Первомайка – затерянный в лесах посёлок Тугулымского леспромхоза. Начало 60-х, второе послевоенное десятилетие.
Несколько улиц без названия, дома бревенчатые стоят свободно, не теснясь, между ними огороды с двумя поперечными жердинами вместо заборов, защита от скота, чтоб коровы и овцы не забредали. Все друг друга знают, почтальонка находит любого жителя просто по фамилиям, без адресов. Семилетняя школа в длинном одноэтажном здании, магазин, клуб – центр культурной жизни. Электричество - от местного «движка». Как сейчас сказали бы – «от автономного источника». Этот движок начинал вечером, в сумерках, тарахтеть на весь посёлок, в домах включались лампочки и, значит, можно было выпрашивать у мамы пять копеек, бежать в клуб – кино скоро начнётся!
Посёлок со всех сторон окружён сосновым лесом. Величественно красивый и торжественный, он не казался дремучим, наверное, из-за того, что его раздвигала, делила на две части широкая просека, по которой весело змеились блестящие рельсы железнодорожной одноколейки, и два раза в день, утром и вечером, тишину леса нарушал звонкий свист паровоза. Делянки леспромхоза находились далеко в дремучей глубине. В посёлок сваленные и очищенные от сучьев брёвна, над которыми ещё витал аромат сосновой смолы, свозили, чтобы погрузить на платформы. Ребятишки искали и отскабливали на коричневых стволах янтарные пахучие сгустки, а потом жевали их. Железнодорожная ветка тянулась от Тугулыма через Первомайку дальше на Ирюм, а это уже другая область, курганская. Состав из пустых, громко дребезжащих платформ в лесные посёлки, звался «порожняк», а гружёный лесом, ползущий в обратном направлении, к Транссибу – «выводка». В конце лесовозного поезда цепляли крохотный пассажирский вагончик – «теплушку». Точного расписания движения составов не было, желающие уехать ориентировались примерно плюс–минус час. В Тугулыме, где оканчивалась лесная ж/д ветка, платформы с лесом перецепляли к товарным поездам, идущим по Транссибу.
Жили мы в частном доме «на квартире», что означало – снимали. Половину дома занимали хозяева, дядя Томас и тётя Нюра, а во второй части жили мы: мама, сестра Люба и я. Провели мы в этом посёлке два года, я училась во 2 – ом, а потом в 3 – ем классе. Мама работала в школе, преподавала русский язык и литературу, Люба закончила семилетку в Первомайке, а потом нужно было учиться дальше в другой школе, средней, в посёлке Пышма. Ребята из маленьких селений, с ж\д разъездов на 1-2 дома учились и жили в течение недели в интернате при школе, а на воскресенье
и праздники уезжали домой. Развозили и собирали детей мотовозы и дрезины – небольшие самоходные и мобильные ж\д транспорты.
Я целую неделю ждала сестру из Пышмы, постоянно думая, какие новости ей рассказать, о чём спросить, что обсудить… Зимними субботними вечерами мы с мамой чутко вслушивались в тишину за окном: не простучит ли по ветке колёсами мотовоз? Значит, Любаша приехала, вот радость –то!
Дом окошками выходил на зелёную полянку с колодцем. Он был очень глубокий, а вода из него чистая и очень холодная. Мама не разрешала мне подходить к колодцу, а я росла девочкой послушной, только очень удивлялась: почему мои подружки без всякого страха и трепета перед родителями туда заглядывают? Потом уже, сама став мамой, тоже поражалась беспечности и равнодушию многих пап, а особенно мам.
Дядя Томас, наш хозяин, был плотником. Мог сделать из дерева всё, что угодно. Вся мебель в доме была изготовлена его руками – столы, стулья, шкафчики над кухонным столом. А о другом никто и не мечтал, хватало и этого, жили скромно и честно. Для моих кукол он смастерил сказочную деревянную кроватку, с резными украшениями спинок и бортиков. Она долго хранилась у меня и после моего кукольного детства. Потом ни в одном магазине игрушек я не видела такой красоты.
У дяди Томаса была своя мастерская – добротный светлый, с высокими потолками домик, выстроенный во дворе. Центральное место мастерской, у светлых окон южной стены занимал верстак; в строжайшем порядке, с немецкой педантичностью хранились на положенных местах инструменты, заготовки из дерева, которые должны были хорошо просохнуть перед обработкой. Я, девятилетняя девочка, с удовольствием училась строгать рубанком, забивать гвозди… А сейчас мой внук Максим страдает от того, что хочет научиться строгать и забивать, но негде…
У дяди Томаса были широкие охотничьи лыжи, собственной работы. В них очень удобно было ходить зимой по лесу, не проваливаясь в глубокий снег. И мне он сделал такие же, только маленькие, по моему росту. Мы вместе ходили в зимний лес, величественный, торжественный, сказочный, который начинался сразу за огородом и картофельными посадками.
