подошли к берегу. Перемет волочился за нами. Когда нос лодки уткнулся в песок, я  вылез из лодки и втащил ее на пологий берег. С меня обильно текла вода, в резиновых сапогах мерзко хлюпало. Владимир понуро сматывал пустой перемет. На одном из крючков висело нечто вроде кровавой тряпочки.
   - Сорвалась, - печально проговорил Владимир.
Впрочем, он быстро пришел в себя. У настоящего рыбака такие осечки случаются нередко. Если каждый раз сильно переживать, - недолго и до инфаркта. Мы сняли все переметы и продольники. Кое-где на крючках болталась разная мелочь вроде язей и лещей, но разве это рыба по сравнению с неведомым чудовищем? Обиднее всего, что никто не поверит. Любимое развлечение каждого рыболова, - рассказывать, как у него ушла вот такая рыбина. Ну, ушла и ушла. Главное, что не попалась.
Мы наматывали переметы и продольники на реечные барабаны и молча переживали недавнее приключение.
   - Что это за зверь был? – спросил я.
Надеюсь, голос мой звучал спокойно, хотя душа томилась, страдала и кипела.
   - Не понял, - так же спокойно ответил Владимир.
Мы вылили воду из «Казанки» и честно разделили добычу пополам. Каждому досталось примерно по пуду неплохой рыбы. Для меня это редкий, весьма обильный улов, да и Владимир не жаловался. Он лишь стал несколько разговорчивее. Когда мы складывали лещей в мешки, он заметил:
   - Лещей раньше в Сибири не водилось. Их развели искусственно. Теперь их тут навалом. И судаков не было, их тоже развели. Они всю мелочь жрут. 
На восходе мы причалили к лодочной станции. Разгрузили лодку, оставили мешки с переметами и продольниками в моей будочке вместе с двигателем, - до следующего раза. А потом пожали друг другу руки, взвалили на плечи мешки с добычей и разошлись в разные стороны – по домам.
Воспоминания об этой рыбалке греют мою душу до сих пор. Формально нас можно причислить к браконьерам, но разве это браконьерство, - наловить ночью по пуду рыбы на брата? Мы никому не навредили, природу не ввели в ущерб, а если рыбнадзор считает несколько переметов и продольников браконьерством, - это дело только рыбнадзора. А вот ту рыбину, которая оставила на крючке часть мяса из своей пасти и нахально ушла, - мне жаль. Еще больше жаль мне нас с Владимиром. Это надо же ухитриться – упустить такую добычу!  Владимир уверял, что нам попалась нельма.

 

                КОВАРНАЯ НЕЛЬМА

   Мелкие неудачи на рыбалке для меня – дело привычное. То место попадется безрыбное, то с погодой не повезет, то у рыбы вдруг изменился вкус, и она игнорирует мою приманку. Такое случается даже у любителей-рыболовов из подвида серьезных. Одна, две, три рыбешки, даже полный ноль – огорчение обидное, но не смертельное. Но случаются и неудачи крупные, от которых рыболов-любитель может впасть в прединфарктное состояние.
   Однажды мы с сыном – дошкольником совершали историческое путешествие на «Казанке» по Бие, от Бийска до Телецкого озера. Где-то на половине пути, немного выше Бехтемира мы увидели у высокого правого берега странную картину. По каменистому отлогому наносу метался полуголый человек. Он то воздевал руки к небесам, то бил себя кулаками по голове, то принимался судорожно скакать по камням. Он широко разевал рот, но мощный рев двадцатисильного «Вихря» заглушал его крики. Неподалеку от него на каменистом берегу стояла наполовину вытащенная из воды «Казанка».
Я направил лодку к берегу. У бедняги случилось нечто ужасное, нельзя равнодушно проходить мимо. Может быть, он пробил на камнях днище алюминиевой лодки и не может продолжать путь. Может быть, у него вывалился за борт пассажир. Да мало ли еще что может произойти на быстрой и каменистой реке? Возможно, мы еще сумеем чем-то помочь бедолаге.
Рассказ несчастного оказался предельно лаконичным.
   - Вот такой таймень ушел! С берега. Прямо из рук!
Мы ничем не могли помочь этому несчастному мужику, охваченному глубокой  скорбью. Запасного тайменя для него у нас не имелось. Мы пытались утешить его общепринятыми выражениями сочувствия. Мол, всякое бывает, Бог дал, Бог и взял, потерял тайменя – ничего не потерял, еще будут в жизни другие таймени, в Бие их много плавает.
Даже через десятилетия я вижу будто наяву этот скорбный символ великой рыбацкой драмы. Каменистая отмель под высоким обрывом Бии, лодка на камнях и поникшая фигура полуголого мужчины, сломленного коварным ударом переменчивой судьбы.
Через пару месяцев после этого случая, уже осенью,  мы с сыном поехали на Катунь за облепихой. На многочисленных песчаных островах стремительной Катуни в невероятных количествах произрастает дикая облепиха. Суровый закон запрещал неорганизованный сбор этой ягоды, уникальной по своим целительным свойствам, однако в те времена с этим законом никто не считался. Попробуй поймать изворотливого и бдительного неорганизованного облепихолюба, который загнал лодку в густые кусты, сам залез в непроходимые заросли и спокойно соскребает  проволочными захватами оранжевые ягоды с колючих веток.
Мы спустились по Бие до ее слияния с Катунью, обогнули острый песчаный мыс, рискованно покачались на крутых волнах и водоворотах, образованных столкновением двух мощных водных потоков. Светло-бирюзовая вода Катуни стремительным тараном вспарывала темные, зеленоватые воды более спокойной Бии, и это место справедливо считалось опасным для лодок. В месте встречи двух рек бесновались островерхие волны и крутились широкие воронки водоворотов. Нашу «Казанку» мотало во всех трех измерениях. Можно, конечно, обойти это опасное место подальше от мыса, там вода уже спокойнее, но разве настоящие мужчины упустят возможность побороться с разбушевавшейся стихией?
К полному восторгу сына, я замедлил ход «Казанки», чтобы мы подольше насладились острым чувством опасности, и быстрое течение отнесло нас довольно далеко от мыса. Осенью вода в этих реках сильно спадает, и на них появляется множество мелких песчаных островков и скрытых мелей. Лодочникам приходится смотреть в оба, чтобы не налететь на такую отмель и не сорвать срезную шпонку на винте. Я еще уменьшил ход и медленно вел «Казанку» по извилистому фарватеру между островками и отмелями. Справа потянулась коварная на вид узкая и длинная полоска песка, нас несло прямо на нее. Я собирался прибавить газу, но тут сын на переднем сиденье вдруг завертелся и замахал руками в сторону этой отмели. Я притормозил и всмотрелся.
На отмели в мелкой воде что-то происходило. Казалось, там кто-то отчаянно борется за свою жизнь, а может, борется с кем-то не на жизнь, а на смерть. Что-то темное и в то же время серебристое билось в мелкой воде и поднимало фонтаны брызг. Я встревожился: вдруг, это кто-то тонет? Такое на Бие и на Катуни случается, и надо спасать беднягу. На самом малом газу «Казанка» развернулась и воткнулась носом в песчаную отмель рядом с бьющимся телом. Мы втянули лодку на песок, чтобы ее не унесла волна, на всякий случай бросили не песок якорь-кошку и подошли к месту трагедии.
На песке, чуть прикрытом водой, перед нами лежала огромная нельма! Не меньше двух метров длиной! Наверно, она давно попала на мель и уже выбилась из сил. Сейчас здоровенная рыбина, королева сибирских рек, лежала неподвижно и раздувала жабры величиной с хорошую тарелку.
   - Ого-го! – завопил сын. – Чудо-юдо, рыба кит!   
Я подошел поближе к нельме. Она слабо шевельнула грудными плавниками и вяло ударила хвостом по мелкой воде. Нас обдало мокрым песком.
Мне далеко до хрестоматийного деда Мазая. Мысль о том, чтобы стащить погибающую нельму с отмели  и отпустить ее в родную стихию к деткам, к супругу или супруге, - такая мысль тогда даже не пришла мне в голову. Я стоял над двухметровой рыбиной и представлял, какой переполох вызовет на лодочной станции наш уникальный трофей. По горящим глазам сына я видел, что он полностью разделяет мой рыбацкий азарт. Меня занимал один-единственный вопрос: как доставить нашу сказочную добычу на лодочную станцию?
В «Казанку» такую тушу не втащить. Во-первых, ее трудно поднять, да она, к тому же начнет сопротивляться. Такая громадина в предсмертной борьбе может натворить немало бед. Во-вторых, для погрузки лодку надо отвести подальше от отмели, на глубокое место, а когда мы поволочем нельму по воде к «Казанке», она обязательно вырвется из рук и – поминай, как звали. Остается один выход: надо зацепить нельму чем-нибудь за жабры и буксировать ее за лодкой, как бревно.
В лодке нашелся длинный моток бельевой веревки. Я приготовил его, выждал момент. Когда нельма пошире разинула рот и засунул конец веревки ей поглубже в пасть, под самые жабры. Однако рыба тут же захлопнула пасть, веревку крепко защемило, ни взад, ни вперед. Пришлось ждать. Минут через пять рот снова раскрылся. Я принялся пихать веревку в широкое отверстие величиной с ведро. Только на третье разевание рта из жаберной щели показался конец веревки. Сын вцепился в него и вытащил с метр веревки.
Я покрепче взнуздал нельму и привязал свободный конец веревки к задней бортовой скобе. Рыба пока вела себя спокойно, видно основательно выбилась из сил. Мы столкнули «Казанку» на глубину, и я на самом малом газу, как только позволяло быстрое течение, отвел лодку от отмели. Веревка натянулась, и тяжелое, длинное туловище заскользило по чуть прикрытому водой песку. Вот нельма сползла с отмели и тут же скрылась под водой. Я увеличил скорость, и мы тихим ходом двинулись вверх по Бие.
Сын перебрался ко мне на корму и вцепился руками в туго натянутую веревку. Мы медленно поднимались по быстрой реке. Веревка все время оставалась натянутой, нельма не проявляла признаков жизни, и не пыталась освободиться от буксира. Мы уже прошли лесоперевалку, как вдруг сын отчаянно закричал прямо мне в ухо. От неожиданности я чуть не вывалился за борт. Сын держал в руках свободно болтающуюся веревку. От волнения он побледнел, перестал кричать и лишь смотрел на меня круглыми испуганными глазами. Я заглушил двигатель и потянул веревку. Она шла из воды совершенно свободно, не чувствовалось ни малейшего сопротивления. Я вытянул из воды всю веревку. От нельмы не осталось и следа, а петля оказалась разорванной.
Нас сносило течением, а мы рассматривали разрыв и гадали, что произошло. По методу Шерлока Холмса мы догадались, что нельма нечаянно или умышленно перетерла крепкими и острыми зубами тонкую веревку. Я уставился на сына. Не знаю, что он разглядел на моем лице. Очень надеюсь, что не слезы горького разочарования. 
Я часто вспоминаю эту нашу рыбачью неудачу. И перед моими глазами в такие минуты встает другая картина: полуголый мужик на каменистой отмели мечется по берегу, колотит себя кулаками по голове и воздевает руки к безгласному, равнодушному небу. Мне не жаль того мужика. Разве можно сравнить его жалкого тайменя с нашей двухметровой нельмой?


ПОЛЛИТРУК

   Есть рыбаки-любители серьезные, и есть рыбаки-любители несерьезные. И те, и другие встречаются как в Сибири, так и в европейской части нашей державы. Там и тут они относятся к рыбалке очень серьезно. Сибирские серьезные рыболовы всю зиму готовят снасть на лето. Они вытачивают из меди и латуни блесны, припаивают к ним крючки и тройчатки, плетут сети и вентери, мастерят пенопластовые кораблики-салазки на хариуса, готовят искусственных мушек. Кстати, изготовление мушек в домашних условиях – дело тоже очень серьезное. Настоящую искусственную мушку делают из пучка волос, срезанного у самого себя в определенном месте. Это знает каждый сибирский серьезный рыболов-любитель. Хорошая рыба идет только на такую мушку, никакие магазинные изделия самой хитрой конструкции не годятся ей и в подметки. 
   Серьезные рыбаки-любители, проживающие в европейской части Русской равнины, с презрением отвергают самодельную снасть. У них все магазинное, все фирменное, все с гарантией, скрепленной гербовой печатью. Их рыболовное снаряжение самое современное, супер-пупер. Удилища они выбирают лишь при гарантированной чувствительности его кончика с точностью до миллиграмма. Серьезный рыболов-любитель выписывает и изучает от корки до корки журнал «Охота и рыболовство», читает в Интернете мудреные ученые статьи по ихтиологии. Он досконально знает повадки рыб любой породы в каждый день года, места их обитания, способы ловли. Прикорм и наживку он готовит по рецептам действительных членов Академии рыболовных наук. Европейские серьезные любители аккуратны и педантичны до отвращения. Каждая снасть у них уложена в специальный фирменный чехол, крючки рассортированы строго по номерам, грузила привязаны к закидушкам сложным патентованным узлом. При подледном лове у них в деревянном сундучке выделен специальный отсек для двух-трех бутылок.
Европейские серьезные рыболовы-любители выезжают на рыбалку за десятки, а то и за сотни километров. Летом они отправляются к излюбленному месту на нескольких лимузинах. Зимой на подледный лов они берут автобус или теплый кунг в гараже своей фирмы. Это они глубокой ночью, когда все честные труженики спят, бродят по улицам с деревянными сундучками и негромко окликают друг друга. Потом они двое суток неутомимо сидят на своих сундучках у лунок, пробуравленных во льду, и согреваются водкой. Возвращаются они под утро в понедельник, и весь день отсыпаются на работе.
И у сибирского, и у европейского серьезного рыболова-любителя левая рука до самого плеча обычно покрыта синяками различной свежести. Синяки остаются от удара ребром правой ладони, когда серьезный любитель показывает простакам, какая рыбина сорвалась у него в последние выходные. Истинный же свой улов они скромно приносят домой в кармане, в майонезной баночке.
Среди рыболовов я вхожу в подвид  любителей несерьезных. Любители серьезные слишком серьезно относятся к рыбалке, а мне всегда вполне хватало серьезностей на любимой работе. Снасть у меня, как правило, самодельная и неказистая. Если я покупаю промышленное изделие, то оно почему-то быстро выходит из строя. Я начинаю его ремонтировать, а попутно – модернизировать. В итоге оно или отправляется на свалку, или превращается в изделие самодельное.
Готовиться к рыбалке я начинаю заблаговременно и стараюсь все продумать, но обязательно забываю что-нибудь, как правило,  самое важное, или делаю что-то не так. В результате итог всегда получается несерьезным. Зато я, по-моему, отдыхаю по настоящему, а мелкие неполадки придают рыбалке незабываемый острый привкус пикантности. 
Несерьезному любителю лучше отправляться на рыбалку в одиночку или вдвоем с хорошо знакомым человеком, который не подведет в трудную минуту и не выдаст при вопросах об улове. Большая бригада несерьезных любителей слишком несерьезна.
Однажды на выходные мы отправились в верховья Оби большой компанией, нас набралось человек 10 из одного отдела. Мы запаслись продуктами, захватили примитивную, но надежную снасть: закидушки и бамбуковые трехколенные удочки. После работы в пятницу мы погрузились в «Прогресс» и в две «Казанки» и помчались вниз по Бие. Прожекторные лучи вечернего солнца ярко освещали высокий песчаный обрыв правого берега с непрерывной лентой соснового бора над ним. Рев мощного «Вихря», легкий полет над водой, белый бурун за кормой, теплый ветер в лицо, свежий речной воздух, - что еще нужно для счастья человеку, всю неделю загруженному не очень благодарной работой?
Не прошло и часа, как мы высадились на красивой песчаной отмели большого острова и начали готовиться к рыбалке. Еще Карл Маркс сказал, что разделение труда заметно повышает его производительность. Четверо из нас рассыпались по острову в поисках дров, двое готовили походный «стол» и разводили костер для ухи и чая. Четверо самых опытных и удачливых рыболовов сели по двое в «Казанки», отплыли  от берега, бросили якоря и размотали удочки. Над рекой в вечерней тишине изредка раздавались типичеые возгласы удильщиков.
   - Эх, вот такая сорвалась!
   - Ах, мерзавка, как трепыхается!
   - А ты сделай ей «о борт».
   - Мужики, лещ!!
А лагерь на острове уже приобрел жилой вид. Три туго натянутые палатки, между ними расстелен брезент с холодными закусками, дымок костра, над костром булькает вода в двух ведрах для ухи и чая. Тут подошли удильщики с неплохим уловом чебаков, сорожек и лещей. Мы единодушно доверили общее руководство Владимиру, самому серьезному из нас. Тот умело распределил оставшиеся работы. Рыбаков он послал в помощь собирателям дров, ибо давно известно, что смена деятельности - лучший отдых. Двоих специалистов он засадил чистить ведро мелкой рыбы. По его команде Виктор и второй Владимир, молодой, отправились готовить закидушки.
Я, как старший, забеспокоился: за Виктором иногда замечались опасные привычки любителя серьезного. Но что можно намудрить с закидушками? Тем более, что Владимир-командир их детально проинструктировал, Он приказал им не забрасывать закидушки в реку сразу, чтобы не цеплялась мелочь, а подготовить их и аккуратно разложить на песчаном берегу в самых перспективных местах. Мы забросим закидушки попозже, когда стемнеет, и пойдет крупняк. Мы ведь приехали не за мелочью, уж ловить, так только крупных.
Костровые звоном ложек об алюминиевые тарелки объявили общий сбор на долгожданную уху. Мы рассаживались вокруг брезента с закусью и плотоядно облизывались, все хорошо проголодались. Все мы работали в одном отделе, за много лет досконально узнали друг друга, неделя выдалась для отдела трудной, и мы испытывали серьезную потребность расслабиться. Хлеб нарезан, колбаса очищена, консервные банки открыты, тарелки до краев наполнены душистой горячей ухой.
Как давно известно, рыбалка – дело не хитрое. Наливай и пей. Владимир-командир взял в руки первую бутылку с прозрачной жидкостью и зорко оглядел изготовившихся едоков.
   - Так, мужики, кто наливает? Начальник?
Его взгляд остановился на мне. Я возмутился.
   - Мне надоело руководить вами, разгильдяями, на работе. Беру отгул.
   - Ладно, - согласился тамада. – Следующий по рангу – парторг отдела. Слава, ты у нас политрук, сегодня будешь поллитрук! Бери поллитру и разливай.
Выпили по первой, по второй, по третьей. Десять здоровых молодых мужиков уминали закуску с завидной энергией. Я не удержался.
   - Эх, вы бы работали так!
Посмеялись, поллитрук разлил по четвертой. Выпили и снова набросились на закуску.
    Водка кончилась! – раздался изумленно жалобный голос поллитрука.
   - Все предусмотрено. – солидно отозвался Владимир. – Чтобы вы тут не перепились. Кто у нас самый молодой и красивый? Володя, беги к «Прогрессу», там в носовом бардачке возьмешь бутылку. Одну, понял?
Володя-молодой принес бутылку. Поллитрук Слава приготовился открывать ее. Но тамада вдруг поднял руку.
   - Мужики, надо закидушки поставить. А то перепьетесь тут. К утру на уху и жареху наберется. Кто пойдет?
   - Давай я, - поллитрук отложил бутылку и с готовностью поднялся.
   - Правильно. Партия всегда впереди. Сумеешь один?
   - Сумею, дело нехитрое.
Мы подождали, пока Слава поставит закидушки. Это время провели в анекдотах о Брежневе. Удивительное дело, о Сталине анекдотов я практически не знаю. Не могли советские люди шутить над нашим вождем и учителем. А вот о Хрущеве и Брежневе анекдоты рождались сотнями, Говорили, что их сочиняют наши идеологические противники во Франкфурте-на-Майне, дабы снизить уважение к нашим лидерам и ослабить единство советского народа, партии и правительства. Если это так, то сочинителям анекдотов их замысел вполне удался. Когда пришла печальная пора распада СССР, ни один советский человек не шевельнул пальцем ради спасения любимой Советской власти.
Пришел Слава, доложил, что закидушки поставил, и мы выпили по четвертой. Кто-то намекнул на еще одну бутылочку, но я пресек. Еще утонет кто с пьяных глаз, а отвечать мне. Начальник морально разложил трудовой коллектив, в результате чего… Поэтому мы напились чаю и разошлись по палаткам.
На рыбалке, на острове посреди широкой реки, на свежем воздухе спишь крепко и утром просыпаешься легко и бодро, без особого кряхтения и стенания. Стоит проснуться в палатке одному и как следует зевнуть, - и уже все зашевелились. Мы почти одновременно выползли из палаток. Костровые занялись добыванием огня. Тамада потянулся, как молодой лев, поприседал, помахал руками и ногами и сказал:
   - Проверить закидушки.
Он взял ведро и пошел на берег. За ним потянулись двое энтузиастов, остальные расселись вокруг костра, ибо до завтрака делать все равно нечего. И тут от реки донеслись очень громкие и очень странные возгласы. Они явно выражали сильные негативные эмоции. А потом над островом раздался яростный гневный крик:
    - Слава! Иди сюда, враг народа!
Слава похлопал глазами, пожал плечами и побрел к закидушкам. Свободные от трудовых повинностей островитяне потащились туда же. Я тоже решил полюбопытствовать, в чем причина нечеловеческих воплей.
На берегу, на чистом песочке лежали все наши закидушки, свернутые аккуратными кольцами. Слава искренне изумился:
   - Я закидывал! Ей Богу!
   - Что ты закидывал!?
    - Закидушки!
Короткое, но тщательное расследование, проведенное тут же коллективно всеми рыбаками во главе с тамадой, выявило ужасную картину. Закидушки перед ужином аккуратно разложили на песочке Виктор и Володя-молодой. Виктору, обладавшими замашками рыболова-любителя серьезного, не понравилось, как привязаны грузила к лескам. Он убедил Володю–молодого, что грузила надо привязывать только двойным плоским узлом.
Идея понравилась. Шибко грамотные рыболовы отвязали грузила и собирались привязать их правильным узлом, но тут от костра раздались призывы к ужину. Привяжем потом, - решили оптимисты и помчались на еду. После третьей они, естественно, полностью забыли о двойных плоских узлах, и грузила остались лежать отдельно от закидушек. А Слава не подозревал ничего плохого. Он пришел на берег и  старательно забросил все грузила подальше в широкую Обь. После третьей он не обратил внимания на то, что грузила не привязаны к закидушкам.
 Мы остались без утренней ухи и без жарехи, а также без закидушек, с одними удочками. Но выходные провели все равно замечательно. Чем мне нравятся рыбаки-любители несерьезные, так это тем, что для них важен не результат, но процесс. И с ними никогда не соскучишься.

НА ВОЛЖСКИХ БЕРЕГАХ

   Не знаю, может быть, сказывается душевная тяга к малой родине, но лучшей рыбалки, чем в моих родных краях, у волжских берегов, я не знаю. Получилось так, что первую треть жизни я провел на Волге и в ее окрестностях. Потом ровно четверть века я жил в солнечной Сибири и рыбачил на берегах Бии, Катуни и Оби, а также великих сибирских рек Чемровки, Песчанки и Каменки. И вот последний период живу в Подмосковье. Рыбак я не ахти, но рыбалку люблю. Порыбачил я на самых разных водоемах достаточно, и могу сравнивать. 
   В Подмосковье рыбалка – горькие слезы. Три тощенькие уклейки – знатная добыча. И то, если мелочь выбрасывать, а крупную рыбу складывать в майонезную баночку. Или в спичечную коробку, поперек. Мы сами изувечили прекрасную природу Подмосковья, и теперь пожинаем несъедобные и горькие плоды труда рук своих, а точнее, жадности и глупости своей. 
    В Сибири рыбы, пожалуй, побольше, чем на Волге, и рыба там самая разнообразная, так что всем рыбакам приволье: и любителям, и профессионалам, и серьезным, и даже несерьезным. Хочешь, лови чебаков и пескарей, а хочешь – вот тебе таймень и нельма. Это если не считать промежуточные виды вроде стерлядки, лещей, судаков, налимов и прочей обильной средней рыбы.
Сибирская природа тоже заметно пострадала от Homo Sapiens,ов, я сам как химик, увы, приложил немало сил для ее уничтожения, но пока еще до состояния Подмосковья мы Сибирь довести не сумели. Но сейчас это, скорее всего, вопрос времени. В Сибири стремительно уменьшается русское население, и еще более стремительно увеличивается монголоидное. Судя по всему, вскоре Сибирь станет китайско-японско-монгольской территорией, и с ее природой произойдет то же самое, что с ней произошло в Монголии, Китае и Японии.
На Волге номенклатура добычи рыбака-любителя беднее, уловы поменьше. Но зато общая благодать много выше. В Сибири сколько ни живи, а чувствуешь себя туристом среди дикой природы, меня, по крайней мере,  все долгие годы жизни там не оставляло такое чувство. А на Волге – все свое, родное, Чувствуешь себя как-то уютнее.
Школьниками мы не вылезали из нашей речки, - левобережной старицы Волги. Ловили мы всякую мелочь, которой там водилось видимо-невидимо, хоть штанами черпай. Самое интересное – никогда нельзя угадать, что уцепится за крючок. Окунь, плотва, красноперка, чехонь, подлещик, а то и щучка сдуру заглотит наживку, а иной раз попадется и жерех. На заливных лугах – множество мелких круглых озер, там вдобавок к обычной рыбешке попадаются караси и лини. Я считался в нашей компании средним по удачливости рыболовом, и то добывал за день до полусотни рыбешек. Удачливые же приятели ловили по две сотни, Мы насаживали добычу на кукан, и считалось особым шиком нести этот кукан домой по селу через плечо, иной кукан свешивался до земли.
Однако первая настоящая моя рыбалка в родном селе случилась через много лет, когда я уже работал в Сибири. Я приехал в Красный Яр в отпуск, повидать матушку. Житье получалось скучноватое, никого из знакомых в селе не осталось. Шли годы радикальных хрущевских реформ, как раз в это время проводилась крупномасштабная кампания по сближению города и деревни и укрупнению мелких районов, колхозов и совхозов. Красный Яр из райцентра превратился в рядовое, довольно убогое  село, многочисленные районные организации в нем исчезли. Народу в Красном Яре заметно поубавилось, само село теперь производило впечатление запущенности и убогости.
Я зашел к родителям моего школьного друга с визитом вежливости. Они уже сильно состарились, им перевалило за шестьдесят. Однако дядя Андрей еще бодрился. Мы поговорили о том, о сем, а потом дядя Андрей предложил мне съездить с ним ночью на лодке на рыбалку. Он считался народным умельцем, мастером на все руки, и за свою жизнь сплел кучу сетей, вентерей и бредней. Сейчас все это пылилось без дела в сарае, ибо лодки он так и не приобрел, а ехать на мелкое браконьерство с чужим человеком, хоть и односельчанином, он опасался. Я согласился, он выпросил на ночь у знакомых лодку, и на закате мы отчалили.
Наш Красный Яр стоит на высоком обрыве, на яру, откуда и пошло его название. Под обрывам красивой подковой изгибается старица Волги. Когда-то здесь под обрывом текла коренная Волга, но, как все реки в северном полушарии, она подмыла гористый правый берег и отошла от Красного Яра. Между селом и Волгой образовалась пятикилометровая пойма с богатыми заливными лугами. Совсем недавно Волгу загородили плотиной у Сталинграда, и вода Сталинградского моря поднялась до Красного Яра. Поднялась она всего на метр, не больше, но для заливных лугов этого хватило. Они исчезли, на их месте разлилось стоячее болото со множеством мелких островков, еще не поросших ни лесом, ни даже кустарником. А позже, всего через несколько лет все пространство заливных лугов до самой Волги поросло густым кустарником и довольно безобразным непроходимым лесом неделовых пород. На всей пятикилометровой пойме вода скрылась под зарослями камыша, чакана-рогоза, тростника и болотных трав.
Но эта рукотворная гадость образовалась уже потом. А пока мы с дядей Андреем лавировали на лодке между бесчисленными островками с мелкой травкой. Течение  здесь почти не чувствовалось, и я без устали неспешно махал веслами. Нашу лодку дядя Андрей битком набил вентерями и сетями, это уже тогда считалось браконьерской снастью, и он страшно боялся рыбнадзора.
   - Тут инспектор – Виктор Самохин. Не человек, зверь, - все приговаривал он.
По этой причине мы сразу от берега пересекли нашу речку и скрылись в ближайшей протоке, а потом и вовсе затерялись между миллионом островков. Однажды почти рядом раздался треск лодочного мотора, и дядя Андрей совсем перепугался.
   - Давай в кусты! – яростным шепотом скомандовал он. - Это он и есть, Виктор!
Я вогнал лодку в ближайшие кусты, и мы затаились, как мелкие домушники при  звуке шагов хозяина дома. Звук мотора то приближался, то удалялся. Возможно, доброжелатели донесли рыбинспектору о нашем подозрительном отплытии, и он искал именно нас. Минут пять мы чувствовали себя крайне неуютно. Наконец, звук лодочного мотора стал удаляться, потом совсем затих, видно, наш враг отправился дальше, не солоно хлебавши. Я выпутал лодку из ивняка, налег на весла, и мы продолжили свой тернистый путь.
   Я греб без особого напряжения. Мы оба молчали. Одно из самых ценных качеств человека – умение молчать. По-моему, рот открывать следует лишь в случае крайней необходимости, например, при прямой опасности для жизни. Дядя Андрей, судя по всему, придерживался такого же мнения. Он сидел на корме и смолил одну самокрутку за другой. Ни он, ни его жена, бывшие колхозники, не получали никакой пенсии, кормили себя на старости лет трудом рук своих, а на курево он сеял самосад редкой ядрености и крутил цыгарки из газеты. Дым этого самосада сейчас очень гармонично вписывался в безмятежный покой над протоками и островками.
Дядя Андрей выпросил у неведомого мне благодетеля совсем старую лодку. Она сильно рассохлась от времени и вполне могла развалиться. Я греб, дядя Андрей вычерпывал воду консервной банкой, - все при  деле. От греха подальше мы убрались от села километра за три и оказались примерно посредине между Волгой и нашим селом. Никакой инспектор не смог бы разыскать нас тут. По команде дяди Андрея мы высадились на островке средних размеров, метров сто в длину и тридцать в ширину.
Он оказался совершенно голым, на нем даже трава росла как-то нехотя, мелкая и редкая. Тем не менее дядя Андрей велел мне собирать топливо для костра, а сам занялся вентерями. Он при отплытии погрузил в лодку нечто вроде корыта из досочек, рубероида и жести, и теперь на этом плавсредстве лихо маневрировал вокруг нашего островка и ставил вентири. Сети ставить он не решился из-за мелководья.
А я собирал «дрова». Сначала мне казалось, что это – пустой номер, но дело неожиданно пошло. Щепочки, веточки, сучочки, коряги и сухие коровьи лепешки усеивали островок. Я к своему удивлению набрал порядочную кучу этого горючего материала. Запасливый дядя Андрей прихватил в плавание топор, и я разрубил все коряги и крупные сучья. Теперь при разумной экономии дровишек нам могло хватить на всю ночь.
Дядя Андрей закончил ставить вентери, мы разожгли костерок и приспособили над огнем ведро с водой для будущей ухи. Пока вода грелась, мы начистили картошки, нарезали лук, приготовили крупу. Дядя Андрей снова спустил на воду свое корыто и поплыл проверять вентери. Прошло всего часа полтора, как мы высадились на этот клочок суши, и я не надеялся на приличный улов, считал, что надо подождать еще часок-другой. Но дядя Андрей знал, что делает. Он проверил всего три вентеря и вернулся на остров. Я не поверил своим глазам, когда он поставил у костра почти полное ведро рыбы.
Мы принялись чистить ее. В вентери попались одни караси и лини вполне приличных по моим представлениям размеров. В школьные годы я назвал бы таких рыб крупными. Мы очистили с полведра рыбы, остальной улов дядя Андрей высыпал в мешок и опустил его в воду на крепкой веревочке.
Вода уже закипела, мы накрошили туда картошки, луку, бросили несколько ложек крупы, посолили. Когда картошка сварилась, дядя Андрей вывалил в кипяток очищенную рыбу, все полведра. Я расстелил на земле свою телогрейку, положил на нее газету, нарезал хлеб. Минут через 15 дядя Андрей снял с костра полное ведро ухи. Тарелок у нас не оказалось, мы вооружились ложками и уселись около горячего ведра с ухой. Долгое время над затихшей к ночи рекой раздавалось только наше чавканье и чмоканье.
Можете верить, можете не верить, но никогда в жизни, ни раньше, ни позже мне не довелось есть такую замечательную уху. Лини дают самый густой навар, им уступают даже ерши. Ложка буквально стояла в нашей ухе. Мое счастье немного омрачалось тем, что я взял с собой металлическую ложку, и теперь обжигался горячей ухой. Дядя Андрей предусмотрительно запасся деревянной ложкой и посмеивался надо мной. Мы черпали уху прямо из ведра и степенно соблюдали очередь.
Уже совсем стемнело, над нами зажглись яркие звезды. В тихом воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. И – ни одного комара! Комары и мошки нашего детства погибли в водах Волгоградского моря, а новые поколения гнуса отстали от прогресса, еще не успели мутировать и освоить такие благодатные для них места. Нагретые за долгий жаркий день земля островка и мелкая вода вокруг медленно возвращали накопленное тепло. Мы чувствовали себя прекрасно в легких рубашках и продолжали поглощать уху. Как положено солидным людям, мы не торопились, старательно выбирали мелкие рыбьи кости и вели неспешный, солидный мужской разговор.
Дядя Андрей обычно не отличался разговорчивостью, но ведро замечательной ухи развязало ему язык. Он хлебнул в жизни много всякого лиха. Когда потом я читал нашумевшую повесть Шолохова «Судьба человека», меня не оставляло впечатление, что Шолохов писал о дяде Андрее. А еще позже за долгую жизнь я убедился, что подобные тяжкие испытания – удел подавляющего большинства советских людей в те годы. Можно взять практически любого из тех, кто пережил войну, и писать новую «Судьбу человека». Наша родная власть не позволяла своим подданным расслабляться и безыдейно наслаждаться жизнью.
Перед войной дядя Андрей с семьей жил на Псковщине. Когда началась война, его мобилизовали, но по возрасту направили не в Действующую армию, а послали на трудовой фронт, копать противотанковые рвы и строить мосты. Вскоре немцы прорвались к Луге и Ленинграду, строительное и военное начальство куда-то исчезло и бросило гражданских строителей на произвол судьбы. Тысячи гражданских мужиков и женщин оказались в окружении и разбрелись кто куда. Родное село дяди Андрея оказалось под немцами, и он долгие годы ничего не знал о судьбе своей семьи, жены и троих детей.
Его несколько раз задерживали немцы, но все кончилось сравнительно благополучно. Он долго странствовал, сумел перебраться  через линию фронта и весной 1942 года оказался у своих, уже на Северном Кавказе. Там его опять отправили рыть противотанковые рвы и строить мосты. Вскоре немцы прорвались к Сталинграду, и дядя Андрей опять оказался на оккупированной территории – до весны 1943 года. Про это время он мне ничего не рассказал. После освобождения его долго и старательно проверяли компетентные органы. Наконец, бдительные товарищи убедились, что он не сотрудничал с немцами. Дядя Андрей пребывал уже в солидных годах, здоровье он сильно подорвал, и его отпустили на все четыре стороны.
Он остался в Краснодарском крае, устроился плотником в колхоз и пытался найти свою семью. Он узнал, что жену и детей куда-то эвакуировали. Где их искать, он не знал. Ездить по стране он тоже не мог. Шла война, на транспорте царили жесткие военные порядки, а ему, советскому колхознику, не выдавали даже паспорта. Уйти с работы самовольно в те годы наш человек не мог по суровому сталинскому указу. Кроме всего прочего, на странствия и поиски семьи у него просто не имелось денег. Он, как колхозник, получал за свой труд натурой.
Разыскал свою семью он только в 1948 году, они, оказывается, осели в Красном Яре. Он звал их к себе в благодатные южные места, Но их переезд к нему оказался тоже невозможным по тем же причинам, вдобавок после войны на въезд советских граждан из других районов в Краснодарский край наложили суровые ограничения. Дядя Андрей ухитрился раздобыть деньжат на дорогу и на скромные гостинцы, сумел как-то уволиться с работы и весной 1949 года приехал в Красный Яр.
Дядя Андрей неторопливо говорил, а мы все ели наваристую уху и не могли оторваться от ведра. Она уже немного остыла, и я теперь свободно орудовал своей металлической ложкой. Дядя Андрей, несмотря на солидный возраст и подорванное здоровье, не отставал от меня. Время шло, и вот мы почувствовали заметную усталость от непомерного обжорства. Но тут наши ложки начали задевать за дно ведра. Это придало нам новые силы, и мы вычерпали уху до последней ложки.
Дядя Андрей облизал свою ложку, бросил ее в опустевшее ведро и в полном изнеможении повалился на телогрейку. Он еще успел пробормотать, что надо вымыть ведро, вскипятить чай и за ночь два раза проверить вентери. После этих ценных указаний он тут же заливисто засвистал носом.
А я долго лежал на спине, не в силах шевельнуть даже пальцем. Надо мной сияли яркие звезды в бездонном черном небе, грудь моя наполнялась чистейшим волжским воздухом. Мне пришла мысль, что эта ночь у слабого костра на одном из бесчисленных островков рукотворного моря – одна из лучших в моей жизни. Если где-то существует рай, то он – точная копия нашего островка в безбрежном мелководном пресном море среди множества таких же островков, с ведрами наваристой ухи из линей и карасей, с чистым воздухом без комаров и мошек. И там всегда стоят такие же теплые ночи, а вокруг – полная тишина, даже рыба не плещется, только уютно и заманчиво посвистывает носом дядя Андрей.   
Через часок ко мне вернулась способность шевелиться. Я вымыл ведро из-под ухи, оживил почти погасший костерок и повесил над ним ведро с водой. Сам же уселся у огня на ватник и погрузился в размышления о возвышенном. Через полчаса вода закипела. Дядя Андрей самозабвенно посвистывал и похрапывал, я не стал его будить, а с удовольствие похлебал крутого кипятку с рафинадом в ночном одиночестве. К моему удивлению, местечко для пары кружок нашлось. Пожалуй, пора проверять вентери.
Самодельное корытообразное судно дяди Андрея оказалось исключительно ненадежным. Как говорил Бен Ганн из «Острова сокровищ» о своем таком же челноке, к его норову надо привыкнуть. Для начала я долго не мог забраться в это судно. Дядя Андрей как-то ухитрялся забираться в него с суши, но мне такой подвиг оказался не по силам. Пришлось разуваться, закатывать штаны выше колен и отвести плавучее корыто подальше от берега. Ноги мои глубоко погрузились в вязкий жидкий ил. Но и на глубоком месте дело у меня пошло не сразу. Я пытался закинуть в челнок то одну грязную ногу, то другую, заходил и с правого, и с левого борта. При моем малейшем усилии челнок отпрыгивал от меня, а то и норовил зачерпнуть воду. Я стоял по колено в жидкой грязи, а вертлявая посудина не хотела принимать меня в свое чрево. К тому же мне страшно мешало ведро для рыбы.
 Тут мне пришло в голову, что надо взять не ведро, а мешок. Если я соберу улов в ведро, а челнок перевернется, то мы останемся на бобах. Караси и лини улизнут в родную стихию и даже не скажут спасибо за вновь обретенную свободу. Но и с мешком мне еще долго не удавалось оседлать эту капризную лошадку. Наконец, я исхитрился опереться руками сразу на оба борта плавучего корыта, и чемпионским прыжком с разворотом в воздухе я оказался в челноке. Он проявил страшное недовольство и долго пытался снова выбросить меня в воду.
Кое-как я успокоил его и осторожно, на самом малом, погреб руками к дальнему вентерю. Светила почти полная луна, и я хорошо видел кривые прутики, к которым дядя Андрей привязал свою браконьерскую снасть. У вентеря мой мучительный поединок с корытом возобновился. Едва я попытался выдернуть палку из донной грязи, как челнок стал угрожающе крениться и вертеться. Но разум человека может преодолеть любые препятствия. Мало-помалу я приспособился к норову суденышка, и дело пошло.
В первом вентере оказалось десятка два довольно крупных рыб. Не рекорд, но для начала неплохо. Дядя Андрей поставил десяток вентерей, а я до рассвета сделаю рейса три. Пока я развязывал веревочку, стягивающую мотню вентеря, пока перекладывал рыбу в мешок, челнок отнесло. Течение здесь почти не заметно, но возился я долго. Пришлось снова подгребать руками, чтобы поставить вентерь на прежнее место. Дальше пошло легче, но с десятком вентерей я провозился больше часа. Впрочем, овчинка стоила выделки. В мешке набралось не меньше полпуда рыбы. Я завязал мешок, - на случай кораблекрушения, и взял курс на чуть заметный огонек костра. Примерно через час я повторю опасное плаванье, а к рассвету разбужу дядю Андрея, и он снимет вентери.
К этому времени мне даже стало нравиться управлять таким непослушным судном, и я потерял бдительность. Примерно в метре от берега я лихо перекинул ногу через борт и уперся в дно. Нога глубоко ушла в вязкий ил, челнок мой предательски отпрыгнул в сторону. Я потерял равновесие и плашмя шлепнулся в жидкую грязь.
Когда я поднялся на ноги и отплевался от грязи, мой челнок неторопливо направлялся к середине реки. Поймал я его уже по грудь в воде. Наверно, я поднял немалый шум, потому что дядя Андрей проснулся. Он подошел в воде, зевал во весь рот с завыванием и давал мне советы. Я выбрался на берег, оставил ему челнок и мешок с рыбой, а сам поплелся к почти потухшему костру.   
 Я извозился в грязи и промок насквозь с ног до головы, с меня противно текло. Пришлось раздеваться догола и выкручивать мокрую одежду. Сначала я выжал трусы и обтерся ими от грязи. Потом надел на голое тело сухой ватник, развел огонь посильнее  и принялся приводить одежду в порядок. Все пришлось полоскать в речке и выкручивать. Выжатую одежду я развесил вокруг костра на палочках и веточках, а трусы держал в руках над пламенем. Они быстро высохли, и я приоделся почти по-человечески. А когда надел сухие носки и ботинки, то почти забыл о кораблекрушении.
Дядя Андрей уже снова улегся на телогрейку и попыхивал самокруткой. Я же трудился, не покладая рук: разворачивал мокрую одежду к огню то одной стороной, то другой. По законам физики сушка идет быстрее при перепадах температуры. К несчастью, я уже почти извел приличные дрова, а коровьи лепешки – не самое калорийное топливо. Даже сухие, они давали много едкого, вонючего дыма, но пламя от них получалось не жаркое, какое-то сиротское. Воздух вокруг заметно похолодел к утру, и мне становилось не очень комфортно во влажных трусах.
Небо на востоке стало светлеть, потянул предутренний ветерок. Дядя Андрей щелчком забросил очередную самокрутку в воду и неторопливо поднялся.
- Вентеря проверю. Я ты согрей чайку, - проговорил он и пошел к берегу.
Я подбросил древесной мелочи в огонь, повесил ведро с еще теплой водой и с интересом стал наблюдать за дядей Андреем. Он не разувался, не закатывал штаны, не стал отводить челнок от берега. Челнок передом лежал на берегу, дядя Андрей, как был, в кирзовых сапогах, зашел в него, с кряхтением сел на дно. Длинными ручищами он уперся в сухой берег и поднатужился. Челнок  вместе с ним скользнул в воду, покачался и легко отправился в плавание. Да, навык – великое дело.
Дядя Андрей возился с вентерями, а я сушил штаны. Еще немного и их можно надеть. На коровьих лепешках они не до конца не высохнут, придется ходить в сырых, но дураков надо учить. Не падай в воду, и штаны останутся сухими.
Через полчаса дядя Андрей причалил к берегу. Он сделал это так, что передняя часть челнока вползла на берег, и мой многоопытный компаньон спокойно сошел на сухую землю. Его улов оказался не меньше моего. Уже по полпудика свежей рыбы на брата! И вентери все еще стоят, значит, будет еще рейс.
Вода в ведре уже закипела. Дядя Андрей высыпал в кипяток ложку заварки и снял ведро с костра. Мы долго и не спеша пили крепкий чай с хлебом и рафинадом вприкуску. Я подумал, что не возражал бы употребить еще с полведерка наваристой горячей ухи. Странное создание – человек. Наешься так, что вот-вот лопнет живот, кажется, что теперь наелся на всю жизнь. А через пару часов можно все начинать сначала. Каково же приходилось нашим волосатым предкам? Они всю свою жизнь тратили только на поиски еды.
Я поделился этой глубокой мыслью с дядей Андреем. Он отнесся к моим словам очень серьезно.
   - Они всегда голодали, - убежденно заявил он. – Тогда водились большие звери. Ну, мамонты, например. Они их всех съели. Осталась мелочь, зайцы, рыба, этим сыт не будешь. Потому и стали сеять хлеб. Хлеб – не мясо, но другой еды не было у них. Без хлеба померли бы все.
   Я удивился здравому суждению человека с двумя классами деревенской дореволюционной школы. А дядя Андрей с заметным сожалением отставил кружку и стал подниматься.
   - Ты тут собирайся. Я уж сам сниму вентери Пора домой, пока рыбнадзор спит.
Небо на востоке уже розовело, стали видны прутики возле вентерей. Последний улов тоже оказался неплохим, хотя и поменьше первых. На этот раз вентери стояли всего чуть больше часа.  Дядя Андрей по-братски разделил наш улов. Мы загрузились в лодку, я столкнул ее в воду, сел на весла, и мы тронулись в обратный путь. Дядя Андрей сидел на корме и молча смолил самокрутку. Из-за горизонта в лицо ему ударили первые лучи восходящего солнца. Эта ночь и эта картина морщинистого лица дяди Андрея, освещенного рассветным солнцем посреди протоки и множества островков, запомнились мне на всю жизнь.

