Слиозбергу Г.А.
С ностальгией о былом.
Со времен вседефицитнейшей моей юности любил я замшевую обувь.
И сейчас ее люблю.
Покупаю в больших количествах и ношу с прежним удовольствием.
В те же далекие времена хорошую вещь можно было только достать.
Если представлялся порой такой счастливый случай, я старался его не упустить.
И как следствие, являлся на тот момент обладателем аж целых двух пар замечательных замшевых туфель.
В середине семидесятых годов как то уж больно быстро пролетевшего двадцатого века работал я инженером – конструктором в одном московском научно-исследовательском и проектном институте.
Одна половина нашего института успешно изучала и исследовала различные краски, а вторая – проектировала цеха и заводы для их изготовления.
- Больше, чем девичьи ласки ценятся лаки и краски - шутили мы в местном КВН.
Скромно замечу, что шутка эта родилась в моей голове.
Еще добавить хочу, что лишь часть наших физических и умственных сил тратилась на лакокрасочное творчество.
Остальное отдавалось проблемам общественным – бесчисленным овощным базам, регулярным выездам в подшефные колхозы, субботникам, профсоюзным, комсомольским, партийным, производственным и прочим собраниям, ну, и, конечно же, ДНД.
Случай, о котором я хочу сейчас рассказать, и связан, собственно, с этими туфлями и с этим самым ДНД - добровольной народной дружиной.
Выпала она в тот день на субботний вечер.
Было досадно. Но долг – есть долг.
К восемнадцати ноль ноль нужно было подъехать к опорному пункту охраны порядка в красно-пресненских переулках, получить повязки и отправиться дефилировать по бульвару, зажатому между улицами Тысяча девятьсот пятого года и Трехгорный вал.
Жил я тогда за городом. У родителей жены.
Добирался полчаса электричкой с Курского вокзала.
Наверное, это была поздняя осень, так как хорошо помню, что выезжал из дома, когда на улице было уже темно.
В электричке было малолюдно.
Я удобно расположился на лавочке и открыв захваченную с собой книгу, с удовольствием погрузился в ее содержимое.
На одной из станций напротив сел мужчина интеллигентной внешности с седыми висками и газетой.
Впрочем, я едва обратил на него внимание.
Чего нельзя было сказать о нем.
Потому, как довольно скоро он стал вести себя весьма удивительным образом - отложил газету, побагровел вдруг, задышал странно, словно ему не хватало воздуха, и начал во все глаза, самым наглым образом, пялиться на меня.
Словно гипнотизируя, делая пасы глазами вдоль всего моего тела – с головы до ног.
Это было столь заметно и навязчиво, что даже интересная книга уже не отвлекала.
- Психически больной – подумалось вдруг.
Я стал внимательно рассматривать необычного попутчика, стараясь делать это как можно незаметнее.
Было видно, что он сильно взволнован и, кажется, даже испуган.
На всякий случай я стал незаметно оглядывать и себя.
На предмет расстегнутой ширинки и развязанных шнурков.
Но ширинка оказалась застегнутой. А шнурки завязанными.
И тонкий желтый - на правом ботинке и толстый бордовый - на левом.
Я слегка успокоился. Но после проведенного осмотра что-то все же смущало.
Я вновь посмотрел на свои ботинки.
Правый был плоским, широким, с дырочками для вентиляции, на тонкой подошве. Красивого светло-коричневого цвета.
Левый же - коротким, высоким, с круглым носком. На грубой подошве. Бордового цвета.
Они стояли ровненько, параллельно друг другу – пятка к пятке.
И казалось, что ноги у меня разного размера.
Как, например, поставили бы рядом один ботинок тридцать шестого, а другой – сорок третьего номера – один желтый и один красный.
Тут уже и мне стало нехорошо.
Но не было вопроса «Кто виноват?», а лишь один единственный - «Что делать?» стучался в моей голове.
Но делать было нечего.
Появился на горизонте вокзальный перрон.
И немногочисленный народ заторопился уже к дверям.
И попутчик мой, сунув газету в нагрудный карман, торопливо и опасливо озираясь, последовал чужому примеру.
Добравшись до опорного пункта, я вызвал на улицу своего напарника – руководителя моей группы Гришу Слиозберга и молча показал ему на туфли.
Остроумный от природы Григорий сначала долго не мог понять, чего я от него хочу, а когда все же понял, застыл на месте, окаменев в глубокой задумчивости.
Но потом его прорвало.
Отсмеявшись и смахнув слезы с глаз, он произнес небольшую утешительную речь.
Которую закончил совсем уж философски.
Как и положено, наверное, человеку, вступившему в тот год в возраст Иисуса Христа:
- Не бери в голову, старик, кому неинтересно – пусть не смотрят.
На том и порешили.
Надев красные повязки, мы побрели неспешно по бульвару.
Никто не обращал на меня внимания.
Все были заняты своими делами.
Не было ни удивленных возгласов, ни глупых расспросов.
Домой я вернулся в полночь.
Дверь открыл своим ключом.
И тихо, чтобы никого не разбудить, вошел в квартиру.
Никто не спал.
Все с интересом и нескрываемым любопытством ждали меня.
И уже отсмеялись.
Жена даже надорвала от смеха голос и говорила сипящим шепотом.
Оказалось, что пропажу одного светло-коричневого и одного бордового ботинка обнаружила теща, протирая пол в коридоре.
И доложила об этом обеим дочерям и мужу.
Они с трудом поверили, что я в таком виде мог уехать из дома. И надеялись, что я быстро вернусь.
И я вернулся.