Тётя Нюра занималась домашним хозяйством. Держала корову, свинью, овечек, кур, кроликов. С петухом у меня не было контакта, почему-то он всегда пытался клюнуть меня в ногу, поэтому его держали за загородкой. Куры свободно гуляли по двору, квохча и разрывая всё под ногами – искали червей. По вечерам, сделав большую часть своего труда, тётя Нюра, сев на крылечке, готовила им корм. В тазик сыпала зерно, добавляла мятой варёной картошки, нарубленной травы, всё перемешивала руками, выпускала петуха и ставила угощение посреди двора. При тёте Нюре петух не покушался на мои ноги. Куры с квохчущими воплями кидались к тазику, но петух их осаждал, хотя по глупости своей они снова и снова попадались под его горячий клюв. С суматошными разборками, ругательным квохтаньем и шумом миска быстро пустела. Но больше всего куриная братия любила, когда дядя Томас выносил во двор большую толстую кость и принимался крошить её обухом топора на широком низком кругляке посреди двора. Глупые куры во главе с петухом кидались прямо под топор, пытаясь выхватить лакомые костные крошки, и дяде Томасу стоило большой ловкости не попасть обухом на куриную голову.
А с кроликами я дружила. Вместе с тётей Нюрой ходила их кормить. Чистить, правда, мне было неприятно, да меня и не заставляли. Дядя Томас и тётя Нюра любили меня, как родную внучку и воспитывали по-простому, своим отношением и образом жизни. А я купалась в лучах их любви и счастливо росла, познавая всё, что меня тогда окружало.
Все животные жили в большом добротном строении, называемом «конюшня». В темноватом низком стойле всегда было тепло и душно – и зимой, и летом. Я ходила с тётей Нюрой в конюшню, когда нужно было доить корову. Стояла и смотрела, как она моет вымя чистой тёплой водой, обтирает насухо белоснежным тряпьём, массирует, а потом звонко брызжет тоненькими белыми струйками на дно сверкающего подойника. Утром и вечером подойник размером с ведро был полон. Свежее молоко тётя Нюра на кухне процеживала через чистую марлю по кринкам и банкам, пропускала через сепаратор - сооружение на кухне, внешне чем-то напоминающее алюминиевую мясорубку со множеством вставляющихся друг в друга воронок. Из сепаратора в большую ёмкость обильно лилась голубоватая жидкость (обрат) - его пускали на корм скоту, а в малую жёлтой струйкой неторопливо стекали сливки, из которых позже сбивалось вкусное деревенское масло. Но я парное молоко не любила, мне нравилось, когда оно отстоится и у горлышка банки соберётся толстый слой жёлтых сливок. Приподнимешь крышку, зацепишь пальчиком золотистую благодать, лизнёшь… О-о-о! Какие там растишки и молочные ломтики! Вот настоящее детское лакомство! Но мама не одобряла мои эгоистические выходки и взывала к справедливости: «А остальным синенькую водичку пить?» Я стыдливо слизывала остатки сливок с пальца, просила прощения и давала несбыточные обещания.
Корову после утренней дойки провожали в стадо – пастись, а вечером встречали. Пастуха нанимали всем посёлком в складчину. А телята сами уходили в лес поутру и сами же к вечеру возвращались. Собирались компанией по 5-6 телят, а рядом бежали, блеяли мохнатые, в грязной шерсти, украшенные репейниками овцы. Я всегда удивлялась самостоятельности телят, и когда их отряд не торопясь вышагивал из леса вдоль нашей изгороди, кричала тёте Нюре: «Детский сад пришёл!»
Вся живность, конечно, выращивалась для собственного употребления. И однажды, когда был заколот и приготовлен кролик, я весь вечер проплакала в углу, с ужасом и отвращением отвергая приглашение поужинать, несколько дней обижалась на тётю Нюру и дядю Томаса, а потом ещё много лет не переносила запах того кроличьего соуса...
По соседству жили девочки – мои подружки. Рядом с нашим – дом Жени Ласкиной, а поодаль, через два огорода – Светы Ласкиной. Девочки приходились друг другу двоюродными сёстрами. Женя жила с родителями, старшим и младшим братиками, а Света – с тётей и бабушкой. Мать её жила далеко, и она не любила о ней рассказывать. Мы были очень дружны, хотя девочки были немного старше меня – Света на два года, а Женя – на год. Света даже опекала меня, как старшая сестра. Мы играли «в клетку». Это то же самое, что игра «в дом». В каком-нибудь уголке или даже на крыше летней кухни устраивалась «клетка» - ящик с черепками от битой посуды, баночками, тряпочками – занавесками. Мы селили туда своих кукол и придумывали для них приключения или просто нянчили их, как Женя своего братика. Для кукол на солнышке пеклись из глины пирожки, украшались жёлтыми цветочками, растущими на лужайке. А «молоко» добывалось из обломков красных кирпичей: стоило потереть камешком по гладкой стороне кирпича, как начинала сыпаться красная крошка. Она-то и была кукольным «молоком».
