Как прекрасно идти рядом с поездом, медленно движущимся в противоположную сторону от тебя, и слушать монотонное перестукивание колёс о рельсы. Какое красивое и нужное всё таки слово «от»! Оно задаёт направление и расстояние, оно – точка отсчёта. Интересно, а где моя точка? Там где погиб Эмиль или морозном утре февраля, когда имя Лейли впервые прозвучало в прошедшем времени? Обо всех моих друзьях теперь говорят в прошедшем времени, и потому я не могу смириться с настоящим, в котором их нет. Хочу таким же поездом, который вскоре скроется за моей спиной, отправиться в прошлое, где их имена звучат в самом настоящем времени. Но, увы, это невозможно. Теперь я знаю наверняка, - прошлое всегда идет, не отставая от настоящего, дышит ему в затылок и больно наступает на пятки, а будущее... Будущее всегда отстаёт, ибо напрямую зависит от прошлого.
С чем остался? Одиночество, широко разинув пасть, поглотило меня в свою пустоту. Я онемел – не к кому обратиться. Сколько слов я произнёс с той февральской ночи, когда отсчитывал тридцать нажатий на грудину и два вдоха? Не больше сотни. Я очень хочу говорить, честно произносить слова, составлять предложения... Только с кем? У меня не осталось никого, кто мог бы поддержать, отчего чувствую себя уязвимым вдвойне. Всё закончилось слишком рано... «Слишком рано»? Пожалуй эта фраза слишком относительна по отношению к жизни. Амина умерла в пять лет и по сравнению с ней мои друзья прожили долгую, насыщенную жизнь. В свою очередь она сама жила долгие пять лет, два месяца и три дня, что намного больше тех, кто не родился и был убит в утробе матери. Но для меня Эмиль, Каце и Лейли умерли слишком рано. Впрочем, я бы никогда не смог сказать «поздно». «Рано», «поздно», – всё это слова, относящиеся к времени, которое, как говорят многие, должно залечивать раны. Я дал времени немного времени – не лечит. Проверенно!
Напиваюсь каждый день, пытаюсь утопить сознание в алкоголе. Главное не останавливаться пока не отойду в бессознательный мир. Скорей бы ночь, скорей бы уснуть, а утром, с похмелья вновь гасить сознание.
Вот и сейчас напиваюсь и иду вдоль железнодорожных путей за веткой цветущей алычи. В одной руке фляга, в другой черемша. Фляга для меня – ветка и черемша - для Лейли. Она всё же взяла с меня слово приносить их каждую весну на её могилку. Сейчас, судя по цветущим деревьям – весна. Всё это я могу только предполагать, потому что больше не слежу за временем - выбросил из дома все, что может указывать на время: часы, мобильный телефон, компьютер, радио, телевизор. Я не хочу знать, сколько времени и какой сегодня месяц. Забыл о важных датах, они мне больше не важны. Я обещал Лейли приносить черемшу и ветку цветущей алычи каждую весну, пока жив. Это её успокоило. Данное обещание устроило и меня, так как она не предала важного значения на последние два слова. Хотя, если так посмотреть, я уже мёртв. Только кожа пока не побледнела, и не начался процесс разложения. Я умер вместе с ней в прохладе февраля и поэтому больше не пишу. Всё это не имеет теперь никакого значения. Первое и последнее, что было написано после смерти Лейли – четверостишие «Шизофрения»:
Февраль кончался... кажется.
Брела задворками сбежавшая душа...
Билась об стены, грызла тротуар...
Февраль кончался... наступал январь.
Мой первый стих, которому суждено стать последним. Нет, я не душевнобольной. Душа не болит – она сбежала. Покинула тело и бродит по задворкам улиц, бьется об стены, грызёт тротуар, разбивает окна, витрины, проглатывает стёкла. Стучится кулаком о дверь спальни, где она умерла. О дверь, за которой когда-то, вместе со мной спали три ангела, которых больше нет. Я часто слышал, как персонал «Улицы четырёхсот тридцати шести шагов» за глаза называл меня чёрствым и бездушным человеком. Теперь могу сказать точно – я бездушный человек и такой же дикой, израненной судьбой тенью иду вдоль железнодорожного полотна.
Теперь меня замечает каждый, и, у кого есть время, провожает взглядом до тех пор, пока не скроюсь с глаз и не попаду в поле зрение других. Люди передают меня друг другу взглядом, как эстафетную палочку. Некоторые смеются, иные смотрят с ужасом, дети же, дразнясь, бегут вслед. Пусть смотрят, пусть бегут – мне плевать на то, что я представляю для них. Плевать, что босой, что грязный. Я больше не живу в этом мире! Нет, я не душевнобольной – я просто не от мира сего. Таких, как я, ошибочно называют шизофрениками. Пусть называют, пусть смеются – только не дотрагиваются. Сегодня, дождливым утром ко мне пристала молодая цыганка, хотела погадать, я же всего лишь просил оставить меня в покое, уверял, что у меня нет никакого будущего. Но она не унималась, хватаясь за руку, пыталась остановить. Я оттолкнул её и продолжил свой путь. Мне было плевать, что она упала, ибо во мне вымерло всё человеческое. Лишь слёзы не высохли, но их скрывал дождь.