В ВЕРХОВЬЯХ ОБИ

   Еще одна памятная рыбалка случилась у меня через десяток лет, на Алтае. Моему  сыну оставалась неделя до поступления в школу, и мы с ним решили порыбачить на островах в верховьях Оби. Великая сибирская река Обь берет начало километрах в десяти западнее Бийска, от слияния Бии и Катуни. Это место так и называют слиянием, от него начинается Обь, сразу широкая и полноводная. Знатоки уверяли, что там на островах – лучшая в мире рыбалка. Они рассказывали чудеса о вот таких лещах, судаках, нельмах и тайменях.
   Мы запаслись бензином, баснословно дешевым в те времена развитого социализма и начала застоя, скромными самодельными рыбацкими снастями и всем, что понадобится на два-три дня привольной жизни на необитаемом острове посреди широкой реки. Ровно в полдень, - на счастье, - мы спустили «Казанку» на воду, нагрузили ее своим имуществом, оттолкнулись от причала лодочной станции, я завел подвесной «Вихрь», и мы помчались вниз по течению навстречу увлекательным приключениям.
   Стоял обычный для Алтая яркий и теплый безоблачный день, на реке в этот рабочий день других лодок почти не встречалось, и мы наслаждались быстрым скольжением по воде, свежайшим воздухом и полной свободой. Слева промелькнул Бычий остров, - по легенде, на нем в начале века скапливались многотысячные стада монгольского скота, пригнанного на бийские мясохладобойни. Справа тянулся высокий песчаный обрыв с темно-зеленой полосой реликтового ленточного соснового бора. Вскоре показались домики лесоперевалки, тут от берега далеко в воду уходили связанные из бревен отбойники, внутри этих «карманов» необозримыми полями лежал на воде лес, сплавленный с верховьев Бии молевым способом.
Почти сразу за перевалкой находилось слияние, впереди разливалась необъятная ширь Оби. Я взял ближе к левому Катунскому берегу. Там хорошо видно, как текут рядом, не перемешиваясь, мутно-бирюзовые воды Катуни и темно-зеленые Бии. На границе их раздела бушевали буруны, кружились опасные водовороты. Мы с восторгом промчались лихими зигзагами по этой бурной границе. Легкая «Казанка» прыгала по острым гребням волн и бурунов, водовороты пытались затянуть нас в свои бездонные воронки, брызги пены освежали наши мужественные обветренные лица.
Примерно через километр водная стихия успокоилась, мы вернулись на фарватер к правому высокому берегу. Вот в пологой лощине показались останки бывшего немецкого селения под названием «Единство», - с ударением на «о». Мы миновали разрушенный и безлюдный бывший кордон и вышли на коренную Обь. Пора выбирать остров для становища. «Казанка» обогнула один остров, второй, третий. Ни один нам не подходил. На первом уже кто-то обосновался, там стояли две лодки, две палатки, и бронзовые люди играли на песке в мяч. Второй остров густо порос кустарником, там трудно подобраться к воде с удочкой, но зато полно комаров. Третий остров показался нам слишком маленьким.
Мы облюбовали четвертый остров. Он отделялся от  правого берега спокойной протокой метров в двести шириной, к протоке выходил его длинный песчаный берег, чистый от кустарника. Здесь можно наслаждаться ловлей рыбы без всяких помех. На левом берегу острова, обращенного к Оби, тянулись заросли кустарника. Они прикроют нас от нескромных взглядов лодочников с Оби и от недоверчивого рыбнадзора. С этой стороны острова шел фарватер, а левый берег Оби терялся вдали за островками.
Как опытные путешественники, мы вытащили «Казанку» далеко на берег, закопали глубоко в песок якорь и на всякий случай привязали лодку длинной веревкой к кустам. На обских просторах случается всякое, частенько налетает бешеный верховой ветер из казахстанских степей, а нам не хотелось остаться без лодки. На тот же случай я вырубил в ивняке длинные колья для палатки и вогнал их глубоко в песок. Дрова для костра нам не требовались, я всегда возил с собой старый добрый латунный примус. Стоял полный штиль, но на случай возможных ветров я выкопал в песке неподалеку от палатки укрытие для примуса. Мы сварили кашу, вскипятили чай и отлично пообедали на свежем воздухе.
После еды мы занялись рыболовными принадлежностями. Пологий песчаный правый берег острова и обе его оконечности прекрасно подходили для рыбалки. Пока я расставлял закидушки вдоль берега, сын обследовал весь остров и с победными криками приволок из кустов брошенную кем-то корчагу. Неведомый умелец не пожалел труда и сплел ее из алюминиевой проволоки. Мы положили в корчагу остатки каши и поставили ее у левого берега.
До заката оставалось еще много времени, и мы принялись ловить на удочку чебаков с нижней оконечности. Здесь изогнутый острый песчаный мыс уходил далеко от острова и образовывал нечто вроде мелкого залива. Чебаки в это время дня клевали лениво, сыну это занятие быстро надоело, и он продолжил исследование острова. На длинном мысу он нашел на песке блесну с обрывком лески метра четыре длиной. Он тут же принялся по-ковбойски забрасывать ее в воду, со свистом раскручивая над головой. Когда блесна плюхалась в воду, он медленно вытаскивал ее за леску на берег. Этот спортивный способ ловли ему понравился, и он без устали кидал и вытаскивал блесну. Я продолжал ловить чебаков. За десять-пятнадцать минут попадался один чебак, и я надеялся на хорошую уху.
И вдруг неподалеку раздался дикий вопль. Я чуть не свалился в воду. Первая мысль: сын с размаху зацепил тройчаткой на блесне сам себя. Если крючок вошел глубоко, вытаскивать его не просто. Я бросил удочку и помчался к сыну. А он скакал по песку и без перерыва вопил. Я подбежал и увидел, что он на свою примитивную снасть вытащил из воду полуметровую щучку. Что делал эта дура на мелководье, почему она польстилась на почерневшую от старости блесну, неизвестно.
Щука билась и металась на песке, как сумасшедшая. А сын крепко держал обеими руками обрывок лески и скакал возле щуки, будто старался дублировать ее прыжки. Его лицо выражало полную гамму сильнейших чувств. Он поймал настоящую щуку! Сам! На блесну, как настоящий рыбак! Щука может сорваться и уйти! Щука может цапнуть его своими острыми длинными зубами! Счастье, гордость, восторг, радость, испуг, страх, боязнь! Набор этих чувств заставлял его скакать и вопить во все горло.
Я никогда не взвешивал и не обмерял свою добычу, как делают рыбаки–любители из подвида серьезных, но такой щуки мне самому никогда не попадалось. Я иногда вытаскивал щурят-подростков, щучек-недомерков, но тут настоящая щука не меньше полуметра! Чувства и эмоции изливались из семилетнего сына как лава, пепел и камни из пробудившегося вулкана. Понятно, я не стал охлаждать его. Я оглушил щуку, снял ее с тройчатки и сунул в проволочный садок. Садок мы закрепили цепочкой на надежно вбитом в песок колу.      
Когда сын немного отошел от  эмоций, мы пошли проверять алюминиевую корчагу. Я не поверил своим глазам и рукам, когда с трудом вытащил ее на берег. Она оказалась битком набитой чебаками. За один раз, без всяких усилий мы поймали почти пуд чебаков! Мой улов удочкой выглядел жалким по сравнению с этим изобилием. Сына же такой улов просто ошеломил. Он в оцепенении смотрел на корчагу с чебаками и только растерянно хлопал глазами. Признаться, я тоже слегка ошалел.
При подготовке этой поездки я предусмотрел все мелочи. Кроме одной. Я не ожидал такого обильного улова и не подготовился к его сохранению. А ведь я знал людей, которые в отпуск выезжали на обские острова семьями. Ехали они туда с корзинами, бачками, банками, мешками и даже с бочками. Они жили на изобильном острове пару недель, а то и весь месяц и без устали собирали богатые дары природы. Они ловили рыбу и солили ее в бачках, а потом развешивали на проволоке и вялили на солнышке. Они собирали грибы корзинами, солили их в бочках и сушили мешками. Они собирали черную и красную смородину ведрами и прямо на острове варили варенье десятками трехлитровых банок и сушили избыток ягод на зиму.  Чтобы увезти домой заготовленное на всю зиму добро, им приходилось делать несколько рейсов на лодке. Я сам не раз видел с лодки такие семейные таборы на островах
И вот я сижу перед кучей свежей рыбы и не знаю, что с ней делать. У меня всего два ведра, пятилитровый котелок и два трехлитровых бидончика. Надо что-то изобретать. Я принес на берег оба ведра, в одно набрал воды, и мы принялись сортировать чебаков. Мелких мы бросали в ведро с водой, а покрупнее откладывали в пустое. Ведро с водой быстро наполнилось мелочью, и сын с удовольствием стал выпускать чебачков-дурачков в Обь. Он выпустил на волю полтора ведра рыбьих недорослей. А крупных чебаков набралось почти полное ведро. Их я решил засолить для провялки.
Ловить рыбу – удовольствие, а потрошить ее – дело кровавое. Я отослал сына ловить щук на его блесну, и он умчался на свою отмель. А я занялся крупными  чебаками. Десятка два я почистил на уху, десяток – на жареху. Остальным разрезал брюшко и, не очищая от внутренностей, круто посолил, уложил в ведро и придавил тарелкой, на которую поставил бидончик с водой для груза. Завтра их можно развешивать на провялку.
Поужинали мы отменно. Обильная густая уха, жареная рыба, горячий чай из листьев дикой смородины. К небу в неподвижном воздухе поднимается дымок костра. Негромко шумит мощный поток воды. Изредка плещется рыба в протоке. Мы наелись до отвала и завели беседу о звездах и космических путешествиях. Вскоре глаза у сына стали слипаться. Мы забрались в палатку и привольно развалились на упругом поролоне. От массы новых впечатлений, обильного ужина, чистого речного воздуха сын уснул, едва голова его прикоснулась к фуфайке, которая служила нам подушкой.
Среди ночи я вылез из палатки проверить закидушки. Знатоки уверяли, что лещ берет ночью. Я осторожно потащил первую леску. Увы, закидушка шла легко, не чувствовалось ни малейшего сопротивления, только обычное трение свинцового грузила о песчаное дно. Я продолжал тянуть. Из воды появился один поводок с пустым крючком, второй, третий. На четвертом поводке я почувствовал какую-то помеху, как будто крючок подцепил тряпку или старую галошу. Поводок вышел из воды на берег, и по песку потащился здоровенный лещ! Таких лещей я еще не ловил. Плоский, широкий, почти круглый, как сковорода, он волочился по песку без малейшего сопротивления, даже хвостом не шевелил.
Остальные крючки на этой закидушке оказались пустыми. Я дрожащими от азарта руками отцепил леща с крючка. Он пребывал в полной апатии, лишь несколько раз вяло шевельнул хвостом. То ли бедняга утомился еще в реке, когда несколько часов пытался отцепиться с коварного крючка, то ли у лещей такая манера непротивления злу. На вскидку лещ весил заметно больше полкило. Вот это да! Меня охватил щенячий восторг, эмоции требовали немедленной разрядки. Я с лещом в руках нырнул в палатку и растолкал сына.
   - Смотри, какой лещ! Ты посмотри!
Сын открыл глаза, сонно посмотрел на рыбу, повернулся на другой бок и продолжал спать. В глубоком разочаровании я вылез из палатки. Мне хотелось скакать, размахивать руками и кричать, как индейцу на военной тропе. Тут я вспомнил дикий танец сына на песке вокруг пойманной щуки, и заставил себя успокоиться. Леща я положил в ведро из-под ухи, его хвост свесился через край. Хватит эмоций, надо поставить эту закидушку и проверить остальные девять.   
Три закидушки оказались пустыми, на пяти оказалось по лещу, почти таких же, как первый. А на последней сидели сразу два леща! Почти ни один лещ не оказал ни малейшего сопротивления, лишь один вяло помахал хвостом, перевернулся на песке с боку на бок и затих. Я обновил наживку, забросил все закидушки, сложил лещей в ведро. В ведре они не помещались. Я втыкал их в промежутки между соседями, и ведро стало напоминать клумбу из рыбьих хвостов. Есть о чем подумать, проблема серьезнейшая.
Семь лещей заняли все ведро. Что же делать с ними? И еще на левом берегу лежит алюминиевая корчага, хорошо, что я не поставил ее на ночь. Соли у меня всего килограммовая пачка, но при  разумной экономии этого хватит. В книгах многие герои вялили рыбу на солнце вообще без соли. Но это, думаю, авторы хватили лишку, или их герои обожали рыбу с сильным душком. Мне такой экзотики не надо. Но в чем солить рыбу? Эх, тазик бы сюда банный! А еще лучше – пару бочек хотя бы по двадцать ведер. При таком улове две бочки вполне можно засолить и еще успеть отвезти сына в первый класс.
До рассвета я больше не спал. Разрезал лещей, экономно посыпал их солью и сложил в то же ведро, сверху придавил самым большим камнем, какой разыскал в темноте. Вот не было у мужика хлопот, поехал мужик на рыбалку без тары! С одной стороны все прекрасно. Если проверять закидушки три раза в сутки, то за три-четыре дня я обеспечу себя вялеными лещами на пару лет вперед, не считая чебаков. А если вытаскивать алюминиевую корчагу с чебаками тоже раза три в сутки, - это же страшно подумать. Такое счастье идет в руки, успевай солить и развешивать! Вот тут-то и закавыка. Хоть плачь, хоть стреляйся из рогатки. Бывают же такие растяпы, - не взять на рыбалку приличную емкость!
 И тут меня осенило. Нет нормальной тары для засолки? Да ведь в носовом отсеке лодки лежат два пустых полихлорвиниловых мешка! Мешки старые, запах хлора из них давно выветрился. Набить их рыбой с солью, а вместо гнета закопать поглубже в песок! В два мешка я свободно набью чуть не центнер рыбы. Все! Мучительный вопрос решен. Надо прямо сейчас поставить корчагу и почаще проверять закидушки. 
Я тут же поставил корчагу на левом берегу. В темноте разыскал в носовом отсеке пластиковые мешки, хорошенько прополоскал их в Оби. Веслом от «Казанки» выкопал глубокую яму в песке. Пересыпал соленую рыбу из обоих ведер в мешок, покрепче завязал его, уложил в яму и засыпал сырым песком. Проверил закуидушки, - еще шесть хороший лещей. Засолил их пока в ведре. Ну, теперь ловись, рыбка, большая и маленькая!
Я вытащил корчагу. Стояла она всего с час, но в ней оказалось больше полведра хороших чебаков – ровняк, без мелочи. Я снова поставил корчагу, а чебаков засолил в ведре. Уже начинало светать, и я проверил закидушки. Пять неплохих лещей. Посолил их в ведре. Все, на сегодня хватит. Я сел на скамью в лодке, покурил, полюбовался бледнеющим небом, гаснущими звездами. Свежий воздух и легкий шум потока успокоили меня и наполнили душу умиротворением. Я представил необозримые просторы нашей страны на огромном пространстве Евразии.
Здесь, почти в центре Азии, с незапамятных времен жили многочисленные и могучие народы монголоидной расы. Потом сюда пришли скифы со своей специфической, неповторимой культурой и неистребимой тягой к алкогольным напиткам. Они владели этой землей почти тысячу лет, натворили много дел, хороших и плохих, а потом растворились в местном населении почти без следа, как это происходило со всеми человеческими цивилизациями, кроме русской. Через полторы тысячи лет после скифов в эти места хлынули неудержимом потоком безжалостные полчища Чингиз-хана. Но прошло время, и от всемирной империи чингизидов, в которой «никогда не заходило солнце», тоже не осталось ничего. Прошло еще полторы тысячи лет и вот, - на острове посреди великой Сибирской реки сижу я и смотрю на звезды.
За три тысячи километров отсюда на запад, там, где сияет Арктур, течет Волга, великая русская река, река моего детства и юности. Еще дальше к западу, за три тысячи километров от Волги шумят волны Атлантического океана. А между ними до самого Средиземного моря лежит земля далеких предков моего русского народа: этрусков, троянцев, пеласгов, критян и ликийцев. Три-четыре тысячи лет назад на тех богатых и благодатных землях звучал древний русский язык, прародитель почти всех современных европейских языков, лучше всего сохранившийся в ведическом санскрите и в современном русском языке.
А в направлении созвездия Персея, в шести тысячах километров отсюда на восток бьются о берег волны Великого или Тихого океана. Еще дальше к востоку в безбрежной синеве его тропических вод лежат острова, о которых я мечтал в детстве и отрочестве.
Далековато унес меня от материнского дома порыв комсомольского энтузиазма и зов молодой глупой романтики. Романтика здесь имеет место, природа тут очень красива, не надо никакой Швейцарии, но эти места так и не стали мне родными. Энтузиазм с годами развеялся, а люди везде одинаковы, с теми же повседневными мелкими заботами, с тревогой о завтрашнем дне. Кстати, о завтрашнем дне. Пора баиньки, а через пару часов – снова за рыбу. Я забрался в палатку и крепко уснул.
Проснулся я поздно. Сын на своей отмели уже успел поразвлекаться с блесной, но удача больше не осенила его своим сияющим крылом, и он начал тормошить меня. Мы позавтракали и пошли проверять снасть.
Корчага опять оказалась битком набита чебаками. Я вывалил рыбу на песок, снова поставил корчагу и принялся сортировать рыбу. Сын занялся благородным делом дарования свободы мелкой рыбешке. Я засолил в ведре крупных чебаков и отправился проверять закидушки. Один лещ, второй, третий, четвертый. На пятой закидушке сидели сразу два леща. Подошел сын, и я доверил ему проверить дальнюю закидушку.   
Вскоре на дальнем конце острова раздался его крик, и он примчался ко мне с широко раскрытыми глазами.
   - Папа, там – акула…
На последнем поводке дальней закидушки сидела странная серо-черная рыба, сантиметров тридцать длиной, с острым длинным носом и акульим хвостом. Стерлядь! Сын недаром притих. Всем своим видом стерлядка очень напоминала мини-акулу. Вместо чешуи ее тело покрывали твердые и острые наросты, похожие на призмы. Круглый рот размещался далеко от кончика острого носа, почти у брюшка. Спинной плавник и особенно ассиметричный хвост – в точности акульи.
Мы забросили закидушки, я засолил свежий улов, выкопал из песка мешок, высыпал в него всю нашу посоленную добычу и снова закопал его в сырой песок. В мешке уже находилось почти четыре ведра рыбы, пожалуй, больше ничего не войдет, пора набивать второй мешок.
Сын ушел с удочкой ловить чебаков с берега, а я занялся стерляжьей ухой. Для навара я сделал уху тройной: лещи, чебаки и стерлядка. Пока «царская» уха варилась, я подумал и решил не провяливать рыбу здесь, на острове, - она не успеет высохнуть. Соли у меня осталось меньше половины пачки. При таком улове нам через сутки надо отправляться домой, иначе вся богатая добыча пропадет. Оставаться тут без тары и без соли – одно расстройство, а это вредно для здоровья. Пусть рыба хорошенько просолится в мешках, а потом я развешу ее на зависть соседям на балконе.
Царскую уху положено немного выдержать. Мы отставили ее до вечера, а пообедали жареными чебаками, бутербродами с колбасой и душистым чаем. Вторую половину дня мы не сидели без дела. Корчага, закидушки, засолка. Ужинали мы в сумерках. Полведра стерляжьей ухи исчезло незаметно. Осовелый от роскошной еды сын залез в палатку и уснул. А я продолжал снимать улов с нашей нехитрой снасти. Во втором мешке уже почти не оставалось свободного места. Завтра мы набьем рыбой оба ведра, и пора возвращаться. Как ни жаль, а послезавтра утром надо сворачивать лагерь в этом прекрасном месте. Увы, все хорошее рано или поздно кончается.
Я вспомнил давнюю поездку в эти места с приятелем-браконьером и решил поставить нечто вроде продольника. Я нарастил одну закидушку, намял из белого хлеба нечто вроде колобов и забросил ее как можно дальше с нижнего мыса острова. После очередной проверки закидушек и корчаги я уселся на лодочную скамью покурить в покое на свежем воздухе. Уже стемнело, и над головой сияло бесчисленными огоньками звездное небо. Воздух на Алтае удивительно прозрачный, а мы к тому же находились почти на полкилометра выше уровня моря. Такого яркого звездного неба я не видел даже на Кавказе.
Хотя зрение у меня уже ослабело, но здесь я хорошо различал овальное мутноватое пятно туманности Андромеды над хвостом Пегаса. Возможно, сейчас нашу Галактику пронизывают взгляды наших инопланетных братьев по разуму. С древнейших времен люди считают, что во Вселенной находится бесчисленное множество планет, населенных разумными существами. Но есть и альтернативное мнение, что разумная жизнь во Вселенной – явление случайное и чуждое. Я придерживаюсь этого пессимистического взгляда.
  Мы одиноки во Вселенной в любом случае. Даже если и существуют другие обитаемые миры, - это ничего не меняет. Слишком велики расстояния между звездами. Чтобы их преодолеть, требуются невообразимые, нереальные затраты энергии, чудовищные, бесконечные запасы энергоносителей на межзвездных кораблях. Я по своей профессии знаю, каких затрат энергии требует выведение даже на околоземную орбиту каждого лишнего килограмма груза. Что уж там говорить о полетах к другим звездам! Никакие достижения современной техники не в состоянии обеспечить путешествие даже к ближайшей звезде, Проксиме Центавра, в пределах существования целой цивилизации. Каждое человечество на своей планете безнадежно отрезано от всех остальных, даже от ближайших соседей, если они есть.
Надежды фантастов на новые источники энергии и на новые способы преодоления пространства пока беспочвенны. Если бы хоть одна цивилизация в нашей Галактике овладела принципиально новым видом энергии, которая позволила бы тому человечеству вмешаться в космические процессы или преодолевать межзвездные простанства, она бы превратилась в сверхцивилизацию. Тогда результаты ее сверхчеловеческой деятельности мы бы наблюдали собственными глазами в небе. Не знаю, в чем выражалась бы эта деятельность: изменение очертаний созвездий, отклонение движения звезд от расчетных траекторий, появление новых, неведомых ранее галактических объектов, или мало ли что придет в сверхчеловеческую голову.
Пока же за всю историю земного человечества никто не видел следов такой разумной галактической деятельности. Все, что мы видим в Космосе, вполне надежно объясняется известными законами физики и химии. Если и встречается иногда что-то неведомое ранее, то не надо спешить кликушествовать о пришельцах, о Божественном вмешательстве или о мировом сверхразуме, а хорошенько подумать и как следует вспомнить точные науки. Значит, в нашей Галактике сверхцивилизаций нет. И каждое разумное общество на своей планете практически одиноко, оно не может протянуть другому человечеству руку дружбы. А это и есть наше безнадежное одиночество в Космосе, даже если возле других звезд и существует разумная жизнь. 
На третий день мы проснулись поздно. Сын тер глаза и зевал, я тоже чувствовал некую разбитость в теле. Возможно, сказывались сильные рыбацкие потрясения. Мы заварили чай покрепче и позавтракали жареной рыбой и бутербродами. Как ни привыкли мы к рыбному изобилию на этом острове, но утренний улов потряс нас. Чебаки набились в корзину до отказа, буквально, как сельди в бочку. Пришлось сортировать их очень пристрастно, и сын выпустил на свободу больше половины добычи. На каждой закидушке сидели по два, а то и по три леща, а на продольник попалось пять крупных рыб, из них два язя с крутыми горбатыми спинами.
Мы посовещались, почесали в затылках и решили корчагу больше не ставить. Я засолил в ведрах рыбу, забросил закидушки и принялся ревизовать наши припасы. Да пришла пора сматывать удочки. Хлеб мы съели почти весь, сахар кончился. Соли осталось на донышке пачки. Я нашел три  пачки сухой гречневой каши в брикетах, две банки кильки в томатном соусе. Наживка для закидушек еще есть, но черви начали пованивать. Делать нечего, к вечеру надо покидать наш удивительный остров.
Я вышел на берег к «Казанке» и обратил внимание, что погода меняется. Поднимался северо-восточный ветер из казахских степей, он гнал из «гнилого угла» пока еще легкие облака. Но на горизонте уже теснились серые тучи, это предвещало непогоду. Я посмотрел на юг, там далеко за низким левым берегом Оби виднелись синие цепи гор. А это уже верный признак непогоды. В хорошую погоду горы не видны, их скрывает обычная дымка. А вот когда ясные дни заканчиваются, и на смену им идет дождь, тогда горы вдруг вырисовываются за 60 километров на юге неровной синей грядой.
Умные люди давно заметили, что фраера губит жадность. При таких явно неблагоприятных приметах надо быстрее сниматься и мчаться к Бийску против течения на полном газу, пока на полил дождь, и, что страшнее, пока низовой ветер не превратился в ураганный и не поднял крутую, опасную волну. Против мощного течения нам добираться до лодочной станции не меньше трех часов, в крайнем случае, немного промокнем под дождем. А вот если низовой ветер разведет волну, - тогда совсем другое дело, лучше сидеть на острове и не рисковать.
Я понимал, что надо сворачивать лагерь. Но сын самозабвенно забрасывал свою блесну по-ковбойски на излюбленной отмели. И у меня сработало великое русское «авось». Авось-небось, ничего страшного не случится за несколько часов. А сыну через неделю надевать школьную лямку, и – прости - прощай вольная жизнь. Впереди 10 лет школы, пусть напоследок подышит свежим воздухом. Выйдем ближе к вечеру, еще  успеем засветло.   
Я снял с закидушек еще восемь лещей, насадил на крючки аппетитными гроздьями всех оставшихся червей и снова забросил закидушки. Рыбу без соли засунул в один из закопанных в песок мешков, там соли хватит на всех. Через пару часов сниму закидушки, и – в путь дорогу.
В обед мы до отвала наелись ухи и жареных чебаков. Три брикета каши, три банки кильки в томате и последнюю луковицу я сложил в рюкзак, - это наш НЗ на непредвиденный случай. Можно укладываться.
А низовой ветер все усиливался. По реке пошли белые барашки на мелких пока волнах. Тучи с северо-востока закрыли уже чуть не половину неба. Мы стащили «Казанку» на воду и стали укладываться. Ветер крепчал на глазах. Еще когда я варил уху, ветер стал уже, как говорят моряки, свежим, и я порадовался, что не поленился и устроил надежное ветровое укрытие для примуса, иначе порывы ветра задули бы пламя. Сейчас сильные порывы ветра прижимали лодку бортом к берегу. С верхушек волн срывались брызги и орошали нас не хуже дождя. Пока я устанавливал понадежнее канистры с бензином, то вымок с ног до головы.
Это заставило меня призадуматься. Сильный низовой ветер сам по себе не опасен, он дует в спину и прибавит нам скорости. Но он давит на поверхность воды против течения и поднимает высокую волну. Его можно сравнить с человеком, который гладит кошку или собаку против шерсти. Уже сейчас идти по широкой реке по такой крутой волне не очень приятно. Вымокнешь сам, и придется все время вычерпывать воду из лодки.
Я с неудовольствием понял, что упустил время. Если бы снялись часа три назад, без обеда, без последнего улова, - то сейчас уже подходили бы к Бийску. Самый опасный участок пути – по широкой Оби, до слияния. Бия намного уже, и на ней не бывает таких высоких волн. А на Оби в сильный низовой ветер почти ежегодно гибнет кто-то из рыболовов или охотников. Лодка переворачивается на крутой высокой волне, и люди в тяжелой одежде тонут. Будь я один, я бы отправился в путь, но рисковать сынишкой не мог. Теперь нам не остается ничего иного, как переживать бурю на нашем острове. Будем «пурговать», как говорят сибиряки. Засядем в палатке, будем экономно питаться килькой в томате без хлеба и грызть кашу в брикетах.
Ко мне подошел озабоченный сын. Он почувствовал опасную перемену погоды и спросил:
   - Мы поедем домой?
   - Нет, - ответил я. – В такую погоду выходить на лодке на открытую воду нельзя. Давай-ка укрепим получше палатку, залезем в нее и будем пурговать.
Мы снова разгрузили лодку и полностью вытащили ее на песок подальше от воды.  «Вихрь» я отнес к палатке, завернул его в кусок брезента и  придавил им две самых опасных наветренных растяжки. Я имел представление о бешенстве ураганов, которые налетают сюда из бескрайних степей Казахстана. Лучше всего лодку бы перевернуть, тогда ветер не унесет ее, а волны не смоют. Но для этого надо выкопать в песке яму под ветровое стекло, чтобы не сломать его, и тогда после урагана мы крепко повозимся, чтобы откопать лодку, запрессованную ураганом в мокрый песок. Поэтому я покрепче запутал якорную цепь в кустах ивняка и для страховки длинной веревкой привязал к кустам корму. После этого мы снова сложили в лодку весь груз, чтобы утяжелить ее. Сверху я прикрыл лодку брезентовым пологом и понадежнее закрепил его бечевками и обрывками веревочек.
А ветер все усиливался и стал почти ураганным. На Оби поднялись крутые волны с белыми гребнями, в протоке тоже бесновались волны, но тут все же мне показалось спокойнее. Я проверил все растяжки у палатки. Хорошо, что я поставил палатку вдоль острова, по ветру. Хорошо, что нарубил такие длинные колья и целиком забил их в песок. Можно надеяться, что ветер не вырвет их. К счастью, палатка стояла почти на середине острова, и я полагал, что ее не зальют волны. На всякий случай я нарубил еще несколько кольев, однако все толстые лозины я уже срубил раньше. 
Тучи уже закрыли почти все небо, вокруг заметно потемнело, хотя еще не настал вечер. С обеих сторон острова шли крупные волны с белыми гребнями пены, ветер дул с такой силой, что волны будто стояли на месте. Мы вытащили закидушки. Увы, на этот раз нам попался всего один лещ-подросток, явно глуповатый. Стоило из-за него задерживаться здесь! Теперь понятно, почему нам так повезло с уловом в первые два дня. Рыба заранее чувствовала серьезное изменение погоды и хватала все, что шевелится. А сейчас она ушла в глубину и затаилась там. 
Кажется, сделано все возможное, чтобы пересидеть непогоду. Остается надеяться на удачу, на Бога, на везение. Сын без уговоров нырнул в палатку. Я захватил свой верный примус, влез за сыном и крепко затянул стяжки полотнища входа.   
Мы лежали и слушали вой ветра и плеск волн. Одно счастье уже выпало нам. Я совершенно случайно поставил палатку «головой» к ветру за большим кустом ивняка. Сейчас этот куст брал на себя основную ярость ветра. Если бы палатка оказалась на открытом месте, да еще боком или входом к ветру, ураган вполне мог сорвать ее.  Но и сейчас полотнища палатки то вздувались пузырем, то опадали. Я надеялся, что смогу развести примус и вскипятить чай, но понял, что это невозможно. Полотнища, как огромный дамский веер, поднимали в палатке ветер, который мог натворить бед.
Мы с сыном предались любимому занятию, - стали распевать героические военные песни. Уже на четвертой песне сын стал зевать, тереть глаза и уснул. В палатке стояла темень, будто ночью. Я попытался зажечь свечу, но ветер от полотнищ задувал даже огонек спички. Я долго лежал без сна и перебирал возможные аварийные ситуации. Самое страшное – если ветер сорвет палатку. Среди ночи мне показалось, будто одна растяжка ослабла. Я осторожно расстегнул полотнища входа и выполз на волю. Там творилось что-то невообразимое. Ветер достиг такой силы, что воздух казался плотным, он не давал мне подняться на ноги. Я на четвереньках пополз вокруг палатки. Все растяжки и колья оказались в полном порядке, - спасибо кусту! Сильный ветер не давал тучам собраться, и в просветах сияли звезды. Я забрался в палатку и уснул.
Весь следующий день мы просидели в палатке. Килька в томате и брикеты пшенной каши – не самая изысканная еда, но от голода мы не страдали. Хуже оказалось с питьевой водой. У меня перед ураганом хватило ума занести в палатку чайник с остатками кипяченой воды, но он пустел быстрее, чем хотелось. Впрочем, рядом с полноводной Обью мы бы не умерли от жажды.
Днем мы несколько раз выползали из палатки. По обеим сторонам острова бешеный ветер гнал крутые пенные волны высотой не меньше метра. Сын веселился на свой лад: он открывал рот навстречу ветру, и тот раздувал ему щеки, как паруса. Однако ураган уже разогнал тучи, на небе сияло солнце и неслись с невероятной скоростью маленькие клочья облаков.
Непогода продолжалась весь день и всю следующую ночь. Утром второго дня нашего палаточного заточения ветер начал стихать, и к полудню заметно ослабел. Однако по реке еще катились огромные волны с острыми пенными гребнями. О плавании нечего и думать. Я вытащил примус, под прикрытием куста выкопал в песке ямку для защиты от ветра. Мне удалось в несколько приемов вскипятить чайник и зажарить соленых лещей из ведра.
К вечеру волны успокоились. Мы стащили «Казанку» на воду, быстро набросали в нее все барахло, выкопали из песка мешки с соленой рыбой. В последнюю очередь мы сняли нашу испытанную, надежную палатку. Я завел «Вихрь», мы помахали на прощанье приютившему нас островку с богатой рыбалкой и под косыми лучами вечернего солнца пошли в долгий путь против течения.
В Бийске я узнал, что в эту бурю утонули два рыбака-любителя из нашей фирмы. Они рыбачили на Катуни, и когда поднялся ветер, пошли на лодке в Бийск вокруг длинной стрелки на слиянии. Их перевернутую «Казанку» нашли через несколько дней на одном их островков около слияния. Любители-аквалангисты неподалеку от островка обнаружили труп одного утонувшего. Второй рыбак исчез бесследно.
Жена второго утонувшего работала в моем отделе. Почти год она ничего не знала о своем муже. По нашим законам она и двое ее детей не получали за него пенсию, ибо он считался не погибшим, а пропавшим без вести. Труп его нашли только на следующую осень, когда Обь в своем верховье немного обмелела. Распухшее тело запуталось в кустах ивняка на островке неподалеку от слияния. Только после опознания трупа его вдове и сиротам назначили пенсию.


