В лёгкой белой рубашке, с растрёпанными волосами Лейли лежит на ковре, где часто засыпали в детстве. Создаётся ощущение, что она мирно спит и вот-вот должна проснуться. Я попытался её разбудить лёгкими прикосновениями, затем более настойчиво, а под конец тормоша за плечи, но она не просыпается. Чего я добиваюсь? Как будто не я час назад делал ей искусственное дыхание, отсчитывая тридцать нажатий на грудину и два вдоха, после которых проверял пульс на сонной артерии. Цикл за циклом я повторял этот счёт в надежде уловить дрожащими руками пульсацию застывшей крови. В реальности меня только это и держало. Сознание говорило, что её не вернуть, что душа уже покинуло тело, но сердце кричало в ответ о надежде. Сознание вспоминало польскую поговорку «надежда – мать дураков», сердце требовало, чтобы сознание заткнулось, и я вновь начинал считать. Тридцать нажатий на грудину и два вдоха, проверка пульса на сонной артерии…
Вокруг меня звуковой вакуум. Мёртвая тишина. Не слышен ветер за окном, не слышен бьющийся в окно тополь, не слышен я… Мир затих. Застыло тело. Что мне делать? Какое движение? Я не знаю. Всё без смысла. Хочется оглушить пространство криком, пролиться кровавыми слезами. Но не могу. Ошеломлён до такой степени, что потерял все эмоции и существует лишь одно желание – застыть у её тела навеки.
Глаза её широко открыты, но они уже ничего не видят. Надо бы закрыть, но не могу решиться. Наверное, так лучше. Создаётся впечатление, что она не умерла, а всего лишь лежит и мысленно прогуливается по ночному Лондону, в котором мы были этим вечером. А сколько ещё осталось стран и городов, которые собирались посетить. Траур тысячи вокзалов, где мы так и не побываем.
Скоро рассвет, но я не хочу, чтобы небо пронзали лучи солнца. Во тьме нет ощущения реальности. Отсутствует время и пространство. У Лейли сейчас тоже нет времени и пространства. Она в бесконечной вечности рядом с Аллахом, которому я не хотел её отдавать. Она там, где и всегда должна была быть. Идеальные люди не должны рождаться в неидеальном мире. Её рождение – невероятная ошибка неземного величия. Она умерла и в раю, я же жив и в аду. Я счастлив за неё и несчастлив за себя.
Около восьми часов появилось зарево, извещающее о начале международного дня влюблённых. В девять тишину оглушил звонок мобильного телефона. Но я не тронулся с места и он утих, вернув мне тишину. Повторный звонок раздался через полчаса. Затем прошло ещё минут десять до очередного звонка. Впоследствии телефон звонил беспрерывно. Надо ответить – это дядя Фариз. Попытался встать, но затёкшие ноги не слушались. Некоторое время спустя мне всё же удалось подойти к телефону. Дядя Фариз что-то взволновано говорит, о чём-то спрашивает, но я его не слышу. Не могу сконцентрироваться на старческих словах. Наверное, интересуется состоянием Лейли. Надо ответить.
– Однажды, не так давно, жила-была девочка...
Больше я ничего не сказал. Выключил телефон и швырнул его из окна под колёса проезжающих по проспекту автомобилей. Они спешат, для них жизнь продолжается.
Через час приехал дядя Фариз и вызвал бригаду скорой помощи. Они явились молниеносно, будто ждали звонка во дворе. Куда же вы так торопились, ребята, и главное зачем?
Они положили тело Лейли на кровать, перевязали бинтом челюсть и большие пальцы обеих ног. Было невозможно на это смотреть. Хоть они и действовали с отлаженной аккуратностью, мне всё равно казалось всё это бесцеремонным. Хорошо, что я сам закрыл ей глаза.
Врач сел за стол, достал из сумки какой-то бланк и спросил:
– Как звали покойную?
Я не смог больше терпеть и рванул на человека в белом халате, посмевшего говорить о Лейли в прошедшем времени. Остановил меня дядя Фариз. Попросил успокоиться и сказал, что сделает всё сам.
Он действительно сделал всё сам: сам вывел врачей из спальни Лейли, ответил на все их вопросы, позвонил на кладбище, известил соседей и вместе с Салехом отвёз тело в мечеть на омовение. Там к ним присоединился Гаджи Закир, а я всё это время молчал и сидел у изголовья кровати Лейли. Единственное, что мне удалось сделать самому, – замкнуть течение небольшого ручья, которое несло её к могилке, словно бумажный кораблик.