Вступая в аллею своей скорби, ведущей к всесокрушающей печали, я уже не помнил, где был и откуда пришёл. В этот момент, я знал лишь одно: мне больше некого провожать по ней и провожать меня будет некому. Я больше не улыбался приветливым лицам, глядящих на меня вдоль аллеи покойников, мне был безразличен взгляд матери Амины, от которого впервые не прятался и встретил без малейшего колебания. Тело, покинутое душой – хладнокровно. Мне бы быстрей дойти до своих, а чужие, как и весь мир, пусть хоть адским огнём мук полыхнут! Пусть горят так, чтобы ангелы обожгли крылья и небеса покрылись сажей. Я первый поднесу горящую спичку, воспламененную в своём аду.
Но сегодня не я один пришёл навестить ребят - у могил стоял дядя Фариз. Мы не виделись с ним со дня похорон Лейли. Старик посмотрел на меня седым взглядом из под седых бровей. Долго смотрел. С горечью в глазах. Несколько раз хотел что-то сказать, но промолчал и по-отечески обнял меня. Захотелось сказать: «прости меня, отец», но вместо этого – лишь слёзы. Я не знаю, сколько мы так простояли, но был готов стоять в его объятиях вечность. Когда я успокоился, он произнёс:
– Пойдём со мной, сынок.
Я не двинулся с места. Лишь отрицательно качнул головой. Он положил руку на моё плечо и сказал:
– Я знаю, что внутри тебя сейчас апокалипсис, но не знаю, что сказать и как утешить. Ты остался единственным моим живым напоминанием о них. Отпусти её.
Старик открыл калитку, вступил на аллею, в последний раз взглянул на меня и повторил:
– Отпусти её и постарайся выжить.
Почему он сказал, чтоб я отпустил её? Почему именно Лейли? Что имел в виду этот старик в стареньком сером плаще советских времён. Старик, когда-то бывший влиятельной фигурой и успевший схоронить троих детей? И что будет, если я выживу? Сможем ли мы спасти друг друга? Быть может, я ему и подарю пару лет жизни, играя с ним в нарды на веранде, комментируя новости из далёких Филиппин и попивая чай с хурмой. А что может дать мне он? Кроме отцовской любви – абсолютно ничего! Вновь ловлю себя на мысли, что я эгоист, который не хочет помочь отцу без корысти. А ведь я обязан ему всем, что у меня было в этой жизни: за наше яркое детство, за дочь Каце, за Лейли, которая осталась вместе с ней и не переехала с родителями, за благоустройство наших жизней.
– Прости меня, отец! – шепчу я ему вслед, и потянувшись в карман за флягой, сел на скамейку.
Здесь похоронены друзья, здесь похоронен целый мир. Мой мир. Я почти уверен, что в оставшемся островке мраморно-чёрного моря по левую сторону от Лейли, уже покоится и моя душа. Мне же остаётся лишь воссоединиться с ней.
Лейли улыбается на фоне снежных гор, ветер ласкает её волосы, она счастлива, и это счастье застыло на века путём лёгкого нажатия на кнопку фотокамеры. Она сама выбрала эту фотокарточку для надгробного камня, чтобы каждый раз напоминать мне о Норвегии, где я мечтал укрыться от палящих лучей солнца. Сама фотография была сделана зимой 2003 года в Украине, в горнолыжном курорте Драгобрад. За несколько мгновений до этого снимка, Лейли подставляла ладони навстречу падающим снежинкам, будто аэропорт даёт разрешение на посадку воздушным судам. Смотрела, как они тают на длани и исчезают, словно самолёты, приземлившись, растворяются в ангарах.
Я хотел переместить взгляд на Каце, которая сочиняла новую музыку и представить, что это не ветер, а её композиция всколыхнуло бархатные волосы Лейли, как услышал скрежет петель открывающейся калитки. Это была мать Амины. Она села рядом и долго молчала, не отрывая взгляда от могил. Так мы просидели не меньше часа, прежде чем она сказала:
– Тимур, ты как человек – легенда. Только легенда жива, когда мертва, а ты мёртв, когда жив.