ЗА ХАРИУСАМИ

   То лето выдалось у меня напряженным на работе, и я не успел сходить в отпуск. В начале сентября как-то в разговоре я пожаловался своему коллеге, Николаю Анискину, что не знаю, как быть. Сезон отпусков прошел, я устал как собака, а брать отпуск осенью вроде бы неприлично. Коллега посочувствовал, но от советов уклонился. Однако на следующий день он сам зашел ко мне на огонек и предложил съездить с ним в верховья Бии за хариусами. Я немного подумал и согласился, отдыхать все равно надо, а то и ноги недолго протянуть, к тому же я давно мечтал о хариусах.
   Хариуса, речную рыьу из лососевых с белым мясом, ловят в сибирских быстрых реках у бурных перекатов. Он по виду похож на помесь селедки с лещом, величиной с крупную селедку, но шириной почти с леща. У него очень нежное и вкусное белое мясо, но его надо съедать немедленно, хариус долго не хранится. Ловят его удочкой на муху внахлест, без грузила, но чаще используют самодур или кораблик. Это небольшие санки из пенопласта, вроде катамарана. Для осадки и устойчивости к полозьям-поплавкам снизу прибивают полоски свинца. К одному поплавку привязывают прочную длинную леску под углом в 45 градусов к продольной оси кораблика. На саму длинную леску привязывают поводки с крючками. Крючок снабжают искусственной мушкой – и снасть готова.
Кораблик пускают в воду у берега, течение подхватывает кораблик и за счет его положения наискось к течению относит перпендикулярно к берегу на длину лески, хоть к другому берегу. На сибирских реках по такому же принципу устроены паромы: могучее течение само несет паром по канату от берега к берегу за счет изменения положения длинного и широкого рулевого весла. Когда кораблик отойдет от берега,  поводки на леске натягиваются течением, мушки скользят по поверхности быстрого потока, как настоящие насекомые. Ни один хариус не может устоять против соблазна. Он в прыжке набрасывается на наживку и надежно садится на крючок. Остается подтянуть кораблик к берегу и снять хариуса с крючка.
В наши бюрократические времена самодур считается браконьерской снастью. Но кто ловил хариуса таким способом, тот согласится, что это – самый увлекательный способ ловли рыбы, очень спортивный и азартный. Он очень похож на ловлю форели, описанную многими западными классиками. Основная хитрость при изготовлении кораблика – изготовление мушки. Для этого берут пучок волос и привязывают его яркой красной ниткой к крючку наподобие акварельной кисточки. Получается мушка, очень похожая на настоящую. Но если по простоту душевной вы срежете локон с головы, - на такую мушку хариус не попадется. Настоящий рыболов знает, что хариус берет только на мушку изготовленную из ваших волос, срезанных совсем в другом, определенном месте и нигде больше. У меня давно хранилась пара корабликов, готовых к употреблению. Естественно, мушки я изготовил с полным соблюдением народного рецепта. 
Анискин объяснил, что я ему нужен как автовладелец. Он сам поедет к месту ловли на своей «Казанке», поедет налегке, без всяких обличающих улик, если нарвется на рыбнадзор. Я поеду к месту встречи на машине и повезу всю снасть и сопутствующие подозрительные для рыбнадзора предметы. Гаишники не интересуются рыболовами-браконьерами, и никаких осложнений у нас не будет. На месте мы разделимся, он будет ловить хариусов с «Казанки» у самого переката, а в моем распоряжении останется весь берег. После рыбалки я на машине отвезу всю снасть и добычу в Бийск, Анискин же вернется по реке на легкой «Казанке», как невинный любитель отдыха на свежем воздухе.
   - Я всегда ходил на хариуса на «Казанке», - объяснял он. – Заякорюсь у переката, и тягаю одну за другой. На перекатах хариус звереет от воздуха, хватает не глядя. А сейчас туго стало. Ты на машине повезешь снасть и добычу, а я на пустой «Казанке» пройду без вопросов.
Он рассказал мне, что инспектора рыбнадзора сейчас оборзели до невозможности. Они в любом лодочнике видят своего классового врага. Прошлой весной он даже подвергся обстрелу ретивых инспекторов, когда возил семью на отдых на острова.
   - Мы ехали себе домой уже под вечер. Мотор ревет, я ничего не слышу. У перевалки нас обгоняет лодка с двумя «Вихрями», там три инспектора. Машут мне, мол, остановись. Один винтовкой размахивает, «тозовкой».  Естественно, я еду себе дальше. И вдруг этот гад стреляет. В лодке дырка, вода бьет струйкой. Жена и дети в крик,. Понятно, я сбросил газ. Эти подлетают к нам и давай орать, что я – браконьер, что они давно за мной гоняются. Сворачивай, орут, к берегу, мы обыщем лодку.
Мы закурили, отхлебнули чайку, и Анискин продолжал.
   - Я требую у них ордер, они машут винтовкой и ружьями. Семья почти в обмороке. Обыск мне не в жилу, у меня два десятка закидушек в носовом отсеке, а для них этого хватит. Я требую у них ордер и удостоверения. Наконец, один сунул мне под нос красную книжечку. Я схватил ее и отдал жене, сказал, что отдам только прокурору. Ну, они малость остыли. Мы еще поорали друг на друга, они отстали. Удостоверение я так и не отдал.
   - А что прокурор? – поинтересовался я.
   - А ничего. Они же все повязаны. Мне шили браконьерство и оскорбление при исполнении, я требовал для них статью за разбой, вооруженное нападение. Показывал следователю дырку в лодке от пули, он говорит, я сам ее пробил гвоздем. Пришить правоохранителю статью в нашей стране – пустой номер. Ну, нас развели за недоказанностью с обеих сторон. Нет, с органами лучше не связываться.
   - Может, они просто вымогали взятку?
   - Ежу понятно, они там все взяточники. А за что я им должен давать на лапу? Они же так любого могут прижать. Закон – законом, а прокурор всегда на их стороне. Хорошо, жена подняла баб в нашей форме, они засыпали все инстанции письмами от общественности. А то бы не выпутался. 
Он собственноручно нарисовал мне детальный план места рыбалки.
   - Как проедешь Бехтемир, там вправо спуск к Бие. На берегу из воды торчат сваи от бывшего парома. Не ошибешься.
Мы оформили отпуска и в ближайшую субботу пораньше утром отправились к назначенному месту встречи у Бехтемира, каждый своим путем. Николай поплыл вверх по Бие на «Казанке», а я повел машину по Солтонскому тракту на восток, в направлении Турочака. Правоохранительных органов я не боялся, машина моя только что прошла техосмотр, она в полном порядке, а больше гаишников ничего не интересует. Я ехал и радовался, что оказался в компании с таким опытным рыболовом. С ним мне обеспечен отличный улов. Правоохранительных органов я не боялся, машина моя в полной исправности, а больше гаишников ничего не интересует. И отпуск получится полноценным, свежим  воздухом надышусь досыта.
В отличие от большинства рыбаков, Николай никогда на хвастал своей добычей, скромно помалкивал. Однако народ знает все, от народа ничего не утаишь. Народ же говорил об Анискине, как об очень добычливом рыбаке, он не брезговал и мелким браконьерством. Отпуск он брал только в сентябре. По его словам, в это время рыба жирует, запасается жирком на зиму, и хватает все, что шевелится. Ни аврал на работе, ни мировой катаклизм не могли заставить Анискина отказаться от отпуска и осенней рыбалки.
Я долго не мог определить, к какой категории любителей отнести Анискина. К подвиду злостных браконьеров он не подходил по мягкости характера и высокой нравственности. Законы он соблюдал свято – почти все. От любителей несерьезных он отличался серьезным подходом к рыбалке и баснословными, по народным легендам, уловами. Но и к любителям серьезным я не мог его отнести. Он действовал всегда в одиночку, от бригадного лова решительно отмежевывался, ни с кем не кучковался, не обсуждал в компаниях качество снасти, остроту крючка, чувствительность кончика удилища и материал блесны. Всю свою снасть он изготавливал своими руками.
После многолетних размышлений я понял, что Анискин – это природолюб-гибрид. При всяком внутривидовом скрещивании может получиться как жуткий ублюдок, так и великолепный гибрид. Мой приятель оказался как раз таким удачным гибридом. Среди его предков наверняка затесался злостный браконьер, который наградил потомка тягой к одиночному промыслу, глубоким презрением к  природоохранителям, молчаливостью и рыбацкой удачей. Какой-то предок из любителей серьезных обеспечил Николая серьезным отношением к рыбалке и редким упорством. А предки из любителей несерьезных дали ему легкое пренебрежение к результату рыбалки и нелюбовь как к злостным браконьерам так и к любителям серьезным. Сочетание же таких разнообразных генов и хромосом стало причиной его большой удачливости. К этим качествам добавлялось неиссякаемое чувство юмора, правда, довольно странного, с сильным английским оттенком. 
Я без особых помех проехал по раздолбанной дороге 60 километров вверх вдоль Бии. Когда едешь по таким разбитым «трассам» в российской глубинке, то испытываешь горячее желание проклясть это наше общенародное бедствие. Но опытный автоводитель прекрасно знает, что даже такое подобие дороги – великое счастье. Самая разбитая асфальтовая дорога несравненно лучше и надежнее самой прекрасной грунтовки. Особенно это понимаешь на Алтае. Ехать здесь по хорошему асфальту – одно удовольствие, держись крепче за баранку и наслаждайся неповторимым пейзажем.
В сухую погода грунтовка доставляет еще большее удовольствие, и я предпочитал сворачивать с разбитого асфальта на параллельную грунтовку.  Машина мчится с головокружительной скоростью в 60 километров по гладкой, благодатной для резины абсолютно ровной дороге, и ты продолжаешь наслаждаться окружающей природой. Однако даже на Алтае иногда случаются дожди, и вот тогда преимущества самого разбитого асфальта перед самой прекрасной грунтовкой становятся неоспоримыми. Стоит в сырую погоду съехать с асфальта, и пейзаж перестает тебя интересовать. Машина тут же садится в размякший от дождя чернозем по самое брюхо, и поездка на этом прекращается.
Сейчас я нашел спуск к реке у Бехтемира. Это бывшее селение, ныне покинутое жителями, еще одна жертва хрущевского укрупнения. Там я увидел приметы, указанные Анискиным: почерневшие и полусгнившие сваи от старинного паромного причала. Неподалеку нашлось отличное место для стоянки, скрытое от глаз сухопутного и речного наблюдателя густыми кустами и высокими деревьями. Я поставил палатку, спрятал нашу браконьерскую снасть в укромном месте в кустах, оборудовал кострище и принялся заготавливать дрова для костра на несколько дней. Дрова вокруг имелись в изобилии и отличного качества. В те годы лесорубы пускали свою продукцию вниз по Бие молевым сплавом, и берега реки усеивали отличные бревна хвойных пород и до звонкости просушенный на воздухе плавник. 
День начинал клониться к вечеру, а Анискина все не было. Я не особенно волновался, течение на Бие сильное, на перекатах мощный «Вихрь» еле справлялся с сопротивлением воды. Я не раз ходил через перекаты и прекрасно запомнил удивительную картину. На перекате включаешь полный газ, двигатель ревет, нос «Казанки» режет стремительные волны и отбрасывает их в стороны, за кормой уносится назад белый бурун. Полное впечатление стремительного движения. Но через прозрачную воду виднеется дно, и ты не веришь собственным глазам: камешки на дне под твоей лодкой не меняют своего положения, лодка стоит на месте! Требуется немалый навык, чтобы пройти такие перекаты, и течение не отбросило тебя назад.
Я подкрепился всухомятку, - без компаньона не хотелось разводить костер и возиться с варевом, - взял свою испытанную трехколенную бамбуковую удочку и пошел ловить на червя чебаков и пескарей для вечерней ухи. Неподалеку от стоянки образовался небольшой заливчик со спокойным течением, и я за час поймал полтора десятка небольших чебаков и пару сорожек. В Сибири сорожкой называют крупную красноперку. Возможно, в ихтиологии сорожка и красноперка – совсем разные рыбы, но они сильно похожи, и я считал сорожку сибирской красноперкой.
Мне захотелось наловить еще и пескарей – для навара. Ловить пескарей очень интересно, мне ловля их тоже напоминала ловлю форели в описаниях западных классиков, только пескарей приходится ловить совершенно вслепую. Ты закидываешь донную удочку с тяжелым грузилом. Быстрое течение тащит грузило по дно, оно довольно быстро цепляется за каменистое дно, и леска натягивается как струна. Тебе остается спокойно сидеть на берегу и ждать. Скорее рано, чем поздно, леска резко дергается, натяжение ее ослабевает. Ты уверенно вытаскиваешь пескарика, и повторяешь все с начала. 
Я почистил чебаков и пескарей, развел костер, повесил ведро с водой для чая, и тут сквозь рев и шум Бии на камнях и на перекате послышался треск лодочного мотора. Из-за каменистого мыса показался облупленный нос «Казанки» с белой пеной встречных волн, и вскоре усталый, но довольный Анискин уселся у костра. Любой из моих знакомых после такого непростого плавания тут же принялся бы рассказывать о пережитых опасностях и своей героической борьбе с ними, но Николай не таков. Он только спросил меня:
   - Все нормально?
В этих словах он сконцентрировал множество вопросов: как я доехал, не проверяли ли машину на дороге, легко ли я нашел это место, не докучали ли мне любознательные граждане из органов, нет ли в окрестностях чего подозрительного. Я ответил, что все в норме, мы попили готового чаю с бутербродами и занялись подготовкой к лову хариусов.
Светлого времени оставалось еще достаточно. Мы приготовили свои кораблики, Николай осмотрел и одобрил моих мушек, еще раз проинструктировал меня, и мы разошлись по рабочим местам. Он оттолкнул от берега «Казанку», забрался в нее, завел «Вихрь», и пошел к шумному бурлящему перекату прямо напротив стоянки. Там он предусмотрительно укрылся за небольшим скальным островком, так что с берега его стало почти не видно. Вскоре в его руках блеснул первый хариус.
А я пошел чуть ниже по течению, нашел неподалеку чистый от кустарника участок берега и впервые в жизни, с трепещущим от рыбачьего азарта сердцем запустил свой кораблик. Стоит ли говорить, с каким волнением я готовил свой кораблик к спуску на воду? Отойдет ли мой кораблик от берега к середине реки? Удержу ли я его на таком страшном течении? Соблазнят ли мои самодельные мушки привередливого хариуса? Как я узнаю, что хариус схватил наживку? Как я вытащу его на берег?
Чтобы леска и поводки на ней не запутались при хранении и транспортировке, ее наматывают на уток, - деревянную дощечку в полметра длиной с вырезами на торцах. Я отмотал несколько метров лески, освободил все крючки с мушками. Остальная леска осталась намотанной на уток. Дрожащими руками я спустил кораблик на воду. Уток я держал в левой руке, а кораблик – в правой. Быстрый поток потащил мой кораблик вниз, вдоль берега. Все пропало, -  мелькнула страшная мысль. Я неправильно рассчитал угол атаки, и мой кораблик не отойдет от берега.
Однако все получилось прекрасно. Течение подхватило пенопластовый катамаран, леска натянулась, и кораблик пошел к середине реки прямо перпендикулярно к берегу. Я осторожно разматывал тугую леску с деревянного утка, и мои замечательные мушки заскользили по быстрой воде. Искусство ловли на кораблик состоит в том, чтобы мушки не прыгали по воде, а скользили. Я размотал метров пятьдесят лески, кораблик послушно  удалялся от берега прямо передо мной, и вот все мои десять мушек заскользили по воде,  а за ними оставался ровный двойной след.
Хариусы не сразу оценили мою наживку, и я прошел по камням немного вверх по течению, потом вниз. Кораблик послушно перемещался по реке вслед за мной, и леска оставалось перпендикулярной к берегу. И тут чуть ниже одной из мушек из воды стремительно выпрыгнула серебристая рыба,  я почувствовал легкий рывок лески, и мой кораблик стало сносить по течению. Есть! Я быстро стал наматывать леску на уток, и кораблик послушно пошел к берегу. Хариус сидел на крючке крепко, и от сопротивления его тела кораблик стало немного сносить вниз. Чтобы не терять времени, я перестал наматывать леску на уток, а принялся вытаскивать ее на берег руками, как закидушку. Я подтянул добычу к берегу и вытащил из воды своего первого в жизни хариуса. Он оказался довольно крупным, по длине как очень большая селедка, но значительно шире, хотя и не такой широкий, как лещ.
Однако долго любоваться экзотической рыбой недосуг, меня обуял рыбацкий азарт. Я  пустил хариуса в проволочный садок, проверил мушки и снова запустил кораблик. Передо мной между перекатом и берегом со страшной скоростью несся мощный широкий поток. От напора посреди потока вода даже вспучивалась продольным горбом. Снова и снова я пускаю кораблик в этот поток, леска туго натягивается, кораблик послушно отходит от берега к середине потока, мушки ровно скользят по воде. Плеск, блеск чешуи, легкий рывок, я снова сматываю леску, снимаю с крючка очередного хариуса и пускаю его в садок. В азарте  я скакал по каменистому берегу, спотыкался и чертыхался, а сердце мое ликовало.
Я так увлекся, что не сразу заметил, как удлинились тени, и солнце скрылось за соснами на другом берегу Бии. Стало трудно различать поводки, а я все не мог оторваться от этого занятия, пока меня не хлопнул по плечу Анискин.
   - Кончай ночевать, - весело сказал он, - пошли чай пить. В темноте хариус не берет.
У костра мы пересчитали добычу. За три часа я поймал 14 хариусов, Анискин же 26, - почти в два раза больше. Николай выглядел довольным.
   - На перекате лучше берет, - сказал он. – Там течение несет всякое добро, хариусы стоят под перекатом и хватают все съедобное. Если так дело пойдет, дня через два смотаем удочки.
Он сложил хариусов в бачок из нержавейки, пересыпал их солью, придавил тарелкой, на тарелку положил тяжелый камень.
   - Больше трех суток хариуса нельзя держать даже в соли. Испортится.
   - А потом как? – разочарованно спросил я.
   - Я мариную. Рассол, уксус, лаврушка, укроп, - и в банки. Если обеспечить герметичность, - на месяц хватит.
Мы поужинали ухой из моих чебаков и пескарей, выпили по паре стопок , долго наслаждались горячим чаем у костра. Заметно похолодало, я начал ежиться в штормовке. Николай посмотрел на часы.
   - Как раз девять, - заметил он. - Ну-ка, вруби приемник, Послушаем погоду на завтра.
Я сходил к машине, включил приемник. Уже передавали последние известия. Диктор торжественно вещал о том, что все прогрессивное человечество мира горячо обсуждает очередную историческую речь товарища Леонида Ильича Брежнева на очередном историческом пленуме ЦК КПСС. Мы, два коммуниста, переглянулись и одновременно поморщились.
   - Делать ему больше нечего, прогрессивному человечеству. – пробурчал Николай.
Наконец, раздалась приятная мелодия, сопровождающая прогноз погоды. Завтра на юге Западной Сибири не ожидалось никаких погодных пертурбаций. Снова зазвучала мелодия.
   - Песня «Дождик», - со знанием дела пояснил я. – Красивая музыка. Французский композитор Легран. Знаменитость на загнивающем Западе. Мне нравится.
И я со всей доступной музыкальностью пропел:
А память бессмертна,
Как отблеск манящего огня.
Прощенья, прощенья
Теперь проси не у меня.
   - Ха, знаменитость, - пренебрежительно проговорил Анискин. – Может и знаменитость, а эту музыку он украл у нас.
   - Все серьезные достижения Запада – ворованные у нас, - засмеялся я. - Это нам еще в школе говорили.
   - Нет, правда, украл, - с некоторой обидой повторил Николай. – Это марш эскадры Рождественского. Они шли на дальний Восток к Цусиме не торопясь, останавливались в каждом европейском порту. Ну, и, наверно, давали концерты. Вот кто-то записал музыку, а потом твой Легран из этого марша сделал свой шедевр. Как принято у них – без ссылки на настоящего автора. Вот послушай.
И он старательно, но не совсем музыкально пропел:
Эскадра, эскадра,
Уходим мы на смертный бой.
Эскадра, эскадра,
Не все вернемся мы домой.
   - Ну, есть разница? Конечно, он украл.
   - Очень похоже, - согласился я. – Может, и  правда украл,
Мы поговорили о музыке, о беспринципности западных дельцов, о вековечном российском низкопоклонстве перед Западом.
   - Наши композиторы тоже не промах, - заявил я. – Многие песни о гражданской войне они писали на мелодию старых русских песен. Вот, например:
      Сотня юных бойцов
      Из буденновских войск
      На разведку в поля поскакала.
   - Тут мелодию взяли из старой тюремной песни:
На тюремном дворе
Слышен звон кандалов,
Это ссыльные в путь собираются.
   - Да, похоже, - согласился Николай.
   - Даже музыку Гимна Александров взял из старого «Гимна ВКП(б)». В детстве я слушал эту пластинку. В нашем Гимне мы поем:
Славься, Отечество наше свободное
                Дружбы народов надежный оплот…
   - Ну, и так далее. А в старом «Гимне ВКП(б)» пели:
Славой овеяна, мудростью спаяна,
Славься и крепни во веки веков,
Партия Ленина, партия Сталина,
Мудрая партия большевиков!
   - Один к одному, - подтвердил Николай.
Мы еще немного порассуждали о странностях истории. Потом оба начали зевать.
   - Спать, спать, по палаткам, - по-пионерски пропел мой напарник.
   - Уснем как убитые, - предположил я. – Бия так уютно шумит.
   - А я не люблю спать на берегу, - заявил Анискин. – Лежишь, как возле  испорченного унитаза, всю ночь: буль-буль, буль-буль. 
Мы залезли в палатку. Многоопытный Анискин натянул на себя два толстых свитера, меховые штаны мехом внутрь, две пары шерстяных носков, а поверх всего надел полушубок.
   - Отличная вещь, - похлопал он по штанам. – Можно зимой в сугробе ночевать.
Я надел свитер, штормовку, телогрейку, закутался в байковое одеяло и быстро уснул. Однако блаженствовал я недолго. Ночной холод свободно проходил сквозь мое одеяние. Я начал вертеться и вполголоса чертыхаться. Я немало побродил по Алтаю, считался опытным туристом, но так и не привык к здешним перепадам температуры. Наверное, сказывалось природное легкомыслие. Мне всегда казалось, что если днем стоит жара,  на небе сияет солнышко, и в воздухе разливается благодать, то и ночью ничего страшного не произойдет. И при выезде на природу я каждую ночь отчаянно мерз в легкой одежде и клялся, что уж в следующий раз… ! Однако в следующий раз все повторялось.
Вот и сейчас я понадеялся на испытанную телогрейку и байковое одеяло, но сентябрьской ночью в предгорьях Алтая этого, конечно, оказалось недостаточно. Анискин спокойно похрапывал, а я искал новые способы утепления. Я надел вторую рубашку и вторые штаны, обул резиновые сапоги. На некоторое время это помогло, но вскоре холод снова стал донимать меня. Я вертелся, складывался клубком и клялся самыми страшными клятвами, что уж в следующий раз… ! 
Вот уж поистине: умный делает каждый раз новую ошибку, а дурак все время повторяет одну и ту же. Я вспомнил, что опытный полярник Пири, который провел во льдах больше двадцати лет и открыл Северный полюс, говорил, что человек может привыкнуть ко всему, не может он привыкнуть лишь к холоду.
Часа в два ночи я изнемог в неравной борьбе с холодом и сдался. Я вылез из палатки, забрался в «Жигули», прогрел двигатель и включил печку. От тепла меня потянуло в сон, но надо беречь бензин. Впереди обратный путь по раздолбанной дороге на второй передаче, а заправок до самого Бийска еще никто не построил. Я выключил двигатель, уселся поудобнее и принялся размышлять о возвышенном. 
И тут мне в голову пришла просто отличная мысль. А что, если попытаться поймать тайменя? Таймень – рыба ночная, он прекрасно берет ночью на мышь. Для его ловли используют обычный спиннинг, только вместо блесны забрасывают искусственную мышь. Таймень знает, что мыши частенько переплывают реки, и хватает наживку.
Долгими зимними вечерами я смастерил себе две прекрасные мыши из норковых мордочек, натянутых на выточку из пенопласта. Пенопласт я вырезал по форме мышиного туловища, а для остойчивости приделал снизу свинцовые грузила. Мыши мои получились много лучше настоящих. У них оказались уморительные мордочки с носиком, ушами и глазками. А мех норки не идет ни в какое  сравнение со скромной серой мышкой. Из обрезка норковой шкурки я даже приделал своим мышкам хвостики. Под хвостиками я с изощренным коварством привязал крючки-тройчатки.
Правда, ни я, ни Анискин  не захватили с собой спиннинга, но у меня есть второй самодур. Я привяжу на крепкий поводок свою мышь, - и держись, таймень! Сказано, сделано. Я отвязал поводки с мушками от второго самодура, а вместо них привязал на поводки из крепкой лески обеих своих мышек. Уж не на одну, так на другую таймень обязательно попадется. Не устоит он против норковой шкурки!
 Я запустил кораблик с двумя мышками, а сам уселся на камень и закурил. Но долго рассиживаться не пришлось. Кораблик не мог выдержать сопротивления воды от двух мышек, и его медленно сносило по течению. Я пытался регулировать его положение натяжением лески, но тогда кораблик прибивался к берегу, и его приходилось запускать снова. Я попробовал медленно передвигаться по берегу вниз, вслед за корабликом. Это оказалось удобнее, но теперь мне пришлось постоянно курсировать по полоске свободного от кустов берега. В конце пути я подтягивал кораблик к берегу, возвращался к исходной точке и начинал все сначала.
Пару часов я скакал по камням туда-сюда и хорошо согрелся. Мыши мои прекрасно чувствовали себя в воде, ни один таймень не мог бы отличить их от настоящих, однако закусить моими мышами таймени пока не собирались. Небо на востоке, в стороне Телецкого озера, стало понемногу светлеть. Я постепенно терял интерес к ловле тайменей. Бегаешь, бегаешь, и все впустую. Как петух из анекдота: не догоню, так согреюсь. Ладно, решил я, сделаю еще пять рейсов и вернусь в палатку к Анискину. Авось, немного посплю.
Я заканчивал второй рейс, как вдруг  леска сильно рванула уток из моих рук. И тут же я услышал тяжелый плеск. Ура! – чуть не завопил я, но спохватился. А леска натянулась так, что потащила меня к воде. Я изо всех сил уперся ногами в камни. Леска натянулась струной, уток рвался из моих рук. За леску я не боялся, при толщине 1,2 миллиметра она выдержит любой груз. Но как подтянуть рыбину к берегу, если я сам еле удерживаю равновесие?
Таймень, если это он заглотал мою мышь, начал метаться из стороны в сторону. Я вспомнил советы из умных книг и при каждом ослаблении лески старался намотать слабину на уток. А неутомимая рыбина то рвала леску из моих рук, как бешеная лошадь, то ненадолго ослабляла ее.
Метр за метром я подтягивал тайменя к берегу. Вскоре кораблик оказался метрах в десяти от меня, а рыбина металась где-то между нами. Вдруг натяжение лески резко ослабело. Кораблик метнулся вниз по течению. У меня все оборвалось внутри. Ушел! Проклятый таймень сорвался с тройчатки и ушел! Теперь мне никто не поверит. Я буду показывать знакомым, что вот такой таймень сорвался, а они будут снисходительно посмеиваться и лицемерно сочувствовать. А счастье было так близко, так возможно!
Все эти яркие мысли пронеслись за долю секунду. Леска снова рванула уток из рук, и я еле-еле удержал его. И тут же леска ослабла. Я успел сделать три витка на уток, как вдруг в туче брызг из воды выпрыгнула здоровенная рыбина и тяжело плюхнулась в воду совсем рядом с берегом. Я лихорадочно наматывал леску на уток. Таймень еще раз попытался стащить меня в воду, но я вцепился в дощечку мертвой хваткой и стал пятиться подальше на берег. Мне удалось втащить рыбу на камни у воды, и она затихла. В бледном полумраке я видел, как широко раздуваются и опадают огромные жабры. Таймень еще раз подпрыгнул и оказался у моих ног. От неожиданности я отшатнулся, поскользнулся, споткнулся и упал боком прямо на тайменя. Уток из рук я не выпустил. Подо мной что-то пискнуло, хрустнуло, и таймень затих окончательно. Наверное, я сломал ему что-то жизненное важное.
Я поднялся с утком в руках и оттащил тайменя подальше от воды. Он неподвижно лежал на боку у моих ног, как обрубок дерева. Его жабры медленно раздувались и опадали, хвост поднялся вверх и мелко дрожал. Видно, я все таки сломал ему позвоночник, когда рухнул на него. Изо рта у него тянулась леска и виднелся кончик хвоста моей мышки. Возня с тайменем так утомила меня, что я даже не мог радоваться. Я намотал леску на уток, положил на дощечку камень, на всякий случай сам сел на этот камень и закурил. Руки мои заметно дрожали.
Можно торжествовать крупную победу. Таймень напоминал небольшого крокодила или каймана средних размеров. Не считая двух упущенных нельм, такой добычи мне  никогда не попадалось и вряд ли попадется впредь. Жалко, нет фотоаппарата. А так вряд ли кто поверит. Обидно-с.
Нет, все-таки рыбалка с Анискиным получилась на славу. И ведь попался не какой-нибудь плебейский сом или тривиальная щука, а благородный таймень, красная рыба из семейства лососевых. Такой красавец! Его даже жалко есть. Может, заспиртовать? Или снять шкуру и сделать чучело? Эх, где же гром литавр и блеск салюта? И никто не видел, как я героически бился с ним насмерть в ночной темноте.
Послышался стук сапог о камни, и около меня вырос Анискин. Наверное, шум смертельной битвы вырвал его из крепкого сна.
   - Ого! – уважительно проговорил он. – Вот это да! Не меньше пуда будет. А то и полтора. На мышь?
Я издал невнятный звук и кивнул головой. Анискин с завыванием широко зевнул.
   - Все равно пора вставать. А ты молоток. Тащи его к костру, у меня есть весы и рулетка.
Я с трудом поднял длинное туловище тайменя, прижал его к груди, как чурбак, и потащил к палатке. Хвост тайменя свешивался почти до земли и путался у меня в ногах. Анискин быстро оживил костер, сбегал к лодке и принес пружинные весы и рулетку. Пружинные весы на двадцать килограммов зашкалили. Мы вдвоем с трудом держали на весу тайменя за кольцо весов.
   - Полтора пуда, - уверенно сказал Анискин. – Хорош зверюга. Ну-ка, положи его, я замерю длину. Ого, сто сорок семь сантиметров! Ну, ты гигант, отец русского рыболовства! 
   - Что будем с ним делать? – спросил я.
   - Хозяин – барин, - засмеялся Анискин. – Можно набить чучело в назидание потомкам. Можно нарезать и посолить, - отличная красная рыба. Решай сам.
   - До дому дотерпит?
   - Если прямо сейчас выехать. А через сутки начнет пованивать. Лучше расчленить тут, не отходя от кассы.
   - Ладно, - решился я. – Давай голову и хвост пустим на уху, а остальное нарежем и посолим. Дома разделим по-братски.
   - Еще чего, - возмутился благородный Анискин. – Таймень твой, законный.
   - Без разговоров, - отрезал я. – Мы договаривались добычу делить поровну. Половина тайменя твоя. А то выброшу в Бию.
   - Уговорил, - засмеялся явно довольный Анискин. – Меня легко уговорить, на том и горю всю жизнь. Ну, спасибо, вот уж спасибо! Тогда давай варить уху. Не забудь мышу с тройчаткой вытащить.
Он захохотал, довольный своей шуткой, а еще больше – моим предложением. Он с воодушевлением начал разделывать тайменя тяжелым охотничьим ножом. Такие ножи продавали в магазинах по разрешению милиции, но вряд ли Анискин брал разрешение. Он с профессиональной ловкостью выпотрошил тайменя, отрубил голову и хвост. Вместе с печенью он отдал мне эти части на уху, а сам стал резать туловище поперек на тонкие пласты. Потом он обвалял пласты в соли и перце, и стал укладывать их в ведро.   
За это время я развел большой огонь, повесил над костром ведро с водой, почистил и нарезал картошку и лук, положил в ведро хорошую горсть вермишели, добавил соль и лавровый лист. Потом взял в руки тяжелую рыбью голову. Она весила килограмма два и по величине почти не уступала моей.
   - Не влезет в ведро, - засомневался я.
   - А мне тоже ведра не хватает, - пожаловался Анаскин.
Голову пришлось рубить пополам. Одну половину я пустил на уху, а вторую половину и печень отложил на потом.
   - Ну, Николай, есть уху придется по-стахановски, - заметил я.
   - Выстоим, - бодро отозвался Анискин.
Решился вопрос и с засолкой. Николай приволок из лодки пятидесятилитровую алюминиевую флягу с двумя ручками и узкой горловиной. В таких обычно возят молоко. Он переложил ломти тайменя во флягу, сверху набил полиэтиленовую пленку и придавил ее камнями, которые проходили через горловину.
Завтракали мы уже при полном утреннем свете. Как ни старались, а съели только половину ведра. Правда, половину тайменьей головы мы съели полностью.
   - Не будем мелочиться, - сказал Анискин. – Выльем уху на прикорм, а вечером сварим свежую. Я пошел на перекат, а ты покемарь пару часов, - заслужил.
    Анискин уплыл в лодке на перекат, а я подумал, и решил не спать. Отосплюсь ночью. После схватки с тайменем мне сейчас все равно не уснуть. Я взял свой хариусный кораблик и пошел на лов.
Удача редко задерживается на одном месте. За целый день я поймал всего семнадцать хариусов. Может, мушки мои потеряли аппетитный вид, может, что-то изменилось в реке или в атмосфере. 17 штук за восемь с лишним часов – это одна поклевка в полчаса. Очень азартная рыбалка. К тому же меня клонило в сон, и голова работала плоховато.
Анискин привез с переката пятьдесят семь хариусов – он вытаскивал по рыбе каждые девять минут.
   - Я взял с собой нашу уху и сливал ее помаленьку в речку. Посижу, - плесну кружечку. Хариус с ума сходил, уха ему понравилась. Давай, разводи костер.    
 Мы сварили уху из второй половины тайменьей головы. Анискин предварительно разрубил ее ножом на четыре части.
   - По куску съедим сейчас, а два оставим на утро. Завтра, кровь с носу, надо съесть хвост и печенку.
Ночью я спал как убитый, потому что кроме одеяла укрылся чехлами с сидений. На третий день удача опять не снизошла ко мне. Я поймал двадцать два хариуса за девять часов. Анискин же с трудом вытащил из лодки полный садок, мы насчитали шестьдесят четыре хариуса.
В этот вечер мы долго сортировали рыбу, - не хватало емкостей. Двадцатилитровый бачок из нержавейки мы забили хариусами до отказа. Хитроумный Анискин вытащил камни и пленку из фляги и высыпал на ломти тайменя еще два ведра хариусов.
Мы доедали у костра вареную печень тайменя, - почти по полкило на брата, - и размышляли, что делать завтра. У нас оставалось немного места во фляге, да еще два пустых ведра. Если подтянуть пояса, то можно порыбачить еще денек, хариус на перекате берет отлично.
   - Утро вечера мудренее, - философски заметил Анискин. – Завтра посмотрим. А вообще, - жадность фраера сгубила.
В эту ночь я спал почти нормально, хотя раза четыре просыпался от холода. Видно, температура еще больше понизилась, все-таки стоял сентябрь, в предгорьях это почти зима. А утром мы вылезли из палатки и увидели, что все вокруг покрыто снежком сантиметров в пять толщиной.
   - Вот и определились, - бодро проговорил Анискин. – Пора собираться.
Флягу и бачок с хариусами мы старательно замаскировали в багажнике «Жигулей». Туда же сложили свою браконьерскую снасть. Сверху все это накрыли палаткой, а на палатку я в живописном беспорядке бросил ватник, сапоги, чехлы от сидений, пустые ведра, лопату, топор и сумку с инструментами. Крышка битком набитого багажника захлопнулась с трудом. Я включил двигатель для прогрева. Анискин посмотрел на заснеженный подъем по высокому обрыву и сказал:
   - Ты поднимайся. Я подожду тут. Если забуксуешь, помогу толкать.
«Жигули» немного поюзили по снегу на подъеме, но на первой передаче выбрались на ровное место. Я выключил двигатель, вышел из машины и посмотрел вниз на берег. Анискин помахал мне рукой, оттолкнул лодку от камней и запрыгнул в нее. Стремительное течение быстро отнесло «Казанку» к середине реки. Он дернул шнур стартера, мотор взревел, и лодка помчалась вниз по течению.
   Я снова включил двигатель, и «Жигули» неторопливо поскакали по разбитому проселку к не менее разбитой асфальтовой дороге. До Бийска мы оба добрались без приключений. Добычу разделили по-братски.

