Маленький Мишка подтащил табурет к окну крошечной кухни в квартире панельной пятиэтажки, где они жили вдвоем с мамой, вскарабкался на него и уставился в окно: когда же она придет? Ему казалась, что с тех пор, как мать ушла в магазин за хлебом и молоком, прошло очень много времени. Мальчишка боялся: «вдруг она ушла навсегда?».
За окном кружила вьюга. Снежный танец хорошо просматривался в свете вечерних фонарей. Мишка представил, что это сахар падает с неба и наполняет их дворик все выше и выше. Он немного помечтал о том, как снежный сахар «дорастет» до их пятого этажа и тогда он увидит прямо перед собой целую сладкую гору. А потом эта гора и вообще станет выше крыши…
Чувствовалось, как в оконные щели февральский ветер пытается проникнуть в нехитрое жилище одинокой женщины с ребенком. Но женщины дома не было, а ребенок не чувствовал холода, как не чувствовал беды, которая поджидает его в будущем.
…Эта беда время от времени давала о себе знать: когда Мишка упрямился и не хотел слушать маму в детсадовском возрасте, когда пропускал уроки и дерзил учителям в школе… Но кто из нас не упрямился и не дерзил?
А потом… Мишку все чаще стали видеть пьяным. Мать увещевала парня: «Молоко на губах не обсохло, а ты… Постыдился бы! Работать пошел!» Ни стыдиться, ни работать Михаил не стал. Он жил своей бессмысленной для всех жизнью и видел в этом одному ему ведомый смысл.
Теперь уже не только мать страдала от пьяной сыновней разухабистости. Соседям тоже стало невмоготу от Мишкиного нескончаемого веселья. Шумные кампании, пьяные разборки, - без этого «шебутной сосед» уже не мог прожить и дня. К тридцати годам он окончательно и бесповоротно сложился, как личность проблемная «по всем статьям», для себя в том числе…
Однако, просматривались в жизни «среднестатистического россиянина» (разве не так?) и проблески праведности: он некоторое время был женат и даже успел стать отцом. Молодое семейство проживало в общежитии, где выпивать парню было «еще веселее».
Вскоре «несостоявшийся семьянин» возвратился домой. А потом Мишкина мать, как когда-то в его беззаботном детстве, ушла. Только теперь действительно навсегда. Она умерла, не выдержав накала пьяных страстей, кипящих рядом по милости ее единственного дитяти. Ушла с мыслью: «Почему, ну почему сын стал таким? Сама, видно виновата, проглядела».
Мишка и тут не почувствовал «берегов», а вот свободу ощутил всем сердцем: пей-гуляй – не хочу, никто теперь не поругает, не остановит.
В феврале, после очередного шумного пьяного застолья с традиционными «кулачными боями», в подъезде вдруг стало необычно тихо. Мишка исчез. Распахнутые и разбитые окна его квартиры, с развевающимися грязными занавесками-парусами среди зимы выглядели еще более необычно, чем эта непривычная тишина.
«Слышали, Мишку – то в рабство забрали!», - шептались соседи-пессимисты.(Скажи такое в «плохие советские времена» посмеялись бы и только, а теперь – реалии 21 века!) «Да ну, на заработки куда-нибудь отправился!» - живо откликались оптимисты. «Боевые милицейские расчеты», прогуливаясь по кварталу, тоже время от времени «любовались» окнами настежь и… уходили.
Все на свои места расставило весеннее тепло. Нет не в смысле, что "по теплу" Мишка вернулся домой, разбогатев на заработках, а в смысле того, что в отсутствии зимних морозов из его квартиры стал исходить явственный запах трупного разложения. Оказывается тогда, в феврале, бедолага и помер. Только, кому-какое дело куда «брызги полетят»? Тихо вокруг – и хорошо. Своих забот хватает.
Остается только одна маленькая «заковыка»: Мишка, понятно дело, был не сахар. Только, судя по сему, мы тоже не мед. Иначе, как объяснить тот факт, когда, окруженные десятками, сотнями людей, «незаметно» умирают люди, а мы живем рядом с ними, бездыханными, неделями и месяцами, смотрим телевизор, обедаем, ходим на работу… А если что и может привлечь, наконец, наше драгоценное внимание, так это неприятный запах тлена. Мне иногда кажется, что он исходит не столько от тех, кто умер у нас «под боком», сколько от наших непробиваемых душ...