Перебирая страницы памяти, натыкаешься на её закладки. Человечество ещё не придумало машину времени, но в каждом из нас этот механизм присутствует. Эти закладки - листки календаря. Они и перемещают нас во времени. Память хаотична, и не всегда получается вспомнить только хорошее. Память хаотична, как и сама судьба. Но если воспоминания можно упорядочить, загнав их в промежуток между «до» и «после», закрыв глаза в тёмной комнате и тем самым остановить время, то с судьбой так не выйдет. Судьбу нам не задержать. Её можно прервать вместе с жизнью, но не остановить.
На колени мне прыгнул кот породы сиам. Три года назад его ещё котёнком подобрала Каце у близлежащего мусоросборника. Несмотря на редкую породу, кота никто не искал, и он остался жить в кафе. Сейчас это уже полноценный хищник, гоняющий по улицам дворняг, а тогда он был всего лишь жалким котенком, страждущим капли ласки и душевного тепла.
Восемь лет назад, я таким же котёнком добрался в Гянжу только к вечеру. Автобус в дороге сломался, и потребовалось пару часов на его починку. В то время ломались не только автобусы, чаще ломались люди. Прошли советские времена и теперь у нас своя, независимая республика со своим независимым бардаком и хаосом, к которому большинство людей, сделанных в СССР, не могло привыкнуть. Радужные ожидания в действительности оказались уродливы, люди впервые столкнулись с бедностью и нищетой, республику же сотрясали стрессы: война и междоусобицы.
Я направился к железнодорожному вокзалу. Каце и Лейли должны были меня встречать в зале ожидания. Многие, на моём месте не медля и секунды, переступили бы порог этого зала, но меня что-то удерживало, и я не спешил. Боялся, что ещё не готов их видеть, не проронив слезу. Чтобы успокоиться, я закурил, прислонившись к уличному фонарю, спиной к вокзалу. Почему спиной? Фасад одноэтажного здания железнодорожного вокзала в этом городе состоит из стекла и из него хорошо проглядывается вся улица.
Потушив сигарету, достал из пачки ещё, но решив, что так может продолжаться бесконечно, помял её и быстрым шагом направился к двери, приблизившись к которой, увидел их, самых дорогих мне людей движущихся в мою сторону несмелой походкой. Они остановились в нескольких шагах от меня, и мы просто смотрели друг на друга сквозь дверь, не решаясь переступить разделяющую нас грань. Казалось, что сквозь стекло, мы делимся пережитыми за эти годы страданиями, оставившие свои отпечатки и на наших лицах. Боже, как же они повзрослели. Первой расплакалась Лейли, она стояла, и слёзы молчаливо стекали по её щекам. Я не выдержал и, открыв дверь, шагнул к ним, прижав обеих к себе.
– Здравствуйте мои родные.
В ответ расплакалась и Каце. Я впервые видел её в слезах. Слышал, как она горько плачет при первом моём звонке домой, когда не могла сообщить о гибели Эмиля и кончине деда, но видеть это было незнакомо. Раньше она никогда не допускала себе слёз, старалась быть сильной, заботливой, старшей сестрой, а тут предстала предо мной потрепанным котёнком.
– Как же я тосковал по вам, сестрёнки.
Мне повезло, мне есть к кому вернуться, меня ждали, я не пропаду с ними. А как же тысячи других ребят, которые прошли тот же путь, что и я? Многим даже некуда вернуться, есть и те, которых уже никто не ждёт. Обнял девчат посильнее, чтобы задушить одиночество последних лет. А ведь некоторые останутся без объятий, не кому будет их обнять. Война забрала не только их годы, но и близких. Единственное что она не смогла забрать, так это мечту, и мы мечтали о лучшем, когда вернёмся. Я расплакался, не смог удержать слёзы радости. Война научила меня и этому. Уходил романтиком, но она таких не любит. Война заставила меня повзрослеть и не скрывать слёз.
– Здравствуй, Тимур, – немного успокоившись, сказала Каце. – Как доехал?
– С удобствами. Отныне я буду пользоваться исключительно этой транспортной компанией.
Первой улыбнулась Лейли, а потом и я с Каце. Улыбались не самой шутке, а просто потому что я пошутил.
– Поезд будет только через полтора часа, – сказала Каце, - а ты, наверное, голоден. Идём, тут рядом кафе.
Всё же она не сильно изменилась. Столько лет не виделись и первое, что её заботит, это как я добрался и не голоден ли.
Было решено заказать шашлыки с собой и отужинать в купе. Тем более все места были куплены девушками.
Шашлык всё ещё был тёплым и отдавал приятный аромат. Я открыл бутылку тутовки, купленную в том же кафе, и плеснул самогон в два складных стаканчика. Лейли никогда не пила, а сейчас, как сказала мне Каце ещё на перроне, она стала религиозной и совершала намаз. К запаху жареного мяса сразу добавился тонкий аромат тута и трав.
– Ну, с возвращением, Тимур, – сказала Каце, приподнимая стакан.
Мы выпили, и я почувствовал, как приятно разливается по всему телу напиток, даря тепло и уют. Взор радовал набитый шашлыками столик. Я и забыл, когда в последний раз сытно ел. На войне нам выдавали только кусочек хлеба с небольшой порцией перловки или картофельного пюре. Хоть мясо нам и полагалось, но о нём приходилось лишь мечтать. Иногда, во время приезда большого начальства или политика в солдатскую миску клали небольшие кусочки консервного мяса, создавая перед ними нормативную мишуру солдатского рациона. В остальные дни, командующие просто списывали мясо и перепродавали его на рынки, обогащая свои карманы. Изредка мы могли поймать змею, которая и заменяла нам мясо, некоторые даже ели ножки лягушек, но я так и не смог побороть свою брезгливость. И вот сейчас, шашлыки с тутовкой казались пиршеством богов.