РЫБАЛКА В КРАСНОМ ЯРЕ

   Когда я переселился с солнечного юга Западной Сибири в пасмурное Подмосковье, то получил возможность почаще навещать мою матушку в Красном Яре. Мы с Валентиной Николаевной в первый день отпуска еще до рассвета загружались в лимузин, а вечером въезжали во двор дома матушки. От порога до порога путь составлял тысячу километров. Иногда почему-то получалось чуть больше тысячи, иногда – чуть меньше. Время в пути зависело от самочувствия и дорожной обстановки. Однажды я прошел эту тысячу за девятнадцать часов, а как-то сумел управиться за одиннадцать с половиной, - со всеми остановки для заправки, еды и отдыха. Иной раз в знойный день мы даже успевали искупаться в красивом степном озере. Знакомые саратовские коммерсанты-«челноки», которые частенько ездили на своих машинах в Москву за товаром, уверяли, что проходят от Москвы до Саратова за восемь часов. Правда, им не приходилось ехать с севера Московской области, а после Саратова – переезжать Волгу и добираться еще двадцать пять километров по левому берегу Волги.
   Красный Яр стоит на высоком берегу, на яру, который красиво изгибается подковой над небольшой тихой речкой. На самом деле эта речка – старица Волги. Когда-то под этим обрывом текла великая русская река, но со временем она подточила гористый правый берег, выпрямила русло, и под подковой обрыва осталась красивая и многорыбная речка. Точь в точь, как изображалось в нашем школьном учебнике географии. В наши школьные годы внутри этой природной подковы все пять километров до коренной Волги лежали прекрасные заливные луга с богатым укосом ароматного разнотравья. В разлив под обрывом простиралось безбрежное водное пространство с цепью пологих синих гор на далеком правом берегу Волги. Когда вода сходила, на заливных лугах оставалось множество небольших озер с изобилием рыбы. Надо ли говорить, что мы летом в свободное от домашних дел и работы в колхозе время пропадали на этих озерах с удочками.
   После заполнения Сталинградского моря вода у Красного Яра в нашей речке и в Волге поднялась не больше, чем на метр или полтора, но этого хватило, чтобы заливные луга исчезли. Вместо них до самой Волги простиралось мелкое не то море, не то болото со множеством островков с бесчисленными протоками между ними. Со временем эти островки поросли диким кустарником и мелколесьем, а протоки – рогозом-чаканом, камышом и тростником. В этих протоках местные мужики скрытно от рыбнадзора брали богатые уловы хорошей речной рыбы. Наша речка-старица  уцелела, только стала чуть поглубже.
   Мы с Валентиной Николаевной каждый день под вечер брали удочки, банку с червями, размятый до резиновой упругости мякиш белого хлеба и отправлялись на рыбалку. Изнуренные подмосковным безрыбьем, на этой тихой речке мы наслаждались. Если дела по матушкиному дому оставляли мало времени, мы забрасывали удочки прямо у тропинки, в двух шагах от купальщиков. Тут ловилась мелочь, но надо видеть восторг, с каким Валентина Николаевна лихо выбрасывала на берег то плотвичку, то красноперку, то густерку-подлещика, а чаще – нахальную верхоплавку, не то уклейку, не то измельчавшую чехонь. Эта мелочь ловилась на хлеб, червей брала неохотно, на червей попадались изредка мелкие окуньки.
Стоило забросить наживку, как поплавок тут же начинал дергаться и подпрыгивать. Моя нетерпеливая супруга тут же выдергивала леску из воды. Чаще всего рыба оказывалась куда проворнее и безнаказанно удирала вместе с наживкой. Но нередко жадность губила ее. Каждый раз мы возвращались с двумя-тремя-четырьмя десятками рыбешек. Этого вполне хватало на жареху, и матушка с превеликим удовольствием лакомилась свежей жареной рыбой.   
Она аккуратно выбирала мелкие косточки, отламывала головы. Я же предпочитал хорошо прожаренную рыбешку целиком, вместе с хрустящей корочкой, с костями и головами. Как уверял Штирлиц, в рыбе масса фосфора, и просто глупо пренебрегать этим необходимым для мозга химическим элементом.
Если мы располагали свободным временем, то уезжали вдоль берега вверх по реке за километр от Красного Яра. Там стоял дряхлый причал для  давно не действующего парома, а чуть дальше – сам полузатопленный паром времен моего отрочества. Я обычно занимал стационарную сидячую позицию, а Валентина Николаевна предпочитала постоянно менять место на берегу. Рядом с нами купались молодые семьи с детьми, подрастающее поколение барахталось и визжало от щенячьего восторга. По низкому берегу возле нас бродили коровы и роняли лепешки. А мы отдыхали душой и телом.
Здесь рыба клевала реже, чем у самого села, но зато попадалась более крупная. Надоедливая чехонь-верхоплавка сюда почти не заплывала. На свободных от кувшинок и чакана местах попадалась неплохая плотва, средние по размерам красноперки, иногда подлещики. На глубине брали червя окуни. К моему удивлению, в речке исчезли ерши, которые досаждали нам в счастливом детстве и отрочестве. Тогда мы не пренебрегали никакой добычей, хотя ерши заглатывали крючок чуть не до анального отверстия, а их колючки кололи нам пальцы до крови. Ерши покрыты густой слизью, мы называли их сопливыми, но эта слизь давала великолепный навар в ухе. Знаменитую царскую тройную уху варили обязательно с ершами – для навара.
А мою супругу больше всего восхищало бесстрашие красно-ярской рыбной мелюзги. Когда мы купались, то стоило на минутку остановиться на мелком дне, как мальки начинали исследовать наши ноги. Из мордочки покалывали кожу, будто тупые иголки. Где-то я читал, что рыба чувствует нездоровые островки кожи на теле человека, и что это их свойство можно использовать для оздоровления организма. Не знаю, так ли это, - мы с детства привыкли к назойливости здешней рыбы, а в те годы вряд ли нуждались в подобной санации. По-моему, рыба всегда хочет есть и хватает все, что шевелится.
Незабываемое впечатление оставляют вьюны, - мелкие длинные рыбешки, похожие на змеенышей. Они проводят жизнь на дне речки в песке. Если наступить на место, где прячется в песке вьюн, то он пытается выбраться на свободу и истерично извивается под вашей подошвой. В школьные годы мы ловили вьюнов в песке на дне руками и использовали как живцов, но не любили их.  Каждому человеку не очень приятно, когда он входит в воду, а под его голой подошвой кто-то вдруг начинает энергично вертеться. Чувствительных к щекотке людей это может довести до сильного потрясения. За добычу мы их никогда не считали. Откуда в нашей речке появились эти вертлявые змееподобные рыбешки, не знаю. Возможно, это выродившиеся дальние потомки угрей или миног.
Однажды  нас пригласила порыбачить на островах моя одноклассница Раиса Сергеевна. Ее муж приготовил старую «Казанку» с мотором, кое-какую снасть, и мы уехали километра за два вверх от села и остановились на широко известном Пьяном острове. Здесь в нашу речку вливается  вода коренной Волги, глубина увеличивается, в широких протоках течение довольно сильное. С Пьяного острова, примерно в километре за протоками и островками  просматривался обрыв красно-ярского, левого берега, на котором стояли саратовские дачи. Под обрывом виднелись машины и палатки купальщиков. Правый берег Пьяного острова омывался широким ериком с неприличным названием, а за следующим островом начиналась коренная Волга.
Наши дамы расположились на острове под огромным развесистым осокорем принимать воздушные ванны, а мы с Петром Васильевичем занялись рыбалкой. Он захватил с собой две сети, и мы поставили их возле зарослей чакана. Главной трудностью в этом деле оказалась большая глубина протоки. Мы несколько раз возвращались на остров, чтобы вырубить жердины подлиннее. Подошли нам стволы молодых осинок метров по шесть длиной. Потом мы отвели лодку к середине широкой протоки, привязались к кувшинкам, чтобы лодку не сносило течение, и забросили удочки.
Я по привычке сделал глубину около метра, и мой поплавок тут же задергался. Я вытащил одну верхоплавку, вторую, третью. Мой молчаливый напарник спокойно покуривал и слегка ухмылялся. Но вот он встрепенулся и потянул. Шестиметровое складное удилище выгнулось дугой, и из воды показалась крупная красноперка, длиной чуть не в английский фут. Петр с победным выражением лица снял ее с крючка и положил в садок. Я заметил, что он поставил глубину побольше трех метров. Конечно, я тут же поставил такую же и принялся ждать результатов.
И процесс пошел. Петр вытащил еще одну крупную красноперку. Вскоре удача улыбнулась и мне, я вытянул непривычно тяжелую для моей здешней рыбалки рыбу с ярко красными плавниками. Если волжская плотва напоминает сибирского чебака, то такая красноперка – почти точная копия сибирской сорожки.
Мы вытаскивали одну крупную красноперку за другой с интервалом минут в десять. Естественно, Петр оказался более удачливым рыбаком. В садке уже сидели десятка два красноперок, а мой азарт все возрастал. Но тут с Пьяного острова до нас донеслись нетерпеливые женские крики. Нашим дамам наскучило жить одним на необитаемом острове без мужского внимания. Пришлось нам сматывать удочки, - с большим сожалением. Петр при этом бурчал что-то неодобрительное в адрес всех женщин вообще.
Сети принесли более скромную добычу. В одной запутались три красноперки, в другой – четыре и одна щучка. Петр со вздохом заметил:
- Сети ставят на все лето, проверяют два раза в сутки. Вот тогда можно говорить о рыбе. У меня стоят пять сетей, без рыбы не бываем. А за два часа… Какая с женщинами рыба?
Но даже без сетей и прочей браконьерской снасти нас с Валентиной Николаевной вполне устраивала рыбалка в Красном Яре, даже с берега, почти под ногами купальщиков. Обычно неподалеку от нас располагались компании мальчишек. Беспокойная ловля мелочи на удочку им быстро надоедала, и они проявляли недюжинную сноровку и изобретательность. Как-то двое мальчишек в масках и дыхательных трубках принялись нырять прямо между нашими удочками. Валентина Николаевна сурово поинтересовалась, долго ли они намерены разгонять нашу рыбу.
   - А мы раков ловим, - с достоинством ответил один мальчишка и поднял из воды сетку, набитую десятком раков.
   - Как? Руками, что ли?
   - Вот еще. Мы там поставили бутылки с приманкой. Три раза в день проверяем.
Оказывается, мальчишки приспособили для ловли раков пластиковые бутылки с отрезанными горлышками. Они насыпают в них песок для тяжести и кладут внутрь дохлых лягушек и мясо ракушек - двухстворок. Раки лезут в бутылки за изысканным лакомством и застревают там.
Моя младшая сестра Светлана жила недалеко от Красного Яра, в Марксе. В каждый наш приезд она с мужем Сергеем приезжала в Красный Яр, а мы обязательно гостили у них пару дней. Маркс стоит на левом берегу коренной Волги, в его окрестностях нет ни тихих заливчиков, ни ленивых, уютных проток, ни маленьких островков. А ловить рыбу в Волге удочкой с берега, - занятие пустое. На Волге рыбачат профессионалы, а кроме них – любители серьезные и браконьеры злостные. У них лодки и катера с мощными двигателями, у них гидрокостюмы и изощренная, зверская браконьерская снасть вроде электроудочек.
Сын Светланы, мой племянник Дима, работал в Саратове и часто приезжал в Маркс к родителям. Он по моей классификации относился к любителям серьезным. Как-то он продемонстрировал мне свою снасть. Я с умным видом хлопал ушами, но совершенно не понимал, как пользоваться этими многочисленными хитромудрыми приспособлениями. Дима обычно отправлялся на лов на оба выходных в смешанной компании любителей серьезных и браконьеров злостных. Это мужики суровые и неразговорчивые, как правило, грубые. Компания останавливалась на излюбленном острове совершенно открыто. Днем они спали, пили водку под навесом на свежем воздухе, сидели с удочками у воды, - полная идиллия для рыбнадзора, как в известном фильме «Пес Барбос и необычный кросс».
Зато ночью… Дима не распространялся о своих ночных занятиях на рыбалке. Но в семейную хронику вошла легенда о соме на 36 килограммов, которого он однажды выудил из Волги. Он не раз звал нас на ночную рыбалку, но мы, как любители несерьезные, отказывались. Душа моя не лежала к злостному браконьерству, да к тому же посторонний человек в компании браконьеров никому удовольствия не доставит.
Решились мы только на одну дневную поездку. У Сергея имелась целая флотилия плавстредств: маломерный катер «Прогресс», огромная пятиместная надувная лодка с подвесным мотором и двухместная весельная надувная лодка. В поход собрались пятеро мужиков: Сергей, Дима, я, мой внук Артем и внук Светланы Женя. Дамы остались дома, чтобы достойно подготовиться к пиршеству из свежей благородной волжской рыбы. Мы с громоздким багажом высадились из трех лимузинов на лодочной станции. День стоял солнечный, но вдоль Волги тянул довольно сильный низовой ветер, который развел крутую волну. Дима с сомнением поглядывал на суровую водную стихию и бормотал, что в такой ветер рыбалка вряд ли получится. Однако настоящие мужчины не меняют своих решений.
«Прогресс» из-за его недостаточной вместимости мы решили не брать. Сергей с Димой накачали обе резиновые лодки каким-то хитрым приспособлением, подсоединенным к выхлопной трубе «Жигулей». Мы спустили суда на воду и впятером расселись в пятиместной надувной лодке. Надутую двухместную лодку Сергей решил тянуть на буксире. Он уселся на корме, взял в руки носовой канат от нее, Дима завел модернизованный подвесной «Вихрь», и путешествие за свежей волжской рыбой началось.
Крутые волны и встречный ветер на давали нашей перегруженной посудине выйти на глиссирование, и мы тащились вверх по течению чуть быстрее пешехода. Лодка тяжело скакала по водным ухабам, и мы все быстро промокли от брызг. Через сотни две метров объявил забастовку Сергей. Двухместная надувная лодка, которую он тащил на буксире за веревку, оказывала такое сопротивление, что его чуть не стаскивало за борт, а веревка со страшной силой врезалась в руки, так что выступила кровь. Мы посовещались, вытащили двухместную лодку из воду и положили ее вверх дном на наши головы. Над этим двухэтажным сооружением возвышалась на корме голова моториста Димы.
Мы неспешно скакали по волнам. Часа через два Дима взял к правому берегу, обошел длинный мыс, и наше судно вошло в защищенную от ветра узкую заводь. Сергей захватил в путешествие чуть не десяток навороченных новомодных телескопических удочек типа супер-пупер. Мы с ним выбрали удочки по руке, насадили червей и стали удить. Дима с обоими племянниками отправился на двухместной лодке ставить свою хитрую снасть.
Конечно, мы бы обязательно наловили рыбы, если бы не ветер. В такой ветер рыба уходит на глубину и забивается в тихие уютные местечки переждать непогоду. Мы с Сергеем выудили десятка полтора прибрежной мелочи. На хитроумную снасть Димы не клюнула ни одна рыбешка. Нашим отрокам, как это свойственно современной легкомысленной молодежи, такая рыбалка быстро надоела. Они даже не стали делать вид, что удят. Они завладели двухместной лодкой и отправились исследовать берега нашей заводи.
К вечеру мы, несолоно хлебавши, загрузились назад в пятиместную посудину и отправились восвояси. К счастью, мы догадались спустить воздух из двухместной лодки и упаковать ее в мешок. На обратном пути в Маркс нам помогало течение, но сильно мешал встречный низовой ветер. К тому же волны стали выше и круче, и мы тащились еще медленнее, чем утром. Перегруженная лодка задирала нос, и моторист Дима всячески изгибался в обе стороны, чтобы видеть фарватер. Отдыхающие на многочисленных небольших пляжах бросали свои занятия, сбегались к берегу, чтобы полюбоваться зрелищем, и показывали на нас пальцами. Мы делали вид, что это к нам не относится. К счастью, натужный рев подвесного двигателя заглушал восторженные крики и полезные советы с берега.
Наши дамы отнеслись к нам с пониманием. Так матери и жены в старину встречали уцелевших воинов разбитой армии. Ни слова упрека, ни намека на насмешку. 
При всем изобилии рыбы в окрестностях Красного Яра мне самое большое удовольствие доставила рыбалка с лодки. Уже на третий год мы догадались привозить с собой в Красный Яр надувную двухместную лодку. Только тогда я понял, что такое настоящее простое счастье.
Жарко. Солнечный день, легкий освежающий ветерок. Лодка спокойно стоит у зарослей кувшинок, я обычно привязывал ее к кувшинкам. Поплавок неподвижно лежит на воде. Тишь, безлюдье вокруг, чистый воздух, которым невозможно надышаться досыта. Рыба на глубине покрупнее и клюет реже. Но поплавок не остается в покое больше минуты. Вот он затрепетал, от него пошли мелкие круги по воде. Радостное напряженное ожидание, поплавок резко идет косо в глубину. Валентина Николаевна тут же резко дергает удилище. Иногда на крючке болтается рыба, но чаще она срывается. А я не тороплюсь. Валентина Николаевна в нетерпении критикует мои манеры:
   - Тяни, тяни!
   - Успею.
   - Тяни! Ну, вот! Она съела червяка, пока ты собирался.
   - Не съела.
   - Съела, меняй червяка. 
И тут поплавок снова начинает дергаться, по воде расходятся круги. А я опять выжидаю.
В умных книгах постоянно дают советы, как подсекать рыбу. Я твердо знаю, что советы о подсечке, – пустая болтовня. Подсечкой и вправду иногда можно зацепить рыбу, - за бок или за жабры. Никакой рыбак не может соревноваться с рыбой в быстроте реакции. Пока рыбак делает пресловутую подсечку, рыба успевает проплыть десять кругов вокруг червяка, много раз попробовать приманку с разных сторон и столько же раз выплюнуть ее. Так делает любая мелкая речная рыба: плотва, красноперка, подлещик, окунь. Крупная же рыба: щука, сом, судак, сибирский таймень, тот же хариус, - без всяких хитростей разевает широкий рот и сходу заглатывает наживку. Никакой подсечки тут тоже не надо.
Я знаю скорость реакции рыбы и никогда не пытаюсь подсечь ее. Если рыба взяла наживку в рот, она уже не выплюнет ее, а проглотит. Тут подсечка просто не нужна, рыба сама садится на крючок. Если же рыба только пробует наживку, старается утащить червяка с крючка за хвост или за бок, - тут подсечка бесполезна, рыба движется гораздо быстрее рыболова. Поэтому, даже когда поплавок вдруг резко идет в глубину, я долю секунды выжидаю. Скорее всего, рыба пытается стащить наживку с крючка. Червяк не стаскивается, и рыба отпускает его. Поплавок выскакивает на поверхность. А если поплавок ушел под воду и сразу не выскочил на поверхность, то тут смело тяни, не зевай. На крючке обязательно будет рыба.
Валентине Николаевне не нравилась рыбалка с вертлявой надувной лодки. Она не хотела вверять свою жизнь этому ненадежному плавсредству. К тому же она привыкла постоянно переходить с места на место в поисках рыбацкого счастья, а тут надо терпеливо сидеть на одном месте. Поэтому я обычно оставлял супругу на берегу с удочкой, а сам отплывал на глубину к чистой воде, привязывал лодку к кувшинкам и демонстрировал преимущества рыбалки с лодки.
Иногда мы уходили подальше от густонаселенных мест, к водозабору, а то и дальше, за давно исчезнувший бывший мостик. Там я распаковывал лодку, накачивал ее «лягушкой», и рыбачил возле другого, безлюдного берега. А Валентина Николаевна блаженствовала на свежем воздухе в тени огромных вековых осин. В том, что осины тут вековые, я не сомневался. Шестьдесят лет назад они уже были такими же огромными и за этот немалый срок почти не изменились. Некоторых из них подмыла вода, и они упали в речку, но остальные все так же трепетали серебристыми листьями. В этих местах сельские женщины пасли коз, и моя супруга вела со старушками светские беседы. Когда они уходили, Валентина Николаевна ловила рыбу с берега или просто читала.
Однажды мне не захотелось тащить к реке довольно тяжелую лодку, и я остался с супругой на берегу. Вскоре появилась примелькавшаяся пожилая женщина с козой Раисой и завела разговор о жизни. Я удил и слушал.
   - Мне вчера сын из Германии  прислал триста евро, - с явной гордостью заявила для начала владелица козы.
   - Он у вас в Германии? – вежливо осведомилась моя супруга.
   - Да. Уже три года. Работает в этом, как его, сервисе. Машины чинит. Жизнь там дорогая, а он все равно каждый месяц по тысяче откладывает. И мне присылает, то двести евро, то триста. На мою пенсию не прожить, а его евро мне не потратить, я даже откладываю, Он как-то даже пятьсот прислал. Куда мне столько.
Женщина вдруг вскочила и замахала палкой на козу.
   - Раиса! Не жри бумагу! Сколько говорить! Тебе травы мало?
Рыба в тот  день клевала вяло, и я погрузился в размышления. После распада СССР нашу несчастную, урезанную и разграбленную Россию заполнили гастарбайтеры из бывших наших Союзных республик. Жители Кавказа и Средней Азии, молдаване, украинцы приезжали в Россию бригадами. Гордые сыны Кавказа гнушались черной работой, они быстро захватили рынки, игровой бизнес, жилищное строительство, даже многие бывшие государственные предприятия и вытеснили с руководящих высот нашего брата, русских.
Не ездили к нам на заработки лишь прибалты и белорусы. Латыши, эстонцы и литовцы презирали «оккупантов» и не хотели иметь с нами никаких дел. А в Белоруссии люди жили все-таки заметно лучше, чем в России.
Остальные представители бывших братских народов довольствовались тем, от чего отворачивались русские. Они устраивались дворниками, рабочими на стройки, соглашались на любые работы, на любую оплату. Их небольшие бригады ходили по дачным кооперативам и предлагали дачникам свой труд. От мизерного заработка они как-то ухитрялись значительную часть отправлять своим семьям.  Питались они даже по нашим меркам более чем скудно. Я не раз видел, как эти трудолюбивые ребята покупали хлеб, чай, сахар, макароны, крупу. Лишь иногда они  позволяли себе такую роскошь, как печенье или пряники.
А русские, оказывается, в поисках достойного заработка уезжали на Запад и тоже устраивались на те работы, которые у коренных европейцев считались не престижными.  Вот и сын владелицы козы Раисы устроился в Германии в автомастерскую слесарем, крутил гайки. Платили там русским, конечно, много меньше, чем европейцам, и питались они, скорее всего, хуже, чем европейцы, но зато могли откладывать часть денег и еще посылать домой в когда-то великую Россию по несколько сотен евро каждый месяц своим родственникам, внезапно обедневшим от демократических реформ..
Что до меня, то мне, пожалуй, ближе позиция прибалтов. Все-таки надо же иметь какую-то национальную гордость и не побираться на задворках сытой Европы. Хотя, как говаривал Остап Бендер, не хочешь протянуть руку, - протянешь ноги.
Почти напротив водозабора на том берегу находился уютный заливчик, отгороженный от суетного мира длинной косой. Заливчик этот буквально кишел мелкой плотвой и красноперкой. Они хорошо брали хлеб, и я за два-три часа вытаскивал 40-50 рыбешек. К большому моему удовольствию, надоедливая чехонь-верхоплавка сюда почему-то не заглядывала.
Я помнил, что когда-то на заливных лугах находилось большое озеро, соединенное с нашей речкой мелким ручейком, мы еще мальчишками перепрыгивали через него при хорошем разбеге. Сейчас тут все изменилось до неузнаваемости, но я догадывался, что большое озеро должно сохраниться, только надо найти к нему путь через дикие джунгли островков и проток. Местные мужики говорили, что настоящая рыба водится как раз в том озере, и мне захотелось пробиться к нему. И вот однажды мы ушли еще дальше от села, за полузатопленный паром, к теперешним городским дачам.
Где-то здесь на другом берегу когда-то впадал в речку тот самый ручеек, вытекающий из озера. Если его отыскать в зарослях кустарника, то по нему, наверно, можно пройти на лодке к озеру. Я не пожалел времени, обследовал тот берег и отыскал протоку. Через цепь заросших кувшинками и рогозом заливов она вывела меня на большое озеро. Я привязался к кувшинкам и закинул удочку. Такого клева мне не приходилось видеть даже на нашей рыбной речке. Я захватил с собой две удочки, но вскоре от одной отказался. По сибирскому обычаю я привязывал к леске два крючка, но сейчас один крючок пришлось отвязать. За какой-то  час я натаскал штук сорок рыбешек. На хлеб шли плотвичка, красноперка, вездесущая верхоплавка. На червя брались густерки и окуни.
Можно вволю наслаждаться отличной рыбалкой, но за длинным мысом, на другом берегу речки тосковала Валентина Николаевна в обществе коз и старушек. Мой рассказ о чудесном озере и, главное, мой улов за такое короткое время, произвели впечатление. Валентина Николаевна преодолела страх перед водной стихией и согласилась совершить со мной опасное плавание  на рыбное озеро. Чтобы не тащить тяжелую лодку целый километр, я решил накачать ее у водозабора, а дальше плыть по реке к протоке.
Пока я готовил судно, над обрывом послышался страшный шум, треск и гам. Четверо отроков волокли с обрыва, прямо через бурьян и крапиву нечто длинное, членистое и гремящее. Когда они приблизились, мы увидели, что юные изобретатели тащили самодельный плот, связанный из множества пустых пластиковых бутылок. Пока они спускали свое гремящее судно на воду, мы разговорились. Отроки тоже собирались плыть на озеро ловить рыбу.
   - Вам надо дотащить плот до протоки, - посоветовал я. – Плыть отсюда очень далеко, чуть не километр.
   - А мы коротким путем поплывем. Вон на том берегу, видите, камыши. Там тоже протока, прямо в озеро.
Пока мы снаряжались, отроки переплыли на своем удивительном сооружении речку и скрылись в густых зарослях рогоза. Шум, гам, треск бутылок и ненормативные отроческие выкрики постепенно затихли. Мы решили воспользоваться их советом и последовать тем же коротким путем. Валентина Николаевна ступила на борт, осенила крестным знамением наше судно, и мы заскользили по неподвижной водной глади. Через пять минут лодка вонзилась в непроходимые заросли рогоза, камыша и тростника. Пришлось отложить весла и продвигаться вручную. Мы цеплялись за толстые стебли и подтягивали лодку. Супруга вела себя спокойно, но я-то ее знал, а этот способ передвижения не нравился даже мне.
Минут двадцать мы протискивались через зеленые джунгли. Я опасался, что нам придется двигаться таким образом весь путь до озера, однако джунгли закончились, и лодка вошла в узкую протоку с довольно чистой водой. Однако наши трудности еще не закончились. Лодка плотно села днищем на сплошной ковер из буро-зеленых водорослей, и весла при каждом взмахе вытаскивали из воды по пуду длинной водяной травы. Я мужественно греб и вслух восхищался пейзажем. Это помогло, и Валентина Николаевна отвлеклась от переполнявших ее негативных эмоций. Она рассматривала непролазное переплетение полузасохшего ивняка на берегах протоки и сплошные стены рогоза с обеих сторон. Ее восхитили изящные белые кувшинки, - мы когда-то звали их лилиями, - и я вытащил из воды и вручил ей длинный сочный стебель, украшенный белым, будто восковым цветком.
Я натужно протаскивал лодку по водорослям и проклинал себя за легкомысленность. Надо же в мои годы поверить юным авантюристам и затащиться в такие джунгли! И тут я заметил, что впереди, на северо-западе, в гнилом углу на небе набухает тяжелая полоса свинцовой тучи. Все эти дни Красный Яр нежился под безоблачным небом, и я понадеялся, что тучу пронесет стороной. Раньше тут не случались такие резкие перемены погоды, но сейчас все в природе перемешалось, и самые верные приметы перестали действовать. Наконец, мы вырвались из водорослей в чистую протоку. По моим расчетам, до рыбного озера оставался пустяк. Но Валентина Николаевна заметила растущую тучу и категорически запретила плыть на озеро. Я привязал лодку к кувшинкам, мы размотали удочки, и поплавки застыли на зеркальной темно-синей воде. 
И тут налетел ветер. Рогоз и камыши угрожающе зашумели, сильный ветер пригнул их к самой воде. Мощный порыв ветра оторвал лодку от хрупких стеблей кувшинок  и как пушинку понес назад, в ту самую проклятую протоку с бурыми водорослями. Супруга моя энергично приказала немедленно перебираться на красно-ярский берег. Обычно спокойная и выдержанная, она в критические минуты преображалась. Я не перечил, но выполнить ее команду оказалось трудно. Сильный ветер то и дело сбивал легкую надувную лодку с курса, но Валентина Николаевна в сильных чувствах считала это рысканье моими происками или, хуже того, моей растерянностью. Ее команды становились все громче и тверже.
С большим трудом я вывел лодку из протоки, мы пересекли речку и высадились на долгожданную твердую землю. Упали первые крупные капли дождя, и ветер совсем остервенел. Мы нашли на берегу корягу, уселись на нее и укрылись от ветра и косого дождя надутой лодкой, как зонтиком. В тот же миг разразился тропический ливень.
Добрых полчаса мы сидели, скрючившись в три погибели, под защитой лодки. Упругие накачанные борта и резиновое днище хорошо защищали наши головы и тела, однако ноги оказались во власти стихии. Пришлось снимать обувь и выставлять голые ноги под ливень. Небо над нами оглушительно гремело, грохотало и трещало, молнии жутко сверкали со всех сторон и пугали мою супругу. Она громко вскрикивала, вздрагивала, но тут же принималась весело смеяться.
Гроза ушла так же внезапно, как и налетела. Моросил мелкий дождь, но мы решили идти в Красный Яр, пока снова не налетела какая-нибудь небесная гадость. Я сложил лодку в мешок, взвалил его на спину, и мы босиком зашлепали по жирной грязи под мелким дождем. Плодородный красно-ярский чернозем имеет удивительное свойство при первых каплях дождя превращаться в непролазную липкую грязь. Мы с трудом вытаскивали ноги из вязкой черной массы, скользили и спотыкались. Нам предстояло пройти до села с километр, и на полпути небо снова обрушило на нас мощный, бодрящий ливень. Но на этот раз мы не стали прятаться от гнева стихии и храбро топали по хлябям под сильным дождем. До дома матушки мы добрались сильно мокрыми и еще сильнее грязными.
После такого разгула стихий не могло быть и речи о том, чтобы снова усадить мою супругу в резиновую лодку. Она раз и навсегда предпочла надежную, твердую сушу. А я еще раз побывал на чудесном озере и отвел свою рыбацкую душу по полной. На этот раз я не стал совершать географических открытий в долгом и трудном плавании. Мы проехали на машине по берегу как можно дальне от села и остановились прямо напротив протоки. Это большой риск, ибо в случае неожиданного дождя берег становился абсолютно непроезжим, и нам для возвращения в село пришлось бы ждать пару-тройку дней, а то и неделю, пока чернозем не просохнет. Но погода стояла отличная, а знаменитое русское авось внушало надежду, что ничего не случится.
Я оставил Валентину Николаевну у машины принимать целительные воздушные ванны, а сам быстро добрался до озера по уже хорошо знакомой прямой протоке. На дальней стороне большого озера виднелся чистый и твердый берег, но нетерпение заставило меня остановиться почти прямо у протоки. Я привязался к рогозу и забросил сразу две удочки. К каждой леске я привязал по два крючка, - по нашим мудрым законам это уже браконьерство, но уж ловить, так ловить.
Минут через пять я, как и в первый раз, убедился, что с двумя удочками мне при таком клеве не справиться. Рыба хватала наживку моментально, будто умирала с голоду. Пока я возился с одной удочкой, нахальные рыбешки сжирали наживку на другой. Пришлось одну удочку смотать. Но и с одной я еле успевал снимать добычу с крючков. Шли  плотвички, красноперки, верхоглядки, густерки и окуни. Не раз я вытаскивал сразу по две рыбешки. Я понял, что рыба измотает меня раньше, чем хотелось бы, и стал насаживать наживку только на один крючок. Но и это не сильно облегчило мою участь. Пустой второй крючок из блестящей светлой стали привлекал прожорливую рыбу не меньше, чем наживка. Не раз я вытаскивал рыбу на пустой крючок, а наживка на втором оставалась нетронутой. Пришлось один крючок снять.
Вот тут и началась настоящая рыбалка. Я забрасывал наживку, и поплавок тут же начинал плясать и дергаться. От силы полминуты, - и в воздухе сверкает чистым серебром очередная рыбешка. А вокруг расстилалась безлюдная водная гладь, высокий рогоз и камыш скрывал от меня весь суетный мир, воздух наполнял аромат полевых трав, и голубом, безоблачном небе сияло жаркое солнце. Два раза мимо меня к дальнему берегу озера прошли лодки на веслах. Это местные рыболовы направлялись проверять свою браконьерскую снасть. Пассажиры первой лодки, по виду беззаветные пьяницы, попросили закурить, пришлось выдать им несколько сигарет. Во второй лодке сидел старичок с внуком-отроком. Старичок вежливо поздоровался и дал добрый совет.
    Тут одна мелочь идет. Вы плывите к тому берегу, там хорошая рыба.
Но я не соблазнился, меня вполне устраивал рыбалка здесь. Огорчало только то, что Валентина Николаевна не может вместе со мной насладиться такой чудесной рыбалкой. Часа через два меня начали мучить угрызения совести. Я тут эгоистически и бесстыдно предаюсь оргии невиданного клева, а бедная моя супруга тоскует в одиночестве на том берегу, усеянном коровьими лепешками. С тяжелым вздохом я заставил себя прекратить увлекательное занятие и отправился в обратный путь.   
   Дома мы пересчитали мою добычу. За пару часов я натягал 147 рыбешек. Этот мой личный рекорд не побит до сих пор.