Как-то по летом, по окончании учебного года, маму отправили в Свердловск, на курсы повышения квалификации. Стоял июнь, Люба проходила практику после 8 класса в Пышме, а меня мама оставила с нашими радушными хозяевами. Дни проходили беззаботно, я играла с подружками, мы гуляли в лесу, недалеко от огородных заборов из жердей, собирали цветы, иногда нянчились с жениным братиком. Однажды моей подружке поручили окучивать картошку, и я охотно взялась помогать ей. Было жарко, но весело. Я пришла домой усталая, голодная, но довольная. И для меня было неожиданностью услышать укоризненные слова дяди Томаса: «Так иди ужинать туда, где ты работала». Тётя Нюра тут же на него зашумела: «Замолчи, старый! Что ты говоришь!» и быстро повела меня за стол. А я весь вечер молчала, я чувствовала неловкость, свою неправоту, но не хотела извиняться (позже я поняла, почему: моей вины здесь не было).
Потом в течение многих лет тот случай нередко мне вспоминался, хотя много чего совершенно из памяти стёрлось. Я анализировала ситуацию: мне было интересно окучивать картошку в компании подружек, хотя это работа тяжёлая и для взрослого человека. Но почему я не помогала Тёте Нюре? Да очень просто: мне это не предлагали, я просто не подозревала о том, что могу помочь! А откуда знать о премудростях выращивания картошки девятилетнему ребёнку, до восьми лет живущему в городе? И неловкость, неправоту я ощущала тогда скорее интуитивно, увидев своё поведение со стороны. Теперь мне понятно, что уже в девять лет ребёнок способен чувствовать вину за ситуацию, в которой он не виноват. Как часто мы, взрослые, ждём от детей того, о чем они вообще не имеют представления! Детям надо как можно больше объяснять, учить, рассказывать обо всём окружающем, самом простом в том числе, заслуживающем внимания не только с точки зрения познавательности. И в том же возрасте мама научила меня чистить картошку простым кухонным ножом. Она несколько раз показывала мне, как надо это делать, объясняла, что кожура должна быть тонкой. И я с удовольствием, держа в руках кухонный нож и полуочищенную картофелину со свисающей гирляндой кожуры, подбегала к маме, проверяющей школьные тетрадки, чтобы она оценила и мою работу: «Мамочка, посмотри! Так хорошо? Кожура тонкая?»
Первомайская школа была семилетней. А начальные классы с 1 по 4 формировались необычно. Посёлок небольшой, детей на целый класс не набиралось. И начальные классы комплектовались детьми 1-3 и 2-4 классов. То есть в одной классной комнате с одним учителем одновременно занимались сразу два возраста: первый/ третий или второй /четвёртый. Таким образом, учителей начальных классов было всего два.
В нашем классе было два ряда парт, в каждом ряду по 5 – 6 . Это значит, что в классе занималось не меньше двадцати детей двух разных возрастов. На одном ряду сидели второклассники, на другом – четвероклассники. И всё было нормально! Прекрасно учились, на соседний класс не отвлекались, никакого дискомфорта не ощущали. Когда в одном классе (допустим, в первом) шло объяснение нового материала, повторение, вызов к доске или опрос детей из-за парт, третьеклашки самостоятельно выполняли упражнения, решали задачи или читали задания по учебнику. А потом учитель менял роли классов, озадачивал первоклашек и возвращался к непосредственному общению с третьим классом. И такие смены происходили по пять-шесть раз за урок , стандартные 45 минут. Мы не успевали заскучать, выполняя свои задания, не чувствовали недостатка внимания от учительницы. Она всё успевала с обоими классами. Я теперь только начинаю понимать и восхищаться мастерством тех учителей! Это ж надо было так разрываться между двумя совершенно различными классами, всё успевать, всё проверить, всех озадачить, а главное – НАУЧИТЬ! Потрясающие учителя были у нас! Интересно, современные педагоги знакомы с такой методикой? Или хотя бы слышали о ней?