Утолив голод, я начал расспрашивать про их жизнь, за все эти годы нам удалось созвониться всего четыре раза. Пробиться к телефону в штабе было крайне затруднительно, а если и удавалось, то нам не разрешали говорить более двух минут. Да и о чём можно говорить, когда рядом находится недовольная рожа какого-либо офицера, смотрящего на тебя как на назойливую муху? Если совместить все четыре звонка, наберётся от силы шесть минут общения. Из них около полутора минут последнего звонка, где я сообщал о своём увольнении, в котором договаривались о встрече. Полторы минуты радости и четыре с половиной боли, в которой я узнавал о потерях родных для меня людей.
Как оказалось, девушки открыли свой бизнес. У отца Каце была земля в Ахмедлах и он там построил для них небольшое кафе, где дела шли весьма успешно. Ещё они открыли продуктовый магазин в центре города, и арендовали газетный киоск возле кинотеатра «Низами».
Когда я поинтересовался об изменениях в нашем дворе, Каце ответила:
– Как ты уже знаешь, во дворе остались только мы и семья Салеха. Даже отец решил коротать старость на даче в Бильгя, где держит голубей. Никак не может пережить развала СССР. В нашем доме три новые семьи, вернее два холостяка и сотрудник из министерства государственной безопасности Акрам с женой, которые живут в квартире тёти Глаши. Все приезжие, не бакинцы. Можно сказать новая элита нации, так как являются какими-то чиновниками. Один из холостяков Вагиф работает в министерстве иностранных дел, это он купил тогда квартиру Лейли. Поначалу переехал с женой, но видать, когда столица и деньги вскружили ему голову, развёлся, отправив её обратно в провинцию. Ну а весь первый этаж второго блока объединил в одну квартиру депутат Милли Меджлиса Зия. Все высокомерные индюки, но с нами ведут себя нормально. Мы, как-никак аборигены двора, к тому же они знают прошлое отца и его остатки связи с нужными людьми.
Мы продолжили пить и спустя время, я уже чувствовал лёгкое опьянение и решил, перейти к главным вопросам. Ведь до сих пор мне неизвестно, где и при каких обстоятельствах погиб Эмиль. После первого телефонного разговора, в котором я узнал страшную новость, мы больше не возвращались к этой теме, она была под негласным запретом. Но мне необходимо узнать, рано или поздно всё равно подойдём к этому разговору. Набравшись храбрости, я спросил, уткнувшись в раскладной стакан и стараясь не смотреть им в глаза:
– Где погиб Эмиль?
Воцарилось недолгое молчание. Казалось, я почувствовал кожей, как печаль пронеслась сквозь них, оставив на минутой ранее улыбающихся лицах свой след.
– Он подорвался на мине, вблизи Агдере, – сказала Лейли. – Но погиб не сразу. Его привезли в бакинский госпиталь, где на следующий день он скончался. Мы не отходили от него ни на шаг. Всё это время он весело шутил, говорил, что рад ранению, которое позволило так скоро увидеться с нами. Чувствовалось, что это ему даётся через адские боли, но он пытался подбодрить нас, хотя всё должно было быть наоборот. К вечеру, врачи попросили нас уйти. Нам не сказали, что у него нет шансов, и мы ушли, сказав ему «до завтра». Но даже если бы и сообщили, то лучше вырвали бы сердце из груди, чем сказали ему прощай. На следующее утро, придя в госпиталь, узнали, что его не стало за каких-то полчаса до нашего прихода.
Мне стало не по себе, казалось, что стены купе неумолимо надвигаются на меня, пытаясь зажать в тиски. Оставалось ещё несколько вопросов, но я бы не смог их произнести из-за накатившегося к горлу кома, да и если спрошу, Лейли не выдержит. Голос её начал дрожать, и она еле сдерживала слёзы. Выпив в последний раз, я направился в тамбур, покурить. Ноги уже заплетались, то ли от выпитого, то ли от услышанного и я всё время натыкался на раскладные кресла в коридоре вагона. Добравшись до тамбура, попытался закурить, но не мог зажечь спички, которые одна за другой ломались в моих дрожащих, непослушных руках. В голове всё звучала одна единственная фраза «рад ранению, которое позволило так скоро увидеться с вами».
– С тобой всё в порядке? – спросила Каце, войдя в тамбур.
– Ты что, тоже начала курить? – спросил я в ответ, выгадывая паузу, чтобы успокоиться.
– Нет, просто заметила, что ты куришь «Астру». Вот, кури нормальные сигареты – и она протянула мне пачку «Marlboro».
– Спасибо, – сказал я, но так и не открыл гладкую, приятную на ощупь пачку. – Где он похоронен?
– В Волчьих воротах.
– Вы навещали его родителей в Шемахе?
– Они так и не сообщили нам адреса. Наши поиски также не увенчались успехом, в тех местах о них никто ничего не слышал, – ответила Каце.
Родителей можно понять. Если они переехали с нашего двора, где им всё напоминало о нём, чтобы сбежать от боли, то они должны были укрыться и от нас, ведь мы и есть самые яркие воспоминания об Эмиле. Мы были единым целым. Если даже пропадали, то пропадали вместе. Они не хотели видеть нас. Не хотели потому, что не могли. Потому как привыкли всегда видеть нас вместе, и им было бы больно видеть перемену в полюбившейся картине.
Глава 3 http://proza.ru/2012/06/13/764