НА ШИРНЕ

   После переселения в Подмосковье я несколько лет обустраивался на новом месте, и о рыбалке только мечтал. Я мог лишь интересоваться у знакомых, где тут счастливчики рыбачат. Постепенно перед моим внутренним взором открывалась печальная картина. В Загорске нет нормальных водоемов, через город протекают два жалких ручья, это бывшие реки Кончура и Вондюга. Под губительным воздействием человеческой цивилизации они превратились в мерзкие сточные канавы, которые может легко переплюнуть любая светская дама без всякой тренировки.
   Пожалуй, эти великие русские реки давно бы полностью пересохли и исчезли с лица земли, если бы их не подпитывали сточные воды нескольких промышленных предприятий, из которых в приличном обществе можно упомянуть разве что кирпичный завод и мясокомбинат. Берега этих рек загажены до невозможности, а мутная бурая жидкость в них наводит мысли не о красоте подмосковной природы, а о прорыве городской канализации.
   Когда-то на месте этих рудиментарных потоков здесь струились две полноводные реки, судоходные и богатые рыбой. Старые летописи сохранили упоминание о том, что легендарный Основатель  Троице-Сергиевой лавры и города вокруг нее, преподобный Сергий, заложил на берегу Кончуры торговую пристань с шумным базаром около нее. На базаре торговали всякой всячиной, но особенно местной рыбой.
Естественно, я на новом месте заинтересовался местной историей и выдающимися людьми. Преподобный Сергий внушил мне глубокое уважение. К великому сожалению, в нашей русской истории очень трудно найти личность, которую можно ставить в пример подрастающему поколению. Абсолютное большинство таких исторических деятелей при внимательном рассмотрении оказываются настолько пораженными всеми человеческими пороками и недостатками, что говорить об их величии можно только весьма условно. И редчайшим исключением среди них оказался преподобный Сергий. Это поистине рыцарь без страха и упрека, абсолютно не подверженный властолюбию, честолюбию и златолюбию.
Я все больше узнавал о нем и постепенно убедился, что святой чудотворец имеет очень мало общего с тем каноническим образом старца с нимбом вокруг головы и в красиво драпированных длинных белоснежных одеяниях, который держит лопату или топор двумя пальчиками. Сергий Радонежский в жизни был рослым, очень сильным человеком, не гнушавшимся никакой работы, очень упорным и целеустремленным. Он как минимум три раза отказывался от почетного предложения стать митрополитом всея Руси, - в то время патриарх сидел в Константинополе, а на Русь ставили митрополита.
До конца дней своих, уже при всенародной прижизненной славе святого чудотворца, Сергий Радонежский так и оставался в весьма скромном сане пресвитера. Он совершенно справедливо считал, что не власть портит людей, но во власть рвутся порченые люди, и предпочитал неустанно трудиться на своем месте. Все необходимое для скромной жизни он добывал себе сам трудом своих неутомимых рук, которые не покладал до самой смерти.
Кстати, о преподобном Сергии. Сейчас большинство блюстителей чистоты русского языка величают его Сергием РАдонежским, с ударением на первом слоге. Это трудно произносимо и фонетически довольно безобразно. К сожалению, в великом и могучем русском языке вот уже сотню лет господствуют две взаимоисключающие тенденции, которые калечат наш язык. Первая тенденция берет начало, по-моему, от недоучек-лекарей, которые в своих медицинских терминах ставили ударение на последнем слоге. Почин подхватили малообразованные представители других профессий. В итоге сейчас иной раз можно услышать чудовищную фразу вроде:
-СлесарЯ тянут кабелЯ на плоскостЯ.
Параллельно существует и процветает тенденция противоположная: ставить ударение в русских словах только на первом слоге. Отсюда преподобного Сергия именуют РАдонежским. Эта тенденция становится всеобъемлющей. Несколько лет назад в старинном русском поморском городе КондопОге прошли этнические волнения с человеческими жертвами. Российские СМИ взахлеб обсуждали эту трагедию, причем все дикторы называли КондопОгу – КОндопогой, с ударением на первом слоге. Потом один из них с недовольной миной признался:
- Нам велят говорить КондопОга, хотя это неправильно.
Одна дикторша Радио России при передаче прогноза погоды упорно называет город МайкОп – МАйкопом.
- В МАйкопе – пятнадцать градусов.
На том же Радио России ведущая конкурса начинающих журналистов выдала перл еще хлеще:
- Предоставляем слово Елене из города КАмышина.
Милая, но чересчур самонадеянная дамочка понятия не имеет, что КамЫшин еще при Стеньке Разине назывался КамЫшином, от слова камыш.
Эта вредоносная тенденция зародилась, по-моему, от тех самых «космополитов и низкопоклонников перед Западом», с которым пытался бороться еще Сталин. Эти космополиты прекрасно знают русский язык, вызубрили все правила и все 483 исключения из правил, однако русский язык не является родным для них, и они просто не чувствуют его души.
Русский язык – это язык открытый, язык свободного дыхания, и ударения в нем ставятся там, где удобно для произношения. Поэтому большинству иностранцев наш язык дается так трудно. Это не английский, где ударения ставятся обязательно на первом слоге, что делает англичан, особенно в сочетании с их картавостью, косноязычными, а их язык – фонетически безобразным. И это не французский с ударениями на последнем слоге. Русские песни потому и славятся своей напевностью и мелодичностью, что поют их на свободном дыхании.
Но вернемся к преподобному Сергию. В основанном им Сергиевом Посаде много лет функционирует телекомпания «Радонежье». К моему глубокому удовольствию, основателям компании хватило здравого смысла не ставить здесь ударение на первом слоге, и название компании произносится легко, на свободном дыхании: РадонЕжье. Я сам всегда называю преподобного Сергия РадонЕжским, без псевдо-английского или какого там еще  косноязычия. Готов спорить с кем угодно и поставить на кон свои лучшие штаны, что во времена преподобного Сергия наши предки говорили: город РадонЕж, город СерпухОв и так далее, без новомодных искажений русского языка.
Сейчас о тех далеких временах и о богатейшей природе средневекового Подмосковья уже никто не помнит. Былое речное великолепие напоминают лишь широкие пересохшие поймы с обрывистыми высокими берегами, в середине которых апатично струятся септические воды двух жалких речек-вонючек. А по берегам этих умирающих ручейков расположились три Рыбных улицы и три Рыбных тупика. Значит, в старину рыбы здесь хватало.   
Никто не помнит, кто и когда запрудил эти две полноводные реки, но каскад небольших прудов сохранился до наших дней. И сейчас здешние особо страждущие рыболовы-любители от безысходной тоски сидят с удочками на замусоренных берегах этих прудов. Клев тут убийственный, поплавок проявляет признаки жизни примерно один раз в час, причем если что и попадается на крючок, то это обычно всеядный и неистребимый никакой химией бычок, от которого в ужасе отворачивается даже бездомная кошка. Но для настоящего любителя несерьезного главное – не результат, а сам процесс. Использовать в пищу рыбу из загорских прудов категорически нельзя. В грязной воде за века, и особенно за XX-й век, скопилось невероятное количество ядохимикатов и всевозможной микроскопической гадости. Этот смертоносный бульон обильно сдобрен всеми мыслимыми химическими веществами и элементами, от натрия и хлора до полония-110. В этих прудах можно подцепить любую гадость, от СПИДа и проказы до лучевой болезни.
 Но один из наших классиков справедливо заметил, что охота пуще неволи. Непереносимая рыбацкая тоска гонит мужиков на рыбалку к этим прудам. А рядом с рыбаками в солнечные дни, редкие для вечно пасмурного Подмосковья, загорают и даже купаются в крепком биохимическом растворе молодые люди и очаровательные девушки. Смотреть на них без нервной дрожи я лично не могу, однако понять их можно, все равно в Загорске купаться больше негде. А хочется.
Когда я постепенно освоился здесь, и у меня появилось толика свободного времени, я стал готовиться к рыбалке. Острая тоска по рыбному изобилию  Сибири и Волги не давала мне покоя. В банной бригаде, которая любезно приняла меня в свое лоно, оказалось несколько рыболовов-любителей. Как-то весной в банный день я заметил, что эти мои коллеги по бане возбуждены и охвачены хорошо знакомым мне азартом. Они негромко, но энергично переговаривались:
   - Пошла! Пошла!
   - На манку берет!
   - Прет косяками!
Я поинтересовался, в чем дело. Оказалось, в речке Воре «пошла» уклейка. По моей щеке покатилась скупая мужская слеза жалости. 
   В нашей фирме имелись рыболовы-любители из подвида серьезных. С любителями несерьезными я не хотел общаться, предел их мечтаний – загаженные Вифановские пруды. Любители серьезные здесь сгруппировались в крепкую и дружную бригаду. Почти на каждые выходные они выезжали в излюбленные места за сотню с лишним километров, чаще всего на Волгу. Ездили они на рыбалку и летом, и зимой, их не останавливали ни затяжные дожди, ни морозы, ни грозы, ни бураны.
В понедельник на диспетчерском совещании я ненавязчиво расспрашивал своего соседа по стульям из этой компании об их очередной вылазке за рыбой. Они не то, чтобы держали свои достижения в секрете от непосвященных, но говорили об итогах вылазки на рыбалку исключительно сдержанно. Из маловразумительных ответов моего соседа я понял, что свой улов эти рыбаки обычно привозили в майонезных баночках, а то и в спичечных коробках. Понятно, для дома, для семьи они брали только крупняк, мелочь же выпускали обратно в реку на вырост.
Моя Валентина Николаевна уже вкусила прелестей красно-ярской рыбалки и тоже страдала от неутоленного природолюбия. Мы решили как-нибудь в выходные съездить на рыбалку. Но куда? Я взял за горло одного из этих любителей серьезных, и тот выдал мне страшную тайну. Ближайший рыбный водоем находится в 40 километрах от города, это небольшая речка Ширна. Любитель даже рассказал, как проехать к самому удачному месту на благодатной Ширне. Мы снарядились с учетом ночевки и в ближайшую субботу пораньше утром отправились на рыбалку.
Ширну мы наши быстро, а дальше поехали по крокам, которые я набросал со слов доброжелательного любителя серьезного. Лесная дорога привела нас к высокому обрыву над узенькой речкой. Именно под этим обрывом рекомендовал обосноваться мой коллега. Мы остановились на обрыве, вышли из машины и огляделись. Над обрывом стояло десятка два машин, в которых успели приехать опередившие нас ранние пташки. Обрыв тянулся всего метров на сто, и все его подножие усеивали любители с удочками. Приткнуться среди них просто негде, а если втиснемся, то будем толкаться локтями и путаться удочками с соседями.
Мы еще раз осмотрели окрестности. Дальше за обрывом Ширна изгибалась крутой дугой по прелестному зеленому лугу. Мы не стали долго раздумывать, сели в машину, спустились на лужайку и вскоре остановились в полукилометре от обрыва на пустынном низком берегу. На той стороне густо рос ивняк, а на нашей лужайке в обе стороны тянулся чистый луговой берег. Мы поспешно стали устраивать стоянку. Натянули палатку, вколотили рогульки для костра. Пора заняться давно желанным делом.
К рыбалке я готовился давно. Собственными руками изготовил две прекрасные, очень легкие пятиметровые составные удочки из орешника и в пятницу перед поездкой поставил их в гараже на видном месте. Однако, когда сейчас я полез в багажник, то никаких удочек не нашел. Конечно же, в азартной спешке я забыл их в гараже. Однако горевали мы с Валентиной Николаевной и выясняли отношения недолго. В багажнике оказалась коробка с лесками, крючками, грузилами и поплавками самого разного достоинства. Я вооружился топориком, переплыл на ту сторону и довольно быстро вырубил две подходящие лозины. Вскоре на свет появились две удочки, правда, не такие элегантные, как мои ореховые. Любители серьезные презрительно отвернулись бы от них и от нас с саркастическими ухмылками, однако мы не привередничали. Для использования по прямому назначению эти примитивные удочки вполне годились. 
Валентина Николаевна выбрала себе удочку поприличнее и обратилась ко мне:
   - Где у тебя черви?
Червей я накопал еще вчера почти полную консервную банку и, кажется, положил ее в багажник. Я перерыл багажник, - банки с червями не нашел. Валентина Николаевна в сдержанных, но довольно энергичных выражениях оценила мою пунктуальность и отправилась соблазнять подмосковных рыб хлебом. А я вытащил из багажника все, что копилось там годами, и осмотрел каждую вещь со всех сторон в поисках банки с червями.
   Нашлись пропавшие года два назад ножницы по жести, которые я взял на время у соседа по гаражу. Нашлась накидная головка на пятнадцать, - очень редко используемая, но в те годы крайне дефицитная вещь. Она пропала у меня прошлым летом. Однако банки с червями я так нигде и не обнаружил. Я по всем правилам криминалистики обыскал салон. Разбил его на небольшие участки и тщательно обследовал каждый квадрат. Заглянул в бардачок, вытащил и заодно вытряхнул резиновые коврики. Бесполезно, банка как сквозь землю провалилась. Наверно, я поставил ее в гараже на верстак, и она сейчас спокойно стоит там.
К счастью, у меня в багажнике на аварийный случай всегда лежит лопатка вроде саперной. Я взял ее и пошел копать червей на зеленой лужайке. На Алтае или на Волге мне хватило бы 10 минут, чтобы обеспечить нас червями на все выходные. Но тут не Алтай и не Волга, а цивилизованное Подмосковье! Я старательно вскопал чуть не сотку и добыл всего-навсего трех жалких червячков-недомерков. С такой наживкой рассчитывать на богатый улов не приходилось.
К этому времени нетерпеливая Валентина Николаевна полностью разочаровалась в хлебной наживке. Поэтому трех отловленных червячков я отдал супруге, а сам стал экспериментировать. Для начала насадил на крючок мятый белый хлеб, в Красном Яре это самый привлекательный деликатес для рыб. Но тут за полчаса поплавок мой ни разу не шевельнулся. Я сменил место, постоял еще с полчаса, перешел на третье место, провел там около часа. Рыба в Ширне не признавала хлеб за еду.
В журнале «Охота и рыболовство» какой-то опытный любитель из серьезных взахлеб хвастался рекордными уловами в подмосковных речках. Он рекомендовал добавлять в приманку пряности, специи и соль. Я посолил хлеб и поперчил его. Поплавок и после этого оставался неподвижным.
Тут я услышал ликующий возглас Валентины Николаевны:
   - Я поймала!
Я закрепил удочку с пикантной наживкой и помчался полюбоваться уловом супруги. На крючке у нее трепыхалась малюсенькая серебристая рыбка с мизинец величиной, очень похожая на кильку. Мы сплясали в честь открытия рыбного сезона и  попытались определить породу добычи. Это не плотва, не чехонь, не бычок, не окунь, не густерка. После долгих сомнений и споров мы решили, что нам попалась помесь уклейки с чехонью.
   - Выпустим? – предложила сердобольная Валентина Николаевна.
   - Ни в коем случае! – отрезал я. – Попалась, так попалась. Десяток таких килек, и у нас будет почти настоящая уха из свежей рыбы.
   - А если это – все?
   - Юмор у вас, Валентина Николаевна, какой-то нездоровый. Не наш юмор. Как это – все!? Мы должны как минимум удвоить улов! Тогда если не уха, то приличная жареха: по целой рыбе на нос.
Мы перекусили бутербродами с чаем из термоса и с новой силой продолжали рыбачить. Погода нам благоприятствовала. Это иногда случается в Подмосковье. Редко, но бывает. Сияло солнце, по голубому небу плыли красивые кучевые облака. Даже комары и мухи не сильно донимали.
В Подмосковье невозможно угадать погоду. Об официальном прогнозе говорить просто неприлично, я не помню случая, чтобы официальный прогноз погоды оправдался, кроме, конечно, разных гадостных предсказаний. В любом другом месте нашей необъятной родины кучевые облака или солнечное утро предвещают погожий день. Здесь же солнечное безмятежное утро ничего не значит. Первое время своей жизни здесь я радовался, когда меня по утрам будили яркие лучи приветливого солнышка. Однако через час-другой небо с удручающим постоянством затягивалось тучами, и начинался надоедливый дождь. Точно также и кучевые облака в голубом небе могут быстро превратиться в набухшие влагой свинцовые тучи. Поэтому сегодня я радовался редкостному ясному дню, хотя не очень верил, что такая благодать продлится хотя бы до вечера.
А рыба все не клевала. Я решил сменить хлебную наживку на что-нибудь более привлекательное и насадил на крючок кусочек колбасы. Но здешняя рыба не привыкла к ширпотребовской колбасе и не обращала на нее внимания. Я оставил удочку мокнуть в Ширне и отправился собирать топливо для костра. Горючего мусора на зеленом лугу хватало, и я без особого труда набрал несколько охапок сухих коряг, сучьев, веток и корней.
Рыба так и не польстилась на мою колбасу. У Валентины Николаевны, которая удила на благородного червя, поплавок иногда подрагивал, но этим все кончалось. Она по своему обыкновению постоянно переходила с места на место, но кроме первой кильки ничего не поймала. Такое отношение ширновской рыбы к нам не погасило наш энтузиазм. Рыболов-любитель, особенно несерьезный, в любой ситуации твердо верит, что еще немного, еще чуть-чуть, и начнется такой клев, что только держись. И мы продолжали гипнотизировать взглядами наши поплавки. А вдруг именно сейчас клюнет по-настоящему, и на берег плюхнется вот такой лещ!
Надежда – величайшая в мире обманщица. Она толкает людей на самые безрассудные авантюры. Ничего, что на этом уже пострадало бесчисленное множество людей, шепчет она оптимисту. У тебя обязательно получится! Надежда заставляет людей вкладывать последние деньги в явную авантюру вроде МММ. На акциях МММ миллионы людей потеряли миллиарды рублей, ну и что? Обманутые вкладчики МММ создали общество обманутых вкладчиков и до сих пор на что-то надеются. А потом другие затейники организуют другую пирамиду с другим непонятным, но заманчивым названием, и снова надежда за шиворот тащит людей с их последними грошами на эту авантюру.
Надежда заставляет автоводителей бесчинствовать на дорогах. Ну и что, если в ДТП гибнут десятки тысяч людей? Они дураки, они глупые, неумелые чайники, - коварно шепчет лихачу надежда. А ты умный, с тобой ничего не случится, ты сумеешь вывернуться из самой опасной дорожной ситуации! Как правило, лихач и в самом деле чудом выворачивается. Зато гибнут или становятся калеками другие, ни в чем не повинные люди.
Может, это не надежда, а наша генетическая человеческая недальновидность? Ведь мы все сообща, и каждый в отдельности очень недальновидны. Мы наступаем на грабли и получаем ошеломляющий, искрометный удар по лбу. Ну и что? Вместо того, чтобы убрать грабли с дороги, мы аккуратно ставим их в таком же положении на то же самое место. И вскоре снова наступаем на них с тем же результатом. Да что там грабли? Взять наши выборы депутатов. С 1989 года каждый из нас неоднократно убеждался, что чем больше кандидат разглагольствует о благе народа, тем вернее он на посту депутата забудет о своих обещаниях и начнет ожесточенно набивать свой карман – за наш счет. Ну и что? Подходят другие выборы, и мы с наивной надеждой снова голосуем за очередного бессовестного демагога и стяжателя. И так без конца.
И это не наша, русская глупость. Все земное человечество следует этой традиции обманывать самого себя под шепот надежды. После Первой мировой войны человечество клялось, что повторения такой кровавой катастрофы не допустит ни за что и никогда. Ну и что? Не прошло и четверти века, как мы все оказались жертвами еще более чудовищной и кровавой Второй мировой войны. Не хочется верить, но, скорее всего, это еще не предел.
А рыба все не клевала. День уже клонился к вечеру, но единственной нашей добычей оставалась килька, пойманная Валентиной Николаевной. Я неустанно продолжал экспериментировать. Все мои здешние знакомые из любителей серьезных в один голос уверяли, что главное в рыбной ловле – прикорм. Отлично, будет вам прикорм. Я раскрошил полбуханки хлеба и стал горстями бросать крошки к поплавку. Половину прикорма я отдал супруге. Результат – все тот же. Поплавок будто приклеился к поверхности воды. Правда, Валентина Николаевна стала чуть чаще издавать звуки радостного ожидания, но рыба ловиться не хотела. 
Я пошел на злостное браконьерство, привязал к леске еще два дополнительных крючка. На один насадил хлеб, на другой – соблазнительное сало из колбасы, на третий – кусочек крутого яичного белка. И если здешняя рыба не оценит такую роскошь, то уж не знаю, чем ее вообще кормить. Но поплавок продолжал неподвижно лежать на воде. Я бросил в Ширну еще горсть хлебных крошек и сменил наживку. Теперь на крючках оказались вареная картошка, колбасное мясо и яичный желток. Желток крошился в воде, и я замесил его с хлебом.
Этот экзотический ассортимент заинтересовал, наконец, избалованную подмосковную рыбу. Поплавок мой впервые за весь день зашевелился! Я ловко выдернул удочку, но рыбы на крючках не оказалось. Зато, - ура! – яичный желток напополам с хлебом исчез. Я насадил еще один такой же шарик. Теперь мне известен извращенный вкус здешней рыбы, и я начну тягать одну уклейку за другой. Однако удача никогда не приходит надолго. Мой поплавок больше не хотел шевелиться. Он спокойно лежал на боку, и его медленно сносило ленивое течение.
Ко мне подошла Валентина Николаевна. Азартная рыбалка наскучила ей.
   - Разведи костер, добытчик. Пора готовить ужин.
   - Какой ужин без ухи?
   - Будет уха. Я взяла банку сайры в собственном соку.
Я развел костер, повесил над огнем котелок с водой и чайник.
   - Отдохни, - посоветовала Валентина Николаевна. – Полежи в палатке. Я быстро.
Я с удовольствием подчинился приказу и растянулся на упругом поролоне. Целый день бестолковой и абсолютно безрезультатной суеты с удочкой и в само деле утомил меня, и я слегка вздремнул. Меня разбудил бодрый голос супруги:
   - Вставай, рыбак. Кушать подано.
У костра на клеенке я увидел роскошное угощение. В тарелках дымилась горячая уха из сайры в собственном соку, лежали аппетитные закуски, а в центре стояла сковородка с нашей несчастной жареной ширновской килькой. Мы выпили по стопочке красного за успешную рыбалку и принялись за уху. Уха из сайры получилась замечательной, но доесть ее мне не довелось. На меня тучей налетели изощренные в злодействе подмосковные комары. Они облепили мне лицо, кисти рук, зверски жалили лодыжки через носки. Я одной рукой держал ложку, а другой растирал кровососов по лицу, рукам и носкам. Валентина Николаевна веселилась и хохотала надо мной. Ее комары почему-то почти не кусали.
Еще раз к вопросу о дальновидности. Дома у нас лежал нетронутый тюбик ДЭТы, приготовленный специально для этой рыбалки. ДЭТА – самый надежный в мире репеллент, он со стопроцентной гарантией отпугивает кровососущих в радиусе десяти метров. Я собирался взять его и, конечно, забыл. Мало того, мы потом еще не раз ездили на подмосковную рыбалку, и я каждый раз безукоснительно забывал тюбик с ДЭТой дома.
Кисти моих рук, лицо, шея, лодыжки стали распухать от бесчисленных волдырей. Я ожесточенно чесался, потом сдался.
   - Поедем домой!
Валентина Николаевна смеялась.
   - Зачем? Такая рыбалка! Такой чудесный вечер!
Но я уже больше не мог выдержать. Я вскочил. Я три  раза обежал вокруг нашего стойбища. Я скакал, махал руками и хлопал себя по ушам. Я тер распухшие уши, шею и пальцы, на бегу чесал лодыжки. Супруга моя веселилась и аплодировала.
С рекордной быстротой я снял палатку, уложил наше барахло в багажник. Супруга так же быстро собрала посуду и еду. Горячую уху она слила в термос, сковородку со своей жареной добычей завернула в пленку. Все это время вокруг меня гудел густой рой из миллиарда комаров. Каждый комар из этого миллиарда норовил вонзить в меня жало поглубже и побольнее. Никогда в жизни я не испытывал такого зверства от комаров. Я рыбачил в Сибири, где гнус может живьем сожрать человека. На Волге тоже иной раз комаров и мошек хватало с избытком. Но все прежнее не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось вокруг меня сейчас, в цивилизованном Подмосковье.
Я сбегал с котелком к Ширне, зачерпнул воды и залил костер. Потом молниеносно вскочил в машину и захлопнул дверцу. Быстрота не помогла. Вместе со мной в салон ворвалась половина из моего миллиарда комаров. Они тут же, без передышки и с тем же азартом продолжали пить мою кровь. Пока разогревался двигатель, Валентина Николаевна полотенцем перебила большинство кровососов и заботливо протерла мои ужасные раны  платочком, увлажненным французскими духами.
   Всю дорогу до города я яростно скребся. Даже когда шел домой из гаража – продолжал непрерывно чесаться, как шелудивый. Зато супруга моя всегда с удовольствием вспоминала эту нашу незабвенную рыбалку и чудесный подмосковный вечер на реке Ширне.


НА НЕРЛИ

   Рыбалка на Ширне разожгла наш рыбацкий азарт. Как-никак, а одну рыбешку на двоих мы все-таки поймали. К тому же неутоленная страсть – самая сильная. На Ширну нас теперь не заманить никакими пряниками, но посидеть с удочкой на берегу рыбного водоема хотелось с каждым днем все больше. И мы решили съездить на легендарную Нерль, - не летописную владимирскую Нерль со знаменитым храмом Андрея Боголюбского, а на вторую, которая впадает в Волгу около Калязина. По сдержанным рассказам моих коллег из любителей серьезных, на Нерли рыбы видимо-невидимо. Там водится крупная плотва, окуни, лещи, щуки и даже огромные сомы.
   Я расспросил коллег о самых удачливых рыболовных местах и нарисовал с их слов кроки. Все эти кроки никакой практической ценности не имели. Попробуйте найти заветное местечко в незнакомых краях, если вам дали указания вроде: через полкилометра за мостом поворачивай направо, потом налево, потом с километр прямо, потом налево, направо, а там уже рукой подать.
   Мы наладили удочки, запаслись лесками, крючками, поплавками, грузилами. Я, - при свидетеле! - вечером привязал удочки к верхнему багажнику, а банку с червями и коробку с запасной снастью поставил в задний багажник. По рекомендациям опытных коллег я прихватил разнообразную приманку. Неудачный опыт на Ширне показал, что подмосковная рыба избалована до безобразия, и на простецкую приманку не клюнет.
На этот раз я взял вареную пшеницу, пареный горох, тягучую манную кашу. Один из любителей серьезных выдал мне под страшную клятву свой личный секрет обильной ловли. Надо на газовой плите обуглить половину буханки черного хлеба, положить ее в сетку, а на месте опустить на веревочке с грузом на дно реки. Рыба табуном кинется на аппетитный запах обгоревшего хлеба. Прихватил я с собой и надувную лодку.
Первую треть пути до Нерли мы изучили хорошо, ибо на границе Московской и Тверской областей у нас имелось малоизвестное, но неплохое грибное местечко. Еще довольно ранним утром мы миновали пограничную арку и помчались в неизвестность. Ездить по подмосковным автодорогам в субботу утром – занятие не из простых. Утомленные бизнесом москвичи косяками мчатся на лоно природы. Я ехал осторожно, и нас постоянно обгоняли нетерпеливые иномарки с московскими номерами. Многие москвичи направлялись на Волгу, некоторые везли на верхнем багажнике небольшие лодки, а кое-кто тянул на прицепе солидные катера.   
Московская манера езды меня изумляет и еще больше раздражает. Доведенные до предела многочасовым стоянием в бесчисленных московских пробках москвичи отводят душу на подмосковных дорогах. Как писал один уважаемый мной писатель, в нашей державе даже в начале XXI века нет ни одного километра автодорог, которые можно назвать автострадой. На узкой, извилистой полоске дрянного асфальта москвичи мчатся непрерывной вереницей со скоростью не меньше 120 километров в час. По своей московской привычке водители держатся буквально в метре от заднего бампера передней машины.
Я не раз задавал себе вопрос: что случится, если передний водитель вдруг резко затормозит? Авария неизбежна, потому что ни лучшие в мире тормоза, ни самая быстрая человеческая реакция не спасет таких водителей от столкновения. А москвичи не думают об этом, они спешат жить. Они обгоняют друг друга в запрещенных местах, бесстрашно втискиваются в любую щель между машинами, выскакивают на встречную полосу перед самым носом неуязвимых «камазов» и прочих тяжеловозов, - и все это на бешеной скорости и на отвратительных по качеству узких дорогах. 
Мы с Валентиной Николаевной часто ездим по Ярославке на свою дачу и обратно. Наш путь по  этому шоссе государственного значения, - Москва – Архангельск, - всего-то пятнадцать километров, но насмотрелись мы всяческих ужасов досыта. Редкая наша поездка обходится без душераздирающего зрелища последствий ДТП. То горящая машина на обочине, то измятая в безобразный железный ком иномарка в кювете, то сразу два лимузина, сплющенные от лобового удара на бешеной скорости.
Однажды мы увидели «свежую» аварию. На встречной полосе лежала вверх колесами навороченная иномарка игривой розовой расцветки. Вокруг на сто метров во все стороны валялись оторванные дверцы, колеса и бесчисленные бутылки, коробочки, пакеты в яркой упаковке, какое-то тряпье и масса бумажек. Я даже удивился: сколько разного барахла берем мы с собой в дорогу.
А среди этого живописного хлама на асфальте мирно лежали два трупа, мужской и женский, каждый в луже собственной крови. Молодая женщина лежала на боку, и голова ее бессильно свешивалась на асфальт. Молодой мужчина лежал на спине, - крепкий, прилично одетый, с заметным животиком. Они наездились навсегда. Рядом суетились гаишники, из «Скорой помощи» с мигалкой и сиреной двое в белых халатах выгружали носилки. Валентина Николаевна не выносит подобных зрелищ, она закрыла лицо руками,  отвернулась и попросила меня поскорее убраться отсюда.
Лихачат на наших убогих дорогах обычно «новые русские», бритоголовые братки с массивными золотыми цепями на крепких шеях, напыщенные скоробогачи, наглые водители большого начальства и бизнесменов. К сожалению, эти мерзавцы обычно выходят сухими из воды и своевременно улепетывают с места ДТП. А страдают нормальные, ни в чем неповинные люди. Недавно СМИ обсуждали удивительное ДТП на нашем Ярославском шоссе, на том его участке, по которому мы ездим на дачу. Глубокой ночью здесь столкнулись на сумасшедшей скорости лоб в лоб «мерседес» костромского губернатора и «форд» костромского же молодого бизнесмена. Губернатора вез шофер, молодой бизнесмен ехал один. Костромской губернатор и его шофер скончались на месте, бизнесмен остался жив, но попал в реанимацию. Следствие выяснило, что и губернатор, и бизнесмен ехали из Костромы в Москву! Как могли столкнуться лоб в лоб эти машины – загадка века. Полосы тут разделены довольно широким газоном. Наверно, кто-то из водителей вздремнул на ходу, машина выкатилась на встречную полосу, водитель очнулся, увидел непорядок, выровнял руль и спросонья помчался в обратную сторону. Другого объяснения я не могу придумать. 
Частенько лихачат молодые недоросли и продвинутые бойкие девицы-недоучки, дурно воспитанные родителями. А гаишники, вместо того, чтобы отлавливать этих негодяев, вводят жесточайший террор против всех без исключения водителей. С «крутыми» наглецами гаишники предпочитают не связываться и отыгрываются на беззащитных законопослушных водителях. Все идет к тому, что скоро на наших дорогах можно будет ездить только в бронетранспортерах.
Так или иначе, мы безаварийно проехали 70 километров по угличскому шоссе и с облегчением свернули вправо, на разбитую бетонку. В полном соответствии с кроками вскоре впереди показался мост через Нерль. Даже здесь, на пустынной боковой дороге, нас чуть не столкнул в кювет огромный черный джип. Новые хозяева нашей страны спешили на уикэнд наслаждаться природой. Сразу за мостиком мы увидели слева уютную террасу у реки и спустились туда. На плоской изъезженной площадке стояло несколько машин. Мы остановились на свободном месте и начали разгружаться.
Моя супруга – азартная рыбачка. Она схватила легкую пластиковую удочку, отсыпала себе червей в какую-то коробочку и принялась удить. Минут пять она постояла прямо у тропинки, потом перешла на другое место, на третье, на четвертое и так далее. Вскоре по окрестностям разнесся ее победный возглас. Она извещала всех, что у нее сорвалась вот такая плотвичка.
Я за это время накачал лодку, спустил ее на воду, взял две удочки, мятый хлеб, обугленную половину буханки, червей, пшеницу, горох, манку и отплыл к другому берегу. Я облюбовал там заманчивое местечко среди кувшинок и заякорился. Глубина оказалась большая, здесь могут водиться окуни и крупные красноперки. Я насадил червей и застыл в блаженном ожидании. Примерно через полчаса поплавок резко дернулся, застыл, немного подумал и снова задергался, часто и нетерпеливо. Я потянул удилище. Ура! Чувствовалось сопротивление. В воздухе затрепетал окунек, - с мой указательный палец. Начало положено. С другого берега мой успех радостно приветствовала Валентина Николаевна. Я преисполнился гордостью. После постыдного бегства с Ширны со счетом 0:1 не в мою пользу, мое мужское  самолюбие требовало реванша. И вот я сравнял счет!
Я снова забросил крючок среди кувшинок. Однако теперь ждать пришлось гораздо дольше. Наверно, рыбы посовещались и приняли меры безопасности. Мне представилась возможность вволю насладиться лицезрением природы дальнего Подмосковья. Нерль струит свои неширокие воды довольно медленно, но все же течение заметно. В моем закутке среди кувшинок поплавок почти не сносило течением, и перекидывать удочку приходилось, к счастью не часто.
Вокруг – обычный российский пейзаж. На правом берегу, где рыбачила моя супруга, за неширокой террасой поднимался высокий глинистый обрыв, а на нем высился смешанный лес с березками, дубами, соснами и елями. На террасе кучками произрастал ивняк, развесистая ива склонила плакучие ветви к самой воде. На моем, левом низком берегу простиралась широкая лужайка, густо поросшая кустами. Вода в Нерли довольно чистая для Подмосковья, можно даже купаться. Этим и занимались соседи Валентины Николаевны на другом берегу возле своих машин. День стоял вполне приличный, сияло солнце, по небу  плыли кучевые облака.   
После первой удачи мой поплавок лежал на воде неподвижно почти час. Я дожидался, пока слабое течение отнесет его к островку круглых листьев кувшинок, перекидывал удочку на старое место, снова ждал, снова перекидывал. Занятие необременительное, но очень азартное, исключительно полезное для нервной системы. Все время напряженно ждешь, что вот сейчас как клюнет!
Я видел, что Валентина Николаевна на своем берегу осваивала новый, незнакомый мне способ ловли. Она опускала крючок в воду у самого берега, удилище держала высоко, так что поплавок болтался в воздухе. Я заинтересовался ее методом, и она не стала держать его в секрете.
   - Тут у берега вот такие рыбы плавают. Я им червяка под нос сую, а они отворачиваются, не хотят!
   - Ты хлеб попробуй, - посоветовал я.
   - Пробовала. И хлеб, и манку, и горох, и пшеницу. И что им надо еще? Они тут заелись, их избаловали.
Мой поплавок снова задергался. Я немного выждал и снова вытянул окунька, поменьше первого. Что же, для Подмосковья клев вполне приличный. В час по рыбешке, - к вечеру обязательно наловлю на скромную уху! Я насадил свежего червя,  снова забросил крючок и опять уставился на поплавок. Он спокойно дрейфовал от одного островка кувшинок к другому. Я возвращал его в исходное положение, и так проходило время в безмятежном созерцании.
С другого берега донесся торжествующий возглас. Я обернулся. У Валентины Николаевны на крючке отчаянно бился щурок длиной сантиметров двадцать. Рыбачка ликовала и со страхом пыталась схватить зубастого рыбьего подростка.
   - Щука! Смотри! Я поймала щуку! На хлеб!
   - Наверно, вокруг твоего хлеба суетились мальки, а щука промахнулась и вместо малька схватила хлеб, - догадался я.
   - Наверно! Смотри, какая щука!
У меня упорно не клевало, и я с удовольствием наблюдал за этой сценой. Супруга моя ухватила, наконец, щуренка руками, положила его в прозрачный пластиковый мешочек и опустила на веревочке в реку. Сама же с удвоенным азартом продолжала махать удилищем. Я вернулся к наблюдению за своим поплавком, иногда вспоминал Ширну и вздрагивал. Какая благодать здесь, на Нерли! Тепло, светло, мухи почти не донимают, комаров нет и в помине. Мои знакомые рыболовы серьезные не зря нахваливали Нерль. Не прошло и двух с половиной часов, как мы вдвоем изловили трех рыбешек! С Волгой и Сибирью не сравнить, но человек довольствуется не тем, что ему хочется, а тем, что Бог послал. Впереди еще долгий день. В обратный путь можно трогаться в сумерках, в субботу в сторону Москвы мало кто едет, дорога будет свободна.   
Поплавок мой затрясся мелкой дрожью. Это не окунь, это что-то несерьезное. Наверно, верхоплавка со скуки заглянула на трехметровую глубину. Я поднял удилище. На крючке металась в воздухе серебристая рыбешка. Довольно крупная: из майонезной баночки хвост будет торчать. Я присоединил эту странную помесь уклейки с чехонью к окунькам и снова погрузился в созерцание поплавка. Неплохая рыбалка  на Нерли, очень неплохая. За неполных три часа – четыре рыбешки. Уже вполне хватит на жареху, а если вытащить еще парочку, - вот тебе и уха на свежем воздухе!
Валентина Николаевна заявила, что устала. Немудрено, она почти три часа прыгала на берегу. Я посоветовал ей сесть.
   - Я не могу. У меня сидя не получается. 
Ну, ладно, хорошего помаленьку, а то мы выловим всю рыбу в Нерли. К тому же тугие борта моей лодки потеряли упругость, видно, я слабо закрутил пробки. Да и ноги уже затекли от скрюченной позы в тесной посудине. Пора возвращаться на сушу. Я смотал удочку, вытащил якорь и повел лодку к Валентине Николаевне. До берега оставалось метров десять, как вдруг моей супруге захотелось еще раз похвастать своей небывалой добычей.
   - Посмотри, какую щуку я поймала!
Она вытащила несчастного щуренка из мешочка, зажала в ладони и протянула в мою сторону.
   - Смотри! А-а-а-х!!!
Щуренок, видно, понял, что ему дают счастливый шанс на спасение. Он  из последних сил рванулся, выскользнул у счастливой рыбачки из пальцев и плюхнулся в Нерль. Валентина Николаевна прыгнула за ним, захлопала ладонями по воде. Куда там. Коварный рыбий отрок исчез в спасительной глубине.
   - Ушла! Ушла! Какая щука! Ах, дура я, дура! Похвастаться хотела! Ушла! Прямо из рук!
Над сонной Нерлью долго разносились эти восклицания, традиционные для рыболова-любителя. Подобные возгласы издает на рыбалке каждый любитель из подвида несерьезных, когда у него из рук ушла вот такая рыба. А тут – щука! Я огорчался и веселился. Огорчался вслух, веселился про себя, украдкой. Нельзя же смеяться открыто над таким глубоким горем. 
После обеда мы продолжили увлекательное занятие. Я положил перевернутую лодку на солнышко для просушки, а сам уселся чуть подальше по берегу за развесистой ивой. На этот раз я вооружился пятиметровой телескопической удочкой и для начала насадил червяка. Сидеть на берегу оказалось намного удобнее, чем на вертлявой надувной лодке. Солнце приятно согревало спину, поплавок неспешно сносило течение, я периодически возвращал его на прежнюю позицию, а в перерывах наслаждался окружающей средой.
Напротив меня на левом берегу остановилась машина. Из нее вышли два мужика и двое дошколят. Подрастающее поколение тут же принялось скакать по лужайке с восторженным визгом. Один мужик доставал из багажника и раздвигал длинные телескопические удилища. Одно, второе, третье, четвертое. Потом он полез в салон и вытащил пятое удилище и шестое. Да, эти ребята приехали сюда не шутки шутить.
Второй из приехавших вынул из багажника и поставил у воды два тяжелых, наполненных чем-то ведра. Я не успел догадаться, зачем им эти ведра. Мужик поднял одно ведро, подошел к самой воде и широким плавным движением старинного русского сеятеля выплеснул в Нерль струю буроватой, зернистой, густой жижи. Она напомнила мне разваренную крупяную кашу. Прикорм, - сообразил я. А любитель серьезный поднял второе ведро и отработанным плавным движением выхлестнул в реку и его широким полукругом перед собой. Он неторопливо ополоснул ведра и отнес их к машине.
Оба серьезных рыболова воткнули в берег по две высокие рогульки и закинули крючки чуть не на середину Нерли. Тонко прострекотали катушки на удилищах. Рыболовы положили длинные удочки на рогульки и взяли каждый по второму удилищу. Размах, стрекотание катушки, всплеск, удилища лежат на новых рогульках. То же они проделали и с третьей парой удочек. После этого мужики уселись на раскладные стульчики, закурили и погрузились в мечтательное созерцание.
Я сидел в изумлении. Так вот почему в подмосковных реках рыба практически не клюет. Напрасно Валентина Николаевна подсовывала здешним рыбам свою убогую наживку под самый нос. Эти мужики выплеснули в Нерль двадцать килограммов какого-то изощренного прикорма, - этого хватит всей рыбе в Нерли на километр в каждую сторону. После такого пиршества, устроенного этими идиотами, ни одна уважающая себя рыбешка не поглядит на червяка на крючочке. Жалкий червяк висит в воде, а по дну мутным облаком расплывается соблазнительное лакомство. Рыбам остается открывать рот и глотать питательную смесь.
Ну, москвичи! Ну, любители серьезные! Чтоб ни дна вам, ни покрышки. Я вспомнил армейский анекдот про обжор. На дивизионных состязаниях обжор признанный фаворит с трудом одолел три буханки хлеба и упал без сил. Его соперник съел пять буханок, и приз достался ему. Генерал набросился на прапорщика.
   - Позор! Что ты сделал с нашим чемпионом? Что с ним стряслось?
   - Товарищ генерал, сам ума не приложу. Утром на тренировке он свободно сожрал шесть буханок!
Какие же мозги надо иметь, чтобы вывалить в речку два ведра густого, питательного прикорма и после этого надеяться поймать хотя бы одну рыбешку? Ну, гиганты мысли, отцы русского национального рыболовства! Такие и им подобные десятилетиями валят в подмосковные речки пуды рыбьего лакомства, откровенно портят жизнь всем будущим поколениям рыболовов в веках. Чудом выжившая в здешних ядовитых водах рыба привыкает к дармовом прикормке и плевать хотела на нормальную наживку.
Мужики на другом берегу негромко переговаривались. Потом один из них поинтересовался у меня:
   - На что ловите?
   - На червя, - простодушно ответил я. На том берегу послышался снисходительный хохоток.
   - А вы? – в свою очередь поинтересовался я.
   - На манку с анисовым маслом, - прозвучал гордый ответ.
Тут мой поплавок вдруг заплясал по воде. Я схватил удилище и выдернул леску из воды. Ого! На крючке солидно висел подлещик. Настоящий подлещик, величиной с мою ладонь! Рыболовы серьезные на том берегу изумленно заахали. Прибежала Валентина Николаевна. Я неторопливо снял подлещика с крючка и положил его в пластиковый мешок, который супруга протянула мне. В мешочке уже лежали два окунька и подмосковный гибрид уклейки с чехонью. На возгласы к мужикам на том берегу прибежали еще три любителя. Началось возбужденное обсуждение моей добычи.
   - Вот такого леща вытянул!
   - На что?
   - Говорит, на червя.
   - Не может быть!
До вечера я поймал еще одну уклейко-чехонь. Валентина Николаевна завершила лов с нулевым счетом, не считая упущенной щучки. Что ж, все в мире справедливо. На Ширне ей необыкновенно повезло, теперь мой черед надевать лавровый венок. Да и здесь она все-таки поймала щучку, которая по весу перетягивала всех моих рыбешек. Щучка выскочила из рук, - не беда, такое бывает. Но ведь была щучка!
А на том берегу все продолжалось нашествие любителей. Мои визави без устали повторяли:
   - Вот такого леща вытянул!
   - На что?
   - Говорит, на червя.
   - Не может быть!
Мы с чувством исполненного долга и утоленной рыбацкой страсти поехали домой. Валентина Николаевна к ужину зажарила свежую рыбу. Мы выпили красненького за удачную рыбалку. Ведь щучка-то была в мешочке!