Не знаю сколько дней прошло после её смерти, помню только, что впервые заплакал, оставшись наедине со своей болью. В тот момент я понял: что-то навсегда изменилось. Привет новому! Привет искалеченной судьбе!
Не знаю, сколько дней прошло. Целыми днями лежу на ковре в пьяном угаре и чаще всего слышу глухой стук. Может, это дядя Фариз, может, кто из соседей, а может, это принесли еду, которую теперь оставляют за дверью. Но скорее всего, это одинокий тополь стучится в моё окно.
Не хочу посетителей. Не желаю, чтобы меня посещали даже мысли. Хочется вырвать язык мыслей, сжечь дотла и развеять пепел над свалкой надежд. Мне помогает только алкоголь, тянущий меня, словно якорь, в пучину воспоминаний. Выпью, закрою глаза и дышу прошлым.
По ночам напиваюсь в мастерской, в компании пожилой вдовы, глядящей на меня волевым взглядом с холста. Одинокие гитары, рояль и мольберт – все, что встречает теперь меня в студии. От одухотворённого одна лишь боль. С каждой потерей думал, что больней не будет, хуже боли уже невозможно испытать. Ошибался. Ведь тогда я не оставался один в целом мире, было с кем делить горечь. А сейчас, в одиночестве мне сводит желудок от боли. Окружён квадратными метрами боли. Мне тесно с ней. Она всюду. Слишком много боли вокруг, слишком много тишины. Боль жива и давит на грудь, не позволяя дышать. Но я ей рад. Если бы я только мог остановить время и остаться наедине со своей болью, непременно воспользовался бы этой возможностью. Я не знаю куда мне идти. Не знаю где больше боли. В какой из квартир? В той, где умерла Лейли или в той, где её всё ещё помнят живой? Плачу, жалея себя. Это так присуще человеку.
Никто уже не отберёт у меня бутылку. Никто не разбудит в ночи, разгоняя кошмарные сны. Нет больше моей Лейли. Нет больше меня. Лишь великолепие картин, молча, уставилось на меня со всех сторон, заставляя умолкшую, осиротевшую душу срываться на крик и бежать, ухватив голову обеими руками по безмолвным улицам. Говорят, что намного проще смириться с потерей, если на память от человека осталось что-то прекрасное. Это не так – проверенно.
Теперь живу воспоминаниями, роясь в задворках памяти – и это страшно. Я хочу жить в настоящем мире, где мои друзья настоящие. Где их можно потрогать, где они говорят со мной и им можно ответить.
Иногда хожу по ночным улицам, как в финальной сцене фильма «Ночи Кабирии». Хожу со слезами на глазах. И если героиня Джульетты Мазини встречала прохожих, которые пытались её рассмешить, то у меня такого не было. У нас с ней разные чувства, но идём мы одинаково. Не знаю, как давно так иду, вглядываясь в окна, которые ярко горят, создавая впечатление, что они никогда не спят.
Все чувства онемели, осталась лишь жалость к самому себе и страх, что я не знаю, себя оплакиваю или её? Дни проходят на персидском ковре, в котором когда-то, в счастливом детстве, засыпал с Каце.
Я больше не слышу мелодию дождя. Нет более ни композитора, ни мелодии. Музыка исчезла вместе с Лейли. Однажды, навещая дядю Фариза в больнице после случившегося с ним инфаркта, мне было больно слышать, когда у слепого инвалида, лежащего рядом с ним, после пробуждения ото сна врач спросил: «очнулся?». Вот и я после смерти Лейли ослеп. Слепой никогда не очнётся.
Недавно нашёл записку от Гульшан в пакете для еды, оставленной у двери. В ней было написано: «Всё пройдёт, Тимур. Ты только подожди. Нужно время». Глупая девчонка. Она думает, что воспоминания проходят! Не понимает, что память важнее всего на свете! Память генетически заложена во всем живом на молекулярном уровне. Только среди людей память иногда бывает, как им кажется, не нужной. Не понимают, что бессознательное отступление от неё приводит к опустошению, как в физическом, так и в духовном плане. Но иногда память жестока и убивает своей тоской, сжигая всё живое изнутри. Испытания памятью тяжелы, а бороться, тем более убить её невозможно. Она неподвластна даже смерти. Память защищает как живых, так и мёртвых.
Глава 13. http://proza.ru/2012/06/13/792