Первый класс моей школьной жизни я провела вдали от семьи, в Заводоуковске, в санаторно-лесной школе. В семье в то время было неблагополучно. Отец оставил нас, умерла от воспаления почек моя самая старшая сестра Надя, мама болела, не работала… Небольшой домик в Зелёном Логу в Тюмени пришлось продать, чтобы элементарно не умереть с голоду. С тех пор, не имея собственного жилья, мама с двумя детьми вынуждена была скитаться по богатым (и не очень) родственникам, которым мы одинаково были не нужны. И Заводоуковск в той ситуации оказался для мамы хотя бы небольшим облегчением. Меня привезли в санаторную школу, когда уже прошло несколько дней учёбы. Я очень боялась, что много пропустила и не сумею догнать класс. Мама уехала, а я осталась одна с незнакомыми детьми и учителями. Но на удивление адаптировалась быстро. Скучала, конечно, по маме и сестре, зато был стимул скорей научиться писать, чтобы посылать им письма. Я не помню, как это получилось, быстро или нет, но и читать, и писать меня учили не мои родители, а учительница 1 класса, имя и отчество которой я даже не помню. Уроки по расписанию мы занимались в классе с ней, потом обедали, спали, гуляли и снова шли в школьный корпус делать домашние задания. Вторую половину дня мы проводили с воспитателями, в том числе и выполняли с ними домашние задания.
Не думаю, что много времени уходило на приготовление уроков, но мы всё успевали. Воспитатели следили за нашими успехами, помогали, подсказывали, радовались с нами, а иногда и огорчались вместе. А после уроков играли или в классе (если было холодно), или в сосновом парке прямо на территории школы. Очень любили мы, детишки, усесться на сколоченные буквой «П» скамейки под соснами и слушать чтение книг нашей воспитательницей. Специальных игровых комнат, полных игрушками, в школе не было. Я не помню, какие оценки я получала в первом классе, но думаю, что хорошие, иначе было бы огорчение, омрачающее мои воспоминания. Но первая моя учительница и воспитательницы научили меня всему, что было положено по программе, и сделали это хорошо. К сожалению, не могу привести здесь их имён и фамилий – стёрлось из памяти. Но я им очень благодарна, ведь придя во второй класс обычной школы и живя уже снова в семье, с мамой и сестрой, я была лучшей ученицей, база была заложена хорошая.
Моя мама учила детей русскому языку и литературе. Во втором классе я начала много читать. Я перечитывала, кроме своих детских книжек, хрестоматии по литературе за 5 – 7 классы, где преподавала мама. И «Капитанскую дочку», и «Дубровского», и «Барышню – крестьянку», которые я особенно любила, читала много раз ещё в начальной школе.
Я даже умудрялась прочитывать Любины книги - сестры, старшей меня почти на 6 лет! Помню название одной из них, «Семнадцатилетние». Книга была толстая, я успевала читать её, пока мама и Люба были в школе. Но однажды пришла соседка и, увидев книгу у меня в руках, удивилась: «Какая толстая! А называется как? Двенадцатилетние? Ну, так что же ты её читаешь? Тебе ж только девять, рано ещё!»
Помимо хрестоматий я заглядывала и в учебники русского языка, а особенно мне нравились сборники диктантов. Это были не скучные диктовки, от которых, как всем кажется, скулы сводит, а настоящие интересные связные рассказы. Я могла перечитывать их много раз. А вскоре как-то так сложилось, что я стала вместе с Любой помогать маме проверять школьные тетрадки её учеников. И, будучи третьеклассницей (Люба уже к тому времени жила и училась в Пышме) проверяла упражнения по русскому за пятый класс. Я считала это нормальным, мне было легко помогать маме, и ошибок я не допускала.
Наверное, поэтому теперь я чувствую отвращение, близкое к тошноте, когда читаю в Интернете посты на так называемом «олбанском». Да никакой это не язык, просто обычная безграмотность, которой принято стыдиться. Так же, как принято стыдиться наготы.
Счастливое время закончилось внезапно. Школу в Первомайке закрыли, потому что все лесоучастки вокруг неё разработали. Леспромхоз стал осваивать делянки на других местах, школу перевели в другой посёлок вместе с учителями. Нам пришлось уехать, а потом постепенно Первомайка совсем опустела. Но эти два промелькнувших года остались в моей некороткой жизни светлым периодом, ярким пятном, о котором вспоминаю всегда с удовольствием, благоговением и ноющей тоской.
А с Женей Ласкиной я всё-таки встретилась много-много лет спустя. Конечно, мы бы ни за что не узнали тех восьми-девятилетних девочек в теперешних взрослых женщинах. Но с годами, говорят, я очень стала похожа на маму. И Женя узнала во мне её. Не постеснялась подойти, спросить. Я очень благодарна ей за это. Мы много говорили, вспоминали детство, Первомайку… Женя сказала, что ездит иногда в те места, где похоронены родители.
- И что же с Первомайкой? – спросила я, зная, что посёлка давно нет.
- Лес, лес…, - печально ответила Женя.
Фото из группы в Интернете "Заповедные железные дороги"