КАПАСИ В ПРУДУ

   В Подмосковье дела с рыбалкой у нас так и не налаживались. И не только у нас. Ловить рыбу можно там, где она есть, и где ее характер и вкусы не испорчены двуногими недоумками. Мои коллеги по фирме из рыболовов серьезных отводили душу в летний отпуск. Одни, как когда-то и я,  отправлялись на свою малую родину и там предавались упоительной рыбацкой оргии. Другие ездили на нижнюю Волгу, к Астрахани и потом всю зиму рассказывали о тамошнем рыбацком рае.
   Один мой приятель, Сергей, утолял свою рыбацкую страсть в отпуск на изобильных реках и озерах родной Вологодчины. Он возвращался оттуда  помолодевшим, посвежевшим, с полным багажником вяленой рыбы и с кучей сногсшибательных фотографий. Своими вялеными лещами он всю зиму угощал к пиву банную бригаду. А его фотографии, думаю, могли послужить прекрасными иллюстрациями к суровым запретам рыбнадзора. Вечно загруженный по самую макушку работой, обычно озабоченный и хмурый, он расцветал, когда в мои деловые визиты к нему мы иногда выкраивали пяток минут для разговора о любимой рыбалке. Мне он однажды буквально за пару минут восстановил забытые навыки по плетению сетей и прочей браконьерской снасти.
   Другой мой коллега, имя которого патриотически настроенные родители составили из первых букв имени, отчества и фамилии вождя мирового пролетариата, почти каждое лето уезжал в отпуск в дельту Волги, как он говорил, в Астрахань. Он выезжал туда в составе бригады явных браконьеров, хотя сам к этой категории никак не относился. Он, скорее, являлся гибридом любителя серьезного и любителя несерьезного.
От подвида серьезных он получил страсть к навороченному рыболовному снаряжению. Он мог часами рассуждать о форме, размере, весе и материале блесны, сравнивать качество инерционных и безинерционных катушек для спиннинга. С любителями несерьезными его роднило легкомысленное отношение к результатам рыбалки и безграничная фантазия при  описании своих рыбацких подвигов.
Как-то в разговоре с ним я похвастался своим красно-ярским рекордом: 147 рыбешек за один присест. Коллега глубокомысленно помолчал, пожевал губами и доброжелательно проронил:
- Да, на Волге рыба есть. Мы в Астрахани как-то все руки отмахали, клев страшный был. Мы, конечно, не считали, сколько штук поймал каждый. Там на берегу стояла какая-то семья, тоже из Подмосковья. Мы им в тот день отдали четыре мешка рыбы из своего улова. Нам-то куда столько? Чистить замучаешься.
Те, кто хоть раз ездил в Астрахань на рыбалку, рассказывали такие же чудеса о немереных уловах в дельте Волги. Еще один мой коллега Борис ездил туда каждое лето. Его можно смело отнести к любителям подвида браконьеров, но браконьеров вынужденных, невольных. В нищетные годы разрушительных ельцинских реформ, когда все нормальные люди впали в беспросветную нужду, Борис в апреле брал отпуск, к нему добавлял месяц без содержания и уезжал в Астрахань. Он даже купил в тех краях домик на берегу Волги в какой-то стремительно умирающей деревушке. Тогда такие домики хозяева продавали за бесценок, лишь бы получить кусок хлеба на завтра.
Возвращался Борис с астраханской рыбалки с десятком-другим мешков сушеной воблы. Эту воблу он оптом продавал в местные пивбары и ларьки, и даже сам торговал ею в розницу на автостраде. На выручку он кормил семью весь оставшийся год до следующей рыбалки в Астрахани. Его иногда сопровождала жена. Они как-то преподнесли мне в подарок пакет отличной вяленой воблы. Мы разговорились, и жена Бориса подтвердила разговоры о невероятном рыбном богатстве в тех краях.
   - Вобла на нерест идет сплошным косяком. Ее черпают сетями, центнерами за один заход. Я, конечно, этим не занималась, ловила удочкой, и то за пару часов – полное ведро.
После таких разговоров мы с Валентиной Николаевной тоскливо вспоминали о наших неизменных трех-четырех рыбьих отроках при каждой рыбалке на Нерли. Снова тащиться туда, за семь верст киселя хлебать? Опускаться до городской клоаки под пышным названием Вифановские пруды, - значит, полностью перестать уважать себя как рыболова. А без рыбалки жизнь теряла значительную долю привлекательности.      
Неутоленная жажда моей рыбацкой души с годами усиливалась. Вдобавок меня терзали угрызения совести перед Валентиной Николаевной. Я растравил ее рыбацкий азарт обильной рыбалкой в Красном Яре, когда мы не успевали забрасывать удочки и за пару часов налавливали по два-три десятка рыбешек прямо с берега, в двух шагах от купальщиков. Такая отрада случалась у нас раз в год, когда мы в отпуск навещали мою матушку. Потом моя матушка умерла в преклонных летах, и наши поездки в Красный Яр прекратились.
Теперь нам оставалось лишь перебирать не тускнеющие воспоминания о чудесных днях на солнечных берегах в окрестностях Волги. В Подмосковье же ездить на Нерль, на Волгу или на Ширну за 70 или 100 километров, и возвращаться оттуда с одной – двумя - тремя рыбешками просто несерьезно. Овчинка не стоила выделки. Долгая, напряженная езда по узкой и разбитой трассе в постоянной готовности шарахнуться в кювет от безмозглых, но самоуверенных лихачей, частые созерцания последствий кровавых ДТП сильно выматывали. А в итоге такой поездки – бесславное возвращение с так называемой рыбалки, когда стыдишься смотреть в глаза своей собственной супруге за жалкий улов.
А душа тосковала по приличной рыбалке. Эту тоску подогревали рассказы рыболовов серьезных, которые круглый год удили на здешних скудных водоемах. Душа у каждого из них тоже, видно, томилась от этих сиротских упражнений. Рыбалка в Подмосковье – жалкий, скрипучий протез рыбацкого счастья. Жить с таким протезом можно, но бегать и танцевать нельзя, и далеко на нем не уйдешь.         
Летний отпуск мы теперь проводили на даче. Никаких природных водоемов в окрестностях не имелось, кроме убогого остатка бывшей речки Молокчи, которую однажды на наших глазах перешла вброд симпатичная трясогузка. В нашем дачно-садовом кооперативе было несколько искусственных прудов, которые заполнялись водой при весеннем таянии снега. И вот мы заметили, что мимо нашего участка регулярно проходит сосед с удочками. Ранним вечером он направлялся к небольшому пруду, а в густых сумерках возвращался обратно.
Однажды я не утерпел и осторожно поинтересовался уловом. Сосед не стал скромничать и чиниться. Он вытащил из пластикового пакета полиэтиленовый мешочек с водой, в котором шевелились десятка два небольших карасей. Мы с Валентиной Николаевной переглянулись и горячо, со вспыхнувшей надеждой поблагодарили любезного соседа.
На следующий день мы после обеда дружно плюнули на бесконечные дачные хлопоты, схватили затянутые паутиной удочки и помчались на пруд. Этот искусственный водоем наш председатель выкопал много лет назад, еще при  дележе участков. После первой зимы его до краев заполнила талая вода. Несколько лет мы носили из него ведрами воду для полива, и к концу каждого лета вычерпывали его почти досуха. Потом председатель проложил нам трубы с артезианской водой, и мы забыли об этом маленьком водоеме.
Сейчас этот пруд размером примерно в четыре сотки зарос рогозом, около берегов разрастались пока еще небольшие островки бурых водорослей. Мы выбрали перспективное местечко, дрожащими от нетерпения руками насадили червяков и впервые за два года забросили крючки в пруд. Я уселся на обрезок доски, Валентина Николаевна так и не научилась рыбачить сидя и предпочитала стоять. Наши поплавки замерли на зеркальной поверхности воды.
   - Неужели тут есть рыба? – с надеждой спросила супруга.
   - Ты же видела карасей у соседа.
   - Может, он ходил на дальний пруд? Говорят, там целое озеро, есть караси и плотва.
- Может и так, - рассудительно ответил я, - так туда идти полчаса. А здесь мы хоть бычков наловим.
   - А их можно есть?
   - Вспомни Гаврика, «Белеет парус одинокий».
   - А, бычки, бычки! – передразнила супруга одесскую торговку из фильма. – Откуда тут бычки и вообще рыба?
    - Птички занесли икру. Тут даже чайки иногда летают. Они где-то поймали бычков с икрой, пачкали лапки в икре, а потом садились в наш пруд. Бычки страшно живучие, вывелись из этой икры, теперь плодятся и размножаются.  И другая рыба – так же.
Валентина Николаевна по своему обычаю переходила с места на место, энергично размахивала удочкой. Я мудро следовал известным правилам: сидеть лучше, чем стоять, а лежач камень мхом обрастает. Но пока оба наших поплавка безжизненно лежали на воде. Я успел несколько раз сменить глубину, вместо червяка насаживал то белый, то черный хлеб. На комаровских озерах караси брали и на хлеб, и на червя, на марксовских – ловились только на червя. Здесь же у меня пока ни один карась не клюнул. Супруга моя экспериментировала еще смелее. Она не только меняла место, глубину и наживку, но и забрасывала крючок то к самому берегу, то чуть не на середину пруда, то на чистую воду, то в гущу зарослей рогоза.
И вот минут через сорок мой поплавок, наконец-то, задергался.
   - Клюет! Тащи! – тут же раздалась команда.
   - Пусть как следует зацепится.
Поплавок продолжал мелко дергаться.
   - Тащи! Он у тебя всего червяка уже съел!
Я безмолвствовал и терпеливо выжидал. Поплавок на мгновение скрылся под водой, вынырнул и резко пошел вбок. Я потянул. Есть! В воздухе на крючке всячески вихлялась и прыгала небольшая рыбешка. Я снял ее с крючка.
   - Здорово! – с заметной завистью похвалила меня супруга. – Кто? Покажи.
Мы рассмотрели мою добычу. Маленькая рыбешка с указательный палец напоминала окуня. Я даже принял ее за окуня. Для бычка она казалась слишком стройной, да и голова узкая. Мне приходилось раньше видеть бычков, и я помнил, что у них широкая и плоская голова, похожая на жабью, величиной чуть не в половину туловища. Нет, это определенно окунь! Опускаться до бычков мне ужасно не хотелось, и я убедил себя, что поймал окуня. Вот только вместо привычных полосок его туловище украшали какие-то пятнышки, но при желании можно считать, что эти пятнышки образуют полоски.
Валентина Николаевна уверенно поддержала мою гипотезу.
   – Окунь! – авторитетно заявила она. – Начало положено. Рыба будет.
Рыбешка истрепала моего червяка в клочья, я насадил нового и снова забросил крючок в то же место. Окуни обычно ходят стайками. Окунька я положил в старый чайник с водой. Он прижался к донышку и затих.
Ожил поплавок у Валентины Николаевны. Она по обыкновению резко вымахнула удочку. Пусто.
   - Блин! – от огорчения супруга перешла на жаргон новых русских. – Сожрали!
Меня восхищало, с какой силой супруга выдергивала леску из воды, - будто тащила пудового сома. Ее крючок отлетал далеко на берег и запутывался в траве. Мне не раз приходилось отыскивать его и выпутывать. Я всегда старался ставить супругу на свободное от  деревьев и кустов место, - в моем возрасте лазить по деревьям уже затруднительно.
Поплавок у Валентины Николаевны опять задергался, она снова решительно и размашисто выхватила леску из воды. Опять пусто! Воздух над сонным прудом всколыхнулся от интеллигентных выражений.
   - Не нервничай, - успокоил я супругу. - Это мальки. Они специально таскают у тебя наживку и относят к своей мамке. И говорят ей, что там бесплатно дают червяков.
   - Да, - засмеялась супруга. – Сидят два дурака на берегу и кормят мальков.
   - Ничего. Червей много.   
Мы некоторое время созерцали неподвижные поплавки.
   - Ах! – раздался вдруг радостный возглас. – Есть! Номер раз!
У нее на крючке билась рыбешка вроде моего окунька.
   - Молодец! – похвалил я. – Жареха уже есть.
И тут клюнуло у меня. Я выждал и вытянул леску. Увы, на крючке висели ложмотья от червяка.
   - Ты долго ждешь, - поучала нетерпеливая супруга. – Ты сидишь, пока они не слопают червяка. Надо сразу подсекать!
   - Как ты, - буркнул я.
   - Как я, - подтвердила Валентина Николаевна и резко выдернула леску. – Номер два! Учись, пока я добрая. Опять окунек.
В чайнике лениво шевелили плавниками уже три рыбешки. Мы продолжали удить. По тропинке мимо нас прошел молодой человек. Он остановился около меня и поинтересовался:
   - Как клюет?
   - В час ровно по чайной ложке, - ответил я. – Окуньки.
Молодой человек наклонился над чайником и уверенно сказал:
   - Бычки. Ротаны.
   - Как бычки? – огорчился я. – Посмотрите: полоски, морда узкая.
   - Это не полоски, а пятнышки. И плавники у окуней красные.
Грамотный молодой человек давно ушел, я все переживал глубокое разочарование. Бычки, плебейские бычки! Это после лещей и чебаков, после хариусов, стерлядки и тайменя в Сибири! После плотвы, красноперок и окуней в Красном Яре! После моего «вот такого» леща на Нерли, о котором целый день рыболовы из подвида серьезных рассказывали легенды любознательным!
 Но постепенно я успокоился. Человек может примириться с любыми обстоятельствами и уговорить себя, что так и должно быть. На безрыбье и бычок рыба. Зато не надо тащиться к черту на кулички за таким же уловом. Надо приспосабливаться к тому, что есть рядом. До Сибири я уже не доеду, в Красном Яре теперь негде остановиться. А тут в двух шагах от дачи какая ни есть, а рыба. Пусть теперь будут бычки, как финал моей карьеры рыболова-любителя несерьезного.
В этот день мы пробыли на пруду два часа. Валентина Николаевна поймала трех бычков, меня судьба одарила одним-единственным. Вечером мы с удовольствием похрустели жареными бычками.
   - Нормальная рыба, - констатировала моя супруга.
   - Первый раз в жизни ем бычков, - вздохнул я.
   - Зато не надо ехать за сто километров и шарахаться от иномарок, - утешала супруга. – Поймали столько же, прямо под боком. Все сорок семь удовольствий.
   С тех пор мы чуть не каждый вечер лакомились жареными бычками. Мы попытали счастья на всех окрестных прудах. Результат везде гарантированный: в среднем один бычок в час на одного рыболова. Иногда супруга отправляла на промысел меня одного, а сама погружалась в жуткие переживания героев телесериалов. Почему-то в такие дни фортуна полностью отворачивалась от меня. Однажды под вечер я возвращался с дальнего пруда без единой рыбешки. Со мной поздоровался сосед, тот самый, который открыл нам счастье дачной рыбалки. Он с удочками направлялся к пруду.
   - Как улов? – спросил он.
   - Неважно, - пожаловался я.
   - Вы не в то время ловите. На дальнем пруду клев начинается в восемь двадцать, заканчивается в девять пятьдесят четыре. На нашем пруду карась клюет с восьми пятнадцати до девяти сорока семи. А сейчас рано, одни бычки.
Я искренне поблагодарил нашего рыболовного благодетеля, помчался на свой участок и поведал супруге заповедную рыбацкую тайну. В тот же вечер мы с ней в восемь пятнадцать уже гипнотизировали взглядами поплавки на нашем пруду. Для начала я насадил червяка и закинул крючок в излюбленное место у зарослей рогоза. Нетерпеливая супруга моя закидывала крючок куда Бог пошлет и ежеминутно меняла червяка на хлеб и наоборот.
Вдруг ее поплавок затрепетал и быстро пошел в сторону. Валентина Николаевна резко рванула удочку. В воздухе сверкнуло нечто золотистое и шлепнулось далеко в траву.
   - Карась! – гордо объявила супруга. – Отцепи, а то мне долго вылезать.
Я нашел в траве рыбу. Это действительно оказался карасик нормальной величины, «с ладошку», каких я в былые времена ловил на удочку. Я распутал леску и положил нашего первого карася в чайник с водой. Минут через пять удачливая рыбачка выхватила из пруда еще одно карасика, за ним третьего. А я все созерцал свой неподвижный поплавок.
   - Ты на что их ловишь? – спросил я.
   - На хлеб.
Я сменил червя на хлеб. Буквально сразу же поплавок рванулся в сторону. В моих руках нервно забился карасик.
Сосед знал, что говорил. За час с небольшим мы наловили двенадцать карасиков, - рекордный улов за все годы мучительных попыток в Подмосковье. А в девять сорок семь клев оборвался. Мы просидели у пруда до темноты, но безуспешно. Поплавки наши плясали и ходили из стороны в сторону, но на крючке оказывался только обкусанный со всех сторон остаток хлебного шарика. В этот вечер у нас получался царский ужин из жареных карасей.
   - Такое место под носом, а нас носило за сто верст ловить килек, - ликовала супруга. – Будем ловить каждый вечер.
И мы каждый вечер отправлялись на наш пруд. Иногда Валентина Николаевна никак не могла пропустить сериал, и я рыбачил один. За месяц самый малый улов составил восемь рыбешек. А однажды я кроме обычной мелочи вытащил одного за другим двух карасей граммов по двести, величиной побольше моей ладони. Как огорчалась моя супруга, что не пошла в тот вечер на пруд!
Я приноровился к манерам наших карасей и теперь уверенно опережал супругу по количеству. Но настоящий триумф ожидал меня впереди. В то лето жаркая погода  стояла целый месяц, но в этот вечер вдруг заметно похолодало, и небо скрылось за сплошными облаками. На пруду возле нашего места сидели двое мужчин монголоидной внешности.
После распада нашего нерушимого Союза жители большинства бывших братских социалистических республик на своей родине оказались без работы и впали в откровенную нищету. Они толпами кинулись в Россию на случайный заработок. Кавказцы быстро захватили наши рынки, таджики в большинстве попрошайничали, украинцы, молдаване и узбеки оказались старательными тружениками. Они ходили по дачным участкам в поисках работы. Питались они в основном хлебом, чаем и макаронами, а все деньги отправляли семьям. Мы сначала посчитали наших случайных соседей узбеками, но потом по их монголоидной внешности догадались, что это либо казахи, либо башкиры.
В этот вечер караси будто сошли с ума. Поплавок только успевал коснуться воды, как его тут же вело в сторону. Чаще всего рыбешки умудрялись стащить хлеб с крючка, но иногда попадались и сами. Я быстро вытянул одного, второго, третьего. Такого клева в Подмосковье я еще не видел. Валентина Николаевна заметно отставала, но тоже не могла обижаться на судьбу.
Наши соседи заинтересовались, подсели ближе, мы разговорились. Они оказались нашими соотечественниками, приехали сюда на заработок из Башкирии. За пределами Московской области бедствовала вся страна, жизнь в демократической России никак не налаживалась. Олигархи не знали, куда девать бешеные деньги, покупали яхты, дворцы, золотые унитазы и острова, а простой народ едва сводил концы с концами. Поэтому мы не удивились тому, что башкиры тоже потянулись в Подмосковье за  работой и скудным заработком. Мы не стали расспрашивать их о жизни в Башкирии, люди не ищут добра от добра.
    На червя? – спросил одни из них.
   - На хлеб.
   - У нас тоже караси берутся на хлеб, но больше на червя. Карасей трудно ловить на хлеб, они обсасывают хлеб и стаскивают с крючка.
   - На червя они тут почему-то плохо клюют, - пожаловался я.   
   - А у нас вот такие караси, - вздохнул мужчина. – Только они черные. А тут – светлые, золотистые.
Я вытянул еще одного карася. Он сорвался с крючка и улетел далеко в траву. Один из мужчин вскочил, подбежал к месту падения карася, разыскал его в траве и бережно, в обеих ладонях, принес мне. Наверно, мужики соскучились по рыбалке. Я вытаскивал одного карася за другим. Наши башкиры радовались каждой добыче не меньше меня. А у супруги клев почти прекратился.
   - Как ты ухитряешься? – с явными нотками зависти спросила она.
- Уметь надо, - назидательно ответил я.
Мужчинам шутка понравилась, они долго смеялись и на все лады повторяли: Уметь надо! Вскоре они ушли по своим делам, а тут и клев прекратился. В азарте мы еще немного посидели, но безуспешно. Поплавки плясали на воде, но ничего не попадалось на крючок.
   - Мелочь развлекается, - констатировала Валентина Николаевна. – Пошли домой.
В этот день мы поймали 27 карасей. 8 из них вытянула моя супруга, а 19 – я! Улова хватило и на ужин, и на завтрак. В следующие дни клев сильно пошел на убыль. Мы много обсуждали наш рекордный улов, и решили, что все дело в резкой перемене погоды и снижении температуры воды. Пока стояла жара, вода в пруду нагрелась, караси сидели в иле и клевали не очень охотно. А в тот день резко похолодало, к вечеру вода в пруду охладилась, голодные караси выбрались из ила и набросились на нашу наживку. В следующие дни вода все время оставалась холодной, и караси забились в ил, приготовились к долгой зимней спячке. Клев заметно пошел на убыль.
Теперь моя супруга все чаще предпочитала телесериалы. А я все упорствовал. Иногда на пруду появлялись другие рыболовы. Несколько вечеров моим соседом оказывался молодой еще мужчина, не старше сорока. Он ловил карасей двумя длинными самодельными удочками. Я ненавязчиво  рассмотрел их. Мой сосед сделал их составными из тонкого орешника. Несмотря на солидную длину метров в шесть, они оказались очень легкими. 
На его удочки караси и бычки всегда клевали охотнее, чем у меня. Его караси казались мне гораздо более крупными, чем моя добыча. Бычков же он выбрасывал обратно в пруд.   
   - На манку? – поинтересовался я как-то.
   -Ага, - не очень охотно откликнулся он.
Я не стал выведывать его секреты. Он обычно оставался недовольным своим уловом и как-то заявил.
   - Вечером плохой клев. Я ловлю утром, часов с пяти.
Естественно, на следующее утро я к пяти часам появился на пруду. Вчерашний сосед уже сидел на своем месте. Солнце еще не взошло, стояли предрассветные сумерки, над водой плыли клочья белого тумана. Сосед вытащил одного карася, - побольше моей ладони. Через пару минут – второго. Тут и у меня поплавок задергался и резко пошел в сторону. Я потянул, удилище согнулось дугой, и в траву шлепнулся хороший карась.
   - Грамм на двести, - оценил мою добычу сосед.
Мне эта оценка показалась заниженной.
    - Не меньше трехсот, - возразил я.
    - Двести, - стоял на своем сосед. – Я беру только таких. Пять штук – килограмм. Шестьдесят рублей. И бутылка самогона столько же. Сейчас вытяну пятого и пойду.
Тут же он вытянул пятого карася и стал сматывать удочки.
В то утро я вытащил четырех довольно крупных карасей. На следующее утро я в пять часов опять сидел на своем месте. Молодой сосед снова опередил меня. Мы с ним вытаскивали одного карася за другим, он почаще, я пореже. Вскоре пришел еще один рыболов, белобородый старикашка. Он поставил складной стул, обстоятельно уселся на него, закинул удочки, поставил рядом со стулом приемник и включил его. Мы довольно бойко ловили карасей и слушали новости.
Радиодикторы и политики ругали Украину, которая отказывалась платить России за газ.
   - Тут что-то не так, - глубокомысленно заметил белобородый рыболов. – Наверняка наш Газпром мутит воду, а сваливают на хохлов.
   - А чего они за наш газ не платят? – подал реплику молодой сосед.
   - Наш газ, говорите? - саркастически хмыкнул белобородый. – Не наш это газ, это газ наших олигархов. И нефть не наша, а ихняя. Нам-то с этого газа и нефти никакого навара. Вон, в Эмиратах, - там каждому младенцу, только родится, тут же открывают счет на десять тысяч баксов. И до самой смерти каждому на этот счет добавляют. Опять же бензин у них для всех своих бесплатный. А у меня пенсия такая, что не прожить. И бензин каждый день дорожает. Цена на нефть растет – и бензин у нас дорожает. Цена на нефть падает, - а у нас бензин опять дорожает. Президент говорит, надо поддержать наших бедных олигархов, чтобы компенсировать их убытки.
Он выхватил удочку. На крючке болтался бычок величиной со спичку.
   - Ах, дурачок, - пожурил его белобородый, – сам меньше крючка, а туда же.
Он отцепил малька и бросил его в пруд. А из приемника полились обвинения Грузии в агрессии.
   - Вот гады, - прокомментировал сообщение молодой сосед. – Им-то чего надо? С грузинами мы всегда мирно жили. Ну, они там, на курортах, ублажали наших баб, наши мужики били им морды, - все довольны, все в порядке. Помню, Высоцкий пел: «Едут беленькие сучки к черным кобелям». И на тебе – война. Чего им не хватало? 
  - Не могу судить, - отозвался белобородый. – Нет информации. С другой стороны, - с кем мы сейчас дружим? Нет у нас друзей. Со всеми ухитрились разругаться насмерть. Лижем зад Америке, а она на нас плюет, как на холуев. С бывшими Союзными республиками и то разругались. Одна Белоруссия тянется к нам, так мы сами Лукашенку с дерьмом мешаем. Скоро и он отвернется.
Тут у него хорошо клюнуло, и в воздухе завертелся здоровенный карась.
   - Грамм на четыреста! – радостно воскликнул старик.
   - Двести пятьдесят от силы, - охладил его восторг молодой рыболов. – На четыреста грамм не удержался бы на крючке, сорвался бы, губа не выдержит четыреста.
На следующее утро наша компания увеличилась еще на одного человека. В отличие от англичан, мы не представлялись друг другу, но дружелюбно беседовали, как старые знакомые. Белобородый старичок на складном стуле снова включил приемник. Окрестности огласились дикими воплями суперзвезды нашей эстрады.
   - Эк ее раздирает, - с сочувствием заметил четвертый наш коллега.
   - Женщина, которая орет, - усмехнулся белобородый.
   - Надо же, - вступил в разговор самый молодой. – Тридцать лет орет. Сама уже и петь-то давно разучилась, выступает под фанеру. А туда же.
   - Самая влиятельная женщина в России, - солидно пояснил белобородый. – Всю эстраду подмяла под себя. Никого из новых не пускает в эфир. Ни кожи, ни рожи, фигура – кадушка на ножках, а держит всех в ежовых рукавицах. Сама орет, как белуга и пускает на сцену таких же безголосых. Зато своих. Все под нее легли. Даже поют таким же сиплым басом. Возьмите этих современных. Аллегрова, Анастасия, Буланова, Успенская. А Распутина  перещеголяла всех, голосит, как недорезанная корова. Будто других нет у нас. Вон Пелагея, замечательно поет девчонка, а ведь не выпускают ее.
Через несколько дней даже утренний клев почти прекратился, и компания наша распалась. Первым исчез самый молодой, с ореховыми удочками, потом перестал появляться четвертый компаньон. Дня три мы удили по утрам вдвоем с белобородым старичком. Потом мне тоже надоело вставать ни свет, ни заря из-за трех-четырех мелких карасей, и я снова перешел на вечерний лов. Кроме меня вечером на пруду никто из рыболовов больше не появлялся.
Супруга моя иногда по вечерам ходила со мной, но скудный улов ее не устраивал. Когда наша добыча сократилась до 5 карасей на двоих, супруга забастовала.
   - Я лучше сериал посмотрю. А то столько пропустила из-за этой мелочи. 
Я еще несколько вечеров упорно ходил на пруд, но теперь приносил от силы  четырех, а то и трех карасиков. Потом и такой улов стал редкостью. Наживку теребили только мальки, но я продолжал упорствовать.
Вскоре по вечерам на пруду снова стал рыбачить еще один дачник, тот самый четвертый утренний компаньон. Он облюбовал себе место напротив меня, в зарослях подлеска. Ему везло чуть больше, чем мне, но и его добычу можно назвать уловом только из жалости. Мы сидели напротив друг друга, иногда перебрасывались рыбацкими замечаниями.
Однажды в разгар нашей тоскливой рыбалки возле пруда появилась шумная и громкоголосая женщина.
   - Саша! – заорала она во всю горло. – Саша, ты где тут?
   - Тут я, - хмуро отозвался из кустов мой последний напарник.
   - Ты чего тут прохлаждаешься? – Еще громче заголосила неугомонная баба. – Завтра Колька приедет пахать, а ты картошку до сих пор не выкопал! Гниет уже картошка!
Несчастный муж пробормотал нечто невнятное и продолжал удить.
   - А ну, кончай бодягу! – Голос свирепой жены сотрясал вечерние окрестности. – Пока светло, иди, копай картошку!
   Мужчина молча смотал удочку и поднялся. Даже через пруд я почувствовал его тоску и безысходность. Затрещали сучья в подлеске, и я остался один. Больше этот бедолага на пруду не появлялся. Да и я через пару бесплодных вечеров прекратил рыбалку на пруду до следующего сезона.

 