Пока она молчала, я не обращал на неё никакого внимания. Ну, сидит – пускай сидит, не прогонять же её. Мне было всё равно. Было всё равно: заговорит или нет, помнит тот инцидент или забыла. Плевать даже на то, что она фамильярничает со мной, обращаясь на «ты». Она ещё семь лет тому назад перешла на «ты», когда проклинала. Но откуда она знает моё имя?
– Твоё имя я узнала у старика. Он же мне и рассказал вашу историю, – словно читая мысли, пояснила она. – Твоё лицо мне сразу показалось знакомым, но припомнить никак не могла. Я узнала тебя лишь через год, когда ты похоронил Каце, и я увидела её портрет. Странно, что не узнала сразу, ведь я ненавидела тебя наравне с беспомощными врачами и мужем-наркоманом. Нет, я не буду рассказывать тебе свою историю – у каждого своя трагедия. Не для того я к тебе подошла. Впервые увидев тебя здесь, я даже обрадовалась. Была счастлива видеть тебя у могилы девушки, которая когда-то хотела наброситься на меня. Как же я тебя ненавидела, ведь ты причинил мне боль, и какое счастье охватило меня, видеть такую же боль у тебя! Я ведь приходила сюда не из большой любви к дочери, - не сомневайся, я её люблю, - я приходила подпитываться твоей болью. Но со временем ненависть слабела, и я приказывала себе вновь и вновь вспоминать твои слова, твоё выражение лица, когда стояла перед вашей дверью. Сейчас же сама чувствую вину за то, что произошло и мне стыдно перед дочерью за каждый день, когда приходила к её могиле из чувства мести. Ведь я была уверена - месть и презрение намного масштабней самой любви!.. Знаешь... наверное, это прозвучит глупо, но говорят, в тоске по близким есть какая-то магия. И каждый раз, при виде тебя здесь, я убеждалась в этом. Благодарю тебя за то, что научил меня относиться к близким людям с любовью.
Я не понимал, о чём это она, но больше всего меня удивляло то, что я впервые слушал, хоть и не глядел в её сторону. Почему я это делаю? Потому, что это касалось моих друзей? Потому, что не понимал, как можно простить человека, насмеявшимся над твоей болью? Или потому, что это были последние слова, которые я услышу?
– В тот день мне показалось, что ты насмехаешься надо мной. А ведь ты был первым, кто захотел помочь. Даже предложил работу. Моя мать выдала меня замуж в шестнадцать лет за сына богатенького родственника, хотя за день до появления сватов в нашем доме я была для неё маленькой, несмышленой дочуркой, а в одночасье, когда ей было так нужно, стала взрослым человеком... Я обещала тебе не рассказывать свою историю, просто хочу чтобы ты знал: ты первый, кто хотел помочь мне, а я была глупой маленькой девочкой. Уже год, как я хотела подойти, но никак не решалась. Я даже не уверена, помнишь ли ты меня?
Она сделала паузу в расчёте услышать мой ответ, но меня уже не интересовали её слова. Через минуту она встала и сказала:
– Направляясь к тебе, я думала, не решусь на разговор. Думала, молча попрошу прощения и ты меня молча простишь. Но сейчас я не хочу молчать и потому, прости меня, Тимур!
– Не подставляй вторую щёку, если ни в чём не виновата.
– Я не за вину прошу прощения, а за слова. И ещё, как бы это страшно не звучало, я привыкла видеть тебя здесь. Надеюсь, ты не убьёшь мою привычку, – сказала она и наконец оставила меня одного.
Я допил оставшийся во фляге коньяк и почувствовал, как тепло расходится по телу. Я жив. Пока жив. Сердце пока бьётся и гонит кровь по венам, лёгкие наполняются кислородом, мозг всё ещё обрабатывает сенсорную информацию и мыслит. Это всё, что относит меня к группе живых.
Достаю стетоскоп из кармана пиджака и направляю к могилам друзей. Говорят, что слова ранят больнее. Это не так. Могилы безмолвны, но причиняют куда более адскую боль. Земля безмолвна, но пьёт кровь и поглощает трупы и лишь в небе парящими птицами звучат до боли знакомые с детства голоса друзей. Припав к их могилам, я прошептал:
– Спасибо вам, ребята. Быть вместе с вами было слишком здорово.
Сенека говорил: «Кто живет без цели впереди, тот всегда блуждает». Я не хочу блуждать. Не хочу искать цели. Лейли говорила, что всегда была сторонником того, чтобы знать дату своей смерти. Когда вступаешь на финишную прямую, то остаток жизни посвящаешь тому, что надо сделать. Всё успеть. А когда смерть приходит внезапно, то многое остаётся не завершённым, не начатым. Но у меня уже всё доделано и ничего не начато, чтобы завершить.
Я посмотрел на ладони, с которых исчезли контуры линий, а где-то позади меня солнце окровавленным закатом стремилось за спину горизонта.
09.05.20012