 
ЧАСть 3.ПРИРОДОЛЮБЫ - СОБИРАТЕЛИ

          ПО ГРИБЫ

   В молодости я наивно считал, что в подвиде грибников не бывает браконьеров. Какое браконьерство может быть при сборе грибов? Ходи по лесу, дыши свежим воздухом и фитонцидами, думай о возвышенном. Вспоминай описания русской природы у наших классиков и собирай грибы, когда они попадаются. Солнышко сияет, птички чирикают, травка зеленеет. Одна забота: не набрать бы поганок. Однако, довольно быстро мне открылась суровая правда жизни. Оказывается, и среди грибников есть браконьеры, и даже такие же страшные, как среди охотников и среди рыбаков.
   В нашей когда-то обширной державе подвид грибников, пожалуй, самый обширный из всего семейства природолюбов. Среди моих соотечественников мало найдется людей, которые хотя бы в золотом детстве не сорвали красивый гриб и не побежали к взрослым хвастаться свой добычей. Если и есть человек, кто ни разу в жизни не искал грибов, то мне искренне жаль такого несчастного.
   Мой личное знакомство с грибами состоялось в младших классах. Шли голодные и холодные военные годы, потом пошли такие же скудные послевоенные, и я, старший мужчина в семье, старался внести свой вклад в пропитание семьи. Грибы я собирал в одиночестве. – боялся насмешек приятелей из более обеспеченных семей. Я выходил на зеленую лужайку между селом и колхозной животноводческой фермой и собирал все грибы, которые попадались. Бабушка жарила эти грибы, и мы их с удовольствием ели. Как ни странно, никто из нас ни разу не отравился моими грибами. Я до сих пор не знаю, что за грибы тогда собирал. Хочется верить, что это какой-то безобидный сорт полевых опят, хотя по виду они напоминали гибрид бледной поганки с сыроежкой.
       Потом жизнь надолго увела меня далеко в сторону от грибов. Снова встретился с грибами я лет через 10, когда молодым специалистом приехал в Сибирь по призыву комсомольского сердца развивать ее промышленный потенциал. Мы принимали у зеков и запускали новенький, с иголочки, крупнейший в мире пороховой завод. Тогда нам строжайше запрещалось даже намекать на нашу принадлежность к оборонной промышленности вообще и к спецхимии в частности. Сам факт существования завода и его дислокация считались  государственной тайной с соответствующей весьма суровой наказующей статьей в уголовном кодексе РСФСР.
   Сейчас все тайное стало явным, недавно тот наш засекреченный завод в ходе демократизации и развития капитализма в России купил гражданин Азербайджана без высшего образования. Первым делом он повелел разрезать автогеном и сдать на металлолом уникальное оборудование из нержавейки и цветных металлов. Знающие люди говорили, что наш российский металлолом охотнее всех покупают турки. Они сваливают металл в овраги и присыпают землей, обеспечивают себя металлургическим сырьем на века вперед.
   Меня давно интересует вопрос: что станет с Россией, когда с позволения наших правителей олигархи переправят за рубеж все наше сырье: руду, лес, нефть, газ, металлолом все прочее? По моим прикидкам, это произойдет лет через пятьдесят. За олигархов я спокоен, они уже оборудовали себе и своим отдаленным потомкам теплые уютные гнездышки в дальних странах. Когда недра России опустеют, олигархи мирно переберутся в эти гнездышки.    А вот что останется здесь, у нас? Неужто на Красной площади через сто лет будут пастись козы, как это случилось с Древней Грецией и Древним Римом? Мне видится в кошмарных снах, как на опустевшей, бесплодной и загаженной Русской равнине, колыбели человеческой цивилизации, наши полуодичавшие потомки ковыряют землицу сохой и отдают девять десятых урожая своим новым хозяевам. 
   Однако пятьдесят лет назад мы, веселые и беззаботные молодые специалисты, уверенные в завтрашнем дне и в неизбежном торжестве коммунизма, по воскресеньям брали на заводе грузовик и шумной компанией  отправлялись на природу. Мы высаживались на уютной поляне в почти девственной тайге, разбивали лагерь на берегу прекрасного таежного озера и на сутки забывали о своей опасной и вредной работе. Над нами под безоблачным сибирским небом шумели огромные кедры и корабельные сосны. Между ними темнели вечнозеленой хвоей пихты и ели, кое-где белели стволы берез. Под ногами зеленела трава, цвели уникальные саранки, жарки-огоньки, Марьин корень и великое множество других реликтовых цветов.
   Среди травы то и дело попадались огромные, в четверть, а то и в треть метра диаметром коричневые шапки белых грибов, боровиков. Они напоминали аппетитные, хорошо поджаренные караваи. Эти грибы мешали нам резвиться, и мы попросту отбрасывали их ногами в сторону. Очень смешно, когда ловко подкинутый гриб величиной с баскетбольный мяч попадал кому-нибудь в голову. Никакого вреда потерпевшему это не приносило, и мы веселились от души. Никому из нас не приходило в голову собирать эти дары природы. Молодые не думают о завтрашнем дне, им кажется, что жизнь бесконечна, и они навсегда останутся такими вот молодыми, здоровыми, сильными и ловкими.
   С годами жизнь все больше засасывала нас в мелочи быта, и мы стали выезжать в тайгу уже не на пикники или более поздние шашлыки. Многие из нас сумели обзавестись собственным транспортом, и наша компания постепенно распалась. Мы начали собирать дары богатейшей сибирской природы, запасались ягодами, лечебными травками и грибами в огромных количествах. Из грибов мы поначалу признавали только белые, боровики. При тогдашнем изобилии за пару часов можно набить до отказа багажник машины да еще пристроить пару мешков в салоне. Однако через несколько лет наших набегов на тайгу их количество заметно уменьшилось, и мы помимо боровиков снизошли до груздей, опят и рыжиков.
   Кстати, в Сибири белыми грибами часто называют белые грузди, поэтому настоящие белые грибы мы звали боровиками. Сибирские грузди делятся на множество сортов: белые, сухие, мокрые, волосатые и так далее, однако чаще всего встречались белоснежные. И все-таки, по-моему, называть грузди белыми грибами - кощунство. Белый гриб или боровик – это царь царства грибов. Грузди скромно прячутся подо мхом, палыми листьями и прочим лесным мусором, а белый гриб гордо возносит ввысь свою крепкую, круглую шапку цвета хорошо пропеченного пшеничного каравая.   
   Боровики в Сибири появлялись в два слоя: в первой половине июня и в конце июля. Если не лениться и не упустить время, то можно обеспечить себе великолепную закуску на всю долгую сибирскую зиму. В середине августа случаются ночные заморозки, и боровики исчезают, начинается сезон груздей, рыжиков и опят. Кроме них в тайге, а особенно в березовых колках росло неимоверное количество маслят. Аборигены насмешливо говорили, что маслята можно косить литовкой, и это вполне справедливо. На небольшой поляне можно за считанные минуты собрать мешок маслят, но маслята почти никто не собирал. С ними много возни, надо счищать с них шкурку, - представляете, сколько возни, чтобы освежевать хотя бы один мешок маслят? А  маринованные маслята дают обильную слизь. Есть маринованные маслята неприятно: за каждым грибком тянется эта неприятная на вид слизь вроде соплей.
Очень много в Сибири подберезовиков, их там называют обабками. Собирать подберезовики легко и приятно, но для знатока это не добыча. Шляпки подберезовиков быстро раскисают до киселеобразного состояния, а ножки у них слишком жесткие и волокнистые. Кроме того, подберезовики почему-то очень полюбились червям, и найти чистый гриб  проблема. Из них заслуживают внимания только маленькие грибки-подростки. В маринованном виде они вполне сойдут за закуску. Но попробуйте даже при сибирском изобилии собрать хотя бы ведро малюсеньких подберезовиков!
   С конца августа и до постоянных заморозков появляются подосиновики, по-местному красноголовики. Это солидный, вполне приличный гриб, он почти не уступает по качеству боровику. Собирать подосиновики одно удовольствие, их крупные яркие шапки теплых оттенков заметны издали, и вид их радует сердце грибника. Это крепкие грибы, они не крошатся и не мнутся при перевозке. Хотя при сушке и мариновании они чернеют и становятся жестковатыми, но вкус у них хороший.
   Одновременно с подосиновиками появляются грузди, настоящие благородные белые грузди. В Сибири грузди солят бочками. Одно ведро соленых груздей получается из трех ведер свежих, аккуратно уложенных шляпок. Они великолепно идут под водочку и особенно под самогон. Собирать их – настоящее искусство. Грузди – большие скромники, они не торопятся вылезать на Божий свет и кричать: вот он я, берите меня. Мне нравилось ходить по лесу и палкой проверять небольшие округлые бугорки под палой хвоей и листьями. Под таким бугорком почти всегда прячется груздь, совершенно невидимый снаружи. А где растет один груздь, там обязательно притаилось его многочисленное семейство. При удаче с одного такого места можно набрать ведро груздей.
   Это свойство груздей при нашей человеческой жадности и недальновидности может привести в недалеком будущем к полному исчезновению этого великолепного гриба. К сожалению, в Сибири аборигены не собирают грузди аккуратно, по одному, осторожно извлекая их из-под таких бугорков. Нет, местные бабы вооружаются проволочными скребками и соскабливают мох и рыхлый лесной поверхностный слой целыми гектарами. Как говорят артиллеристы, стрельба ведется не по целям, а по площадям.
   Бабы радуются богатому сбору, но полностью разрушают хрупкую грибницу, и после них на таком изувеченном месте грибы не смогут расти сто лет, а то и больше. Вот уж поистине, после нас хоть потоп, после нас  трава не расти. Я не раз пытался вести с такими бабами просветительские беседы. В лучшем случае они смотрели на меня, как на безнадежного идиота, и усердно продолжали свое черное дело. Точно так же хищнически ведут себя сейчас в России наши олигархи и правители. Для них главное – сиюминутная выгода, а что будет потом, их совершенно не волнует. Вести с ними душеспасительные беседы – дело абсолютно безнадежное.
   Сырые грузди имеют очень горький вкус, и перед засолкой их надо долго вымачивать в нескольких водах. Качество готовых груздей зависит от материала бочки, в которой их солят, и от груза при засолке. Чем больше груз, тем крепче груздь, а самыми лучшими бочками для засолки считаются кедровые. Казалось бы, горечь груздей должна отпугивать червей, но нет. При сборе груздей почти половину их приходится выбрасывать из-за червивости. Я очень люблю соленые грузди и не брезгую небольшой червивостью. При промывке в подсоленной воде черви удаляются из грибов. Да, в конце концов, грибные черви – это легко усвояемый белковый продукт. Китайцы едят все, что шевелится, а чем мы хуже китайцев?
   Грузди можно собирать до поздней осени, даже когда вовсю идут утренние заморозки. Местные жители делят грузди на множество сортов. Сухой груздь - это обыкновенная белянка, очень хрупкий гриб. Он рассыпается и крошится уже в корзине. Его почти не собирают, но лоси с удовольствием лакомятся ими, как и рыжиками. Мокрый груздь – крепенький гриб, он обычно имеет слабый оттенок, розовый или голубоватый, и его пластинки под шляпкой покрыты капельками прозрачной влаги. У мохнатого или волосатого груздя шляпка сверху покрыта мелким ворсом и напоминает фетровую шляпу белого цвета. Молочный груздь – белоснежный, с легким белым ворсом на шляпке. На его пластинках под шляпкой видны капельки молочного цвета. Это самый красивый из груздей, его приятно держать в руках. Все эти разновидности груздей съедобны.
Сибирские любители груздей выезжают семьями в тайгу или на острова Оби и собирают грузди целый месяц. Эти семейные бригады обычно многоцелевые. Рыболовы ловят рыбу, ягодники собирают смородину и полевую клубнику, шишкари бьют шишку. Возвращаются они из такого отпуска окрепшими, загорелыми, с мешками кедровых и лесных орехов, вяленой рыбы, сушеных ягод и грибов, с банками готового варенья, с бочками соленых груздей. За короткий отпуск люди поправляют здоровье на свежем воздухе под солнцем у воды и обеспечивают себя вареньями, соленьями и сушеньями на всю зиму.
    Во второй половине лета в тайге и в перелесках появляются свинушки. Аборигены называют их дуньками, наверно, из-за невзрачности и лопоухости. Сначала свинушки высылают отдельных разведчиков, а потом высыпают неисчислимой армией. В умных книгах я читал, что свинушки – условно съедобные, а то и вовсе ядовитые грибы. Они, дескать, жадно впитывают в себя вредные отходы человеческой деятельности, особенно тяжелые металлы. Все это глупости. Не собирайте грибы по обочинам автомобильных трасс, там даже белый гриб становится ядовитым, пропитанным всякой гадостью. Я сам долго пренебрегал свинушками, но потом оценил их по достоинству и теперь смело ставлю их на второе место после благородных боровиков. В жареном, маринованном и соленом виде свинушки очень напоминают мясо. Может, как раз из-за свинушек грибы иногда называют вторым мясом, как картошку – вторым хлебом.
   Собирать свинушки просто, они не скрываются от любителей. Их очень любят черви, и это тоже подтверждает их съедобность и питательность. Обида наполняет сердце, когда приходится выбрасывать крепкий, здоровенный гриб величиной с лист лопуха из-за того, что внутри он изъеден червями. В Сибири свинушки растут необозримыми стадами, как и маслята. По цвету свинушки среднего возраста тоже напоминают маслят, разве что чуть потемнее. Мебельщики зовут этот цвет ореховым. В отличие от маслят и от большинства грибов свинушки почти не требуют предварительной обработки. Их надо лишь слегка отварить, а потом хоть жарь, хоть маринуй, хоть соли под гнетом. 
   Большие  сборы приносят опята. Короткое сибирское лето не позволяет им давать два урожая, как в европейской части России, но и один осенний сбор вгоняет грибников в полное изнурение. Опята в Сибири  произрастают в невероятном количестве. Как-то, еще до эры всеобщей автомобилизации, я отправился в лес за грибами прямо в окрестностях родного завода. С собой я прихватил рюкзак  и два ведра. Пару часов я бродил по лесу без особого успеха. Мне попадались отдельные подберезовики, боровички, красноголовики, в общей сложности набралось неполное ведро. И вот я набрел на давно упавшую и заросшую мхом березу. Я поднял глаза и обомлел. Полусгнивший ствол длиной метров десять густо и пышно оброс молодыми, крепкими опятами.
   Не меньше часа я с урчанием ползал вокруг этого ствола и срезал опята гроздьями. Потом уже я подсчитал, что в своей жизни собирал грибы примерно 500 раз, и каждый раз клялся, что буду срезать у опят только шляпки. Ножки опят все равно приходится выбрасывать, они в любом виде слишком жесткие. Куда там, до сих пор азарт собирателя заставляет забыть всяческие клятвы. А тогда я был еще молодой и глупый, резал опята с ножками, под самый корешок. Я умял в рюкзак ведра три грибов, набил с верхом оба ведра. А на стволе их оставалось гораздо больше, чем я успел срезать. Я снял рубаху, завязал рукава узлом и битком набил ее опятами, туда вошло еще ведра два.
   Потом уселся на этот частично очищенный от опят ствол и долго думал тяжкую думу. Я срезал опята лишь на половине длинного ствола. Вся моя тара переполнена грибами. Можно снять штаны, - в них войдет еще ведра три-четыре. Народ в нашем городе простой, и вид молодого человека в майке жарким летним днем никого не шокирует. Однако сибиряки – люди строгих моральных правил, и лезть в трамвай без штанов, в одних трусах тут не рекомендуется. Не поймут-с. С горькими вздохами я надел рюкзак, приторочил на шею рубаху, набитую опятами, взял в руки два ведра, набитых опятами же, и побрел к конечной трамвайной остановке у завода. А за моей спиной осталась пропадать богатейшая россыпь опят на одном-единственном полусгнившем березовом стволе.
   Удивительное дело: опята – не самые лучшие грибы. Их можно сушить, но сушеные опята не развариваются, остаются жесткими и по вкусу сильно напоминают мочалку из лыка. Опята маринованные сойдут за закуску, но только после четвертой-пятой стопки. Их не сравнить с солеными груздями, ни, тем более, с маринованными боровиками. А вот удержаться и не собирать опята, если подвернется целая россыпь их, - лично для меня дело невозможное. Попробуйте сами пройти мимо огромного пня, от верхушки до корней густо обросшего опятами. Инстинкт собирателя забивает все доводы рассудка и здравого смысла.
   И дело даже не в моих личных качествах. Я не раз видел, как в начале лета автовладельцы вываливают в мусорные баки у гаражей маринованные опята трехлитровыми банками и даже бочонками. К счастью, опята неприхотливы и сохраняют свою плодовитость даже при таком зверском сборе.
    Самые приятные впечатления я сохранил о сборе грибов в окрестностях села Верхобского на дальнем, левом берегу Оби, у самого слияния Бии и Катуни. Верхобское – родина известного юмориста Михаила Евдокимова. В расцвете эстрадной славы Евдокимов увлекся политикой, стал губернатором Алтайского края, но вскоре нелепо погиб в автокатастрофе по дороге из Барнаула в Верхобское при странных обстоятельствах. Скорее всего, он наступил на любимую мозоль местным главарям, мы их в молодости называли чемровскими мужичками, и те устроили небольшое воспитательное ДТП-шоу. Мол, ты – юморист, вот и смеши народ, а в наши дела не суйся.
   Задолго до этих событий я как-то  забрел в чудесную смешанную рощу из березок, сосен и осинок в окрестностях Верхобского. Лучи солнца  проникали сквозь кроны молодых деревьев, под ногами расстилался шелковистый ковер невысокой травы. Ни бурелома, ни валежника, ни мусора. А из травы поднимались шляпки небольших белых грибов, будто головы оловянных солдатиков. Их можно разглядеть за десятки метров. Я спокойно бродил по рощице, будто по английскому парку, и срезал один гриб за другим. Общий сбор оказался далеко не рекордным, но если есть на земле рай для грибников, то это – та самая роща у села Верхобского.
За четверть века я привык к сибирскому грибному изобилию и, наверно,  избаловался. Поэтому в Подмосковье меня поначалу неприятно удивили бесплодные, захламленные леса и рощи. В выходные я частенько уезжал куда-нибудь на электричке, выходил на случайной остановке и часами бродил по лесу с рюкзаком за плечами. Унылая картина не радовала душу. Ни ягод, ни грибов, зато бурелом и валежник гораздо непроходимее, чем в черновой сибирской тайге. А самое удручающее, - на каждом шагу кучи бытового мусора.
      Однажды во время такого скитания я вышел на заросшую крапивой и прочими сорняками поляну, и сердце мое радостно забилось. Поляну усеивали крупные белоснежные грузди. Удивительно, что они не прятались под листвой и гумусом, а открыто выставляли себя напоказ. Я срезал один груздь, второй, третий. О, долгожданное счастье истосковавшегося грибника! Грибы все до одного оказались крепкими, чистыми, без единой червоточины. С полным рюкзаком великолепных груздей и с ликующей душой я вернулся домой и замочил грузди в ванне. Все воскресенье и понедельник я менял воду. Обычно грузди надо вымачивать двое суток, чтобы исчезла горечь, Поздним вечером в понедельник я еще раз сменил воду и надкусил один гриб. Ни малейшей горечи! Для страховки я откусил еще и пожевал. Горечи не ощущалось.
   В отличие от сибирских, эти подмосковные грузди после двухсуточной вымочки оставались такими же крепкими, как и в начале. Это меня обрадовало. Сейчас я для полной страховки отварю их и засолю в трехлитровых банках из-под березового сока. Я принялся выгружать вымоченные грузди из ванны. И тут во рту у меня постепенно стал разгораться самый настоящий пожар, будто я съел стручок жгучего красного перца. Я прополоскал рот, - пожар лишь усилился. Я прополоскал рот содой, - пожар немного стих, но не очень.
   Я понял, что это жжение идет от моих прекрасных подмосковных груздей. Наверно, думал я, нормальные грузди в невероятно загаженных и истоптанных миллионами грибников подмосковных лесах выработали такой способ самозащиты. В ходе эволюции они вместо обычной горечи приобрели жгучий вкус перца, чтобы отвадить от себя грибников. Недаром их не трогают даже всеядные черви.
   Я решил добиться успеха с этими груздями-мутантами. Снова сложил их в ванну, и опять залил водой. Целую неделю я несколько раз в сутки менял воду. К концу недели жгучий вкус заметно ослабел и стал почти приемлемым. Я продержал свои грибы в воде еще двое суток, потом отварил их и засолил в двух трехлитровых банках по собственному, давно выработанному рецепту.
   Примерно через месяц я пригласил одного из своих новых приятелей распить бутылочку и закусить груздями свежей засолки. Мы выпили по первой и я с аппетитом заработал челюстями. Грибы засолились превосходно, сохранили крепость и белоснежность, только непривычно поскрипывали на зубах, будто резина. И еще от них пикантно слегка перчило во рту. Приятель мой с удовольствием набросился на соленые грузди. Однако вскоре взгляд его стал задумчивым. После второй он поинтересовался:
   - Из Сибири грибы?
   - Нет, - честно сознался я. – Это здешние грузди.
   - Где это вы здесь нашли белые грузди? – скептически спросил приятель. – Тут только чернушки растут. Я за двадцать лет в наших лесах ни разу не видел белых груздей.
   - Да их тут полно! – удивился я. – В любом лесу! Наклоняйся и режь. Удивительно, - ни одного червивого. Только вымачивал долго, чуть не две недели.
   - Так это скрипуха! – с горьким разочарованием заявил приятель. – Их тут никто не собирает. Они жгучие и скрипят на зубах.
    Мы продолжали распивать бутылочку, но приятель больше не притронулся к моим груздям. Он обходился бутербродами с колбасой.
   С тех пор я обхожу скрипуху стороной. С годами я приспособился к подмосковной природе и не раз собирал настоящие грибы. Потом ко мне присоединилась Валентина Николаевна, которая оказалась азартной гриболюбкой. Мы с ней иногда привозили обильный сбор: два, а то и три ведра грибного ассорти. Я преодолел сибирский грибной снобизм и стал собирать второсортные и третьесортные, по моим прежним понятиям, грибы, перестал гнушаться даже сыроежками.
    Несмотря ни на что, грибы в Подмосковье все-таки встречаются. Мы собирали подберезовики, маслята, сыроежки, моховики, волнушки, иногда нападали на семейку настоящих белых грибов. С удовольствием мы собирали свинушки. Однако счастье никогда не бывает полным. Валентина Николаевна полностью отстранила меня от дальнейшей обработки грибов. Она сама, и только сама, варила, жарила, солила и мариновала грибы. Мне доверялась лишь сушка грибов, и то каждый кусочек перед сушкой подвергался строгому контролю.
   Я люблю эксперименты и поэтому собирал всевозможные грибы, кроме откровенных поганок и мухоморов. В умных книгах многие из этих грибов считаются съедобными или, на худой конец, условно съедобными. Однако Валентина Николаевна, к моему отчаянию, безжалостно выбрасывала из моего сбора все, что не считалось грибной классикой. Я собирал шампиньоны, веснянки, дуплянки, синюхи, валуи. Все это великолепие объявлялось отравой, поганками и отправлялось в мусорное ведро.
   Я читал, что молодые дождевики можно есть, и что это очень вкусные грибы. Увы, моя супруга негодовала, когда я пытался убедить ее в пищевой ценности дождевиков. Я бурчал, но смирялся. Любой мужчина в глубине души – женский подкаблучник, и женщина должна уж очень постараться, чтобы муж загорелся желанием вырваться из-под ее каблука и начал проявлять самостоятельность в виде скандалов, пьянства и донжуанства. Наши грибные противоречии не шли дальше моей воркотни.
    Кроме осечки со скрипухой, у меня случился еще один досадный грибной казус. На этот раз мы дали маху вместе с осторожной моей супругой. На одной уютной полянке мы наткнулись на многочисленное семейство белых грибов. Крупные, крепкие боровики заполнили два ведерных лукошка, и мы заранее облизывались в предвкушении пиршества. Готовила Валентина Николаевна замечательно, а грибы в особенности.   
    Однако, когда мы дома стали перебирать грибы, то заметили, что ножки наших боровиков на срезе приобрели подозрительный розовый цвет. Я откусил кусочек гриба и пожевал его. Валентина Николаевна с надеждой смотрела на меня. Через несколько секунд я выплюнул пробу. Наши прекрасные боровики имели такой же жгучий вкус перца, как и скрипухи. Супруга моя зарылась в умные книги и вскоре объявила:
   - Это польский гриб. Их нельзя есть, они ядовитые.
Мы с великим разочарованием выбросили грибы в мусорное ведро. А ведь по внешнему виду их никак нельзя отличить от настоящих боровиков. Видно, природа в Подмосковье всячески пытается достойно отплатить человеку неразумному за то, что мы с ней сделали, за наше бесшабашное и бездумное отношение к ней. В Сибири природа на моей памяти таких фокусов не выкидывает, там человек еще не «достал» ее в такой степени.
   И все же нам выпало счастье собирать настоящие боровики, и в немалых количествах. Найти такое место мне помог мой коллега, страстный гриболюб-любитель из подвида серьезных. Мы с ним иногда встречались в курилке, и он постепенно разговорился, стал рассказывать о баснословных сборах боровиков. Как истинный гриболюб серьезный, говорил он сдержанно, без эмоций, но веско.
   - Я в эти выходные набрал 40 килограммов боровиков. Другие грибы я не беру, только боровики. И те беру не все подряд. Если шляпка меньше 9 сантиметров, я их оставляю, пусть подрастут. И больше 18 сантиметров не беру, они почти всегда червивые.
   Все это он высказывал абсолютно серьезно, без тени усмешки, уверенный в своей правдивости. В эту ночь я от жгучей грибной зависти долго не мог заснуть. Перед моими глазами стояла изумительная картина. По чистому, ухоженному лесу неторопливо передвигается мой гриболюб с огромной корзиной в руках. Из низкой шелковистой травы перед ним торчат бесчисленные шляпки боровиков. Он измеряет линейкой их диаметр и аккуратно срезает лишь те, которые отвечают требованиям его стандарта.
   Я переворачивался на другой бок, и картина менялась. Мой гриболюб, отнюдь не гигант и не силач, возвращается из леса к машине с двумя огромными корзинами, ведра на четыре каждая. Из полных доверху, с горкой корзин торчат толстые ножки боровиков и их калиброванные по размеру шляпки, общим весом в три пуда.
    Я решил выпытать у счастливца хотя бы примерные координаты места с таким грибным изобилием. Но прямо спрашивать у грибника, особенно серьезного, где находятся его угодья – верх невоспитанности. С лицемерным восхищением, со всеми возможными ухищрениями и с предельной осторожностью я все-таки вошел к нему в доверие. И он назвал мне село, в окрестностях которого собирал фантастический для Подмосковья урожай боровиков.
   Само собой, в ближайшие выходные мы с Валентиной Николаевной бросили все намеченные дела и помчались к указанному селу. Ничего сногсшибательного не произошло, но три ведра крепких боровиков нам удалось набрать. Для нас такое событие оказалось большим долгожданным  праздником. Несколько лет мы ездили сюда и собирали боровики. Но после памятного москвичам урагана 22 июня 2002 года поездки в это богатое боровиками место пришлось прекратить. Ураган натворил немало бед не только в Москве. Даже до него в том лесу мы передвигались с трудом из-за валежника и бурелома, но ураган повалил там чуть не половину деревьев, и лес стал совершенно непроходимым. Пришлось нам искать другое место, богатое боровиками. Мы нашли его, но это уже новая история, и  оптимистическая, и драматическая.
   Как и в Сибири, в Подмосковье самый большой сбор дают опята. Здесь они идут в два слоя: летние опята и осенние. Иногда они произрастают в таком количестве, что даже я, познавший сибирское грибное изобилие, на время забывал о разочаровывающей скудности подмосковных лесов. Особенно богатым на опята получился последний год XX-го столетия. Вот тогда я полностью отвел свою исстрадавшуюся душу грибника-любителя несерьезного.
     Неподалеку от нашей дачи находятся вырубки с могучими пнями и молодым подлеском. В то лето я пошел туда и через час вернулся с полным рюкзаком и двумя ведрами, битком набитыми опятами. На другой день мы подъехали к вырубкам на машине. Через пару часов супруга моя взбунтовалась. Мы загрузили в багажник семь ведер опят, а вокруг нас стояли толстые пни, густо обросшие опятами. Опята росли не только на пнях, они лезли из земли в траве, лезли пучками и в одиночку. Я никак не мог оторваться от упоительного занятия, но Валентина Николаевна перешла к крутым мерам. С тоской в сердце я вел машину по пересеченной местности к нашему участку, а перед моими глазами стояли пни, окутанные плотными зарослями опят.
   Через неделю я без спросу еще раз отвел свою душу. Дорога от электрички к нашему кооперативу идет через другие вырубки. На этих вырубках еще в советские времена леспромхоз посеял сосновые семена. Сосны растут очень медленно, и молодые хвойные побеги скрывались в густых джунглях сорного кустарника. Соседи по даче уверяли, что в этом безнадежном месте сейчас видимо-невидимо опят. Я под благовидным предлогом поехал на дачу один, на электричке. «На всякий случай» я вложил в рюкзак огромную картонную коробку и прихватил с собой два новеньких  ведра. Я честно не собирался заготавливать опята в массовом порядке. Похожу, думал, по подлеску, наберу немного свежих опят. Много собирать не стану, все равно их уже девать некуда.
   Соседи говорили правду. В подлеске опята росли куда гуще, чем трава. Я часа два ползал по непроходимым зарослям и набрал полную коробку опят. В коробку вошло четыре ведра. Кроме того, задолго до середины пути к дачам у меня оказались забитыми оба двенадцатилитровых ведра. Наученный многолетним опытом, на этот раз я срезал только шляпки. На даче я разложил опята на просушку, где только нашлось место. Когда на следующий день я привез на дачу Валентину Николаевну, она ради дисциплины пожурила меня за жадность, но не сильно. Опята этого урожая мы ели в маринованном виде весь год до нового сбора. Мы ели их сами, приносили их в отдел на любое торжество, а то и без всякого повода, раздавали банки маринованных опят всем желающим.
    В Подмосковье я долго не мог заставить себя собирать чернушки. Это единственный сорт груздей, который здесь выжил. Здешние чернушки, особенно в  сравнении с сибирскими груздями, вызывали у меня чувство, похожее на грустное отвращение. Эти грибы – еще одна попытка подмосковной природы сохранить свои богатства от уничтожения людьми. Я уверен, что чернушки, как и скрипухи, раньше были нормальными, настоящими белыми груздями. Но в жестокой борьбе с человеком за существование они сильно мутировали. Сейчас чернушки по внешнему виду больше всего напоминают коровьи лепешки. Серовато-коричневато-черноватый цвет с прозеленью хорошо маскирует их среди палых листьев и прелой хвои.   
   Как-то в особо неурожайный на грибы год мы все-таки решились и набрали чернушек. Я сам вымочил их и засолил в трехлитровых банках, как делал в Сибири с груздями. После положенной выдержки в 40 дней мы отважились их попробовать. К моему изумлению, соленые чернушки оказались не только съедобными, но по вкусу даже ничем не отличались от сибирских настоящих груздей. С тех пор мы всегда собираем эти мутировавшие грузди, когда они попадаются. Изменились они только внешне, мякоть у них осталась белоснежной, с отменным вкусом.
   В одну из поездок мы долго и почти безуспешно бродили по трудно проходимому лесу. Здесь изредка попадалось скудное грибное ассорти. Впереди появился просвет, и мы вышли к широкой просеке под ЛЭП. Вдоль просеки у самой опушки леса тянулся невысокий земляной вал, густо заросший кустарником. Возможно, строители ЛЭП при планировке местности убрали лишнюю землю бульдозерами и отодвинули ее к лесу. Валентина Николаевна пригляделась, нагнулась и срезала одну чернушку, вторую, третью. Мы прошли вдоль вала метров сто и нагрузились до предела отличными чернушками. Почему они выбрали для своего размножения именно это место, на валу, среди сорного кустарника, не знаю. 
   Мы несколько лет ездили сюда за чернушками и каждый раз возвращались с солидным сбором. Но потом, как водится в этом бренном мире, наше грибное счастье закончилось. Мы как обычно, приехали сюда за чернушками, прошли по лесу к знакомому валу. Увы, чернушки куда-то исчезли. Зато весь вал оказался изрытым, а вокруг виднелись бесчисленные парнокопытные следы кабанов и их довольно свежий помет. Встречаться в лесу с дикими кабанами нам как-то не захотелось, и мы ушли несолоно хлебавши. Больше мы сюда не ездили. Кабаны, скорее всего, уничтожили все грибницы полюбившихся им чернушек   
    Однажды мы поехали за грибами в пасмурный день, слегка заблудились и ушли довольно далеко от машины. Я почти полностью потерял ориентировку и тащил супругу почти наугад. Мы долго продирались через трудно проходимый березово-осиновый подлесок. Валентина Николаевна уже начала нелицеприятно оценивать мои качества землепроходца. И вдруг перед нами среди тонких стволов замелькали огромные оранжевые шляпки грибов. Подосиновики! Видно, это место находилось вдали от троп гриболюбов, и подосиновики тут привольно жили и размножались.
   К счастью, почти вся наша тара оставалась свободной, и мы нагрузились подосиновиками до предела. А тут выглянуло солнце, и я сообразил, куда надо двигаться. Когда мы со вздохами сожаления направились в далекий путь к стоянке, в подлеске оставалось нетронутым невероятное количество подосиновиков.
    До машины мы добрались часа через два. Пришлось выйти на автомобильную трассу, а потом несколько километров тащиться по ней с тяжелым грузом. Этот подлесок почти примирил меня с лесами Подмосковья. Позже я несколько раз пытался снова отыскать это грибное Эльдорадо, но безуспешно. Найти в незнакомом лесу случайно обнаруженное когда-то в пасмурный день место практически невозможно.
   В Подмосковье я живу уже больше четверти века, столько же, сколько прожил в Сибири. И там, и тут я с горечью вижу, что наша природа на глазах скудеет. Здесь мы нашли еще одно отличное грибное место. Там попадались в довольно большом количестве боровики, к осени вырастали огромные подосиновики, опята и чернушки. А уж о сыроежках, подберезовиках, маслятах и лисичках говорить не приходилось. Пару лет этим грибным заповедником пользовались только мы. Но народ знает все, от народа ничего не утаишь. О нашем местечке проведали другие гриболюбы, и через несколько лет грибы тут стали такой же редкостью, как в Сокольниках. Мы разыскали новое местечко, уже не такое богатое, но и там все повторилось с удручающей неизбежностью.
   Грибы исчезают не потому, что их собирают все больше и больше людей. При правильном сборе грибница остается жизнеспособной, и урожай не должен уменьшаться. Грибы исчезают из-за варварского, хищнического, недальновидного уничтожения грибниц. Гриболюбы выдирают грибы с корнем,  грибницы затаптывают и разрушают. В лесу появляется все больше ядовитого для грибов бытового мусора. Природолюбы сливают в лесах отработанное масло, бросают промасленные фильтры и тряпки, изношенную авторезину, аккумуляторы с серной кислотой и свинцовыми солями. Нерадивые водители самосвалов вываливают кубометры мусора в эти же многострадальные леса. Сейчас в подмосковных лесах пластиковых оберток и несокрушимых пластиковых бутылок куда больше, чем травы.
   Я попал в Подмосковье не в самой лучшее для нашей державы время. Здесь мне пришлось вместе со всем народом пережить неумные государственные упражнения Горбачева и сокрушительные реформы Ельцина. В годы социальных бедствий люди ожесточаются сердцем и переносят свое недовольство жизнью на молчаливую и многотерпеливую природу. Но молчание природы становится опасным. Первые ягодки этого грозного молчания – белые грузди, которые мутировали в несъедобную скрипуху, благородные боровики, ставшие ядовитыми польскими грибами.
    Мудрый человек сказал: мы не можем ждать милости от природы после того, что мы с ней сделали.
Вековое насилие над природой рано или поздно обернется для всех нас большой бедой. Что тут можно поделать? В предвидении печальных событий я начинаю потихоньку разводить грибы на дачном участке. Ведь не обязательно собирать их мешками и ведрами. И совсем не обязательно дотаптывать то, что осталось от былого великолепия подмосковных лесов времен преподобного Сергия.   
   
                ОБЛЕПИХА

   Жить на Алтае и не собирать облепиху, - все равно, что в раю питаться макаронами. Облепиха – самый богатый витаминами дар сибирской природы, а может, и всего царства растений на земле. Когда наши предки жили постоянно в своем родном краю и не страдали нашей охотой к перемене мест, сибиряки выгодно отличались крепким здоровьем. Суровый, но здоровый сухой климат,  обилие солнечных дней закаляли их тела, а облепиха, кедровые орехи и черемша с избытком компенсировали невзгоды долгой зимы. В умных книгах облепиху называют сибирским ананасом, хотя такое сравнение мне совершенно непонятно. Мы с легкой руки наших правителей вроде Петра I, якобы Великого, стремимся примерять себя и все, что нас окружает, к чему-то иноземному и даже гордимся, когда находим у себя  нечто аналогичное заморским продуктам и явлениям. А почему бы не назвать какой-то убогий, волокнистый ананас со вкусом недозрелой дыни африканской облепихой? Пользы от облепихи для нашего здоровья гораздо больше, чем от ананаса и всех остальных экзотических плодов, вместе взятых.
   Растет дикая облепиха на островах и по берегам быстрых алтайских рек, особенно много ее на Катуни. Осенью ее ягоды поспевают, и унизывают ветви облепихи многослойным оранжевым покровом. Если уж говорить о сравнениях, то срезанная веточка облепихи напоминает мне коротенький шампур с толстым оранжевым шашлыком. Только из этого шашлыка торчат во все стороны длинные и очень острые шипы.  Местные жители испокон веку собирают облепиху, и на любом рынке можно увидеть груды ее мороженых ягод. Ближе к весне ягоды оттаивают и превращаются в неаппетитную на вид буро-коричневую зернистую массу, но на целебных свойствах облепихи эта метаморфоза не отражается, в ягодах сохраняется все витаминное богатство. Из-за постыдной необходимости скрывать свой товар, продавцы держали цены на облепиху выше, чем на все другие сибирские ягоды.
   Облепиху едят в сыром виде, ее можно поглощать в любом количестве, она не набивает оскомину, а привычка к ее специфическому вкусу делает облепиху желанным деликатесом. Из облепихи давят сок, и это - самый лучший и самый полезный напиток в мире. Из ягод делают варенье, и оно сохраняет почти все витамины, несмотря на обработку высокой температурой. Чаще сибиряки просто засыпают ягоды сахаром в банках, и в таком виде это лакомство хранится годами. Но главная ценность облепихи – облепиховое масло. 
   По насыщенности витаминами облепиха далеко опережает все прочие дары природы. Облепиховое масло в Советском Союзе считалось панацеей от всех недугов, оно помогает даже при лучевой болезни. Облепиховым маслом можно излечить самые запущенные желудочно-кишечные заболевания. Облепиховое масло насыщает организм практически всеми известными витаминами. Оно улучшает ослабевшее зрение из-за невероятной насыщенности каротином. В войне с фашистами наши снайперы получали спецпитание в виде простой моркови, и это поддерживало остроту их зрения, хотя морковь не сравнить с облепихой по содержанию каротина. А при ожогах, даже самых серьезных, облепиховое масло – единственное средство для успешного исцеления.
   На наших заводах спецхимии, где ожоги – распространенное явление, облепиховое масло входило в ассортимент обязательных препаратов в каждой мастерской. Только оно успокаивало боль и довольно быстро заживляло раны от ожогов, причем, не только термических, но и химических, то есть от ожогов кислотами и щелочами. В Советском Союзе облепиховое масло выпускал один-единственный Бийский витаминный завод. Оно считалось страшным дефицитом и в открытую продажу не поступало. Достать облепиховое масло можно было только по великому блату, а чаще – за счет мелкой кражи его работниками завода. Когда директором этого завода стал мой хороший приятель, я с большим трудом выпросил у него флакончик целебного масла.
   - Я отчитываюсь за каждую упаковку, -  жаловался он. – Да и без отчета за каждым флаконом следят десятки бдительных глаз: если не мне, то пусть никому. Донесут тут же.
В демократической России облепиховое масло можно купить в любой аптеке, его сейчас варят десятки мелких фирм не только из ягод, но даже из листьев облепихи. Конечно, такое масло, полученное кустарным способом, по качеству неизмеримо уступает настоящему, приготовленному профессионалами по довольно сложной технологии. Однако даже этот суррогат значительно превосходит по насыщенности витаминами и по целебным свойствам знаменитый ананас.
   Сырье, - ягоды облепихи, - Бийский витаминный завод получает в основном с облепиховых плантаций. За десятки лет селекционеры вывели отличные сорта облепихи с повышенным содержанием каротина и гораздо более урожайные. Если дикая облепиха растет не только кустами, но и довольно высокими деревьями, то масличные сорта растут невысокими, раскидистыми кустами с длинными, ровными ветвями, обильно унизанными сочными, темно-оранжевыми ягодами. У них почти нет колючек, и собирать ягоды с таких кустов не в пример легче, чем с дикой облепихи.
   Как полагал Ленин, социализм, - это контроль и учет. По дорогам в места произрастания дикой облепихи местные охранители природных богатств вкопали столбы и прибили к ним щиты с грозными запретами неорганизованного сбора ягод несознательными гражданами. Нарушителей ожидали страшные кары. Поэтому на берегах рек, куда можно легко добраться на машине, ягоды никто не собирал, и они просто из года в год бездарно осыпались за длинную зиму без всякой пользы для советских людей. Неорганизованные сборщики из несознательных граждан предпочитали собирать облепиху на катунских островах. Там возможность попасться на глаза стражей закона и порядка практически исключалась.
   Несколько раз мы с сыном собирали облепиху на островах. Добраться туда можно только на лодке с мощным двигателем, - течение на Катуни сильное и бурное, на перекатах просматривалось каменистое дно, и хотя мотор ревел на полную мощь, лодка еле-еле продвигалась вперед, камни на дне неохотно, по сантиметрам   уходили за корму. Кроме того, с Бии попасть на Катунь можно только через их слияние, а в самом низовье Катуни летом стоял понтонный мост. Просвет между водой и настилом моста составлял меньше метра. В такую щель могла пройти лишь «Казанка» без ветрового стекла, на очень тихом ходу, однако лодка носом постоянно задевала о настил, и слышался леденящий душу скрежет. Пассажиры при этом ложились на дно лодки, чтобы не зацепиться головами. Такой маневр требовал большого, буквально чкаловского искусства моториста, и крепких нервов у пассажиров. 
   Когда я впервые проходил этот путь на «Казанке» с сыном – первоклассником, и мы оказались в темноте в низкой щели, мой герой маленько завопил от страха и даже пустил скупую мужскую слезу. Но это ему можно простить. Самые прославленные храбрецы тоже иногда испытывают страх, и героями их делает способность преодолевать этот страх. Мне под мостом тоже стало не по себе, но меня отвлекала необходимость удерживать лодку между понтонами и не дать с перепугу большой газ, отчего лодка задрала бы нос, тогда мы могли безнадежно застрять в этой щели. При все при этом мы должны продвигаться вперед против сильного течения с водоворотами. Так что мне просто некогда было увлекаться эмоциями, а сын неподвижно лежал на дне лодки, и ему в этом беспомощном положении достались все переживания.
   Медленно, пядь за пядью, лодка выползла из-под низкого моста, и мы помчались по широкой, бурной Катуни. Наши страхи остались позади.  А на облепиховом острове все они совершенно забылись. Непролазные облепиховые заросли, обильно унизанные оранжевыми ягодами, вызывали не только восторг, но и некоторую растерянность. Как же ее, проклятую, собирать в этих длинных и острых, как иглы швейной машинки, колючках?
   На нашем изобильном острове уже трудились неорганизованные сборщики. С двух сторон острова доносились пронзительные женские голоса и треск хрупких веток облепихи. Но ягод тут хватило бы еще на десяток самодеятельных бригад из несознательных граждан. Мы повесили себе на шею легкие оцинкованные ведра. Чтобы не натирать шею, ведра привязали к вафельным полотенцам. Полное ведро ягод весит не меньше десяти килограммов, и даже на полотенцах можно с непривычки здорово намозолить шею. Облепиху в Сибири не собирают руками по одной ягодке. Мы заранее вооружились проволочными скребками и теперь соскабливали ягоды с веток прямо в ведро. Половина ягод при этом раздавливалась, но сок оставался в ведре, он тоже пойдет в дело. Вместе с ягодами в ведро попадало немало листьев, но их можно выбрать дома, в спокойной обстановке.
   Даже при таком полумеханизированном сборе работа продвигалась медленно. Голые пальцы то и дело натыкались на острые колючки, брызги сока летели во все стороны и частенько попадали в глаза. Глаз немедленно начинал невыносимо щипать, едкий сок вызывал обильные слезы. Некоторые облепишники уверяли, что собирают ягоду в защитных мотоциклетных очках и кожаных перчатках. Мы поверили этим рассказам, и на следующую осень запаслись этими средствами индивидуальной защиты. Но это только замедлило сбор. В кожаных перчатках работать очень неудобно, а очки быстро запотевали изнутри и заляпывались оранжевым соком снаружи.
    В этот раз я собрал полное ведро часа за два, сын за это время набрал больше половины ведра. Мы высыпали добычу в пластиковый мешок и сделали передышку. Первоклассник устроился на носу лодки с сухарями в каждой руке, а я решил побродить по острову, ознакомиться с успехами неведомых пока соседей. Неподалеку работала бригада из трех женщин. Все трое, по женскому обычаю, безостановочно говорили одновременно. Я поздоровался, женщины настороженно замолчали. Требовалось разрядить обстановку.
   - Вот, пришел перенять передовой опыт, - доверительно заявил я. – А то исколол все пальцы, залепил оба глаза, а дело идет медленно.
Женщины облегченно заулыбались и затрещали все разом.
   - Да разве ее по ягодке соберешь? – посочувствовала одна. –
   - Скребком скребете? – поинтересовалась другая.
   - А мы вот веточки ножницами режем, - третья показала самые обыкновенные ножницы.  – А уж дома перебираем.
   Ведра у них заполняли срезанные веточки, густо усеянные целыми, сочными оранжевыми ягодами. Женщины принялись стричь веточки.
   - А это не вредно деревьям? - осторожно поинтересовался я.
Все три  сборщицы заговорили еще оживленнее.
   - Облепиха любит, когда ее стригут, даже ломают.
   - Люди тут до нас сто лет стригли ветки, она только гуще растет. 
   - А как удобно! За день ого-го сколько настрижешь. И ягоды целые. Дома сиди и перебирай.
   - Это мы свеженькую собираем. А лучше собирать ее зимой.
   - Это как? – удивился я.
   - А по первому снежку, пока неглубоко. Под кустом расстилаешь брезент или там простынки, и колотишь по кусту палкой. Ягода-то уже мороженая, крепкая, сама градом сыпется. Листья к тому времени опадут, ягодка чистая, одна к одной, ни сора, ни листьев. Мешками собираем.
   - А где ваши мужчины? – спросил я. – Неужто вы сами приплыли?
   - Где мужикам быть? – махнула рукой сборщица постарше. – Сидят в лодке, пьют водку.
Я поблагодарил аборигенок за ценные сведения и вернулся к своей лодке. Резать ветки я все же не решился, да и ножниц у нас не оказалось, и мы продолжали скоблить колючие ветки скребками. Второе ведро наполнялось медленнее, шея уже заметно побаливала от постоянной тяжести ведра, лицо и исколотые пальцы сильно щипало от кислого сока. И вообще мы уже устали продираться через непролазные колючие дебри и скрести нескончаемые плодоносные ветки.
Мы набрали три полных ведра довольно чистой ягоды и рассудили, что этого нам хватит. Обратный путь вниз по стремительной Катуни мы проделали без особых осложнений. Правда, под понтонным мостом мы чуть не застряли навеки. Мощное течение затащило лодку под мост, двигатель пришлось выключить, и лодка оказалась неуправляемой. Ее развернуло сначала боком, потом кормой вперед, и носовая скоба зацепилась за балку наверху. Мы остановились в темном, тесном и низком проходе между понтонами. Сын уже привык к опасностям и на этот раз не испугался, но смотрел на меня круглыми вопрошающими глазами. Вокруг грозно шумел водный поток.
   Я прополз с кормы на нос, уперся руками в балку. Нос лодки немного погрузился в воду, мы освободились, и вода потащила нас  вперед, к выходу. Но на следующей балке мы опять застряли. Так повторялось четыре раза. Уже потом я сообразил, что вниз по течению надо проходить под мостом кормой вперед и с работающим на малом газу двигателем. Тогда лодка оставалась бы управляемой, и мы прошли бы под мостом без приключений. Но и сейчас мы все-таки кое-как выбрались из-под понтонов, я завел двигатель, и лодка понеслась вниз по Катуни. 
Пришло время, когда мне понадобилось много облепихового масла. Его по-прежнему в аптеках не продавали, оставалось изготовить целебный препарат самому. Для этого требовались сушеные ягоды облепихи в большом количестве. Времени на трудоемкий и травмоопасный сбор дикой ягоды на островах не хватало. Мы с сыном, уже студентом, посоветовались и постановили устроиться на месяц сборщиками на настоящую, культурную плантацию облепихи. Идею подал сын по совету своего друга, этот друг с отцом несколько лет подряд обеспечивали себя неиссякаемым запасом облепихи именно таким образом.
- Там нет никакой нормы, - уверял сын. – Сколько сдашь, за столько и заплатят. Они брали с собой 20-литровые канистры и набивали их облепихой. А сдавали всего один пластиковый мешок за день. Мешок – государству, сто литров – себе. Только не попадайся.
Так мы стали профессиональными сборщиками облепихи, а по совместительству – мелкими несунами, расхитителями государственной собственности. Мы поехали на машине на ближайшую плантацию облепихи, с собой захватили четыре 20-литровые канистры под краденую облепиху. На всякий случай, если придется заночевать, взяли палатку и небольшой запас еды. По моим подсчетам, для получения необходимого мне объема масла требовалось минимум десять ведер сырой ягоды.
   В конторе плантации начальства не оказалось на месте, мы уселись в холодке на деревянном крылечке и приготовились долго и терпеливо ждать. Вокруг царили тишь да гладь, да Божья благодать. Сияло жаркое алтайское солнышко, чирикали птички. Вскоре к нам подошел мужчина и тоже уселся на крыльцо.
   - Собирать облепиху устраиваетесь? – спросил он.
   - Да, - признался я. – Вы не знаете, какие тут порядки?
   - Порядков никаких. Берут всех. Только платят мало. За кило – восемьдесят копеек.
   - Немного, - лицемерно огорчился я. Нас заработок не интересовал, а тут, оказывается, еще и деньги дают. – А норма есть какая-нибудь?
Мужчина насупился. Вопрос ему почему-то не понравился.
   - Никакой нормы. Вечером сдают вон у того сарая, учетчик записывает.
Мужчина помолчал и нахмурился еще больше.
   - Тут такой народ! Под облепиху дают пластиковые мешки, так есть такие мужики, - в мешки с облепихой льют воду. Мешок на пять ведер, так они по четыре ведра воды добавляют! Представляете?
   - Так это же заметно! – удивился я.
   - Чего там заметно, - махнул рукой честный и принципиальный сборщик. – Облепиха сама сок дает. Не поймешь, вода там или сок. Ну, одно - два ведра куда ни шло. А то четыре!
    - Ужас, - возмутился я.
Мысленно же я горячо возблагодарил случайного собеседника за ценнейшую информацию. Без его совета мне и в голову бы не пришло лить воду в облепиху и тем существенно облегчить себе негритянский каторжный труд на плантации. До сих пор не знаю, почему он завел с нами этот разговор. То ли он на самом деле возмущался нахальными проходимцами, то ли просто здесь таким ненавязчивым и законопослушным образом опытные люди инструктировали наивных новичков.
   - Вон бригадирша идет, - воскликнул наш благодетель и помчался к сараю.
Мы с сыном переглянулись, сели в машину и помчались к ближайшей артезианской колонке. Там мы заполнили чистейшей водой все четыре канистры и спрятали их в багажник. Дня на два воды должно хватить. Потом мы отвезем ворованную у родного государства облепиху домой и вернемся сюда за новой порцией.
   Бригадирша оказалась раздраженной, хмурой и крайне нелюбезной женщиной средних лет, преждевременно высохшей от жизненных неурядиц. Она велела нам заполнить бланки заявлений, не глядя сунула их в картонную папку и показала рукой в сторону сарая.
   - Там возьмите поддоны и мешки. Я отведу вас на делянку.
   - Скажите, а ночевать тут можно? – осторожно оведомился я.
   - Тут негде ночевать, - буркнула она.
   - У нас палатка. - О машине говорить я поостерегся.
   - Костров не разводить! – рявкнула бригадирша.
   - У нас примус.
   - Ну, не знаю, что там у вас. Устроите пожар, - привлеку.
Она вела нас до нашего участка минут десять. Вокруг тянулись аккуратные ряды низких кустов облепихи с ветвями, усыпанными темно-оранжевыми ягодами. Наверное, это та самая селекционная масличная культура. Однако бригадирша вела нас дальше и дальше. Наконец, она остановилась.
   - Вот вам два ряда. Собирать все ягоды, ничего не оставлять, а то не приму работу.
Мы с сыном разочарованно посмотрели друг на друга. Вредная начальница выделила нам, случайным новичкам, явно бесперспективный участок. Оба наших ряда состояли из старых, корявых и очень высоких деревьев с редкими ягодами на ветках. Я почесал затылок и робко спросил:
   - Как же туда лазить?
   - Возьмете стремянку, - отрезала бригадирша, круто развернулась и исчезла за деревьями.
    Мы еще раз огляделись. Участочек нам достался еще тот. Может, на такие бросовые участки бригадирша направляла всех новичков. Может, именно мы ей чем-то сильно не понравились. В обе стороны от нас уходили два ряда деревьев, явно давно вступивших в свой климактерический возраст. На каждом дереве лишь несколько веточек плодоносили нормально, остальные сучья усеивали редкие цепочки мелких ягод.
   Делать нечего, назвался сборщиком, полезай на дерево. Сын приволок откуда-то высокую деревянную стремянку, мы нацепили на свои шеи плоские поддоны из тонких дощечек и операция «Облепиха» началась. При столь скудном урожае скребки оказались бесполезными, и мы уныло стали собирать ягодки невооруженными пальцами, по одной. За шесть часов светлого времени при непрерывной работе мы набрали пять с небольшим ведер ягоды на двоих. Сборщики с соседних участков уже потянулись с тяжелыми мешками на согбенных плечах к приемному пункту.
   Я сбегал к машине и подогнал ее к нашему несчастному участку. Сын приволок наш урожай к машине, мы сели и посовещались. Как делить наш сбор с государством? Пополам – слишком жирно для государства. Забрать себе три ведра, а два оставшихся ссыпать в мешок и залить водой, - могут отловить и крепко взгреть. К тому же при ручном сборе наша ягода почти не дала соку, и вода в мешке будет слишком заметна: ягода отдельно, вода отдельно. Мы почесали затылки и договорились, что кто не рискует, тот не пьет шампанского.
    Мы быстро поставили палатку, занесли в нее наш урожай и пересыпали три ведра ягод в канистры. Одну канистру набили полностью до горловины, вторая наполнилась меньше, чем наполовину. Сыпать липкую ягоду в узкое горлышко оказалось не просто, но мы справились. Два с небольшим ведра ягод мы оставили в пластиковом мешке. Я подумал и немного потоптался по мешку. Сын изумленно смотрел на мои действия. Пришлось объяснять.
   - Воду надо хорошо перемешать с соком, а то заметно будет.
   В мешок с мятой облепихой мы вылили полную канистру воды и хорошенько потрясли мешок. Получилось очень неплохо. Внизу мешка колыхалась густая оранжевая жидкость, сверху толстым слоем плавала  ягода. Как там говорил наш советчик? Даже по четыре ведра в мешок льют? Четыре у нас просто не поместится, а третье вполне можно добавить. Мы вылили в мешок половину другой канистры, свернули лагерь и повезли сдавать свой скромный сбор.
   У сарая стояли грузовые весы, и к ним змеилась довольно длинная очередь сборщиков с полными мешками. Люди настроились на долгое ожидание, и многие расположились по-домашнему. Они ужинали, пили чай из термосов, лежали и вели неторопливые беседы. Мы пристроились в хвост очереди, и я пошел посмотреть обстановку. Наш единственный мешок выглядел жалко. Другие бригады сдавали по три-четыре, а кое-кто и по пять мешков. Во всех прозрачных пластиковых мешках основной объем занимала жидкость. В большинстве мешков жидкость имела почти натуральный оранжевый цвет облепихового сока, но в некоторых эта жидкость откровенно напоминала слабо окрашенную артезианскую воду. Прав наш советчик, честный сборщик. Ну и народ в нашей стране! Обманывают родное государство, как только могут. В ближайшем будущем надо обязательно учесть этот передовой опыт. 
   Свой мешок мы сдали уже в полной темноте. Учетчица записала нам 48 килограммов. На жидкость в мешке она не обратила ни малейшего внимания. С радостью не пойманных жуликов мы помчались в Бийск на ночевку. На следующий день мы не поехали на плантацию. Я решил сразу же заняться приготовлением масла. Мы выдавили сок из ягод. Это оказалось нелегко, при выдавливании ягоды превращались в липкую маслянистую массу, и сок отдавали неохотно. Более-менее отжатую массу я разложил в гараже на просушку. Для приготовления облепихового масла требовалась воздушно-сухая ягода. Как говорил мой опытный знакомый:
   - Сушить надо, пока она станет шелестеть.
На плантацию мы вернулись через день, и там нас ждал сокрушительный удар. Пока мы возились с ягодой, кто-то основательно поработал с нашим малоурожайным участком. Неведомые злоумышленники прошлись по нашему участку и ободрали ягоды со всех веток, на которых они росли более-менее кучно. Теперь на наших корявых деревьях остались лишь жиденькие цепочки ягод, рассеянные по колючим веткам.
   Тут я увидел неподалеку нашу суровую начальницу, которая выделила нам этот бросовый участок. Я подозвал ее, объяснил ситуацию и попросил выделить нам новый участок. Однако распорядительница отрезала:
   - Ничего не знаю. Может, вы сами пенки сняли. Пока не соберете всю ягоду, работу не приму.
   Она удалилась. Спина ее выражала непреклонность и осуждение недобросовестных любителей легкой наживы. Все правильно. Не надо хлопать ушами и разевать рот. Но теперь эти наполовину обобранные деревья нам ощипывать до самой зимы. Хорошо, если на этих объедках соберешь за день пару ведер ягод. А нам еще надо сэкономить для себя семь с половиной ведер. Мы чесали затылки и мучительно искали выход из безнадежного положения. И тут сын нерешительно промолвил:
   - Вон там, за дорогой, такие кусты! Усыпаны ягодой. Говорят, специальный масличный сорт. Только туда никого не пускают.
И выход нашелся. Мы ввели разделение труда. Сын остался на нашем обобранном злоумышленниками участке. Он взобрался на стремянку и принялся терпеливо ощипывать ягодку за ягодкой. А я с поддоном под мышкой по-воровски, за кустами, с озиранием перебрался через дорогу в запретную для новичков часть плантации. То, что я увидел там, потрясло меня.
   Вокруг расстилалось безбрежное пространство, густо заросшее ровными рядами кустов облепихи. Такой облепихи я никогда не видел. Это и в самом деле какой-то особый сорт. Облепиха росла аккуратными раскидистыми кустами не выше меня ростом. Ровные длинные ветки без сучков и почти без колючек сгибались под тяжестью невероятного количества ягод. Темно-оранжевые, крупные ягоды усеивали ветки так густо, что почти скрывали узкие, длинные зеленовато-серебристые листья.
   Некоторое время я боролся с совестью. Заниматься откровенным браконьерством в таком заповеднике, в облепиховом раю весьма нехорошо. Но потом я разозлился и победил голос своей совести. Дура-начальница заставляет таких простофиль, как мы, щипать по ягодке на давно постаревших и почти бесплодных деревьях, а чудовищный урожай с этих богатейших кустов уйдет под снег, ягоды все равно наполовину осыплются в снег и сгниют. И я стал злостным браконьером.
   Я спрятался между кустами, встал на колени и начал быстро соскабливать ягоды скребком. Минут за 15 я очистил десяток веток, и ведерный поддон наполнился доверху. Со всевозможными ухищрениями я перебежками от куста к кусту доставил добычу на наш участок. Сын чуть не свалился с дерева, когда увидел полный поддон необычайно крупных, темно-оранжевых глянцевых ягод.
   - Давай вместе?
   - Нет уж. Не хватало, чтобы тебя застукали. И вообще это нехорошо. Ты уж тут отдувайся за нас обоих.
   Целый день я бегал, как торопливый воришка, на изобильный участок и обратно. Пару раз я видел, как вдали на дороге маячила та злая дура – начальница, приходилось долго выжидать, пока она не уйдет. Совесть же меня почти не беспокоила. Заканчивались восьмидесятые годы, в стране стараниями нашего разговорчивого лидера Горбачева воцарился абсолютный бардак. Даже самый непросвещенный житель от Москвы до самых дальних окраин видел, что мы катимся к какому-то неприятному концу, что дальше такое продолжаться не может.
   Народная легенда гласит, что при встрече Брежнева с Фордом оба президента двух сверхдержав заспорили, чья страна богаче. Брежнев, якобы, уверенно заявил:
- СССР богаче, чем США. У нас населения 230 миллионов, каждый ворует, а страна держится.
Теперь, при Горбачеве, в воздухе, будто поветрие, разливалось предчувствие, что все это добром не кончится. Правители, начальство, цеховики уже без всякого стеснения растаскивали богатство страны. Остальные тянулись за ними, каждый в меру своих возможностей и способностей. Каждый хватал то, до чего мог дотянуться, не воровал только ленивый.
   Я опасался других сборщиков. Что поделаешь, человек от природы завистлив. Даже невинный младенец заходится в реве и пытается отобрать у другого сосунка более яркую игрушку. А уж когда доходит до взрослых дядей и тетей, тут надо держать ухо востро. Один мой друг не раз с горечью говорил об этой человеческой черте:
   - Мне ведь когда хорошо? Мне ведь не тогда хорошо, когда мне хорошо. Мне хорошо, когда другому плохо.
   Мой друг не одинок в такой оценке. Мы, русские люди, в приступе самокритики частенько приписываем себе все смертные грехи. Дескать, мы – ленивые бездельники, завистливые и падкие на чужое благо. Увы, мы наговариваем на себя. Жадность – не наша исключительная черта.  Еще древние индусы сложили печальную притчу. Один древний индус оказал какую-то немалую услугу Будде. Признательный Будда сказал этому благодетелю:
   - Проси у меня, что пожелаешь. Я все тебе дам. Но с условием: твой сосед получит в два раза больше.
   Несчастный древний индус взял тайм-аут до утра и всю ночь не спал. Его терзали страшные сомнения и колебания. Попросить у Будды мешок золота? Но сосед получит два мешка золота. Попросить корову? У соседа прибавится две коровы. Просить новый дом? У соседа окажется два новых дома. Утром измученный благодетель пришел к Будде и попросил:
    - О, святой Будда! Выбей мне один глаз! 
Есть другой вариант концовки этой душераздирающей притчи, когда благодетель попросил Будду лишить его одного из своих парных детородных органов.
Я очень боялся своих соседей. Уж если они заметят мои махинации, то обязательно донесут. И тогда генетически злобная начальница развернется по полной, вплоть до статьи УК РСФСР. Маловероятно, но возможно, что соседи не донесут, но тогда они непременно захотят сами попользоваться запретным изобилием. А уж при массовом набеге кто-нибудь обязательно попадется, и тогда плохо придется всем сборщикам.
   Каюсь, наши советские люди оказались гораздо лучше, чем я о них думал. Когда я со вторым поддоном ворованных ягод пробирался на свой бросовый участок под прикрытием кустов, то, к своему ужасу, вдруг натолкнулся на кого-то. Сердце у меня, мелкого расхитителя государственной собственности, ушло в пятки. Но мой испуг быстро прошел. На меня налетел точно такой же браконьер с полным поддоном таких же запретных темно-оранжевых сортовых ягод. Коллега по ремеслу улыбнулся с великим облегчением и добродушно сказал:
   - Чуть не помер от страху. Не бойтесь, тут все так делают.
В следующие рейсы я уже осмелел и частенько видел за элитными кустами коленопреклоненных браконьеров. Они с завидной быстротой скоблили скребками длинные ветки, поникшие от тяжести изобильного урожая.
   Все обошлось. За световой рабочий день я приволок в палатку 18 полных, с горкой поддонов. Сын за это время набрал почти два ведра мелких, бледных ягод. Мы закрылись в палатке и принялись делить добычу. Чтобы не возбуждать подозрений, решили сдать государству всего три мешка. В каждый такой мешок мы высыпали по два с половиной ведра ягоды и вылили по три ведра воды. Восемь ведер отборной облепихи мы засыпали в четыре канистры. Остаток поместили в два «лишние» пластиковые мешка и засунули под заднее сиденье. Сдача урожая прошла без сучка, без задоринки.
   На этот раз я уже освоился со здешними порядками, боязнь разоблачения почти полностью исчезла. Здесь и в самом деле все так делали. Лишь некоторые принесли мешки с бледно-оранжевыми мелкими плебейскими ягодами. Это наверняка такие же законопослушные новички, какими оказались мы в первый день. Ничего, завтра, от силы послезавтра они отбросят робость и освоят передовой народный метод. У большинства же сдатчиков на толстом слое разбавленного сока плавала темно-оранжевая, сортовая, запретная масличная облепиха.
   Больше мы на плантацию не ездили. Я почти до весны перерабатывал ягоды в облепиховое масло. Совесть меня не мучила и не мучает до сих пор. И дело не в том, что «все так делают». Свой грех я полностью переложил на наше родное государство, которое поступает в точности, как гоголевский Плюшкин. Поскольку государство – понятие растяжимое и безликое, то я в качестве конкретного козла отпущения выбрал злую и глупую бабу–начальницу. Работа у нее, конечно, нервная, но не надо срывать свою злость на других. А месяца через три, уже глубокой зимой, мы с сыном получили по 82 рубля за сданную государству облепиху.





ШИШКАРИ

   В разветвленный и обширный вид природолюбов–любителей входит скромный, не очень многочисленный подвид шишкарей. Они обычно встречаются в Сибири, и широкая общественность европейской части нашей страны почти ничего не знает о шишкарях.
«Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов…»
   Эта бессмертная и давно ставшая народной песня о несчастном влюбленном шофере Коле Снегиреве невольно приходит в голову, когда едешь по бесконечному Чуйскому тракту. Он начинается в Бийске на левом берегу Бии, сразу за мостом и тянется 611 километров до монгольской границы. В годы расцвета застоя Чуйский тракт исчез с географических карт. В чью-то неумную, но высокопоставленную бюрократическую голову пришла очередная дурацкая мысль об еще одной реформе, и вместо Чуйского тракта появилась автодорога Новосибирск - Ташанта.
   Однако сибиряки хранят память о легендарном тракте. Они по-прежнему считают дорогу от Бийска до Ташанты Чуйским трактом, и ведут отсчет километров от моста через Бию. 2-й километр – это традиционное место организованных народных гуляний. Сороковой километр – шукшинские Сростки и гора Пикет, место проведения шукшинских чтений в день рождения знаменитого писателя, актера и кинорежиссера. На 101-м километре – паромная переправа через Катунь на ее левый берег и дорога к чудесному горному озеру Ая. 127-й километр знаменит целебным Серебряным ключом, горно-алтайцы называют его Аржан-су. И хотя сейчас вместо памятных всем километров мелькают верстовые столбы с безликими четырехсотыми и пятисотыми числами, но простой народ это нововведение так и не признает.
   Проектировал и прокладывал Чуйский колесный тракт в конце XIX века русский инженер Вячеслав Шишков, который в нашей стране больше известен, как автор эпопеи «Емельян Пугачев» и романа «Угрюм-река». Сейчас на 120-м километре тракта стоит его бронзовый бюст на высоком гранитном пьедестале. Современный тракт первые 60 километров идет немного не так, как замыслил его строитель. Первоначально тракт пролегал по равнинному левому берегу Катуни, а потом его перенесли на правый. Но на всем остальном протяжении проект Шишкова сохранился.
   Уже больше века Чуйский тракт живет напряженной трудовой жизнью. До революции и в советский период по нему из Монголии гнали своим ходом и везли неисчислимые гурты скота, от баранов до яков-сарлыков. Весь этот скот забивался и перерабатывался на крупнейшем в Сибири бийском мясокомбинате. По Чуйскому тракту везли ценный лес и руду. Взамен СССР поставлял в Монголию промышленные товары и ширпотреб. Перевозкой занимались лихие шоферы из Совавтотранса, которых в народу прозвали «дикой дивизией».
   Поначалу тракт идет по скучноватой для Сибири равнине. Через 40 километров, у знаменитых шукшинских Сросток, начинаются пологие увалы.  А с 65-го километра, от села Иня, на берегах одноименной речки, вы видите первые скалы предгорья. С сотого километра, от села Ая, вы наслаждаетесь прекраснейшим на нашей планете горным пейзажем.
Слева тракт обступают высокие обрывы причудливых скал и утесов. Они прижимают тракт к самому правому берегу стремительной Катуни, бирюзовые воды которую украшают белоснежные пенные буруны на порогах и перекатах. Тракт старательно повторяет все изгибы Катуни, и одно замечательное место сменяется другим, еще более красивым. Ехать здесь – сплошное удовольствие, и когда началась эпоха всеобщей автомобилизации нашей страны, природолюбы хлынули толпами в эти сказочно прекрасные места.
    Великолепный пейзаж быстро оказался захламленным ржавыми консервными банками, пустыми бутылками, пестрыми обертками, мрачными проплешинами кострищ. Власти спохватились, поставили на берегах Катуни запретительные знаки, но на них никто не обращал внимания. А в годы демократизации и расцвета дикого капитализма положение настолько ухудшилось, что кажется теперь безнадежным. Новые хозяева нашей жизни настроили в этих заповедных местах коттеджи и дачи, огородили их высокими заборами. Теперь простой природолюб может наслаждаться неповторимым пейзажем лишь сквозь щели в этих заборах. Природа пока молчит и еще находит в себе силы сохранять свою редкостную красоту. Вопрос, надолго ли?
   В горной части Алтая в изобилии растет всемирно известный сибирский кедр. Для местных жителей сбор кедровых шишек издавна стал серьезным промыслом.  Шишкованием увлекаются и многие горожане. На городском рынке осенью можно полюбоваться крепкими, смолистыми шишками и грудами очищенных орехов. Кстати, самый распространенный здесь горячительный напиток, - технический спирт, - будучи настоен на кедровых орехах, приобретает качество изысканнейшего застольного питья, очень полезного для здоровья. А простая кедровая шишка, поставленная в соответствующем месте, становится прекрасным украшением квартиры.
   Не избег увлечения шишкованием и я. Мое первое знакомство с кедром и его шишками состоялось еще в молодые годы на Телецком озере. Тогда это прекрасное горное озеро считалось труднодоступным и сохраняло свою первозданную красоту. На его берегах росли огромные стройные кедры, и редкие в те годы туристы могли взобраться на высоченное дерево и сбросить товарищам десяток-другой экзотических шишек.
   Кстати, когда я лет через двадцать снова побывал на Телецком озере, то перемена потрясла меня. Еще недавно девственно чистые берега озера, его хрустальные воды оказались до отвращения захламленными всевозможным  рукотворным мусором. Повсюду валялись все те же ржавые консервные банки, бутылки, обертки, какое-то тряпье, даже рваная обувь. А ведь тогда эпоха всеобщей автомобилизации только начиналась и еще не достигла нынешних высот. Что станет с Телецким озером через несколько десятков лет, - не хочу представлять. Наша земля от веку «богата и обильна есть», но мы так и не научились  ценить то, что окружает нас, и сохранять красоту природы в неповрежденном виде для наших потомков.
   Я несколько раз пытался освоить шишкование, но особых успехов не достиг. Сбор, или как говорят аборигены, бой кедровых шишек – дело сложное, трудоемкое и требует не только навыка, но и некоторых приспособлений. Поэтому у меня состоялся лишь один стоящий упоминания выезд на шишкование и то в довольно зрелом возрасте. Тогда мы отправились за шишками втроем: мой опытный в шишковании коллега Виктор Николаевич, мой сын-одиннадцатиклассник и я, автовладелец и автоводитель. Мы тронулись в путь солнечным сентябрьским вечером сразу после работы в пятницу.
   Конечным пунктом автопробега по Чуйскому тракту Виктор Николаевич назначил Семинский перевал в двух сотнях километров от Бийска. По обеим сторонам перевала простираются необозримые просторы кедровой тайги, знаменитого алтайского кедрача. К сентябрю орехи уже поспевают, и нужно торопиться собрать ценный дар природы, потому что через пару недель кедры сбросят тяжелые шишки. Орехи быстро осыпятся из переспелых шишек на грешную землю, где их могут отыскать только опытные в этом деле белки, бурундуки и прочие таежные грызуны. 
    К осеннему кедровому сезону власти тоже принимали энергичные меры борьбы с неорганизованным сбором кедровых орехов свободными природолюбами вроде нас. Почти в каждом селе на Чуйском тракте посты ГАИ и лесной охраны останавливали подозрительные машины и устраивали тщательный обыск на предмет браконьерского груза орехов и шишек. Как испокон веку принято на Руси, власти перегибали палку до хруста, до  излома. Невинные природолюбы, не имеющие никакого отношения к шишкарству, плевались и матерились. Их безжалостно штрафовали за одну-единственную шишку, обнаруженную в машине. Как ни оправдывались такие бедолаги, что эту шишку они сорвали исключительно из чувства прекрасного, с чисто декоративными и эстетическими целями, их наказывали на месте, а браконьерскую шишку конфисковывали.
   Если природолюб проявлял упорство и возражал против самоуправства, стражи природы отправляли сообщение на работу с просьбой принять суровые воспитательные меры к этому злостному браконьеру.  Когда такая бумага на вас приходила в отдел кадров, - начиналось долгое и противное разбирательство. Как говорили в народе, тогда доказывай, что ты не верблюд. А вокруг постов ГАИ и контрольных пунктов асфальт и землю обильно покрывала кедровая шелуха. То стражи порядка экологически чистым путем уничтожали конфискованную браконьерскую добычу.
   В это же время местные шишкобои собирали кедровые орехи тоннами и кубометрами. Открытая торговля кедровыми орехами на рынках не поощрялась, но на любом базарчике всегда можно купить небольшое количество орехов. Их продавали с некоторой оглядкой, без рекламы. А в дальних селах у аборигенов орехи можно приобретать мешками. Но это удавалось не каждому. Сибирь никогда не знала крепостного права, и свободолюбивые коренные сибиряки скептически относились к любой власти, будь то царская, демократическая, колчаковская, советская или опять демократическая. Для приобретения орехов требовалось войти в доверие к владельцу, а это при недоверчивости тертых жизнью сибиряков не так-то просто.
   Тем не менее мы с оптимизмом в душе мчались к Семинскому перевалу, навстречу почти неизбежным штрафам и сообщениям по месту работы. Нас направляла вперед вера в свое везение и крепкая надежда на всепобеждающее русское авось. На 127-м километре, как апофеоз неземной красоты пейзажа, стоял замок из дикого камня. Его сложили несколько лет назад парни из всесоюзно знаменитого «Армянстроя» по заказу какой-то организации общепита. В этом сказочном миниатюрном замке заказчики организовали столовую-кафе для транзитных шоферов дальних рейсов в Монголию и обратно.
   Мы остановились у экзотического замка, чтобы малость отдохнуть и полюбоваться пейзажем. Подножие скалы, на которой стоял замок, омывал маленький ручеек, который вытекал тут же из Аржан-су, Серебряного ключа. Бывалые люди уверяли, что вода в Серебряном ключе целебная, потому что содержит много серебра. У ключа росли мелкие лиственницы и пихты в человеческий рост, увешанные разноцветными ленточками и тряпочками.    По обычаю горноалтайцев проезжающие привязывали эти ленточки и тряпочки в дар местным богам, на счастье. Атеизм – атеизмом, но мы с удовольствием привязали к ближайшей корявой и полуголой лиственнице свои тряпочки в дополнение ко множеству других. Мы напились целебной воды, набрали полную канистру ее, полюбовались замком, Катунью, всей окружающей нас чудесной природой и поехали дальше.
   Вскоре Чуйский тракт свернул через мост на левый берег Катуни. Чуть выше моста в Катунь впадает более спокойная Сема, и тракт повел нас вдоль Семы между пологими увалами, которые с каждым километром становились все выше и круче. Мы мчались по извилистому тракту с головокружительной скоростью около 70 километров в час. Дорога незаметно поднималась все выше и выше. Солнце уже склонялось к западу, когда мы добрались до большого села Шебалино на 190-м километре. За Шебалиным начинается долгий, в 11 километров, подъем на Семинский перевал.
   В самом начале подъема на Семинский перевал цивилизация окончилась. Асфальтовое покрытие сменил гравий. Колеса машин поднимали густую пыль, и видимость резко сократилась. Опытные водители мудро держали большой интервал между машинами. По правилам, на подъемах преимущество имеет тот, кто спускается вниз. Это очень мудрое требование. Если у тех, кто поднимается, откажут тормоза, машина остановится сама собой из-за подъема. А вот если тормоза откажут у того, кто спускается, - тут недолго до беды. Машина начнет набирать скорость, и водителю придется немало помучаться, чтобы смирить ее. Поэтому встречные должны уступать путь тем, кто спускается с перевала.
   Подъем на перевал длиной в 11 километров, - дело непростое. О прямой передаче пришлось тут же забыть. На третьей скорости двигатель некоторое время тянул, но постепенно начинал выдыхаться. Приходилось переключаться на вторую, а порой и на первую скорость. От медленной езды вверх, вверх и вверх на второй и первой скорости двигатель постепенно перегревался, и, наконец, нам пришлось остановиться на обочине, чтобы охладить кипящую воду в радиаторе. По сторонам дороги стояли машины с открытыми капотами, и водители терпеливо дожидались, пока горный ветерок охладит жидкость.
   Бывалые автолюбители хвастались, что поднимались на Семинский перевал всего с одной остановкой, а особо талантливые фантазеры уверяли, что совершили подъем вообще сходу, без единой остановки. Лавры незабвенного барона Мюнхгаузена до сих пор не дают покоя отдельным лицам. У меня по неопытности остановок получилось гораздо больше. Я то и дело пытался перейти на третью передачу, двигатель быстро терял тягу, я переходил на вторую, потом на первую. От такой неумелой, нервной езды двигатель быстро перегревался. К тому же на этой высоте сказывается разреженность воздуха. Я сделал, насколько помню, четыре или пять остановок. Опытные водители из «Совавтотранса» поднимались на перевал спокойно и неторопливо на первой передаче. Мощный двигатель тяжелых машин при этом нагревался медленно, и такие профессионалы делали на подъеме всего одну, от силы две остановки.
   По карте высота Семинского перевала 2300 метров над уровнем моря, но от подножия до вершины перепад вряд ли больше километра по вертикали. Бийск стоит на 450 метров выше уровня моря, а за 200 километров пути тракт незаметно поднимается еще минимум на 600-800 метров. Но даже подъем всего на один километр по вертикали за 11 километров пути – дело нелегкое.
   На вершине перевала мы остановились. Там стояла небольшая харчевня, - иначе назвать это сооружение я не могу. Вокруг сгрудилось стадо грузовиков. Неподалеку от харчевни высилась полузасохшая лиственница, на ее корявых ветках развевались пестрые ленточки и тряпочки, многие из них уже выгорели на горном солнце добела. Кроме этой лиственницы и клочков рано пожелтевшей травы на горном перевале не росло ничего. Мы огляделись с покоренной высоты. Северо-восточную часть горизонта закрывали более высокие горы, за ними лежало высокогорное Телецкое озеро. С остальных трех сторон за горизонт уходили, постепенно понижаясь, цепи пологих гор, поросшие синеватым из-за расстояния лесом. С перевала на юг начинался девятикилометровый спуск на горное плато.
   Мы посоветовались друг с другом. Виктор Николаевич со слов опытных шишкарей уверял, что богатый шишками кедрач растет чуть ниже и левее перевала. Туда, якобы, ведут проселочные дороги, вполне проезжие. Нам надо немного спуститься и свернуть влево, там начнется кедрово-ореховый рай. Виктор сам не бывал в этих краях, но чуть не год расспрашивал всех шишкарей, до которых мог дотянуться, записывал приметы, рисовал кроки. Мы доверились ему, единогласно избрали его проводником и начали медленный спуск.
   Примерно через километр от тракта влево пошла грунтовая дорога с глубокой колеей. Виктор уверенно скомандовал сворачивать на нее. Дорога оказалась вполне приличной, колея скоро сошла на нет, а чуть подальше дальше под тонким слоем сухой супеси лежало скальное основание. Наш лимузин подскакивал на камнях, кренился в разные стороны, вроде судна в бурном море. Мы проехали километра полтора почти горизонтально, перевалили через пологую, невысокую горку и оказались на уютной поляне, надежно укрытой от любопытных глаз. Поляну со всех сторон обступали высокие кедры, ветви которых усеивали крупные коричневые шишки. Они образовывали красивые сростки из трех, четырех, а то и сразу пяти шишек. Кедры очень похожи на одиночно растущие сосны, только хвоя у них гораздо длиннее и растет плотными пушистыми пучками. Здешние кедры показались мне заметно ниже гигантских деревьев на Телецком озере.
   Мы дружно решили остановиться на этой поляне. На сбор шишек у нас оставалось чуть больше суток. Бдительность природоохранительных контролеров на тракте достигнет максимума лишь в воскресенье, а субботним вечером она будет стоять на приемлемом для нас невысоком уровне. Гаишники и прочие контролеры – тоже в определенной степени люди, и в субботу они, конечно, предпочитают общенациональное расслабление за бутылочкой. Мы должны двинуться отсюда поздним вечером в субботу и ночью пройти обратный путь в 200 километров. Я точно знал, что гаишники на Чуйском тракте по ночам обычно спокойно спят, и надеялся, что контролеры - природоохранители последуют их примеру. Поэтому, как говорил незабвенный Никита Сергеевич, за работу, товарищи!
   Любители-шишкари из подвида несерьезных давно отработали технологию сбора шишек. Самый легковесный из них лезет на вершину кедра и трясет его ветки всеми доступными способами. Он трясет их руками, ногами и туловищем, колотит по веткам длинной палкой, если сумеет подняться с ней. Тяжелые, созревшие шишки падают вниз, и там их собирает в мешок более упитанный напарник, которому при его большой массе лазить по кедрам не рекомендуется.
Сухощавый Виктор и мой одиннадцатиклассник полезли на деревья, а я вооружился мешком и приготовился подбирать сбитые ими шишки. Дело пошло к моей радости очень споро. Шишки падали с отчетливым стуком, и я без труда находил даже те, которые падали за моей спиной. Первые два кедра дали нам почти полмешка крупных, глянцевых, приятно пахнущих смолой шишек. На этих кедрах оставалось еще много шишек, которые не захотели падать. Верхолазы не стали жадничать, спустились на землю, немного передохнули, полюбовались собранными шишками и с новым энтузиазмом вскарабкались на следующие два кедра.
    Опыт приходит в труде, и на этот раз шишкобои выбрали два кедра, стоящие рядом. Вскоре на землю градом посыпались новые шишки. Трава в высокогорном кедраче росла невысокая и редкая, и я мог подбирать шишки все до одной. К большому моему сожалению, при падении с такой высоты красивые декоративные сростки из нескольких шишек почти неизбежно разбивались.  Нам повезло, мы случайно выбрали удачное время для сбора. Орехи уже полностью созрели, но еще крепко держались в шишках, не высыпались из них даже при сильном ударе о камень. С кедрами нам тоже здесь повезло. Если бы мы поехали на Телецкое озеро, то там шишкобоям пришлось бы туго. Кедры на Телецком озере мощными, гладкими  колоннами уходят в самое небо, и забраться на таких великанов – серьезная проблема. А здесь, на перевале, росли скромные, раскидистые кедры высотой не больше 10 метров. Ветви у них начинались почти от самой земли, и забираться на вершину не составляло особого труда.
   К нашему огорчению, вскоре наступили сумерки, и увлекательное занятие пришлось прекратить. Часа за полтора светлого времени мы набрали два полных мешка шишек. Мы поставили палатку, вскипятили чай, скромно поужинали. На шишкование брать с собой алкоголь не рекомендуется. Мой сын разыскал сухие листья бадана, и мы заварили чагирский чай.
   За чаем мы с Виктором помянули нашего коллегу, Виктора Максакова. Талантливый научный работник, начальник лаборатории, лауреат Госпремии, Максаков к тому же прекрасно играл на гитаре и обладал красивым, сильным голосом. Общительный, веселый, остроумный, он всегда оказывался душой компании на наших частых в те годы вечеринках и выездах на природу. За свои песни он стал в прямом смысле слова любимцем нашего большого коллектива. Два года назад Максаков погиб, не дожив до сорока лет.
   Они тогда поехали небольшой компанией сюда же, на Семинский перевал за шишками. Невысокий, худощавый Максаков вызвался лазить по кедрам и сбивать шишки. Дело шло хорошо. И вдруг Максаков упал на землю с вершины очередного кедра. Потрясенные очевидцы говорили, что упал он метров с десяти, не больше. Падал он молча, без стона и крика. При падении на землю он ударился затылком о крепкий корень кедра. Все считали, что он погиб от этого удара, и недоумевали, почему Виктор сорвался с дерева. Возможно, у него закружилась на высоте голова. Но почему он падал молча, без малейшего звука?
   В Бийске патологоанатом установил, что у Виктора сердце остановилось еще до удара о землю. Видимо, это случилось на высоте, когда он сбивал шишки, и он рухнул вниз. В те годы неимоверной гонки вооружений многим из нас приходилось работать на пределе сил, и неудивительно, что сердце Виктора Максакова износилось задолго до обычного срока. Звание Лауреата нашему брату давали не за красивые глазки, не за высокие должности и не за родственные связи. Не считая Виктора Максакова, из моих коллег – ровесников еще трое умерли от инфаркта в возрасте сорока - сорока двух лет.   
   Нас разбудил предутренний горный холодок на раннем рассвете. Мы не стали жаловаться на судьбу, бодро вылезли из палатки, позавтракали, чем Бог послал, и принялись за работу. Хвою кедров покрывала обильная роса, и мои верхолазы мгновенно промокли до костей. От беготни по траве за шишками у меня ноги тоже оказались мокрыми до колен, а руки – до плеч. Все остальное тоже недолго оставалсь сухим, потому что кусты и молодые кедры при малейшем прикосновении щедро обдавали меня холодным душем.
   Но мы не унывали. Шишки изобильно сыпались с кедров, солнышко поднималось все выше по безоблачному небу, мы подсохли, обогрелись, и жизнь снова стала прекрасной. Но тут на нас надвинулась новая беда. Я захватил с собой всего шесть мешков, и все они задолго до полудня оказались заполненными шишками. Тары нет, как писали тогда на дверях пунктов приема пустых бутылок. Мы прекратили работу и собрались на военный совет. Обсуждались разные варианты. Можно высыпать шишки из мешков в багажник и продолжать сбор. Можно вылущить орехи из шишек, это сразу намного уменьшит объем добычи. Можно использовать в качестве тары палатку, ее емкость практически неограниченна.
   Виктор убедил нас заняться вторым вариантом. Мы расстелили палатку, высыпали на нее шишки из одного мешка, уселись вокруг и принялись вылущивать орехи из шишек. Увы, труд оказался крайне непродуктивным. Мы лущили шишки руками, терли их друг о друга, колотили палками. Крепкие смолистые шишки не желали расставаться с орехами. Мы натерли руки до кровавых мозолей, а результат, - о результате стыдно говорить. Виктор задумчиво проговорил:
    - Мужики говорили, тут должна быть мельница. Ну, такая самодельная лущилка. Кирюшкин где-то тут на ней лущил шишки.
   - Где ее найдешь в тайге? – вздохнул я.- Может, все-таки высыпать шишки в багажник?
   - Везти шишки – непродуктивно, - возразил Виктор. – Из этих шести мешков наберется не больше мешка орехов. По полтора ведра на брата. Из-за этого не стоило сюда тащиться.
После коротких дебатов мы разошлись в разные стороны. Во что бы то ни стало надо найти эту мельницу. Повезло быстроногому и востроглазому одиннадцатикласснику. Совсем недалеко от нашей стоянки он нашел заветный агрегат. Неведомые народные умельцы выпилили из кедров два толстых, коротких чурбака, топором вытесали на них подобие зубьев и закрепили на деревянных полуосях между двух деревьев. Получилась настоящая валковая дробилка с рукояткой, как у колодезного барабана.
   Мы расстелили под валками палатку, я взялся крутить рукоятку, а Виктор и мой сын загружали шишки между валками. Грубые зубья валков с хрустом дробили шишки, и на палатку обильно сыпались орехи, перемешанные с чешуей и разлохмаченными остатками шишек. Я поглядел на часы.
   - Скоро час. Время дороже денег. Есть предложение. Один останется тут крутить агрегат, а двое идут за шишками.
   Виктор остался лущить шишки, мы с сыном освободили два мешка и пошли шишковать. При одном верхолазе дело заметно замедлилось, но за два часа оба мешка оказались полными. А тут подошел Виктор и принес еще два пустых мешка. Он успел вылущить все шишки, отсортировал крупные отходы, а орехи вместе с чешуей высыпал в мешки.
   - Набралось всего два мешка, - с огорчением доложил он. – Я же говорил, орехов мы набрали всего мешок.
   - Надо удвоить, утроить усилия, - сурово продекламировал я излюбленное выражение Брежнева.
   Верхолазы дружно поддержали коммунистический лозунг, и шишки градом посыпались вокруг меня. Иногда шишка попадала мне по голове, я мужественно переносил острую боль, но волосы мои постепенно слиплись от смолы. К трем часам мы собрали и высыпали у лущилки еще шесть мешков шишек.
    - Надо быстро пообедать, - предложил Виктор. – У нас осталось светлого времени часа четыре. Если постараться, то можно еще два раза по шесть мешков набрать.
   Времени на костер и чаепитие мы решили не тратить, ограничились хлебом с колбасой и водой из канистры. Когда мы торопливо жевали, невдалеке послышался треск тракторного двигателя, потом раздался сильный, глухой удар. Мы насторожились, и Виктор догадался:
   - Местные шишкари орудуют. Серьезные ребята. Хотите посмотреть прогрессивный метод?
Мы захватили с собой еду и пошли на звук трактора. Метров через двести я увидел незабываемую картину. Чумазый трактор «Беларусь» разогнался и на полной скорости ударил подвесным бульдозерным ножом по стволу кедра. Раздался гулкий удар с треском, кедр сильно качнулся, и на землю с дробным стуком посыпались шишки. Двое мужиков сноровисто собирали шишки в мешки. Тракторист оставался на своем  сиденье и ждал, когда помощники подберут шишки. На это ушло минут пять. Трактор снова разогнался и ударил по второму кедру. Гулкий удар, треск, дробный град шишек.
   - Гады, - вырвалось у меня. – Что делают? После такого кедр или погибнет, или лет десять не сможет давать шишек!
    - А им-то что? – угрюмо заметил Виктор. – Все вокруг колхозное, все вокруг мое. И трава не расти. Пошли отсюда. Увидят, - примут нас за обходчиков или приезжих конкурентов. Отделают за милую душу, до Бийска не доберемся.
Мы продолжали собирать шишки, но настроение у всех оставалось скверным. Часа два мы слышали глухие удары бульдозера о кедры. Потом двигатель взревел уже надолго, звук его стал понемногу удаляться и вскоре  совсем затих. Виктор слез с очередного кедра и подошел ко мне перевести дух.
   - Это – советские люди, - горько сказал он. – Вот и строй коммунизм с такими.
К сумеркам мы собрали еще двенадцать мешков шишек. Мы прекратили сбор и направились к дробилке. Настроение у всех не налаживалось. Виктор время от времени бурчал:
   - Советские люди. Герои Шукшина. Он с такой любовью расписывал их. Что за народ?
   Возле лущилки громоздилась порядочная куча шишек. Надо скорее их вылущить. В горах темнота наступает быстро, без долгих сумерек. Я снова принялся крутить рукоятку агрегата, Виктор с моим сыном торопливо загружали шишки. До темноты мы не успели закончить работу и продолжали ее при  неверном свете костра. Мы перемололи все шишки, отсортировали крупные отходы. Всего у нас набралось четыре с половиной мешка орехов, перемешанных с чешуей. Как раз по полтора мешка на брата.
   Один мешок шишек мы не стали лущить, решили привезти в Бийск шишки в натуральном виде на сувениры друзьям и знакомым. Особенно красиво выглядели сростки шишек на веточках с длинной кедровой хвоей, чудом уцелевшие при падении на землю.
   Обратный путь мы проделали в полной темноте. На одиннадцатикилометровом спуске с Семинского перевала даже на второй передаче машина постепенно разгонялась, и я то и дело переходил на первую. Через придорожные села мы проехали беспрепятственно, хотя каждый раз с тревогой ожидали властного взмаха полосатого жезла. Однако все обошлось, гаишники и лесники мирно почивали после субботних возлияний, и в предрассветных сумерках мы пересекли мост через Бию.